Ким Смирнов. Добрый человек из деревни Орлово (Заметки из личного дневника)

Ким Смирнов, зав.отделом студенческой молодежи «Комсомольской правды» в 70-е годы, зам.редактора отдела науки «Известий» в 80=90-е годы, научный обозреватель  «Новой газеты» по н/в

2 февраля 1998 года. Понедельник.

У  Пескова были уже все премии, коими могла быть отмечена в  нашей стране газетная братия, — от «Золото пера» Союза журналистов до Ленинской премии. Нынешняя власть прибавила к ним ещё и премию Президента РФ по журналистике за 1997 год. И на планёрке у нас в «Новой» зашёл разговор: хорошо бы поздравить Василия Михайловича, кого попросить?  Говорю: «Давайте я напишу». — «Давайте», — говорят. В спешке — писать ведь в номер пришлось — набросал текст. Такой вот.

У меня предложение: внести в «Книгу рекордов Гиннесса» «Окно в природу» Василия Пескова — самую долгоиграющую в истории  авторскую газетную рубрику.

СТАТИСТИКА.  За тридцать лет жизни она появилась на страницах «Комсомолки» около 1200 раз, а последние семь лет выходит сверх регулярно, без единого пропуска. Но есть ещё одно измерение. Недавно Василий Михайлович получил в подарок самиздатовский трёхтомник «Окон». Приславшая его женщина написала, что вырастила на них сначала сына, а потом и внука хорошими людьми.

ЗАГАДКА. Почему бесхитростные рассказы о природе, в которых «всё понятно, всё на русском языке», регулярно берут первые рейтинговые места в сегодняшней массовой газете,  разговаривающей с читателем в основном в стёбовой манере?

Стёб, по определению современных словарей,    это «ернически-агрессивное, отчасти парадоксальное  поведение, мышление, отношение к чему-либо, соответствующий стиль в литературе, живописи, кино». Так вот, Песков буквально во всём, каждой своёй строкой, противостоит нынешней стёбовой жизни. И не в этом ли, в дефиците, даже в острой сердечной недостаточности в нашем бытии именно такого, душевного, доброго отношения, на первый взгляд, к природе, а по существу к людям объясняется его востребованность — вчера, сегодня, всегда?

Из всех щелей и трещин наших разваливающихся первооснов попёрла циничная, самообнажающаяся пошлость. А он ненавязчиво напоминает: люди, живите по красоте, по чистоте, по правде, по совести.

В чести нынче мистика и невежество, колдуны и астрологи. Большие деньги прокручиваются в этом тёмном царстве. А он «старомодно» зовёт к науке, к точному знанию о природе.

Нас методично и последовательно приучают к обыденности убийств в Чечне и на столичных улицах, к мысли о том, что жизнь человека не стоит ни копейки. А он упрямо утверждает: жизнь драгоценна и самоценна в любом её проявлении, от былинки и зверушки до венца творения —человека.

И вот вдруг оказывается: именно это напоминание о простых истинах, вечных ценностях необходимо нам сегодня, как выводящий  из удушья , из бездушья  глоток живого воздуха. Как окно в нашу душу.

ОТКРЫТИЯ. Путешествуя вместе с Песковым  по континентам и полюсам, мы открывали свою планету. Но прежде всего открывали себя.  И оказывалось вдруг, что рядом с человечеством,  преодолевшим в ХХ  веке земное тяготение и вышедшим на космические орбиты, где-то в таёжных глубинах существует странное первобытно-старообрядческое бытие семьи Лыковых, не ведающей даже, какое у нас нынче тысячелетье на дворе. Он, автор «Таёжного тупика», год за годом доносил до нас такую простую, но далеко не очевидную истину: любая человеческая жизнь требует поддержки, защиты и уважения. И такая — тоже. И мы близко к сердцу приняли судьбу этой семьи, неожиданно открыв в своих огрубевших сердцах неприкосновенный запас сострадания и доброты.

Может быть, самым запавшим в душу осталось путешествие по «Речке моего детства» — от истока до устья.  Ведь у каждого из нас своя такая речка.

