Ольга Кучкина. Если я не влюблена и не пишу - зачем я?

 Я окончила факультет журналистики МГУ в 1958 году. Но еще за год до этого застенчивая инфантильная девочка, с большими внутренними претензиями, прежде всего, к себе, и большими внутренними сомнениями в себе, стала стажером "Комсомольской правды". "Комсомолка" была лучшей газетой того времени - отсюда мечта попасть в нее и никуда больше. Училась я хорошо, получив в итоге "красный" диплом, и на четвертом курсе меня отправили в "Комсомолку" на практику. Но прежде я прошла две практики на начальных курсах: в районной газете в подмосковном шахтерском Солнечногорске и в сибирской "молодежке". И с самого первого курса я носила заметки в многотиражку "Московский унверситет", а незабвенный замечательный ответсек Семен Гуревич печатал их, обучая азам газетного дела. В итоге последовала стажировка в "Комсомолке", а через год меня взяли в штат. Так это началось.

В Москве, когда я пришла в редакцию, происходило неслыханное событие: приподнимался "железный занавес" - летом 1957 года открывался Международный фестиваль молодежи и студентов. Газете понадобились дополнительные рабочие руки, и меня определили в стажеры иностранного отдела, так как считалось, что я владею английским. Так считается до сих пор, в связи с чем, почти полвека спустя, я читала цикл лекций "Власть и пресса в России" в Иллинойском университете США. А тогда меня брал на работу Алексей Аджубей, хотя он занимал должность зам. главного редактора, а главным редактором был Дмитрий Горюнов. Но Горюнову оставалось возглавлять газету всего месяц, через месяц на пост заступал Аджубей, и он фактически уже всем распоряжался.  Как зятю Никиты Хрущева ему позволялось и прощалось многое. Но он и сам по себе был первоклассный редактор. Умный, талантливый, смелый, резкий. Он делал острую газету, которая защищала так называемого "простого человека" и насмерть сражалась с бюрократами всех рангов. 

В первый же день фестиваля я попала в бригаду "золотых перьев". Мы шли все вместе по парку Горького, переполненного иностранцами, Борис Панкин, Александр Кривопалов, Виталий Ганюшкин, Валерий Осипов, еще кто-то, и я страшно волновалась. Я должна была взять несколько интервью у гостей фестиваля. Но первое, что мои старшие товарищи сделали, - направились в павильон, где торговали пивом и шпекачеками. На мои тихие жалобы, что я не успею ни с кем поговорить, мне отвечали, что это неважно, гораздо важнее попить пивка и поесть вкусных жареных колбасок. Все-таки что-то кого-то из иностранцев я спросила на ходу и записала в блокнотик. В редакции мне сказали, что моим шефом будет Валерий Осипов и я должна сдать заметку ему. Над полстраничным текстом я билась часа два, а когда принесла его в машинописное бюро, где Осипов диктовал машинистке свой текст, он, не глядя, скомкал мой в бумажный комок и ловко закинул в корзину, небрежно бросив: я уже все написал. Я долго рыдала где-то в углу.

Наутро моя фамилия вместе с другими фамилиями появилась в газете, всколыхнув во мне странное сочетание стыда, обиды и тщеславия. Это был мой первый урок реальной журналистики...

Где-то лет десять назад я узнала: оказывается, меня собирались выгнать из газеты. Сообщила коллега Инна Руденко. И удивилась: разве ты не знала? Я не знала. Я чувствовала, что мной недовольны. И сама собой была недовольна. Меня передвигали из отдела в отдел, из иностранного в студенческий, из студенческого в комсомольской жизни... У меня явно не получалось. И настроение падало день ото дня. Борис Панкин позвал поговорить. К тому времени он уже стал зам. главного редактора. Разговор вышел откровенный и трудный. Он сказал, что я выросла на московском асфальте, не знаю жизни, школярка, оттого пишу гладко и скучно, и так далее. И предложил поехать на год куда-нибудь собкором. Например, в Саратов. Узнавать жизнь. И хотя у меня уже был маленький ребенок, я уехала, оставив его на попечение родных и опять же обливаясь слезами. Какие-то мои заметки и пара "подвалов" вызвали одобрение коллектива, и мне было разрешено вернуться. Не через год, а через четыре месяца. Хотя, честно сказать, я еще очень долго испытывала чувство глубокого неудовлетворения собой. Рядом были асы журналистики, Анатолий Иващенко, Нина Александрова, тот же Борис Панкин, не говоря о "звездах", которых я называла, и я прекрасно сознавала разницу между нами и высоту, до которой мне не достать. Все они были личности - вот в чем, а не просто в знании жизни, заключалось дело. А как стать личностью - этому ни в школе, ни в университете не обучают. Случается это или нет - вообще от тебя, быть может, и не зависит.

