Татьяна Корсакова. Школа номер один

Больше десяти лет Татьяна в качестве заместителя главного редактора выпускала уникальное издание - "Практический журнал для учителя и администратора школы". Написаны сотни очерков и корреспонденций, анализирующих и прежнюю и современную российскую школу, накоплен богатейший фактический материал, десятки (если не сотни) талантливых учителей, педагогов и воспитателей изучены дотошным журналистом Корсаковой, что называется, "вдоль и поперек", чтобы представить и передать их опыт другим. Здесь представлен один из таких очерков.

Уроки прошлого
Советская школа была во многом наследницей дореволюционной школы – строгой русской школы, которая всё знала о своих питомцах, потому и была строгой. Зам. главного редактора «Практического журнала» Т.А.Корсакова пишет в воспоминаниях: «Национальный характер не меняется веками… необъятную широту русского человека никуда не денешь… Но оттого, что учителя точно знали, что мы, их ученики, именно как русские безграничны в своих возможностях – они осаживали нас, чтобы мы не забывали о главном: об учебе, о подготовке к взрослой жизни».

Грустная песня о Сталине
Первого сентября 1953 года после переклички, знакомства друг с дружкой и с учительницей Полиной Николаевной Тимофеевой нас, первоклассниц, вывели из класса и провели через подвал на школьный двор. Там велели встать в три ряда и сфотографировали. Я оказалась на снимке самой высокой, а маленькая Катя М., которую поставили в первый ряд, – единственной, кто был в тот торжественный день не в белом, а в черном фартуке. Их семья была эвакуирована из Белоруссии, ее мама говорила «гразь» и «трапка», и они были людьми небогатыми. Черный фартук к коричневому школьному платью купили, а вот на белый денег не хватило. Потом, во время учебы, Всеобуч подбрасывал Кате то новые ботинки, то пальто.
Наше учебное заведение называлось не так, как другие – 5-я женская средняя школа Приволжской железной дороги. Катя М. имела к этому ведомству самое непосредственное отношение. Ее мама трудилась стрелочницей, за это им и комнатку дали в домике напротив откоса железнодорожного полотна. А вот у меня родители работали в неподходящем месте, в Саратовском государственном университете имени Н.Г.Чернышевского, папа проректором по административно-хозяйственной части, мама – спортивным врачом, так что попала я в эту уникальную школу, как и все мои подружки-соседки, просто по месту жительства. Но железная дорога проходила рядом, всего в полутора кварталах от нашего дома, я выросла под паровозные гудки и стук колес, и нет для меня до сих пор путешествия лучше, чем по железной дороге.
Мы начали учиться в горестный для страны год. В марте умер Сталин. Сначала, как я помню, радиослушателей день или два осторожно готовили к страшному сообщению. Я играла в куклы на полу под старинным зеркалом с темными пятнами по периметру, в которых ничего не отражалось, и с удивлением вслушивалась в звучащие из радиоточки необычные и даже неприличные слова. Диктор говорил не «гениальный вождь и учитель, продолжатель дела великого Ленина Иосиф Виссарионович Сталин», как было всегда, а «анализ мочи товарища Сталина». Слушать это было как-то неприятно, и я собралась на улицу.
Белый снег в сугробе у наших ворот стал уже чуть черным от копоти проходящих неподалеку паровозов, которые работали на угле, и мелко-льдистым благодаря  мартовскому теплу. Но трехъярусный снеговик в палисаднике стоял еще крепко. Пришел Толик, один из многочисленных внуков Дмитревны из дальней половины соседнего домика, в очередной раз приехавший из Аткарска к бабушке, и немедленно просветил меня по поводу разницы между мальчиками и девочками, воткнув сухую веточку в самый низ среднего шара снеговика. Я недоуменно посмотрела на гостя-ровесника, и тот нежно покраснел сквозь врожденную смуглость щек.
Взрослые в доме были встревоженными и скучными. В шесть утра на следующий день Юрий Левитан прочел траурное сообщение. Все проснулись. Плакала я вслед за бабушкой, мамой, папой и дедушкой сильно, искренне и долго. Тогда я еще не знала, что у нас в семье был репрессирован бабушкин отец, Сергей Эрастович Хрисанфов, якобы как кулак, и два ее брата – Петр и Николай; прадед выжил, его сыновья – нет. Ужасный вопрос: «А как же мы все (имелась в виду страна, между прочим!) будем жить дальше без Сталина?» не выходил из ума даже у меня, еще шестилетней. Через неполные три недели мне исполнилось семь, и вскоре меня окончательно оформили в первый класс.