Говорят: газета живёт один день. «Окна в природу» и многое другое из написанного и отснятого Песковым оказалось не временным, непреходящим. Как то окно, что светится в левитановском  «Над вечным покоем». Как тот — остановись, мгновение! — прекрасный песковский снимок Вали Гагариной в день первого полёта человека в космическое пространство.

Сегодня это появилось в газете. Правда, к материалу наши ребятишки приладили шиворот-навыворотный по отношению к его смыслу, стёбовый заголовок:  «Хорошо, что в мире животных всё не как у людей». Вот сижу и размышляю: так чего же здесь хорошего? И там, и там поедают друг друга.

Днём позвонил Песков. Благодарил за публикацию. Потолковали о том, какое надругательство вершится у нас нынче над природой. Особенно над среднерусской. Особенно над подмосковной. Потолковали по душам. То-есть,  чертыхаясь.  Хотя характер у Васи и мягкий.

31 августа 1999 года. Вторник. Порхов.

Всё не выходит из головы телефонный разговор с Васей Песковым перед моим отъездом в Порхов. О лесных пожарах. Сколько в его мягком, перекатывающемся со слова на слово воронежском говорке почти физической боли за выгорающую Россию! Здесь, в псковских краях, увидел горящие, задымлённые до невозможности дышать, леса воочию. Да ещё по ТВ в новостях такие же картинки с разных меридианов страны… Это страшно.

Всё, что потом стало васиными книгами, проходило сначала первопечатание и первопрочтение на страницах «Комсомолки». В «Окнах в природу». Или в его сериалах-путешествиях по стране и миру. Или в отдельных публикациях-событиях, таких, как «Отечество». Но и от перечитывания всего этого, осмысленно перекомпанованного в книги, тоже теплеет как-то на душе. Моя любимая у него книга — «Лесные глаза». А в ней — очерк «Средняя полоса». А в нём — строки о неповторимой повторяемости цепи природных перемен в среднерусской природе:

«…На вопрос о «лучшем месте на шарике» я всегда говорю: средняя полоса.

Рязанские поля и берёзы возле Оки, калужские и тульские перелески с тихой водой в маленьких реках. Подмосковье, владимирские просёлки, земли тамбовские и воронежские, где леса иссякают и начинаются степи, — это всё в обиходе мы зовём средней полосой, имея в виду широкий пояс России, идущий с запада до Урала.

Я очень люблю этот пояс. И объяснения в этой любви, думаю, понятны всем, кто сумел приглядеться к неброской, но тонкой красоте Средней России, до самых глубин понятой Левитаном, Нестеровым, Чайковским, Тютчевым, Фетом, Есениным, Паустовским.

Наклоном оси к плоскости круга, по которому шар Земли летит вокруг Солнца, мы обязаны своеобразной природе среднего пояса. В году мы знаем и длинную ночь, и длинные дни, когда они отделяются друг от друга только светом двух зорь. Мы знаем снег и синий июльский зной. Каждый год мы видим зелёный дым зарождения жизни и  жёлтое увядание. Одна из прелестей жизни — контрасты и перемены. После лесных блужданий и обедов под ёлкой с какой радостью садишься за стол с хрустящей крахмалом скатертью! Но проходит неделя, другая, и ты начинаешь думать о печённой в костре картошке. Летом мы ожидаем осень. Потом рады первому снегу, первым проталинам, первым цветам… Непрерывная цепь перемен».

Вот и на этот раз взял я с собой в Порхов с двумя-тремя малоформатными книжками для отрадного чтения и «Лесные глаза». А тут на телеэкране такое… Выжигают эти самые лесные глаза, гнёзда, лежбища, берлоги, левитановские рощи, шишкинские корабельные боры. Выжигаются целые деревни. И некуда податься враз впавшим в непроходимую нищету погорельцам от родных пепелищ. И каким издевательством над горьковским, сатинским: «Человек — это звучит гордо» (между прочим, слова человека, тоже сброшенного обстоятельствами жизни на самое дно) звучат для этих погорельцев сентенции нынешних наших идеологов: если ты беден, значит, не умеешь работать.

