Владимир Житомирский. Середина 60-х. Как это было

Автор этих воспоминаний Владимир Житомирский начинал в «Комсомольской правде» свои первые шаги в профессии журналиста-международника. Работал на Шестом этаже всего три года, но школу получил крепкую, которая позволила ему потом уверенно чувствовать себя в журнале «Новое время» под руководством главного редактора Александра Пумпянского и заместителя главного редактора Виталия Ганюшкина (одна школа), где Владимир был редактором отдела. За свою журналистскую жизнь Житомирский издал восемь документально-публицистических книг; последняя «Меньше пены!! Или больше?..» В ней автор, отталкиваясь от собственной коллекции пивных кружек, протягивает нити ассоциаций к самым разным событиям собственной жизни, рассказывает о случившемся и запомнившемся, в том числе о годах работы в "Комсомолке". Эту главу книги мы и публикуем здесь.

Между «топтушкой» и Главлитом

В иностранном отделе «Комсомолки» мне довелось работать с 64-го по 66-й год. Тогда разгорелась война во Вьетнаме, и эту тему отдел вел из номера в номер, ярко и с азартом. Число американских военных в Индокитае стремительно увеличивалось, достигнув сначала десятков, а затем сотен тысяч. Причем, с самым современным оружием, за исключением, разве, ядерного. Третья, международная, полоса газеты, а иногда и часть первой, в значительной степени отводилась материалам – корреспонденциям, статьям, едким заметкам – на тему этого острого конфликта. До поры до времени участие в нем наших военнослужащих оставалось в тени…
В начале рабочего дня устраивалась так называемая «топтушка» – собирались руководители отделов, подававшие устные заявки на публикацию имеющихся или заказанных материалов. Проходило это совещание стоя, отсюда и редакционный жаргонизм. (Говорят, впервые такую практику когда-то ввела солидная парижская «Монд»: для придания летучкам динамизма из зала убрали стулья.) Редактор отдела либо, чаще, заведующий отделом, то есть его заместитель, сообщали об утвержденном плане полосы сотрудникам. Редактировали или тут же писали статьи и заметки, созванивались с авторами, несли принятые по телефону стенографистками и уже распечатанные материалы от собкоров, относили написанное от руки для перепечатки машинисткам: пишущие машинки тогда были только у них. Пользовались мы, кстати, обычно перьевыми ручками и чернилами, шариковые были редкостью. Бумага была самая низкосортная, на которой чернила расплывались, так называемый «срыв», зато в любом количестве. Важным подспорьем для сочинительства были зарубежные газеты и журналы, которые хранились в отдельной комнате и которыми могли пользоваться только сотрудники отдела. Конфиденциальность «вражеской прессы» подтверждала скромная шестигранная печать в углу обложки или первой полосы, поставленная некоей таинственной рукой на пути издания к редакции. Ежедневно из ТАССа поступали и объемистые пачки с информацией, в том числе переводами из иностранных изданий, всё с пометками «Для служебного пользования». Вот на чем базировалась впечатляющая многих читателей информированность сотрудников иностранного отдела – авторов статей. Добавлю, что должно было соблюдаться соотношение материалов, написанных штатными сотрудниками и сторонними авторами, как 40 на 60 – по занимаемой площади.
Подписанные у начальства статьи сопровождались разметкой ширины колонок в типографских квадратах, названием и кеглем шрифта и   отправлялись в набор. Сотрудницы секретариата присовокупляли начерченный ими примерный план завтрашней газеты, добавляя утвержденные иллюстрации и нередко карикатуру – стремительно в номер нарисованную представителем редактората Григорием Огановым. Если его оперативность не вызывала сомнений, то об уровне сатирических рисунков этого сказать было нельзя.  Для отправки материалов в наборный цех использовалась пневмопочта: свернутые в трубку бумажные страницы вставляли в медную капсулу, которая стремглав летела по трубам чуть большего, чем она, внутреннего диаметра, несомая сжатым воздухом, с грохотом доставляя посылку. Тогда мне это казалось верхом технической мысли. Лишь позже узнал, что за век с лишним до этого пневматическая почта уже действовала в Лондоне в городских масштабах.
