Дмитрий Шеваров. Хорошо пишет тот, кто хорошо чувствует

В начале 90-х самым молодым обозревателем «Комсомольской правды» был Дмитрий Шеваров. В 2000 году в послесловии к своей книге «Жители травы» Дмитрий Геннадьевич так написал об истинном назначении журналистики: «…журналистика — это чтобы люди понимали: не все сейчас под теплой крышей, не у всех кусок хлеба намазан толстым слоем… Кто-то в пути, кто-то в больнице, кто-то на войне… И вот для того, чтобы никто об этом не забывал, существуют газеты, радио, телевидение. Для этого журналист пишет, кусая кончик ручки. Он — как живое подобие чеховского колокольчика — того, что должен звонить у двери всякого счастливого человека».
Дмитрий рос в семье, где мама и папа были журналистами. Но в школе о журналистике он не думал, мечтал быть то капитаном теплохода, то собирался в кулинарный техникум. В старших классах думал поступать на исторический факультет, приглядывался к философскому. Одновременно ходил в школу юного журналиста. После уроков шел в бедствующий в ту пору свердловский … зоопарк — готовить свою первую проблемную статью. С этой статьей он и поступил на журфак Уральского государственного университета им. М. Горького.
После окончания университета Дмитрия призвали в армию. Два года он служил командиром взвода в отдаленном гарнизоне на Северном Урале. После армии работал в молодежной газете в Вологде, где за неполных три года прошел путь от стажера до заместителя редактора. В 1989 году его пригласила на работу «Комсомолка». С женой Наташей и двумя маленькими детьми Дмитрий отправился в Волгоград — собственным корреспондентом «Комсомольской правды» по Нижнему Поволжью. Три года редакция признавала Шеварова своим лучшим собкором. В 1993 году он начинает работать на знаменитом 6-ом этаже «старой» «Комсомолки» — сначала спецкором, а потом — обозревателем.
В 1997 году после перемен в «КП» Дмитрий оставил социальную журналистику, ушел из газеты с многомиллионным тиражом в издание, о котором тогда мало кто слышал, — «Первое сентября». В этой педагогической газете, созданной писателем и педагогом Симоном Соловейчиком, Дмитрий десять лет вел придуманную им историко-литературную страницу «Домашний архив». Сейчас в этой же газете он ведет рубрику «Тихая пристань» — о русской поэзии. Одним словом — просвещает!
Удивительно, как человек может так пронзительно и чувственно писать. Его тексты «живые». Тесто у него может простыть; каштаны ходят друг к другу в гости, болеют, охают, ворчат; пароходы мерзнут, а в теплоходах живет тепло. Можно до бесконечности перечислять «шеваровские» словосочетания. А как он пишет о людях! И не важно, кто герой его рассказа — знаменитый Юрий Никулин или первая школьная учительница Юлия Николаевна Архипова. Его тексты наполнены душевностью и простотой. Писатель раскрывает своего героя, рассказывая о его жизни тонко, подмечая то, что заметит не каждый.
В октябре Дмитрий вместе со своей женой Натальей впервые посетил Минск. С недавних пор он сотрудничает с издательством Свято-Елисаветинского монастыря. В 2009 году вышла книга для детей «Хорошо дома», составитель которой Дмитрий. Первое впечатление от встречи с Дмитрием — неужели такие открытые люди еще остались в нашем мире?! С ним просто говорить, он бережно относится к своему собеседнику. И не пытается его переубедить, а просто высказывает свою точку зрения. Поговорить с Дмитрием хотелось о многом: и о том, как рождаются его произведения, и о годах работы в «Комсомольской правде», и о семье. Но остановились на теме — журналистика.

На просторах интернета сейчас все чаще появляются статьи, интервью о смысле и значении православной журналистики. Журналисты Надежда Кеворкова, иеромонах Симеон (Томачинский), Максим Шевченко, Александр Морозов вспоминают прошлую журналистику и сравнивают ее с нынешней. Говорят, что прошли те времена, когда проблемы других интересовали так же, как и свои собственные. Сегодня журналисты любят рассказывать о диковинных верованиях, но не умеют о вере большинства. Но как быть сейчас? Для кого и для чего сегодня пишет журналист? Об этом мы и поговорили с Дмитрием. 