Двухэтажная школа благородного бежевого кирпича в стиле модерн, безусловно, самая красивая и удобная в Саратове, соответствовала сдержанно-немецкому облику города, напротив которого, через Волгу, и к югу на правом берегу широко раскинулась территория бывшей Республики Немцев Поволжья, «закрытой» в 41-м году в связи с началом Великой Отечественной войны. Школьное здание выходило на улицу Степана Разина торцом: двумя классами с огромными окнами и своеобразным выступом фасада с бежево-красно-кирпичным кругом посередине. В круг была вделана входная дверь. Ступеньки вели в большой, продолжавшийся широким коридором холл, пол которого был уложен старинной метлахской плиткой, нигде, кстати, не выбитой.
Слева, за отдельно расположенной классной комнатой, начиналась трехпролетная, обегавшая стены лестница на второй этаж, а на площадке под нею на первом этаже стояла громадная статуя Сталина. К марту 1954-го нам велели сшить траурные повязки, причем Полина Николаевна сказала, что сделать это можно просто – обшив обычную красную повязку дежурного полосками черной материи. Пятого марта мы все повязали их на левую руку.
К этому моменту завершилась жизненная драма Лаврентия Павловича Берия. Но супервлиятельный сталинский вельможа и, кстати сказать, до сих пор еще, на мой взгляд, не до конца оцененный управленец, организатор  выполнения крупнейших, жизненно важных для государства проектов, не просто перестал жить физически и отовсюду исчез – его продолжали убивать уже всенародно. По сарафанному радио (никто ведь не сомневается, что создание нужных слухов всегда было важной задачей охранных систем мощных государств?) было передано пожелание властей зачеркнуть любую память о нем в сознании населения. Естественно, все старые и малые кинулись реально зачеркивать любое напечатанное в книгах и журналах изображение бывшего товарища Берия чернилами и карандашами, из коих особо ценился химический, который, чтоб проявился, надо было послюнить.
Тут следует упомянуть об обратной реакции – фольклоре. Еще при Сталине в летние каникулы, когда школьники и дошкольники общались чаще, все рассказывали немудреный стишок, который каким-то образом в общественном детском сознании был связан с хитроумным Лаврентием Павловичем. Первым мне его прочитал все тот же румяный Толик, аткарский внук соседки Елизаветы Дмитриевны:

Я сижу на вишенке,
Не могу накушаться.
Деда Сталин говорит:
Папу с мамой надо слушаться.

Мне этот стишок активно не нравился. Не Пушкин, прямо скажем, не шедевр. И даже не Агния Барто. Особенно раздражала первая строчка. Я всегда была девочкой высокой и потому тяжеленькой, поэтому субтильное дерево вишня, тем более вишенка, меня не выдержало бы по определению. Словом, враньё. Вторая строчка стихотворения также не вызывала доверия: ешь кислое – жди оскомины, как нам твердили, потому что сады были у всех, а вишня не бывает совсем уж сладкой, и кто бы стал ею объедаться? Ну и назвать Сталина с простонародной интимностью «дедой»… Нет, не то.
Четвертая строка заметно выбивалась из ритма. Просилось: «маму надо слушаться». Её одну. Но неизвестный автор популярной вирши верно выразил всеобщее сокровенное желание, чтобы у каждого ребенка была не только мама, но и папа. У многих старшеклассников того времени отцы отсутствовали – их убило на войне. В классы, шедшие прямо перед нами, вообще неизвестно, откуда набрали детей: мамам не с кем было их зачать. Нас, непосредственно послевоенного изготовления, было два класса – «А» и «Б». И только на следующий год после нас школы начали набирать по три полноценных первых класса. У первоклашек появился «В».
Летом после первого класса появилось четверостишие, напрямую связанное с «предателем и шпионом» Берия:

Берия-Берия…
Вышел из доверия.
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков.

К этому стихотворению претензий уже не было. Чувствовалась рука мастера.
Перемены начались в конце первого учебного года. Было объявлено о том, что возвращается совместное обучение мальчиков и девочек. В учительской началось волнение. Педагоги старались так разделить классы, чтобы в нашей школе оставить лучших, перспективных учениц, а педагогическому коллективу 4-й мужской железнодорожной школы, которая располагалась на Университетской улице в 10 минутах быстрой ходьбы от нашей, передать остальных девочек. Нет сомнения, что теми же соображениями руководствовались и учителя мужской школы. Так и вышло, что в нашей школе остались отличницы, хорошистки и крепкие троечницы, а пришли не самые примерные мальчики. В той школе получилось ровно наоборот.
Да уж… Как вспомню улыбку Юры с говорящей фамилией Акулёнок, так и пробегает холодок по спине, хотя он ни мне, ни кому-либо другому ничего плохого так и не сделал. А два нахальных Петьки – Чугунов и Жигалёв? Как-то мама шла по мосту через железнодорожные пути, а ей навстречу два Петра, и Чугунов, как бы между прочим, поравнявшись с моей мамой, произнес: «А Корсакова сегодня двойку получила!» Мама улыбнулась. Вот фантазёр! Не то, что двойка или тройка, – даже четверка была для меня событием не из приятных, такая уж я уродилась перфекционистка.  