В шесть вечера дежурный по отделу спускался в наборный цех. К этому времени  на линотипах – ушедших теперь в историю строкоотливных аппаратах с клавиатурой – были уже набраны утвержденные материалы. Длинные бумажные гранки, оттиснутые с металлических линотипных строчек, в прямом смысле слова «пахли типографской краской». До подписания номера в печать где-то к 11-12 часам вечера, дежурный курсировал между верстальщиком «твоей» полосы и комнатой, где обосновывался кто-то из членов редколлегии. У него следовало утверждать обрубленные тобой «хвосты» – не помещающиеся строчки и абзацы, дописанное – если образовывались небольшие пустоты в нарисованном и утвержденном плане. И самое сложное – заголовки. А их требовалась масса – кроме крупных статей публиковалось множество мелких заметок и информаций на международные темы, в том числе и на первой полосе. И заголовок требовался нестандартный, штучный, заковыристый. Это была составляющая фирменного стиля популярнейшей в те годы «Комсомолки». Сказывался и вкус рассматривающего их члена редколлегии. Большинство принимали твой вариант либо как-то от него отталкивались и давали свой. Камнем преткновения становился главный редакционный пропагандист Валентин Чикин. В его дежурство в цеху для каждой из многочисленных статей и заметок надо было предложить с десяток вариантов, чтобы он снизошел до принятия последнего либо придумал собственный, самый выдающийся. Потом правка от руки, ожидание у линотипа нового набора. Затем – к талеру, столу с металлической плитой, на которой зажатая с четырех сторон тисками лежит полуготовая полоса, и  верстальщик в черном халате с помощью шила поддевает за торец и вытаскивает ненужные строчки. Они отлиты из специального сплава – гарта, на основе весьма вредного свинца. Среди гартовых строк на талере еще и несколько клише, требующие и подписей, и порой подгонки по формату.
Перед тем, как пройтись поверху черной краской и оттиснуть сверстанное, верстальщик бросает на тебя не всегда дружелюбный взгляд – в который раз приходится что-то переделывать, пускай и не по твоей вине. Дело в том, что на шестом этаже, в руководящем кабинете остаются главный редактор и кто-то из замов. Там имеется кремлевский телефон, «вертушка», который, видимо, тоже иногда звонит… Из наборного цеха руководителям газеты присылают оттиски, и они вносят свою лепту в усовершенствование завтрашнего номера. Непременно сверху поступят «тассовки» с одной красной карандашной галочкой – «желательно поставить», или с двумя – «поставить обязательно». Это заставляет все сдвигать, что-то сокращать, перемещать, и усиливает общее напряжение. Какие-то усовершенствования еще предложит так называемая «свежая голова» – опытный сотрудник, освобождаемый в этот день от работы, чтобы прочитать насквозь сверстанные и оттиснутые страницы. Даже если он не обнаружит серьезных промахов или неточностей, ему все равно надо как-то обозначить свое участие в процессе. Есть еще одна важнейшая инстанция, ее представляет работник, которого, как и самой инстанции, как бы и не существует. Попросту говоря, цензор, а в миру – уполномоченный Главлита. Он руководствуется и сверхсекретной толстой книгой с перечнем того, чего нельзя упоминать, и еще какими-то неведомыми нам причинами, чтобы что-то вычеркнуть из текста. О тайном списке в сотни страниц появились публикации лишь в годы  перестройки.
Как молодого сотрудника меня явно натаскивали, так что дежурить – в дополнение к рабочему дню – порой доводилось по три раза в неделю. Сколько сотен вариантов заголовков я тогда придумал… Но школа эта была полезная, и перегрузки стоили того. Порой номер подписывался в печать уже после окончания работы общественного транспорта. Тогда дежурных по отделам, набившихся вопреки всем нормам в легковушку, развозили по домам. Несколько раз в Марьиной роще навстречу нам по ночной Москве тягачи устрашающе медленно везли самолет, видимо, с места его сборки к месту его использования. Редкие машины на пути кавалькады прижимались к обочине. Но лихой редакционный водитель выскакивал на тротуар и мчал по нему почти что с самолетной скоростью. Это производило такое впечатление, что я даже запомнил его фамилию – Белов.