- Дмитрий, что такое, на Ваш взгляд, журналистика?
- Несколько лет назад, готовясь к лекции перед абитуриентами, я задумался о том, а что же такое русская журналистика в идеале, в неискаженном замысле. Это, безусловно, служение людям. Очень прямая и ясная помощь человеку в преодолении моря житейского. Еще это своеобразная адвокатская практика. Журналист не должен быть инструментом обвинения, он всегда адвокат, защитник. И тут вспоминаются В. Г. Короленко, А. П. Чехов с его «Островом Сахалином», а в советское время — Анатолий Аграновский. Но русская журналистика — это всегда еще и литература, поэзия даже. Вот удивительное дело: если вспомнить лучших фронтовых корреспондентов периода Великой Отечественной — почти все они были поэтами. Константин Симонов, Илья Эренбург, Евгений Долматовский… Замечательным поэтом был блестящий репортер «Комсомолки» Алик Шумский, увы, рано погибший. А Юрий Визбор, придумавший совершенно новый жанр — песня-репортаж…

- В чем смысл журналистики?
- Я очень люблю две строчки поэта Валентина Берестова: «Как много можно совершить добра при помощи бумаги и пера!» Я бы эти слова крупно написал над входом в каждую редакцию. В них очень точно и ясно выражен смысл журналистики. Смысл — в несении добра. В создании такой атмосферы, чтобы людям хотелось жить, любить, молиться Богу, рожать детей, беречь друг друга, ценить каждый прожитый день… Да, журналистика сейчас лишена влияния на власть. Интернет-сообщество влияет куда ощутимее, во всяком случае в России. Но так сильно и всеохватно влиять на духовный и морально-психологический климат в обществе — таких возможностей у журналистов не было никогда. И трагедия, на мой взгляд, в том, что эти невероятные технологические возможности используются часто во вред стране, народу, даже планете.
Мне очень близка позиция режиссера-документалиста, автора фильма «Подстрочник» Олега Дормана. Отказываясь от престижной премии ТЭФИ, Олег сказал такие слова: «На людях образованных, думающих, лежит ответственность перед теми, кто не столь образован и не посвятил себя духовной деятельности. Получив в руки величайшую власть, какой, увы, обладает у нас телевидение, его руководители, редакторы, продюсеры, журналисты не смеют делать зрителей хуже. Они не имеют права развращать, превращать нас в сброд, в злую, алчную, пошлую толпу…»