Что касается Пети Чугунова, то я по неизвестным причинам пригласила его однажды к себе домой – на свое десятилетие. Он пришел загодя и шагал туда-сюда по раскисшей и чуть подмерзшей дороге напротив наших окон, что мы с мамой случайно заметили, – но не решался постучать в дверь ранее назначенного времени. Потом выяснилось, что в тот же день он был приглашен еще и к мальчику из нашего класса, долго думал и решил-таки пойти ко мне. Свидетельство – подаренная мне книжка басен Ивана Андреевича Крылова с трогательной надписью «Дорогому Толе Стрельцову в день его рождения от Пети Чугунова на добрую память» – до сих пор стоит у меня на книжной полке…
Проницательный читатель, конечно, догадался, что я пошутила по поводу зловредности переведенных к нам мальчиков. Они были чудесные, наши мальчишки. Рожденные в первый послевоенный год, они, да и девчонки тоже, отличались удивительной добротой и бесхитростностью.
Но девочкам с длинными косами после объединения с мужским контингентом все-таки не стало в школе покою! Тогда ведь в наши парты были вделаны чернильницы, и в обязанности школьных нянечек входило по утрам наливать в них чернила. Мне-то хорошо, мои косички торчали выше плеч, а вот кончики роскошных кос моей подруги Эллы Кривоножкиной не раз оказывались в чернильницах тех мальчишек, кто сидел сзади… Но я не помню, чтобы кто-то из обиженных девчонок грубо закричал, а в ответ учительница выгнала бы виновного из класса и вызвала в школу родителей.
Учителя часто водили нас в театр, то в кукольный, располагавшийся в закрытой лютеранской кирхе, то в ТЮЗ, которым долго потом руководил ставший знаменитым на весь Союз режиссер Юрий Петрович Киселев. В драматический театр имени Карла Маркса и в театр оперы и балета мы ходили с родителями. Я всегда почему-то обращала внимание на работу художника, даже сюжет сам по себе порой увлекал меня не так, как необъятная, сказочная, непонятно каким образом (коллективно, что ли?) написанная картина – декорация, на фоне которой танцевали балерины или что-то там изображали драматические актеры. Эта волшебная перспектива, которая прозаически называлась «задник», звала куда-то за горизонт, в неизведанные края, в дальние страны, а искусно оформленные кулисы привлекали тем, что за ними обязательно скрывалась какая-то тайна, то злодей оттуда выскакивал, то мчался, прижимая руку к сердцу, положительный герой.
Мне потребовалось бы много времени и места, чтобы написать обширную фоновую картину тогдашней жизни. Я лишь попыталась набросать эскиз того историко-психологического «задника», который не мог не повлиять на наше учение и взросление в 50-е и 60-е годы.

Великое наследие старой школы
Но это было настоящее учение! Любые определения и сравнения хороши. Передача знаний от одного знающего человека другим людям. Натаскивание. Тренировка. Муштра. Обязательная, неукоснительная проверка усвоенных знаний. Исправление ошибок… Всякие средства использовались – кроме псевдо-многозначительного, взрослого, навязанного детям теоретизирования, имеющего место сейчас. Главным было тогда, чтобы ребенок знал предмет. Запомнилось ощущение, что наша школа – не наша конкретная, 5-я железнодорожная, а вообще советская школа – была прямой наследницей старой русской школы, дореволюционной, когда еще моя бабушка Софья Сергеевна, старшая дочь крестьянина (в семье было 11 детей), училась в одной из саратовских гимназий.
Да, это была строгая русская школа, которая всё знала о своих питомцах, – потому и была строгой. Ни Сталин, ни Берия, ни коммунистическая идеология тут ни при чем. Национальный характер не меняется веками. Цари приходят и уходят, а непонятную другим народам широту русского человека, его тягу к истинной справедливости, его святую ненависть к предателям, ябедам, наушничеству, его неприятие неправедно нажитых денег, его уважение к некичливому знанию и истинному мастерству никуда не денешь. Но оттого, что учителя точно знали, что мы, их ученики, именно как русские безграничны в своих возможностях – естественно, каждый в своих собственных возможностях и желаниях, – они осаживали нас, чтобы мы не забывали о главном: об учебе как подготовке к взрослой жизни.