Разумеется, работа в редакции включала в себя и дружеское общение – и по делу,  и просто «а вот вчера, знаешь…», «а что если сегодня после работы…». Днем наличествовал непременный коллективный обед. В столовую всем отделом, но без двух начальников, обычно отправлялись по длинному подземному переходу под улицей Правды, проложенному в давние времена между главным зданием и клубом издательства. Иногда к обеду тут же в столовой покупали по бутылочке пива, что никак не возбранялось. Однажды, вскоре после моего появления в отделе, работавший там уже некоторое время Женя Кубичев предложил «принять по кружечке здесь неподалеку». Пройдя какими-то закоулками, мы подошли к злачному месту с круглыми столиками на ножках. Но если столики еще на них держались, то некоторые завсегдатаи капища с этим не справлялись. Один попросту лежал на спине, пардон, наподобие кита фонтанируя вверх выпитым. С трудом опустошив по кружке жидкого пива – не зря все же добирались сюда! – без всякой радости отправились к себе обратно, на шестой этаж «Комсомолки»…
Во время дежурства в наборном цеху особенно внимательно вникаешь в тексты, в силу необходимости перечитывая их по несколько раз. Особенно яркие потому и западают в память. Я очень любил читать корреспонденции Александра Тер-Григоряна, Саши или Тера, как его все называли. Вроде бы легкие по языку, они несли в себе подтекст знания автором проблемы, широкой эрудиции. И еще – любви или как минимум симпатии к живущим в этой стране людям. Он был собкором по азиатским странам, и однажды прислал из Монголии большую корреспонденцию в стихах. Он был очень талантливым человеком. Очерк Тера о Ханое военного времени запомнился пронзительной надеждой на будущую нормальную и счастливую жизнь города. Спустя несколько лет Саша порекомендует меня в Союз журналистов.

«Бомба», взорвавшая Соляника и Воронова

В одно из моих дежурств произошло событие историческое – и для газеты, и для всей нашей печати, и, можно сказать, для общественной жизни страны. Почти полосу заняла статья «В рейсе и после». Ее автор, Аркадий Сахнин, в деталях описал кошмарные условия труда на китобойной флотилии, которую бессменно возглавлял известный всему Союзу, увенчанный высшими регалиями Алексей Соляник. Слава его была сопоставима со славой Стаханова. О нем снимали фильмы, в Одессе и на Украине он вообще был герой из героев. И тут выясняется, что флотилию, подготовленную для работы в Антарктике, в условиях холодов, он направил в тропики. Утепленные суда еще больше повышали температуру в рабочих отсеках, где разделывались и перерабатывались туши китов: в недрах корабля, на так называемом жирзаводе, жара доходила до 65 градусов, плюс зловонные испарения и отсутствие свежего, хоть и тропического, воздуха. Люди мучились, заболевали, падали в обмороки, дошло и до смертного случая. Соляник же воспринимал это отстраненно, не желал направлять флотилию в антарктические широты. А ведь до того, хотя было достаточно времени, он не сделал ничего, чтобы обеспечить рабочие места какими-то  охлаждающими установками. Тяжело заболевших, которым по предписанию судового врача пришлось покинуть флотилию, брезгливо именовал «нытиками», «хлюпиками» и даже «разгильдяями». Сам же резвился с молодой женой в бассейне, специально для нее встроенном в аварийный капитанский мостик, который был с палубы прекрасно виден падавшим с ног людям. В очерке приводилось еще масса фактов – и расправа за критику, и выпуск недоброкачественной продукции, и бесхозяйственность, и безудержное честолюбие, и семейственность.