- Были ли в советской журналистике авторы, на которых Вы ориентировались?
- Конечно, были замечательные мастера, которые и по сей день остаются для нашего поколения примером служения добру, истине. Не учебники, а очерки и статьи этих людей формировали нас как журналистов. Класса с восьмого я читал Евгения Богата. Он многие годы работал в «Литературной газете». Сейчас его имя, увы, не услышишь, но я его влияние ощущаю до сих пор. Публикации Богата были чем-то подобны проповеди. Это был очень серьезный, очень тонкий и мудрый разговор с читателем. Главным героем его очерков была душа человека. Талант Богата и духовная жажда людей были таковы, что он получал письма мешками. Некоторые его книги были написаны как пространные ответы на письма. Я не понимаю, почему эти книги сейчас забыты и не переиздаются.
Вообще письмо для той, прежней, журналистики было определяющим. Читатель формировал журналиста. Люди были готовы соборно решать проблемы. Когда тот же Богат рассказал в очерке, как девочки-старшеклассницы избили свою одноклассницу, то он получил невероятный отклик. Люди писали, звонили, приезжали, чтобы проявить свое участие. Теперь подобная история — это пять строчек в разделе криминальной хроники.
Сейчас даже так называемая «качественная» журналистика манипулирует сознанием. На журфаках студентов теперь учат, как выходить на аудиторию, которая принесет больше материальных благ изданию, как «грамотно обрабатывать» читателей и зрителей.
На мой взгляд, к концу 1970-х годов, на советском закате, общество было более готово для восприятия христианства, чем сейчас. И эта готовность была воспитана прежде всего литературой и неофициозной журналистикой. Тогда же в журналистике работали лучшие писатели. На радио была даже такая рубрика «Писатель у микрофона». Для центральных газет писали и Валентин Распутин, и Евгений Носов, и Василий Белов, и Виктор Астафьев…
Сродни таланту Богата был и дар Симона Соловейчика. Он, кроме того что был блестящим очеркистом, открыл стране целую плеяду педагогов-новаторов. Они до сих пор работают: В. Шаталов, Ш. Амонашвили, С. Лысенкова… Соловейчик оставил после себя целую школу педагогической журналистики.
Хотелось бы вспомнить и Ярослава Голованова, который работал в «Комсомольской правде» с начала 1960-х годов научным обозревателем и создал полосу «Эврика». Он провожал в космос Гагарина и всех первых космонавтов, он дружил с ними, его очень любил сам Сергей Павлович Королев и даже хотел отправить Голованова в космос. Голованов был физиком и лириком в одном лице, очень добрым и очень талантливым. После его ухода целое направление в журналистике угасло. У нас сейчас нет такой яркой научной журналистики, которая могла бы увлечь молодых романтикой исследовательского поиска.
Инна Павловна Руденко, дай Бог ей здоровья, одна из первых написала об афганцах. В знаменитом очерке «Долг» она рассказала о судьбе одного парня, который после Афганистана остался инвалидом. Когда он обратился за помощью в военкомат, ему ответили: «Ну, извини, тебя никто не заставлял воевать. Тебя посылал Брежнев, к нему теперь и вопросы. Сейчас время новое». Многие люди настолько возмутились и настолько близко к сердцу приняли судьбу этого парня, что было даже принято специальное постановление о помощи воинам-интернационалистам.
Большое мое счастье в том, что я успел поработать рядом с Соловейчиком, Головановым, Руденко, Песковым, Долгополовым и более молодыми, но не менее талантливыми — Сашей Афанасьевым, Володей Лариным, Сашей Хохловым, Валей Каркавцевым…

- А Ваши работы имели похожие отклики?
- В мае 1989 года, когда я попал на стажировку в «Комсомольскую правде», мне принесли гору писем и высыпали ее передо мной на стол. При этом сказали, что к вечеру я должен выбрать из этой горы письмо, по которому поеду в командировку. Это была традиция «Комсомолки» — проверять сотрудника, который только что пришел, в деле. Не то что: «Напиши-ка нам на такую тему». Нет, тему журналист должен был найти сам, «повариться» с героями и прийти к выводам тоже сам.
Я знал, что приветствуется, если журналист едет по письму в самую дальнюю глухомань. В Советском Союзе самой южной окраинной точкой был пограничный город Кушка. Через него тогда выводили войска из Афганистана. И вот я выбрал письмо, которое написали офицеры-«афганцы». После вывода войск они вместе со своими семьями остались в чистом поле. Начальство о них просто забыло.
Чтобы добраться до Кушки, мне вначале пришлось лететь в Ашхабад, потом на поезде ехать до городка Мары, а оттуда местный военком выдал мне пропуск в погранзону, и я поехал в Кушку на каком-то разбитом поезде. В Кушке офицеры встретили меня не как московского человека, а просто как брата и как брата просили о помощи. Я провел с ними несколько дней. Причем они мне сразу подарили свою «афганскую» форму, в которой я потом долго еще щеголял. Я поговорил с их женами, детьми, увидел их настроение. Они были очень насторожены происходящим в стране. Они почувствовали, что ушли из одной страны и вернулись в другую. Я увидел в этих ребятах какую-то огромную нарастающую духовную силу, которая могла бы поднять страну на невероятную высоту. Они столько пережили, прошли через смерть и вернулись на родину, только чтобы служить ей, только любить, только дарить добро. Мне было очень трудно понять, почему эти чистые и мужественные ребята не нужны стране.
И вот я написал свой первый материал в «Комсомолке» про этих ребят-офицеров. После публикации я получил много откликов. Но самым дорогим было письмо, которое написали мне офицерские жены. В письме они рассказали, что после выхода публикации получают посылки с едой и одеждой со всей страны.
А в Вологде, помню, ко мне в редакцию пришла старенькая учительница истории и сказала, что у нее из класса погибло два мальчика в Афганистане. Ее звали Ия Ивановна Попенко. Она хотела, чтобы о ее погибших учениках помнили. Сначала она, человек тогда уже очень больной, обходила свой район и собирала деньги на памятник. Потом вот пришла к нам. Мы опубликовали в газете счет, и через полгода (!) был открыт памятник. То, что сейчас может тянуться годами и никого не волновать, тогда тут же вдохновляло тысячи людей. Ни одна благородная идея не уходила в песок. Люди быстро сплачивались, быстро делали, как будто чувствовали, что наступит время вот такой немоты.