Отрадные книжные строки вступали в контраст, в непримиримость со всё испепеляющими лесными пожарами. Особенно больно было от того, что чаще, чем независимые от человека природные, климатические причины, геростратову роль поджигателя играл здесь сам человек. Не только тот, конкретный, что не загасил за собой костёр на лесной поляне (оборачивающегося бедой бытового бескультурья и в лесу, и в собственном доме нам, конечно, тоже хватает). Это ещё и «успешные менеджеры», действительно «успешно» доведшие страну до дефолта, и многоголовый спрут там, на самом верху государевой власти, для которого национальные богатства России, в том числе и лесные, — лишь резервуар для выкачивания сверхприбылей. Видали в гробу они все эти лесные глаза и речки нашего детства! Вот от чего болит душа, нестерпимо болит!

Так родились эти стихи, навеянные всем увиденным, но ещё и врезавшимся в душу предотъездным разговором с Васей Песковым.

^{«Свеча горела на столе, Свеча горела».}

^{(Борис Пастернак. «Зимняя ночь». 1946 г.).}

 Леса горели на Руси.

С весны по осень

От неприкаянных осин

До горних сосен

Лихое пламя на корню

Всё пожирало.

Плясали девки ню и ню

В бордельных залах.

И у чиновников в Кремле

Жирели выи.

Что им за дело, что в золе

Моя Россия?

Что люди в горький час беды,

В мор, в голодуху

Лепёшки печь из лебеды,

Глушить сивуху

И шить гробы из парусин

Поднаторели?!..

Леса горели на Руси,

Леса горели.

 20 августа 2013 года. Вторник.

В прошлый четверг было прощание с Василием Песковым. Сегодня вот девятины. Странное ощущение: в «толстушке» «Комсомолки», как всегда по четвергам, очередное «Окно в природу», подготовленное к печати живым человеком. А его уже нет.

Из всех добрых поминальных слов о нём мне ближе всего к сердцу — те, что сказаны Борисом Панкиным. Не потому, что из десяти моих лет в штате «Комсомолки» восемь пришлось на его редакторство. И это был один из лучших редакторов «КП», последний (по времени) в яркой плеяде: Горюнов — Аджубей — Воронов — Панкин. По другой причине — он чуть ли не единственный сказал, что для всех — Василий Михайлович, а для него — Вася Песков, как  Борис называл его с первых дней его появления на шестом этаже в 1956 году.

Очень немногие люди имеют сегодня моральное право так написать. А ведь в 60-е, в дни нашей молодости, за глаза мы его иначе, как Васей, и не называли. Да и в глаза тоже. И это — не запанибрата. Уважали мы его не меньше, чем нынешние молодые с их — «Василием Михайловичем» или самые-самые молодые с их — «Дедом» (что, впрочем, он сам и провоцировал, начав вдруг, даря свои книги,  подписывать посвящения словами «дед Василий» ).

Нет, просто — «как молоды мы были в то время» (это не только песня Пахмутовой из тогдашнего фильма о студенческой целине в исполнении Градского, но и название более ранней зарубежной киноленты о подпольщиках Второй мировой); как  в коридорах и кабинетах (в том числе и самых главных) легендарного шестого этажа в похожем на океанский лайнер конструктивистском здании на улице «Правды», независимо от служебной субординации, все были между собой «на ты»; как далеки ещё были от почтительного упоминания отчеств в личном общении.

Голубой зал редакции был не только местом, где проходили заседания редколлегии, летучки, знаменитые «четверги» и «фронтовые землянки». Это ещё была и наша исповедальня. Традицией были рассказы об интересных командировках. Неоднократно слушали мы там и устные «отчёты» Пескова о его путешествиях. С деталями, не всегда потом попадавшими в печатные тексты. Ну вот, например, рассказ о том, как на Камчатке он плыл по бурной реке на весьма ненадёжной лодке с не менее ненадёжным проводником из местных жителей. Тот всё время пел бесконечную заунывную песню, в такт ей раскачиваясь сам и раскачивая лодку. Время от времени он прерывался, чтобы сделать пару глотков из какой-то бутылочки. И после каждого прикладывания к ней песня становилась всё громче, раскачивание лодки всё сильнее. Опасаясь, что добром это не кончится, Песков поинтересовался, что у него в этой самой бутылочке. И услышал: «Мухоморчик, однако…».