В тот вечер, где-то часов в одиннадцать Аркадий Сахнин спустился к нам в цех, чтобы еще раз пробежать материал в оттиске. «Где тут у вас телефон? – не без удовлетворения спросил он, закончив просмотр. – Позвоню Солянику, читай, мол, завтра газету, радуйся…» Опытный публицист, Аркадий Яковлевич лучше нас, наверное, понимал мощность готовой разорваться бомбы. Но и он вряд ли предполагал, что очерк не только будет рассматриваться на уровне одесского обкома и высшей украинской власти, но и станет объектом внимания политбюро и самого Леонида Ильича. Хотя главному китобою покровительствовал могущественный член политбюро Николай Подгорный, Брежнев вынужден был ввиду скандальности обнародованных фактов и международного шума уволить Соляника. Правда, до исключения из партии не дошло, тот благодаря опекунам отделался выговором.
Когда же страсти потихоньку улеглись и высокопоставленные покровители нашли своему протеже комфортную должность, они взялись за «основного виновника»  – главного редактора «Комсомольской правды» Юрия Петровича Воронова. Это был глубоко интеллигентный и порядочный человек, смелый и умелый журналист, талантливый поэт. Самые пронзительные стихи его были посвящены ленинградской блокаде, которую он мальчишкой пережил. Месть высоких покровителей бывшего китобоя была изощренной. Вначале у «позволившего себе» редактора отняли трибуну для возможных будущих разоблачений – отстранили от руководства популярнейшей газетой, переведя на внешне почти равнозначный, – но не самостоятельный, – пост ответственного секретаря главной газеты страны – «Правды». И там быстренько отправили его собкором не куда-нибудь, а в ГДР, прекрасно зная, сколь тяжело бывшему блокаднику постоянно слышать исключительно немецкую речь. Много раз ему предлагали разные должности в Москве, но высшие партийные бонзы блокировали его отъезд с немецкой земли. В журналистских кругах урок, преподанный задиристой «Комсомолке», был, что называется, намотан на ус. Юрий Петрович был выбит из активной публицистики более чем на полтора десятилетия и смог вернуться в Москву только с наступлением перестройки…
В 1985 году я зашел в особняк на Тверском бульваре, где помещалась редакция толстого журнала «Знамя». Его редактором был назначен вырвавшийся из опальной командировки Юрий Воронов. Принес ему первую мою книжку. На титуле написал слова благодарности за то, что когда-то, пробежав подборку моих публикаций из студенческой многотиражки, он дал возможность приобщиться к жизни «Комсомолки». У него в кабинете были люди. Он вежливо поблагодарил за книгу. Не уверен, что он узнал меня – столько лет прошло, столько событий…

Мимо мима и матадороа

Помимо увлекательной и напряженной работы редакция «Комсомолки» жила весьма насыщенной жизнью. Время от времени приглашали известных людей, иностранных знаменитостей, оказавшихся в Москве. Марсель Марсо вместе со своим другом зашел в комнату, где помещалось справочное досье нашего отдела, чтобы снять верхнюю одежду и подготовиться к выступлению. А за несколько дней до этого вернулся из командировки в Индонезию наш довольно демократичный заведующий Леня Кузнецов. Привез оттуда попугая средних размеров, который, видимо, вследствие его громкоголосости дома у него не пришелся ко двору. И индонезийская птица перекочевала в досье. Попугай обычно сидел на конце карниза для занавесок. В отсутствие людей спускался вниз – поесть и поточить немаленький клюв с помощью найденных им карандашей, которые он превращал в опилки. И иногда оглашал довольно просторное помещение традиционным воплем, к счастью, не очень часто. Но Марсо повезло: попугай именно так среагировал на появление новой, не знакомой ему публики, к тому же, довольно шумной: с гостем была переводчица, упомянутый друг, набежали сотрудники редакции. Знаменитый мим преобразился. Он ринулся к занавеске и, подняв голову к птице, стал делать мягкие движения руками, вывернув ладони и наклоняя голову то в одну сторону, то в другую. Попугай тоже стал чуть пританцовывать, насколько позволяло ему местоположение. Переводчица между тем произнесла: «Месье Марсо говорит, что, отправляясь на встречу с коллективом коммунистической газеты, никак не ожидал, что встретится с попугаем» («…И сам Марсель Марсо ей чтой-то говорил»). Потом он превратится в Бипа, белолицего клоуна в тельняшке и поношенной шляпе. И в зале,  уже для всей редакции, будут показаны его неповторимые пантомимы, начиная с фирменной – «Человек, идущий против ветра». Некоторые полагают, что именно она вдохновила Майкла Джексона на создание своей «лунной походки». Но это будет впоследствии, а тогда кто-то из редакционных острословов резюмировал встречу с мимом парафразом строчек из известнейшего танго: «…Но вы прошли с улыбкой мима и не заметили меня…»