- Вы имеете в виду настоящее время?
-Да, я его ощущаю именно так.

- Мне кажется, что мы все время живем прошлым. Неужели настоящее хуже? Если посмотреть на историю, то каждая эпоха отвергала предыдущую, и только в этом было развитие. Во всем, о чем Вы говорите, много посыла на прошлое. А что делать в настоящем?
- Я думаю, что верность традиции не означает ретроградства или ностальгии по прошлому… Вот в русской журналистике есть традиционный жанр — очерк. Это такое глубокое-глубокое вглядывание в судьбу человека и при этом — лаконичность, скупость выразительных средств. В университете очерки мне не давались, как, впрочем, и рецензии. Но с годами я пришел именно к этим жанрам. Иногда мои очерки на грани с эссе, иногда — с элементами интервью.
В моей новой книге «Добрые лица» написано, что это книга портретов, но на самом деле для меня — это книга поклонов. Мне важно благодарить. Сказать человеку спасибо. За что? Да ни за что. Просто за то, что он такой. За то, что мы не разминулись в этом мире… Это я пытаюсь ответить на ваш вопрос: что сейчас можно сделать? Сейчас нельзя написать так, чтобы пришел начальник и сделал все так, как ты того добиваешься. Но можно поблагодарить человека, помочь ему, поддержать. Для этого сейчас самое подходящее время.

- Получается, что социальная журналистика вообще не нужна?
- В таком журнале как «Нескучный сад» она возможна, потому что за этим изданием стоит община отца Аркадия Шатова (сейчас уже епископа!). Там — целый корпус добровольцев, училище милосердия. Ведь в чем смысл социальной журналистики? Сегодня журналист написал, а завтра человеку помогли. Это скорая помощь. А иначе получается профанация, красивые слова: ах как жалко, что кто-то пропадает, погибает.
В светских СМИ я таких изданий не вижу. Была такая газета «Труд». Я успел поработать в ней несколько месяцев. Эта газета пыталась рассказывать о том, как живут люди в провинции. Просто рассказывать без прикрас. А потом пришли богатые люди, купили газету и сделали из нее доску объявлений о вакансиях. До этого они пригласили иностранных аудиторов, которые погуляли по Москве, а потом написали в своем заключении, что газеты с названием «Труд» в цивилизованной стране быть не может. И все, на этом социальная журналистика закончилась.