Видели бы вы лукавую васину физиономию во время этого рассказа!

Другая сцена. Уже в его кабинете.  Несколько огромных мешков читательских писем, адресованных лично Пескову. Он шутит: «Мой «золотой запас» (что вполне коррелируется с царившим тогда в «Комсомолке» Культом Письма: был «Час интересного письма», была рубрика «Письмо позвало в дорогу»). А потом с горечью  говорит: «Но где я найду ещё четыре жизни, чтобы ответить на все эти письма?»

14 и 15 августа  2013-го на первом и втором телеканалах прошли специальные встречи, собравшие знавших его людей. На одной из  них Владимир Губарев рассказывал, как Песков оказался на первых позициях в освещении полётов наших первых космонавтов. Когда «Комсомолке» стало известно время старта первого «Востока» и то, что первым будет или Гагарин, или Титов, поступили просто: у квартиры родителей Титова дежурили Ярослав Голованов и Илья Гричер с фотоаппаратом, у квартиры Гагарина — Василий Песков с фотоаппаратом  и репортер Тамара Кутузова. Дальше всё ясно…   Первый репортаж — из квартиры Гагариных. Дата: 1961 год, 12 апреля. Под текстом две подписи. Снимки Пескова. Среди них и тот самый портрет Валентины Гагариной.  Следующие репортажи и снимки будут уже из района приземления и с борта самолёта «ИЛ-18» № 75717, летящего в Москву. Все эти репортажи вошли в книгу «Шаги по росе». И теперь многие, очень многие в словах прощания, полных печали и искренней любви, говорят: первый встретил Гагарина, первый взял у него интервью, забывая, что Василий Песков был в те исторические минуты не один. Сам он никогда этого не забывал. И под репортажем из квартиры Гагариных стоит сноска: «Написан вместе с О. Апенченко»,  а из района приземления: «Написан совместно с П. Барашевым».

О первой сноске следует сказать особо, ибо речь идет о человеке, который по праву должен быть поставлен первым в довольно длинном ряду первоклассных журналистов, освещавших то, что потом назовут Утром космической эры. Это Тамара Кутузова, она же — Ольга Апенченко (Ольга — псевдоним, по имени дочери, фамилия — подлинная, вторая, по мужу). Не без помощи Е. Фурцевой и генерала (впоследствии маршала) Ф. Агальцова ей удалось «внедриться» в первый отряд космонавтов при самом его рождении под видом лаборантки, и когда все другие газеты вынуждены были довольствоваться дозированной, дозволенной к публикации информацией, «Комсомолка» дала серию блестящих материалов о том, как готовился гагаринский полёт.  Подобный опыт непосредственного знакомства с космической «кухней» имел в редакции, пожалуй, только Ярослав Голованов. Не случайно Сергей Павлович видел в нём первого журналиста, которому суждено будет вести прямые репортажи из космоса; не сбылось — слишком ранняя смерть Королёва поставила крест на этой идее. И совсем не случайно Песков, оставив в космической журналистике тёплый, человечный след и сохранив дружеские отношения с первыми космонавтами, передал эстафету именно Ярославу. А сам вернулся из космоса на Землю, к её лесам и рекам, зверям и птицам.

«Если бы мне доверили выбирать фотографию, символизирующую ХХ век, я бы выбрала эту».  Слова о самом, может быть, знаменитом «космическом» снимке Пескова — репортажном портрете Валентины Гагариной в момент, когда прозвучало: «Пошёл на посадку». Я услышал их от Ирины Соловьёвой. В 1963 году она и Валентина Пономарёва были дублёрами Валентины Терешковой. Их официально утвердили двоих. В отличие от первого мужского полёта, где дублёр был один. Герман Титов. Правда, был ещё второй, неофициальный — Григорий Нелюбов.

Перед полётом Терешковой, когда ещё неясно было, кто полетит, Песков приезжал на Урал, в Серов, родной город  Ирины. И очаровал её маму Веру Владимировну. Они даже потом переписывались. А в 1981 году Василий Песков и Ирина Соловьёва неожиданно встретились на Аляске, в городе Номе. Он тогда путешествовал по американскому Северу, готовя новую книгу. А она была участницей женской высокоширотной лыжной экспедиции «Метелица».  Домой летели вместе.