Однажды устроили встречу со знаменитым испанским тореро Мигелем Домингином. Высокий сухопарый человек со смуглым лицом и вьющимися волосами, он в свое время был признан лучшим матадором Испании. Пик его славы пришелся на 40-50-е, хотя иногда он выступал даже в 70-е годы, когда ему было уже под пятьдесят. Среди его близких друзей были Хемингуэй, писавший о нем, Пикассо, Орсон Уэллс. Во время встречи в редакции Домингин неторопливо, как бы извиняясь за свою известность, отвечал на вопросы – о преодолении страха перед быком, об уважении к своему могучему противнику, о взаимоотношениях между тореадорами, о своих знаменитых друзьях из мира искусства. Скромно сидевшая рядом супруга в беседе не участвовала, и только в конце стало ясно, что эта красивая женщина – колоссально популярная в прошлом звезда итальянского неореализма Лючия Бозе. У нас ее сразу полюбили после фильмов начала 50-х «Нет мира под оливами», «Девушки с площади Испании» и «Рим в 11 часов». За нестандартную красоту, за драматичность созданных образов, тонко передаваемое ощущение одиночества, за неизменно присущее ее героиням чувство собственного достоинства. К моменту встречи в редакции она уже давно не снималась, отдав себя заботам о семье – сидевшему рядом тореро и их троим детям. Но потом она триумфально вернется в кинематограф – чтобы заполнить вакуум, вызванный распадом брака спустя несколько лет после встречи в «Комсомолке». Ее будут приглашать в свои ленты Феллини, братья Тавиани, другие видные режиссеры. А пока она так и просидела, незаметная жена прославленного матадора... И еще запало, что в газетной заметке по следам этой встречи был употреблен очень образный неологизм: матадор со своей шпагой бросался на быка, изогнувшись «по-тигрьи». Автором был стремительно набиравший профессиональную высоту молодой журналист Виталий Игнатенко. Спустя много лет, побывав на руководящих должностях в средствах информации и ЦК КПСС, он, возглавив еженедельник «Новое время», вдохнет в него новую жизнь. К тому времени я там уже давно работал, но, встретившись теперь, мы уже были на «вы».

Гости Голубого зала

…В конце лета 1964 года в Москве прошел Всемирный форум молодежи, нечто вроде малого международного молодежного фестиваля. Группа журналистов «Комсомолки», и я в том числе, была на нем аккредитована. Я встречался с иностранными участниками, брал у них интервью, писал заметки. Один раз в Доме союзов столкнулся с Юрием Гагариным, быстрым шагом первым вышедшим в коридор из дверей Колонного зала, к которым я как раз подходил. Этот всеми забытый Форум вспоминают теперь только в связи с тем, что на нем в последний раз выступил с публичной речью Никита Сергеевич Хрущев. Как обычно, полный энергии, с присущей лишь ему жестикуляцией – размахивая руками со сжатым кулаком, то только правой, то обеими вместе. Спустя считанные недели, 14 октября, его ближайшие, выдвинутые им соратники, устроив заговор, благополучно отправили руководителя страны на пенсию. Однако мне Форум запомнился не только этими встречами.
Сразу после его окончания в редакцию, в Голубой зал был приглашен замечательный человек, которого уже знали по песням, но еще редко узнавали в лицо. Лишь спустя пару лет на экранах появится «Июльский дождь», украшением которого станет один из героев по имени Алик, очень душевно спевший под гитару три песни. И спустя годы с помощью Татьяны Лиозновой им будет создан неповторимый Мартин Борман, носитель отрицательного обаяния. Конечно же, речь о Юрии Визборе, барде, журналисте, впоследствии киноактере. Многие популярные, искренние и далекие от кондового патриотизма песни, как впоследствии оказывалось, были написаны им, Визбором. Начиная с часто исполнявшегося в компаниях в 50-е годы «Мадагаскара» («Осторожней, друг,/ Ведь никто из нас здесь не был,/ В таинственной стране Мадагаскар…»), первой сочиненной им песни.