Не знаю, как других, а меня не надо было заставлять учиться, я и сейчас люблю узнавать новое – всё, кроме сплетен, – а тогда и в голову не приходило прогулять лишний день, когда ангина, например, не отпускала в школу: ведь я могла пропустить тему. До сих пор не понимаю, что такое «геометрическое место точек», потому что пропустила тот урок по болезни, кажется, в шестом классе. Мне это «геометрическое место» так ни разу в жизни и не пригодилось, как пригодились, скажем, русский и английский языки, любимая география или, после Чернобыля, физика, чтобы грамотно писать о катастрофе на ЧАЭС, ее причинах и последствиях, – а вот досада так и не прошла. Как это – чего-то не знать, если все одноклассники знают?
Слово – не воробей… Сейчас читатель вправе меня спросить: «Неужели было такое, чтобы все ученики в классе знали всё?» Представьте себе: было. Пусть не все знали на «пятерку» – но было. Такие уж у нас работали учителя – великие профессионалы. Историк Лидия Андреевна Фурова, словесница Вера Ивановна Далечина, «англичанка» и наша классная руководительница Галина Андреевна Кулькова и другие. Вернее, все-все-все.
На днях я позвонила в Саратов подруге детства Лене Полушкиной-Стрункиной, тремя годами старше себя, и спросила: «А ты помнишь Зинаиду Гидальевну?»
- Да как же ее не помнить? – ответила Лена. - У нее безграмотных не было.
Лаконичная и точная, как всегда, Елена попала в самую суть.
Проблема, актуальнейшая для начала третьего тысячелетия, – безграмотность выпускников школ. Неужели раньше ее не существовало? Была, а как же. Всякий ребенок рождается неграмотным, и кто-то должен его научить, поставить перед собой четкую цель – и достичь ее. Почему же это не получается у современных учителей? Почему «сотка» по русскому на ЕГЭ – редчайшее исключение из правил?
Зинаида Гидалиевна Гурвич, учитель русского языка и литературы, была педагогом от Бога. Уже в некотором возрасте (ей было 40, когда она стала учить нас), с темно-каштановыми волосами, закрученными в два слабых пучка надо лбом и на затылке по моде того времени, с широкими бедрами, которые слегка покачивались при ходьбе благодаря обязательным для невысокой дамы туфлям на каблучках, она, как следует из ее отчества и фамилии, не являлась русской по рождению. Я даже не знаю, дали ли ей, в конце концов, звание заслуженного учителя. Могли и не дать из-за тайного, тщательно скрываемого внутрипартийного антисемитизма, время от времени затапливавшего грязными волнами умы вершителей мира сего.
Но мы все – нас сотни, а может быть, и тысячи ее учеников – помним ее, уважаем, любим, ценим.
Как учила Зинаида Гидалиевна?
Любя. Любя нас, ее податливых и неподатливых учеников, и великий русский язык. Мне даже кажется, что она очень гордилась тем, что ей, явно говорившей на идиш в детстве, в белорусском городе Ветка, отчего у нее остался на всю жизнь легкий акцент, было поручено нашим общим Богом учить русских детей русскому языку.
Однажды, когда мы изучали тире между подлежащим и сказуемым, выраженными именами существительными, случился казус. Учительница вызвала к доске Татьяну В. и продиктовала ей для записи мелом фразу, содержавшую, увы, большой и скользкий подводный камень:
- Виктор Гюго – великий французский писатель.
Ну, Танька как услышала, так и написала: Виктор Гьюго. Идиш, как один из германских языков, не позволяет его носителю произносить слитно согласный звук и следующую за ним йотированную гласную. Это только мы, славяне, можем; ни один из моих знакомых англичан, американцев, немцев не называл меня иначе, как «Танья»: язык у них подвешен по-другому.
- Не Гьюго, Танечка, а… Гьюго, - сказала, чуть не плача, Зинаида Гидалиевна.
Пришлось зашипеть в сторону «Танечки»: «Мягкий знак сотри!..» Дурында наша, ничего не понимая, положила мел и взяла тряпку. Ну, не было у нее дома Гюго на книжной полке.
Зинаида Гидалиевна обладала очень действенной методикой: давать ученикам только простые, легко запоминающиеся правила для сложных случаев орфографии и синтаксиса, а после контрольных работ обязательно целый урок (!) посвящать «разбору полетов». До сих пор, когда что-то царапает мозг при написании или редактировании сложного предложения с множеством определений, выраженных прилагательными или причастиями, я мысленно, по-гурвичски, задаю определениям вопрос. Да вот реальная фраза из моего интервью для «Литературной газеты» с очень известным человеком, этот номер с беседой оказался совершенно кстати на моем компьютерном столе: готовлю материалы для сборника. Я говорю с собеседником о том, что чрезвычайные ситуации гораздо более чрезвычайны, чем мы себе представляем: на меня только что чуть не свалилась на Пушечной улице сосулька, а «прихожу сюда – и слышу известие о самолете, упавшем в тундре».  