Как он относился уже в нынешние времена к «Шагам по росе», второй своей книге, принёсшей ему и всесоюзную славу, и Ленинскую премию? Ведь, конечно, если взглянуть на неё с высоты прошедших драматических десятилетий,  в ней рядом с непреходящим, вечным найдётся немало такого, что навсегда осталось в прошлом вместе с утраченным Советским Союзом. У меня есть возможность ответить на этот вопрос.

Первая командировка от «Комсомолки» была у меня в родные отцовские края. Там, подо Ржевом, работала ОПМС-8,  опытная путевая машинная станция, ставшая всесоюзной базой учебной практики для студентов транспортных вузов. Я познакомился там с замечательными ребятами, говорившими о себе: «Мы — республика на колёсах». Они в корне перевернули мои представления о железных дорогах. Раньше думал, что это единая, неразрывная сеть кровеносных артерий страны, разрыв которых, во время аварий, например, смерти подобен. А оказалось, что в любую данную минуту эта система представляет собой множество отрезков пути,  по которым следуют поезда, и другое множество — как раз разрывов, где многочисленные ПМС, пользуясь временными «окнами» между прохождением поездов, занимаются «лечением» железной дороги — снимают решётку старых путей, заменяют их новыми рельсами и шпалами. Условия — как на фронте: разбейся, но к прохождению очередного поезда по расписанию всё должно быть готово. Причём, на самом качественном уровне. Мои новые друзья, студенты и их мастера, с задачей справлялись неплохо. За отпущенные им три часа успевали полностью обновить 1,6 километра железной дороги.

Увидев в вагончике у одного из них песковские «Шаги по росе», посожалел вслух, что только что прочёл эту книгу, она мне очень понравилась, но вот купить её пока не удалось.  Неосторожно, опрометчиво посожалел: хозяин книги, которому, по всему видно, она тоже была дорога, тут же подарил её мне с трогательной надписью.

Много лет спустя я показал эту надпись Пескову. Он вынул авторучку и сделал приписку: «Да, это всё я написал, будучи юным и во многом наивным. Но это моё дитя. И я, конечно, его люблю».

Сегодня и на газетных страницах, и на телеэкране приводятся многочисленные свидетельства того, как бережно, с какой любовью относился Песков к природе. Вспоминают и то, что все свои встречи «на высшем уровне» (а к нему, действительно, благоволили все наши вожди — и генсеки, и президенты, независимо от того, какие политические ветры веяли над Россией) он всегда использовал для защиты какого-либо конкретного природного объекта. Масштаб самого объекта мог быть разным: от заповедного леса в вологодских или псковских краях до озера Байкал. 

И это действительно так. Он был великим тружеником и солдатом на передовой защиты, охраны нашей природы. Но мне кажется, ещё ждёт осмысления  та неоценимо-позитивная роль, которую он играл, может быть, в главном общечеловеческом конфликте, охватившем планету во второй половине ХХ-го и первой — ХХI-го веков. В том, что гениальный Вернадский оптимистически назвал неизбежным переходом в сферу разума, ноосферу, но что на самом деле стало нашей общей трагической дилеммой: либо человечество кончит жизнь экологическим самоубийством, либо оно вынуждено будет поменять парадигму своего движения в будущее, своего социально-экономического развития. Именно потому, что — по Вернадскому — оно само стало мощной геологической силой, способной не только перестроить биосферу «в интересах свободно мыслящего человечества как единого целого», но и, как оказалось, в «интересах» сверхприбылей численно небольшого элитного клуба сверхмиллиардеров (теперь, к сожалению, и наших, доморощенных) недальновидно согласиться на собственный суицид.

Нам много раз объясняли, какой должна быть экономика. И социалистической. И экономной. И теперь вот — рыночной. Но до сих пор не объяснили, да так, чтобы дошло до каждого: она должна стать экологически чистой, согласующей своё развитие с диктатом не денег, а императивов сохранения жизни на Земле. Другого выхода у нас просто нет. Иначе нам всем, как выражался герой одного популярного фильма, кердык. В ХХ веке ни наша, социалистическая, ни рыночная западная экономика, в которую мы нынче с таким энтузиазмом вляпались, таковыми не были. И та, и другая строились на нещадной эксплуатации природных ресурсов и недопустимом загрязнении окружающей среды. Иногда, правда, на их фасадах рисовались  благостные картинки якобы нашей сыновней заботы о старушке Природе. Но действительность была куда суровее. Города задыхались от заводских дымов и выхлопных газов, сельская местность — от нечистот, и своих, и вывозимых сюда из тех же городов.