Как оказалось, он скромно сидел в зале – было еще несколько приглашенных. Когда назвали его фамилию, поднялся сидевший через пустой стул от меня, подле окна, человек лет тридцати, светловолосый, с крупными чертами открытого, располагающего к себе лица. Он взял гитару, спрятанную где-то внизу, и произнес: «Только что в  Москве закончился молодежный форум. Вот я и написал об этом. Впервые хочу исполнить эту песню перед коллегами-журналистами.  Она так и называется: ”Рассказ технолога Петухова о своей встрече с делегатом форума”». И полилось о беседе с чванливым и знатным африканцем, указующим на изъяны в нашей жизни, и неизменный «отлуп», даваемый ему рядовым советским инженером. Теперь это стало классикой:
«…Зато, говорю, мы делаем ракеты И перекрыли Енисей, А также в области балету, Мы впереди, говорю, планеты всей, Мы впереди планеты всей!»…
Именно в Голубом зале в мае 1965 года впервые широко и изобретательно отметили юбилей Победы. С приходом Брежнева к кормилу власти 20-ю годовщину широко праздновала вся страна, и редакция с удовольствием приняла в этом участие. В Голубом (в отличие от Белого) зале из настоящих бревен соорудили реальную землянку, покрыв ее лапником. Участникам войны предложили придти в своей форме или хотя бы надеть боевые награды. Напрокат взяли тельняшки для бывших десантников и моряков. С уважением смотрели на ответсека Кима Костенко, оказавшегося кавалером ордена Александра Невского и множества других наград, на шумного, любящего побалагурить фоторепортера Илью Гричера в военной форме и при боевых регалиях, на бывшего «комсомольца», а теперь уже правдиста Олега Игнатьева, сделавшего глубокий вырез в казенной тельняшке, «поскольку у нас на флоте минеры так носили»… На столе лежали военные фляги с крепким спиртным, целые буханки черного хлеба с воткнутыми в них штык-ножами. Мы тесно, впритык друг к другу уселись за длинным столом, слушая замечательный концерт. Композитор Константин Листов рассказал, как рождалась ставшая одной из самых любимых военных песен – «В землянке» («Бьется в тесной печурке огонь…»). Каноническая история ее создания сообщает, что после телефонного разговора с автором стихов Алексеем Сурковым, композитор отправился в типографию газеты «Гудок», где находился в тот момент текст. Нам же Листов рассказал, что поэт взобрался в его квартиру через окно и там прочитал эти стихи. А теперь я своим безголосым голосом попробую ее напеть, произнес Константин Яковлевич, садясь за рояль. Он заиграл и негромко запел. Его хрипотца лишь усиливала пронзительность песни, ее проникновенность, искренность, теплоту. Такого удивительного исполнения «Землянки» не доводилось слышать ни до, ни после. «Комсомолка», кстати, была впрямую причастна к популяризации песни, сразу после ее рождения напечатав на своих страницах…
Среди других выступавших запомнился певец Лев Барашков. Исполнил своим приятным лирическим баритоном его фирменную, призванную внедрять стопроцентную бодрость во всех и каждого, пахмутовскую комсомольскую «Главное, ребята, сердцем не стареть». Потом – уместную и уже лишенную всякой фальши «На безымянной высоте». Затем, приняв немного «на грудь» из фронтовой фляжки, проговорил: «А теперь я хотел бы для вас спеть одну песню… Ее не часто исполняют… Некоторые ее считают белогвардейской». – Тут все навострили уши: что ж это за песня такая? – «Она называется, – выдавил, наконец, певец, – “Очи черные”». И мастерски спел «белогвардейскую», помогая себе выразительными взмахами руки… В целом, редакционная «землянка» никого не оставила равнодушным и дала начало соответствующей традиции.