Конечно, с каждым материалом в редакции плотно работал кто-то из редакторов. Писали, переписывали, выстраивали новую логику, искали более сильные аргументы. Но самой большой школой оставалось просто чтение "звездных" статей, очерков, корреспонденций...

Можно, и нужно, было учиться глубине письма Люси Овчинниковой, нравственному посылу Инны Руденко, широте ума Симы Соловейчика, блеску построения фразы Гека Бочарова, попаданию в яблочко Васи Пескова, чему доказательством были мешки писем в ответ на публикации. 

Не забуду, когда после выхода двух моих "подвалов" "А если человек особенный?" ко мне в коридоре подошел бравый казак, пьяница, грубиян и талант Володя Онищенко, редактор сельского отдела, и поздравил меня с выходом статьи, которой дал самую высокую оценку. Стесняясь, но и кокетничая, я пробормотала что-то, якобы отнекиваясь. Он усмехнулся и сказал: ну тогда ты сама не знаешь, что написала. Я знала. Я написала о выходящем вон из ряда человеке, которого комсомольское и партийное начальство изо всех сил пыталось загнать в ряд. И это была проблема общества, а не частный случай. Но оказалось, что слышать похвалу не легче, чем критику...

Информационные заметки, корреспонденции, очерки, проблемные статьи - пожалуй, это и была шкала набора профессионализма. Я много ездила по стране, была на севере и на юге, в крупных городах и глухих деревнях. Не любила уезжать из дома. И то и дело уезжала. Любила видеть новые места и встречать новых людей. Влюблялась в них, потому что была влюблена в жизнь. Постепенно избавляясь от застенчивости, все равно я каждый раз трусила: а вдруг не получится!.. Но, может быть, это тоже входит в профессию. Как у актеров: зазнаешься, потеряешь нерв и драйв - пропало дело.

Минули годы со времен моих дебютов в разных жанрах, я преподавала в ИЖЛТ (Институте журналистики и литературного творчества) дисциплину, которую назвала "Искусство диалога". Основываясь на многолетней практике, я пыталась сформулировать какие-то принципы, которые могли бы помочь моим студентам обрести себя в профессии, поскольку диалог, на мой взгляд, есть основа всего. В каком бы жанре вы ни выступали, вы всегда начинаете с беседы с людьми. Вы спрашиваете (выспрашиваете), как, что и когда было, кто какую сторону занял в конфликте, если речь идет о конфликте, какова история и предыстория, и много чего еще, вплоть, может быть, до погоды. Знание предмета, зараженность темой, интерес к ее носителю, не формальный, а искренний, умение ставить нешаблонные вопросы, включая самые острые, не теряя при этом деликатности, - овладевая этими секретами мастерства, вы растете как человек и работник.

Моя любовь к диалогу дала свои плоды, когда, перейдя в отдел литературы и искусства, я стала брать интервью у знаменитых писателей, актеров, режиссеров, музыкантов, художников. Чисто творческая область расширялась, я залезала в человеческие дебри, и что самое поразительное, мои собеседники не только не возражали, но охотно раскрывались. Я увидела, что любой человек, даже из известных, хочет быть выслушан и понят. И если вы умеете слушать и понимать, вы на верном пути.

Мое счастье в том, что буквально каждый мой собеседник открывал мне не только себя, но и меня. В том смысле, что меня беспрестанно обучали. Как обучал Михаил Ромм, тантливейший кинорежиссер и умнейший человек. Я пришла к нему брать интервью, трясясь, как осиновый лист: кто он и кто я... Через десять минут разговора, который направляла не я, а он, я чувствовала себя с ним так просто и естественно, и мне было так легко задавать ему вопросы, как будто мы были с ним на одной доске. Этот образец высшей интеллигентности, когда тебя не подавляют, а возвышают до себя, навсегда стал для меня уроком поведения не только в журналистике, но вообще в жизни.