Колокол тревоги, зазвучавший в первых докладах «Римского клуба», в нашей стране обернулся природоохранным набатом, рождением под его сполохи мощного экологического движения. На излёте советской власти элементы гражданского общества не в меньшей, а, может быть,  даже в большей степени, чем на массовых митингах, формировались в битвах за Байкал и Арал, против переброски вод северных рек на юг, против безжалостного вырубания русского леса. Борьба была жестокая, не рассчитанная на быстрые победы.

Например, к решению закрыть всё-таки печально известный целлюлозно-бумажный комбинат на Байкале (БЦБК), наши верховные власти пришли только сейчас, через 54 года после начала — с публикации в «Литературной газете» от 10 февраля 1959 года письма группы ученых и писателей в защиту озера —  «байкальской эпопеи». В 60-е годы началась острая многолетняя дискуссия с апологетами БЦБК в «Комсомолке». Потом был гигантский поток длиною в годы и десятилетия статей, радио- и телепередач. Был фильм Сергея Герасимова «У озера» с Василием Шукшиным в одной из главных ролей. Были тысячи читательских писем в ответ на известинские публицистические исповеди Валентина Распутина. Было, наконец, выступление Михаила Шолохова на партийном съезде: «Боюсь, не простят нам потомки, если мы не сохраним «славное море, священный Байкал».

А ведь с точки зрения не только экологических императивов, но и секретной стратегической сверхзадачи, ради которой он создавался, БЦБК можно было закрыть на второй день после открытия.  Если кто не знает, создание корда для новых военных самолётов требовало тогда сверхчистой воды. Американцы с этой целью стали гробить свои Медвежьи озёра. А мы готовы были угробить Байкал. К моменту завершения строительства комбината в производстве авиационного корда работали уже другие технологии, не требующие от нас байкальской жертвы. Но… как же всесильна была тупая инерция ведомственного мышления!

Вот в какой жизненный контекст вписывалась судьба незлобливого, доброго человека из воронежской деревни Орлово, начинавшего свой путь в большую журналистику и литературу с небольшого очерка о спасении оленихи в заснеженном лесу «Когда бушевали метели» в «Комсомолке» от 20 марта 1956 года и маленькой заметки «Песни села Колыбелки» (но уже со своей фотографией!) за 5 апреля 1956 года. А через несколько лет имя его уже стояло в ряду таких признанных первопроходцев на тропе нового экологического мышления,  как Леонид Леонов, Константин Паустовский, Владимир Чивилихин, Сергей Залыгин. Их общими усилиями медленно, но всё же менялась к лучшему природоохранная обстановка в стране.

Начиналось всё с того, что в СССР за охрану природы чисто символически, декларативно отвечали главные её губители — отраслевые министерства и ведомства, руководители которых головой отвечали за другое — за наращивание выпуска той самой продукции, которая наносила зачастую непоправимый вред и окружающей среде, и здоровью людей. Мне рассказывали такой апокриф. Якобы когда Косыгину принесли на подпись проект создания независимого Министерства охраны природы, он его не подписал, сказав, что сам-то он за, но если начать предъявлять к нашей промышленности нормальные экологические нормативы, нам придётся закрыть половину предприятий страны.

Так что когда в годы перестройки такое министерство всё-таки было создано и во главе был поставлен выдающийся учёный Николай Воронцов, это стало высшей точкой борьбы за экологическое оздоровление страны. Парадокс: когда половина предприятий страны действительно закрылась, но совсем по другим причинам, экологическая обстановка на необъятных просторах родины действительно несколько улучшилась. Но это был просто откат назад и вниз, на иной, первобытный уровень «дикого капитализма», который ныне развитые страны пережили ещё в XVIII веке.