«Самолете – каком?» - наверняка задала я себе этот вопрос, когда расшифровывала диктофонную запись. В вопросе слышится «ом». Значит, и писать в причастии надо «ом» или «ем», как в нашем случае. И если журналист сделает по своей неграмотности грамматическую ошибку в трагическом сообщении – совсем уж стыдно будет, наверное…
Боюсь, что 90 процентов пишущих в блогах в наши дни бездумно наваяли бы «упавшим». Через «и».
Гурвич не терпела именно бездумности. Почти всё в русском языке, как мы понимали из ее пояснений, можно препарировать – и разумно, по-русски же, объяснить. А остальное следует запомнить своим юным свежим умом. Мы нещадно делили слова на их составные части косыми черточками, раз, другой, сотый. Эти корни, приставки, суффиксы, окончания, склоняемые туда и сюда, до сих пор крепко сидят в памяти. Потом прибавились частицы «не» и «ни», коварные корни «рас»-«рос», «раст»-«рост», «лог»-«лаг» и еще куча трудностей. Но в преодолении трудностей и состоял, по сути, труд учеников, как нам постоянно внушали. Не в поглощении безразмерных знаний состоял, которое неминуемо ведет к перегрузкам, а в преодолении незнания. Не знал – знаю. Не запоминалось – запомнилось. Был неучем – стал успевающим.
После контрольных работ, т.е. изложений и диктантов, Зинаида Гидалиевна приносила с собой на урок небольшие листы ватмана, наверное, формата А-3, со словами, крупно написанными с помощью плакатного пера черной и, где надо было выделить, ярко-красной в пурпур тушью. Это были те слова, на которых споткнулись дети при написании диктанта. Учеников, допустивших ошибки, вызывали к доске, просили написать трудное слово, разложить его на составляющие части, вспомнить правило, придумать много проверочных слов, если речь шла о безударной гласной.
Гораздо позже, работая в газете, я по утрам прочитывала по долгу службы множество читательских писем. В студенческий отдел «Комсомольской правды», которым я заведовала после работы собкором этой газеты по четырем областям и одной АССР Средней Волги, писем приходило особенно много, за год несколько тысяч. Прежде всего, мы обращали внимания на «содержательные» письма, по которым нужно было или вылететь в командировку, или послать копию письма в прокуратуру, в министерство и т.п. Но были и другие послания – с вопросами. Интернета тогда и в помине не было, а молодым людям нужно было знать, в какой вуз им следует поступать, если хочется стать врачом-косметологом, космическим инженером, модельером одежды, ландшафтным дизайнером и т.д., а справочники для поступающих в вузы за этими причудливыми желаниями не успевали. В доброй половине писем (а точнее в «недоброй», «недоброкачественной» их половине) встречалось ужасное слово «извЕните». «ИзвЕните, если что не так…», «ИзвЕни, дорогая редакция, я первый раз пишу письмо в газету…» От ярости сжимались кулаки, менялось отношение к безграмотному автору. «Наверняка какую-нибудь глупость спрашивает, вроде того, как проехать из Сокольников во ВГИК», - так представлялось, и так чаще всего и бывало. Но мы читали каждое письмо, каждому автору отвечали, «принимали меры» по каждому «тревожному сигналу» или даже выезжали в командировку, таков был суровый партийный и газетный закон. Dura lex, sed lex. Лучше не скажешь.
Что бы сделала Зинаида Гидалиевна, случись ей собрать в одном необозримом классе миллионы подобных «грамотеев», молодых и старых, всех, кто хоть однажды написал «извЕните»?  Слегка картавя, она бы сказала:
- Дорогие ребята! Давайте вспомним однокоренные слова, которые помогут нам проверить, как пишется глагол «извинить». Поднимите руки. Лес рук! Ну, вот вы. «Вина»? Нет, неверно. В этом существительном буква «и» также безударная. Вы? «Вины», множественное число от «вина». Что ж, правильно, хотя слово «вины» употребляется редко, может быть, только в старинных стихах или сводах законов. Ну, вот вы тянете руку. «Безвинный»? Молодец! Можете, когда захотите! А еще? Вы! «Невинный, невинность». Наконец-то. Вот самые точные слова, к тому же вовсе не устаревшие, именно их я и ждала.
Вольно или невольно, словесница Гурвич заставляла нас в поисках проверочных слов обозревать тот или иной пласт русской речи, пробираться в тайники гигантского словарного запаса русского языка. И разве это было бесполезно?
Многие говорят сейчас, что русский язык никогда не выучить тому, кто мало читал в раннем детстве. Истина в этом есть, но только часть истины.
Лет в шесть мне купили большой букварь с черно-белыми картинками, не тот, который у меня потом был в школе, а какого-то необычного формата, видимо, экспериментальный. Я с трепетом и интересом раскрыла его. Но что же увидела? Ма-ма мы-ла ра-му. Шу-ра ма-ла. То же самое потом оказалось и в обычном букваре.