Я проработала в "Комсомолке", страшно сказать, больше полувека. И все мое пребывание в ней сопровождалось понятием "дух шестого этажа". Хотя в последние годы "шестого этажа" как такового уже не было, он сгорел во время рокового пожара  2006 года. Но сгорает материя. Дух - нет. Наверное, это та особая атмосфера, в которой жил коллектив газеты. Как ее определить? Как дружескую? Как семейную? Как внутренне требовательную? Как стильную? Поведенческую? Не знаю. Все вместе. Знаю только, что все было естественно и креативно, как теперь говорят. Искали не только темы и проблемы, искали язык, на котором писать. Облеченное в общие, казенные слова не могло дойти до читательского сердца, не могло возбудить читательский ум. А именно это всегда было задачей газеты и газетчиков. Главные редакторы менялись. За какие-то проводимые кое-кем из них линии, за какие-то выступления газеты было стыдно и больно, как стыдно было, положим, за навязанную      верноподданическую и пошлую статью о Бродском и его поэтике. Сопротивлялись словом устным - на «летучке» - и словом письменным, которое удавалось пробить на газетный лист.

Однажды мой путь командировочного человека пролег через Пушкинские горы. Я должна была сочинить нечто вроде репортажа. Как писать - когда Пушкин?.. Робость одолевала, слова выходили невыразительные, самой было тошно. Но как-то так случилось, что я отпустила себя, вновь погрузившись в природу этих мест, видя перед собой высокое небо, то же, что видел перед собой он... Это было похоже на нечто вроде волшебства. Я стала осторожно записывать то, что увидела тайным зрением. Писала, черкала, опять писала. Вышла совсем маленькая заметка, наподобие той, что вымучивала по следам путешествия в Парк Горького во время Международного фестиваля и что потом полетела в мусорную корзину. Разница была огромная. Та заметкая состояла сплошь из словесных штампов. Эта - рождалась каким-то особым образом. С тех пор я как бы соединилась сама с собой, замысел соприкоснулся с воплощением, я почувствовала вкус языка и полюбила малые размеры, где надо как-то иначе подбирать слова, где каждое штучное слово весит и ложится в ту ячейку, в какую надо. Через десять лет, уже совсем взрослой, я неожиданно начала писать стихи, и почему-то мне кажется, что что-то связывает тот мой первый нечаянный опыт со стихами. 

Писать так, чтобы тебе самому было интересно, чтобы тебя это увлекало, и беспощадно вычищать текст от всего, что мешает этому, - еще один бесценный урок "Комсомолки". Если тебе неинтересно то, что ты пишешь, - разве это будет интересно тому, для кого ты пишешь! Ну и соревновательность, конечно, входила в понятие "духа шестого этажа". Написать так и такое, чтобы кто-то подошел к тебе в коридоре и сказал: ну, старуха, тогда ты и сама не знаешь, что написала... И, скромно потупившись, отойти в сторонку.

Конечно,  я алкоголик. Но только приверженный не вину, а письму. Мой старший друг, высокий профессионал, писатель Леонид Зорин называет себя графоманом, имея в виду прямое значение слова: мания писать. Очевидно, это точнее. Письмо структуризирует мою жизнь. Если я не влюблена и не пишу, я не знаю, зачем я. Текстов своих я, конечно, не считала. Газетных и журнальных - огромное множество, но архива у меня нет. А вот книжки села и посчитала - их двадцать пять. Плюс два последних романа. Один - "Русский вагон" - напечатан в журнале "Континент". Другой - "Ты где?" - пока нигде не напечатан. Стихи, проза, пьесы. Несколько книг состоят из диалогов, газетных и телевизионных. Первые печатались в "Комсомолке", вторые - звучали в программе "Время "Ч" с Ольгой Кучкиной" на канале НТВ. Хорош ли такой разброс? Понятия не имею. Занимаюсь тем, чем занимается. Занимаются как будто разные участки моего мозга. Тщеславна ли я? Думаю, что нет. Ревнива? Тоже нет. Я люблю чужой талант. Я готова восхищаться и люблю восхищаться чужим. Честолюбие, всерьез, как бы даже и не наличествует. Или оно настолько огромно, что краев не видать. Признание людей моего карраса, если следовать Воннегуту, не скрою, отрадно. Но когда, к примеру, страстный книгочей, кинорежиссер Вадим Абдрашитов позволяет себе сопоставлять мое перо с пером Бунина, я спокойна. Так же, как спокойна, когда какой-то редактор или критик вовсе отвергает мою вещь. Не потому что я им верю либо не верю. А потому, что сама знаю себе цену. Она может быть то запредельно высокой, то запредельно низкой - это другой вопрос. Пишущий человек обречен на сомнения. Без них его нет. Но все это второстепенно по сравнению с тем счастьем или с той драмой, что определяются простыми словами: пишется или не пишется…

(журнал "Журналист", №11, ноябрь 2012 года)