Газетный юбилей

Другое событие того же времени – 40-летний юбилей «Комсомолки». Его было решено провести с размахом. Из сейфа главного редактора были извлечены государственные награды, которых в разные годы удостаивалась газета, – ордена Ленина, Отечественной войны, два Трудового Красного знамени. Воспользовавшись ситуацией, беру в руки уникум – орден Ленина №1. И тут же возвращаю на место под взглядом главного редактора: мол, потрогал – и будь доволен. «Значит, так, - итожит Юрий Петрович Воронов, - ордена газеты кладем обратно. А для празднования используем такие же. Вот я принесу свой орден Ленина, у Кима позаимствуем «Отечественную войну», «Трудовые знамена» тоже найдем, чтобы показать в телепередаче»…     
Сами торжества заняли два дня. В первый день в Кремлевском дворце было внешне строгое, официальное заседание, где зачитывались приветствия и поздравления любимой газете. Но за этим официозом скрывалась теплота и желание не выглядеть нелепо в глазах язвительных газетчиков. Так, генеральный директор ТАСС, а до того многолетний редактор «Комсомолки» Дмитрий Петрович Горюно, солидный человек в тяжелых роговых очках, поднявшись на трибуну, раскрыл папку с текстом и голосом Левитана чеканно произнес устрашающее: «Заявление ТАСС». По тем временам это словосочетание ассоциировалось с чем-то опасным, неприятным, по меньшей мере. Но дальше последовал весьма легкий и полушутливый текст, контрастировавший с напускной суровостью докладчика и самим его обликом высокопоставленного чиновника. Да и другие поздравляющие старались избегать казенщины и сухомятки. Но вот уж когда в поздравлениях наступила полная вольница, так это на другой день.
Был снят ресторан гостиницы «Советская», накрыты столы на 800 мест. Главными «поздравлянтами» были редактора молодежных газет всех союзных республик. Их приветствия носили форму изобретательных тостов, завершающихся преподнесением подарков национального характера. Узбекский коллега обрядил нашего Воронова в теплый полосатый халат с кушаком. Киргизский преподнес ак-калпак – традиционный головной убор из войлока конусообразной формы, с высокой тульей. Редактор и его нахлобучил. То ли от армянского, то ли от грузинского коллеги, точно не помню, поступил самый ценный презент: гигантского размера, с человеческий рост,  емкость в форме толстенной прозрачной авторучки, заполненная коньяком.  Подарок был сопровожден словами: «40 лет газете – 40 лет этому коньяку – 40 литров в ручке!» Воронов с трудом отшутился, когда с разных сторон раздалось: «Пробу пера! Пробу пера произвести!» Спустя время, оказавшись в кабинете главного редактора, увидел уже ополовиненную пластмассовую «самописку». Действительно, следовало снять пробу. И не одну…
  

Как нас Панкин спасал

К тем временам относится и несколько комичная ситуация, возникшая в купе поезда Москва-Киев. Тогда дней на десять гостем нашей редакции стал Мирослав Елинек, главный редактор газеты «Млада фронта», чехословацкого аналога и побратима «Комсомольской правды». И меня отрядили в качестве его спутника в поездке по стране: Киев, Харьков, Ленинград, разные небольшие города. На Украину поехал с нами и заместитель главного редактора Борис Дмитриевич Панкин. И как только тронулся поезд, он меня огорошил вопросом: «Ну как там на даче дела?». Опешив, я спросил, почему он этим интересуется. «Да как же не интересоваться, дрались ведь вместе».  