Зачем? Зачем слова, которые я давно знала (в пять лет уже свободно читала), разделили дефисами, растащили на слоги, лишив слова цельности? Мне это было непонятно.
Только потом, когда уже мой сын начал читать, я поняла, почему легко и много читает человек, научившийся читать до школы, в раннем детстве, и, главное, сам. Деление на слоги не мешает ему, вот в чем дело! Денис самостоятельно выучился понимать и запоминать слова благодаря сообщениям о погоде, о которой всегда говорили после программы «Время». Диктор произносил: «Вильнюс – 12 градусов тепла, Душанбе – 25 градусов, Тбилиси – 15 градусов, Ярославль – 10 градусов…», а на экране одновременно появлялись и медленно утекали вверх названия этих советских городов. И ребенок схватывал написание слова как иероглиф, полностью, запоминая его с голоса диктора. Ну, я уж не говорю о том, сколько ему читали с пеленок его бабушка, я, папа, прабабушка, – читали книжки и только что купленные, и мои еще, сохраненные с детства. И вот однажды, весенним утром, на кухне в куйбышевском корпункте «Комсомольской правды» (теперь вновь Самара) Дениска легко прочитал мне заголовок из свежего номера «Известий».
- Ты что, читать умеешь? - поразилась я.
- Умею, - признался четырехлетний сын.
У меня в раннем детстве не было телевизора. Он был тогда, наверное, только у Сталина или у маршалов, ну, может быть, у крупных ученых. Но я, видимо, следила за текстом по книжке сказок, когда читали мне бабушка или дедушка, а я сидела рядом, – и тоже схватывала все слово целиком. Именно в этом и состоит польза раннего чтения – в запоминании того, как пишутся слова целиком (иногда совсем не так, как произносятся), и в последующем воспроизведении этих слов на бумаге без всяких правил. Тысячи учителей будут со мной спорить: их учили преподавать по-другому. Но здесь, как мне кажется, есть над чем подумать.
Зинаида Гидалиевна учила, начиная с пятого класса, абсолютно всех детей – и самостоятельно грамотных, и тех, кого начали учить читать по слогам только в первом классе; некоторые из этих людей, по-моему, до сих пор делят слова на слоги, когда читают, потом соединяют их в слова, при этом щурятся в мыслительном усилии и что-то шепчут. Однако никто не знает, насколько бегло и каким образом читает каждый конкретный ребенок, поэтому необходимо знать правила русского языка абсолютно всем ученикам. Но именно – правила, а не какую-либо заумную теорию.
А сейчас я позволю себе поместить здесь в сокращении отрывок из моей статьи 2003 г. Я сидела на уроке с включенным диктофоном, поэтому всё записано точно.
«Мальчик идет к доске и пишет пословицу «Друзья познаются в беде». Светлана Ивановна просит всех взять в руку простой карандаш и отметить «опасные места» в предложении… Дети, как самые настоящие исследователи, находят «орфограмму».
- Что такое орфограмма? - просит вспомнить учительница.
- Орфограмма – это то место в слове, где есть выбор, - с чувством говорит девочка.  
Первая орфограмма в предложении - это разделительный мягкий знак в слове «друзья». Ведь можно поставить твердый знак или вообще обойтись без всякого знака, так? Слово «познаются» подвергается еще более скрупулезному анализу. Пишем «по», потому что приставки «па» нет. К беспомощной безударной «а» подбираем подпорки, подставки – множество проверочных слов: знать, познать, обознаться... Теперь самое сложное – конец слова, орфограмма которого вызывает ужас у миллионов взрослых людей. Светлана Ивановна спрашивает:
- Какой у нас есть выбор?
- У нас есть выбор: написать «ть-ся» или «т-ся», - без тени смущения объясняет ребенок. -  Командует здесь вопрос - «что делают?» На конце слова «делают» мягкий знак не слышится. Значит, слово «познаются» пишется без мягкого знака. Писать надо «тся».
Светлана Ивановна из Зеленограда  – талантливый человек, и поэтому она умело и ласково говорит с детьми, как говорила в свое время с нами наша незабываемая первая учительница Полина Николаевна Тимофеева. В то же время она применяет те же правила, что и Зинаида Гидалиевна Гурвич, задает словам вопрос: «Что делают?» – «Познаются». (Это, строго говоря, не совсем точно, в поговорке более сложные взаимоотношения между существительным и глаголом, и вопрос следует задать немножко иной, но пусть, для упрощения можно и этот, тут дело в другом). Но!