- Мне бы хотелось до конца сформулировать для себя, что есть сегодня журналистика и есть ли смысл в ней сегодня?
- Осень 1999 года была для меня тяжелой: я оказался в больнице. В это время я и начал писать свою рубрику «Добрые лица». Но это рубрику вначале я писал скорее для себя. Я слабый человек, которому нужны примеры, чтобы они меня за уши вытаскивали. И поэтому, когда я писал первые очерки, я даже не думал о читателе. Мне было важно преодолеть свое уныние. Это период совпал с моим воцерковлением. И я понял, что житийные примеры и «Добрые лица» как-то перекликаются. Конечно, я не о святых людях пишу. Но, может быть, это тем больше и цепляет, что это такие же люди, как мы, они многое преодолели и остались людьми.
На мой взгляд, интернет популярен потому, что человек ищет созвучие своей душе, ответ своим мыслям. Все-таки мы страшно одиноки. Одиночество было во все времена, но сейчас особенно. Кроме вреда, от интернета много пользы, новых возможностей, духовных возможностей, в которых церковная журналистика, может, когда-то и найдет себя. Нужно идти туда, где больше людей, вести с ними диалог. В православной журналистике должно быть меньше всего проповеди, а больше всего диалога. Проповеди монологичны, они не требуют от слушающего ответа, это как дорога в одном направлении.
На мой взгляд, нужно рассказывать о людях, об их опыте преодоления. Но не прямолинейно. Сейчас любят задавать вопрос: «Как вы пришли к вере?» Например, в интервью со знаменитостями это уже штамп. И редко кто отвечает: «Извините, нет таких слов, чтобы об этом рассказать». (Так, я помню, Чулпан Хаматова ответила). И вот журналист думает, что если этого актера любят, им восхищаются — то все за ним побегут. Нет, не побегут. То есть на концерт, на спектакль побегут, а в храм — нет. И будут по-своему правы. Потому что опыт веры — это не передовой опыт успешного менеджера. Это вообще не успех. Во всяком случае, в его земном понимании. А мы почему-то преподносим воцерковленность человека как его жизненный успех. Напротив, не так уж мало людей, которые, придя в Церковь и обретя искреннюю глубокую веру и понимание истинных ценностей, проигрывают по всем внешним позициям — по достатку, по карьере и вообще «по жизни». Поэтому, мне кажется, что православная журналистика творит сейчас новые мифы, она создает какую-то православную доску почета, на которую стремится вывесить побольше узнаваемых портретов «передовиков».
Вместо того чтобы гоняться за «медийными лицами», православная журналистика могла бы вернуть читателю, слушателю, зрителю «человека из толпы»: такого же, как ты, такого же, как я. Наверное, только православная журналистика и могла бы это сделать, потому что тут нужна сноровка плыть против течения. И разве это не радость: увлечь читателей судьбой обычного, никому не известного до вчерашнего дня человека!

- А готовы ли люди поверить простому человеку?
- Поверят в большей степени, чем звездам, или даже какому-то известному пастырю.

- Почему?
- Я, как читатель, устал от одних и тех же лиц, которые появляются во всех журналах, на всех каналах. Это в большинстве своем, наверное, достойные люди. Но всякая чрезмерность, как всякое навязывание вызывает усталость, отторжение, привыкание.

- Может, кроме этих людей, больше никто не умеет говорить публично…
- А вы их спросите, послушайте… Да, они не так гладко скажут, но это будет действительно от души.

- И все-таки сложно привлечь внимание человека к изданию, если вначале не рассказать об известной личности.
- Это клише восприятия, что вот мы зацепим читателей беседами с узнаваемыми личностями. Интервью — замечательный жанр, но им уже перекормили. Это стал самый поверхностный жанр.

- Но ведь интервью — это диалог?
- Не уверен.

- Я интервью понимаю только как диалог.
- Часто это иллюзия, имитация беседы. К сожалению, и церковная журналистика сейчас от этого страдает. На днях редактор одного из православных журналов рассказывал мне, как несколько месяцев пытался взять интервью у одного епископа. Владыке все некогда и некогда. В конце концов, епископ поручил ответить на вопросы своему помощнику. Тот и ответил в письменном виде. Епископ посмотрел, что получилось, и отказался подписывать. А встреча так и не состоялась…

- В Вашем понимании православный журналист — это кто?
- Со студенческих лет помню замечательную максиму Валерия Аграновского: «Хорошо пишет тот, кто хорошо думает». Сейчас нам хватает аналитической журналистики и умных, самостоятельно мыслящих публицистов. А не хватает сегодня журналистике — светской и православной — участия, сострадания. Не хватает сердца. И мне кажется, что максима Аграновского сегодня должна звучать так: «Хорошо пишет тот, кто хорошо чувствует».

Источник: www.obitel-minsk.by