НАТАЛИЯ МОРЖИНА. ГУБАМИ ТРОНУЛА МОЛИТВУ. СТИХИ

В красноярском альманахе НОВЫЙ ЕНИСЕЙСКИЙ ЛИТЕРАТОР (№ 1, 2016) опубликована очередная подборка стихов члена Клуба, поэта и журналиста Наталии Моржиной. Недавно мы поздравляли ее с выходом поэтического сборника "Парад планет". И вот - продолжение

***
О встрече договаривались летом:
«Нет, не сегодня... Через пару дней».
И лето улетело. Осень — следом,
зима в молчанье двинулась за ней.

Весенним утром — солнечным, морозным
(дыханье здесь, а снег ушёл навек) —
я принесла тебе четыре розы.
Четыре розы.
Белые, как снег.

Ты здесь ещё — душа и даже тело.
Слова бессильны. Смертен человек.
Я с краю положила неумело
четыре розы,
нежные, как снег.

***
Здесь чаща малинника, яблоко сада,
здесь капелька света свисает с листа.
Куда торопиться?
Не надо,
не надо...
Чего суетиться, коль жизнь непроста?

Травинка в губах на манер сигареты,
за неимением лучших манер.
Прожито, проето, про это пропето...
И заново — осень.
И морды химер.

***
Тревожимся, спешим, а надо проще бы...
Одолевая рёв машин и чад,
над привокзальной бестолочью площади,
как над Кижами,
чаечки кричат.

Куда спешишь, упрямое столетие?
Куда тебе — на запад, на восток?
Но ничего столетье не ответило,
перебирая миллиардом ног.

Опасность в том, что на высокой скорости
сливаются сто лиц твоих столиц.
Притормози сейчас, иначе вскорости —
по барабану всё, хоть оголись.

А чайки приутихнут на мгновение —
и снова поднимают тарарам.
У них свои, конечно, треволнения
и суета, неведомая нам.

***
В лесу я становлюсь собой — другою:
мысли отпущены, чутьё обострено.
Валежина не хрустнет под ногою.
Я — слух один
и зрение одно.

Могу сквозь чащу тихо просочиться,
не потревожив слаженных ветвей,
мха не примяв, не оскорбив грибницу,
не испугав встревоженную птицу,
а только взглядом обменявшись с ней.

Одежда тяжела и неуклюжа.
То космонавт я в ней,
то водолаз...
А если выскользнуть, как гибкий ужик,
из всех доспехов — добычи для глаз?..

И на полянке замереть, не зная,
но кожей ощутив, как дышит день,
что промелькнуло там: душа лесная
иль самолёта ангельская тень.

***
Уткнулась лодочка в мостки.
Шагов десяток до крылечка.
Дверь поддалась. И — тишь. Ни свечки
и ни лампад. Шаги легки.

Здесь только древний полумрак
с настоянным древесным духом.
Здесь хорошо: прохладно, сухо,
надёжно и спокойно так.

Губами тронула молитву —
ту, что начало всех начал,
а голос (мается ль, болит ли?) —
легко и полно прозвучал.

Мой тихий неказистый голос,
не узнаю тебя в себе.
Чем ты наполнен, кем ты послан,
откуда взялся в синеве?

Мой голос — брешь моя и слабость,
опять гортань воспалена,
тебе и песенка не в радость:
фальшива и глуха она.

Мой голос, мёртвый от волненья,
пересыхающий от слёз,
трещиноватый от куренья,
как спилы старые берёз,

мой голос, бедный от рожденья
до погруженья в седину, —
и это он, мой голос, пеньем
уплыл, светлея, в вышину!..

От нижней тёмной «до» подводной —
прозрачной лесенкою гамм —
до верхней, птичьей, непокорной
«до» серебристых амальгам!

Туда, под купол деревянный,
наверх, в затёсы топором,
что двести лет стоят упрямо
под ветром, снегом и дождём...

Но как? Откуда это пенье —
из неразумий и забот
сквозь приоткрытый в удивленье
неприспособленный мой рот?

И как ты отыскал, мой голос,
в забитой памяти больной
мелодию — пшеничный колос,
связь между небом и землёй?

От изумленья умолкая,
не понимая, в чём секрет,
я думала: кто ж я такая,
что прислан мне певучий свет?..

Ведь это дерево, не камень!
Храмы давно разорены.
Какими ж дивными руками
когда-то вы возведены...

Кто выбрал это место —
остров меж стынью северных небес
и сталью вод? И кто же создал
древесный храм?
Неужто — Лес

взрастил его, как ростит тайны,
грибы, деревья и цветы,
онежской влагою питая
тугие корни, что плутают
среди подземной темноты?

Карелия, Кижские шхеры

***
Отойди, любопытный,
настырный,— уйди, муравей,
и не изображай
здесь чудес насекомой отваги,
затесавшись на поле
помятой тетрадки моей,
чтобы тоже оставить
свой след на полоске бумаги.

Мы с тобою поделим
корявую плоскость стола,
тот горбыль, посеревший
под солнцем, дождями и ветром.
Так, распилена вдоль,
ель могучая кротко легла,
к небесам и ко мне
обращаясь оструганным верхом.

За длиннющим столом
пировали не раз рыбаки.
Стоек чаек помёт
и черники чернильные пятна,
что белеют-чернеют
на серой скрижали доски:
это памятки дней —
отошедших, иных, невозвратных...

А сегодня тетрадь забелела
на этой доске,
и моё бормотанье
с прерывистым чаячьим криком
здесь соседствует мирно —
и в хохоте, жути, тоске
заколдованных птиц,
и в покое Онеги великом...

Карелия, Большой Клименецкий остров