И, конечно, в этих условиях Министерство охраны природы стало костью в горле у тех, кто приватизировал природные богатства страны для извлечения из них сверхприбылей, а вовсе не для утверждения экологических императивов. И они сначала снизили его статут до Госкомитета, а потом и вовсе придушили. Ликвидировали за ненадобностью. Теперь охрана природы опять вменена в обязанность министерству природных ресурсов как некая составляющая при их использовании. Да, стерхов и уссурийских тигров с помощью первого лица государства мы непременно защитим. Однако как быть с тотальным разграблением   наших  недр и лесов? С элитными коттеджами в водоохранных зонах наших рек и озёр? Тут одних прокурорских проверок мало. Тут, может быть, опять, как в былые годы, когда спасали Байкал (и слово Василия Пескова было, между прочим, тогда среди самых весомых), нужны сполохи экологического набата, собирающего народ на противостояние всем миром общей беде. Но…

Вспомните задохнувшуюся кампанию по спасению Химкинского леса. В социологических опросах тревога за судьбу родной природы опускается  у нас в ряду первоочередных проблем с ещё недавно первых позиций куда-то всё вниз и вниз. Что, конечно, немудрено, когда подавляющее большинство населения занято выживанием, гаданием на кофейной гуще, будет ли новый дефолт или нет, а подавляющее меньшинство — наживой любой ценой, любыми средствами. Тут не до экологии.

В этом смысле последние годы жизни Пескова, думаю, были трагическими. Ибо, при всей — снизу доверху — всенародной любви к нему и к его «Окнам в природу», он не мог не видеть, как одна за другой сдаются у нас с таким трудом завоёванные экологические высоты. Но всё-таки он вёл свой личный «бой», отстреливался из своего окопа до конца, «до последнего патрона», до последнего дыхания.

Соболезнования по случаю окончания этой человеческой жизни прислали многие. Президент России В. Путин, премьер-министр Д. Медведев, врио мэра Москвы С.Собянин… Есть соболезнование и от министра обороны, президента Русского географического общества В. Шойгу, в котором высоко оценивается вклад Василия Пескова как члена Медиасовета Общества в его развитие, в популяризацию культурного, исторического, природного наследия нашей страны. Но Сергей Кужугетович с таким же полным основанием мог бы ещё кое-что добавить от себя и в основной нынешней своей ипостаси — генерала армии и главы оборонного ведомства.

Книга Пескова «Война и люди» в нашей домашней библиотеке — «на память от человека не военного». В начале жизни этого «человека не военного» была Война, огненным катком прошедшая по его родным воронежским краям. Он — из того последнего поколения, что ещё помнит её воочию, живой памятью детства. Встречался с рядовыми и маршалами той Войны и написал об этом на такой высокой ноте, что из всех интервью, взятых у маршала Жукова после выхода его из хрущёвской опалы, до сих пор резко выделяются два. Взятое Константином Симоновым  для фильма «Если дорог тебе твой дом». И взятое Василием Песковым  для «Комсомольской правды». Кстати, и у Симонова Песков взял интервью по случаю выхода книги его фронтовых дневников «Разные дни войны».

Вспоминается курьёзный случай. Какой-то очень ответственный товарищ из агитпропа ЦК в Голубом зале просвещал коллектив «Комсомолки» насчёт новой исторической общности по имени советский народ. И сказал между прочим: вот Жуков у Пескова гордится тем, что он русский человек. Лучше, если бы он гордился тем, что он советский человек.

Пескова на этом политпросвете не было. Но когда ему, человеку, вполне лояльному к советской власти и ничего не имеющему против новой исторической общности, передали это критическое замечание, он прокомментировал его так: что, когда и как  ему говорить и чем гордиться, маршалу Жукову самому виднее, чем этому идиоту. Не поверил бы, что он может так резко высказаться о человеке, если бы не услышал это собственными ушами.

В своих завещаниях Симонов и Песков, хорошо знавшие друг друга, тоже оказались рядом. Завещали развеять свой прах. Только Симонов — над полем боя под Могилёвом, где в 41-м сражался полк Кутепова (прототип Серпилина в «Живых и мёртвых»). А Песков— над полем у родной деревни, над речкой своего детства.