Эти его слова вернули меня на несколько лет назад, в дачный поселок издательства «Правда». Мы с моим институтским приятелем Семеном тогда готовились к годовым экзаменам. Точнее, делали вид. То есть полулежали в стоящей в тихом боковом проезде за дачным забором родительской «Волге», с открытыми по причине жаркой погоды дверцами, и о чем-то болтали. Тут-то к нам и прицепилась забредшая в довольно интеллигентный поселок троица шпаны. Совершенно неожиданно стали яростно захлопывать дверцы и злобно обещать «намотать кишки». Такая перспектива нас с Сеней не устроила, и затеялась некая кутерьма, уже вне машины, разумеется. Численный перевес был на стороне нападавших – до того момента, как в конце проезда не появился некий мужчина с ружьем, из которого в тире стреляют микроскопическими пульками. С воплем «Бросай оружие!» к нему ринулся один из бойцов, чем облегчил наше положение. В итоге завязались сразу три рукопашные, и изначальное обещание агрессивных гостей осталось не выполненным… За минувшее время я закончил ин’яз, поработал в Индии, поступил в «Комсомолку». И вот теперь, в вагонном купе выясняется, что пришедшим в нужный момент нам на помощь человеком был мой нынешний высокий начальник. Дело в том, что дачный правдинский поселок носил служебный характер. Дачи или, как в нашем случае, половина видавшего лучшие времена финского домика (две скромные  комнаты, кухня и веранда), сдавались на лето централизованно, за плату, разумеется. Отцу это летнее жилье редакция выделяла на протяжении лет тридцати. А вот соседи частенько менялись, и не со всеми доводилось познакомиться. В то лето, как сейчас стало ясно, дача через дорогу была выделена семье Панкиных.
Впоследствии во время наших встреч, будь то  в кабинете российского посла в Лондоне или на презентации книги Бориса Панкина о Швеции (как бывшего нашего посла в этой стране), мы со смехом вспоминали о, можно сказать, не состоявшемся дачном знакомстве. А в связи с 85-летием Бориса Дмитриевича, через год после нашего дорожного разговора ставшего главным редактором «Комсомолки», а в дальнейшем послом в Праге, затем последним министром иностранных дел СССР, потом послом в Лондоне и Стокгольме, я отправил ему поздравление:
«Дорогой Борис Дмитриевич! Поздравляя с юбилеем, хочу сказать, что всегда буду помнить Вашу нежданную и очень своевременную помощь в схватке с бузотерами в дачном поселке "Правды" в начале 60-х. Тогда мы не были  знакомы. Лишь впоследствии, когда я пришел в "Комсомолку", Вы рассказали, что незнакомцем, который в острый момент ввязался в потасовку, были Вы. Этот разговор произошел, напомню, когда мы втроем, вместе с гостем газеты редактором "Млада фронта" Мирославом Елинеком ехали на Украину.
Желаю еще долго сохранять присущую Вам жизненную и творческую энергию. И стремление приходить на помощь тем, кто в ней нуждается.
Ваш младший коллега (хотя по возрасту теперь уже и не очень - разрыв с годами сокращается) Владимир Житомирский».
И получил ответ:
«Дорогой Владимир (Александрович), спасибо за память и теплые поздравления, которые переслали мне из «Комсомолки», а кроме этого шикарно разместили на сайте Клуба ветеранов «Комсомолки».
Конечно, помню все те эпизоды, которые Вы упоминаете, особенно, схватку боевую, и общие будни на Шестом этаже. А также нашу короткую и неожиданную встречу в московском метро уже в постсоветские времена. Мы с моей супругой храним как зеницу ока портрет Алексея руки Вашего отца. Он, портрет, путешествует с нами из столицы в столицу и в данный момент висит  на стене кабинета, в котором сидя  я пишу эти строки. Всего Вам доброго и до встречи, случайной или спланированной.  
Борис Панкин».
Поясню. Алексей – сын Бориса Дмитриевича, которого, оказывается, мой отец когда-то, видимо, по-соседски запечатлел. Детишки в поселке чувствовали себя вольготно, бегали, где хотели. Вероятно, тогда и состоялся мимолетный сеанс у художника… Упомянутый шестой этаж в корпусе «Правды» занимала редакция «Комсомольской правды», номер этажа был эквивалентом ее названия. А поздравление мое попало в число двух, удостоившихся размещения на сайте, хотя поступило их в редакцию порядка сотни. Причиной, вероятно, стала неожиданная грань натуры уважаемого и весьма солидного юбиляра, многолетнего редактора той старой, знаменитой «Комсомолки».

(Из книги «Меньше пены!! Или больше?..»)