Кто-то словно заставляет эту также «учительницу от Бога» срываться в топь с проторенной тропинки, учить не так, как традиционно было принято в русской классической педагогике, которая обучала грамотно писать и говорить сотни миллионов людей, причем не только русских, но и татар, казахов, азербайджанцев, белорусов, чеченцев, армян, дагестанцев с их четырнадцатью народами и таким же количеством народностей, тувинцев, ненцев и других. Это вынуждает разумных людей думать о том, что система обучения российского и советского ребенка правописанию была практически идеальной, и менять ее было едва ли не преступлением.   
А теперь объясните мне, зачем на урок русского языка некогда вползло совершенно лишнее для ребенка восьми-девяти лет слово «орфограмма»? Слышать «ученые» рассуждения из уст второклассницы так же малоприятно, как видеть ее ровесниц на детских конкурсах красоты по-взрослому размалеванными с помощью помады и туши. Мы, будущие профессионалы-практики, для которых русский язык – основной рабочий инструмент, об «орфограммах» на факультете журналистики МГУ вообще не слыхивали, и ничего, выучились. Мои коллеги окончили другие известные университеты: Ленинградский, Уральский, Саратовский, Минский – и там обошлись без чужеродной занозы.
Что за ученый ввел понятие «орфограмма» в ученический (!) обиход? Ради какой святой цели?
Я посмотрела в Интернете и узнала имена новаторов, но они мне ничего не сказали. Ни один из них не Шахматов и не Бархударов. Поэтому позволительно предположить, что методика, затрудняющая обучение детей, была внедрена в педагогику некими извилистыми путями, ради «внедрения в жизнь» (причем не в ученой среде, а в живой школе) собственного «открытия», но никак  не потому, что это  «открытие» облегчает детям запоминание и снижает их перегрузку в школе.
Да разве одна эта методика нехороша?! Столько было привезено из заморских стран и было позволено нафантазировать отечественным «изобретателям» в последние годы… Но это тема отдельной статьи.
Принцип в обучении может оставаться только один: объяснять детям любое правило как можно проще. Чтобы не отвадить их от учебы. Чтобы в стране было как можно больше образованных людей. Кто-то против этих целей?

Взвейтесь кострами, синие ночи!
Как только долгое предзимье заставит скучать о снеге, мне всегда вспоминается один зимний солнечный день в детстве. Мне девять лет. Кажется, февраль. Я уже пришла из школы. Бабушка велела гулять, пока солнце. Я иду по белому-белому снегу мимо дома сварливого соседа Митрофаныча, тяну за собой санки и вижу справа от себя острую, косо навеянную ночным ветром и до сих пор никем и ничем не потревоженную верхушку белоснежного сугроба. Мне надо перейти наискосок Большую Садовую и подняться до ворот еврейского кладбища. Там мы собираемся с подружками и скатываемся вниз на санках по классически чистой белизне едва ли не до проезжей части. Но машин мало, а мы осторожны и под горой стараемся затормозить. И всё равно – кто первый?
Состязательность сопутствовала всем нашим играм и развлечениям, только она была естественна, незаметна. Когда мы летом поднимались с моим дедушкой Василием Михайловичем Мишаткиным и моими подружками на Лысую гору и шли дальше в лес, начиналось соревнование – кто первым найдет гриб. Мой дедушка, педагог, был в свое время директором детского дома и хорошо знал, как подзадорить нас в поисках и при этом – научить отыскивать грибы: сам он осенью приносил из леса мешки опят, да не маленькие полиэтиленовые, которых вообще тогда не было, а сшитые из рогожи мешки для картошки. Зимой мы еще ходили на лыжах и опять-таки наперегонки, летом бегали «кругаля» (вокруг квартала): кто первый добежит до ворот моего дома в тупике, вернувшись на то место, откуда мы стартовали. Мы разбегались двумя командами по две-три девчонки в разные стороны и бежали что есть силы, чтобы быть первыми. Но это нигде не фиксировалось. Сегодня первая ты – завтра я.
Это было очень тонким моментом в самовоспитании русских детей: всем давать возможность проявить себя, стремиться не к победе, а к дружбе, не создавать немеркнущий ореол славы вокруг победителя, потому что ему же лучше будет, если его подвиги смикшируются, – в России терпеть не могут зазнаек, забронзовевших при жизни, которые больше всего на свете любят местоимение «я».
Ребенку надо давать развиваться так, как ему Бог на душу положит, и это еще очень большой вопрос, насколько полезно для русских детей завезенное в  нашу педагогику навязывание им стремления к успеху. Успеха, к сожалению, достигают не все – оттого, что неправильно выбрали, чем в жизни заняться, вследствие чего живут в тоске и ее последствиях. А вот эту задачу – помочь выбрать – как раз могут и должны брать на себя учителя.
Нам в школе активно навязывали другое – политику, и это, к сожалению, всем казалось естественным. Вся система воспитания была основана на том, что мы живем в идеальной стране, что в СССР осуществилось всё то, о чем мечтали тысячелетиями простые люди, о чем писали Пушкин, Некрасов, Чернышевский, дедушка Толстой и дедушка Ленин, а особенно много и четко – Максим Горький и Владимир Маяковский. Смотрели тексты – действительно писали! Простые люди мечтали о равенстве и братстве? Мечтали. Мы живем в осуществленной мечте? Живем, какие могут быть сомнения? Мы благодарны партии? Спрашиваете! Идеалам Ленина верны? Конечно! (Неприятная правда о репрессиях была обнародована через три года после смерти Сталина. Верить не хотелось, пока в защиту невинно осужденных не выступила литература. Мне было, кажется, 16, когда я прочла в «Новом мире» солженицынский «Один день Ивана Денисовича». Всю ночь читала…)
Мы сразу вступали в пионеры: октябрята вернулись в педагогическую практику позже. Хорошо помню пионерские линейки в школе. Председатели советов отрядов сдавали рапорта старшей пионервожатой, затем шла деловая информация, а в конце всегда звучал призыв:
- Пионеры! К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!
Мы вскидывали руки надо лбами и дружно отвечали:
- Всегда готовы!
Вот что надо осознать особенно четко: пионерская и комсомольская организации были встроены в саму систему школьной жизни, в ее сердцевину, и никого это не удивляло и тем более не возмущало. Надо так надо. Не мудрствуя лукаво, объявляли класс пионерским отрядом, а детей, сидевших в одном ряду, – звеном.
И все-таки мы были очень счастливы. Сегодняшним – не понять…
Считается, что пионеры многое переняли от скаутов. Это так и не так. Атрибутику переняли, песню «Картошка», структуру, но главное взять не сочли нужным – обучение детей практическим жизненным навыкам, для чего, собственно, скаутинг в Англии и создавался. Чем закончилась безграничная политизированность пионеров и комсомольцев, известно: заорганизованностью, никого не трогавшей риторикой и, в итоге, мгновенным прекращением жизнедеятельности двух огромных, массовых, в отличие от партии, организмов – Всесоюзной пионерской организации и комсомола.
Спустя десятилетия после окончания школы я оказалась в командировке в Великобритании, близко познакомилась со скаутами, написала статью – первую в СССР на эту тему в современной истории – которую опубликовала «Комсомольская правда». Мне удалось заметить очень важное: скаутинг, это знаменитое, замечательное движение, а также его чисто женский вариант Girl Guiding никакого отношения к учебным заведениям не имели и не имеют. Дети собираются по вечерам в специально арендованных помещениях, учатся, тренируются, общаются, летом ездят на джамбори (слет) разных уровней, повзрослевшие скауты дружат меж собой, но – ничего школьного.
В 90-е годы и позже было немало попыток повторить в России международный и российский дореволюционный опыт создания скаутских организаций. Поначалу что-то получалось, заграница помогала, как могла, в том числе, приглашала к себе русских неофитов, а потом начался спад. Рискну предположить, что нормальным, социализированным российским детям, загруженным по горло уроками, музыкой, теннисом, фигурным катанием, кружком авиамоделирования или квиллинга, ходить еще и на занятия чем-то не несущим практической пользы в будущем, попросту затруднительно. Нет времени. А силой заталкивать в скаутский отряд «трудных» подростков нельзя: это сугубо добровольная, не политическая и не массовая организация. (Кстати, о пользе. Большинство президентов США в ХХ веке в отрочестве были скаутами).
Вывод очевиден. Детские организации в России, обойтись без которых в деле воспитания детей и подростков невозможно, просто обречены быть привязанными к школе, что сейчас и делается, – но в каждой школе отдельно.
И второе. Чем запомнилась пионерская организация помимо сплоченности, взаимозависимости и дружбы? Какими делами? Выпуском  стенгазет, где я всегда была редактором, с пятого класса шефством над октябрятами (в классе своей же первой учительницы, взявшей новый первый класс), а также сбором макулатуры и металлолома, особенно металлолома. Ходить по квартирам и выпрашивать старые газеты? Нет уж, увольте. А вот поиски старых железяк, приключения в чужих дворах – это увлекало. Дворы в старой части Саратова шли под прямым углом к улице, были длинными, неширокими, таинственными, дома по обе стороны двора пристально всматривались окнами друг в друга и в нас, и в таких условиях обнаружить ржавую трубу под ворохом осенней листвы было, что белый гриб в лесу найти.
Воспитывали нас в школе на примере героев, но не Великой Отечественной войны, как легко предположить, а революции и гражданской войны. Герои гражданской были еще живы и даже работали, как, например, Климент Ефремыч Ворошилов; в 50-60-е годы он был неприкасаемым. История должна отстояться. Из нее выпадет не совсем приятный властям и гибким ученым осадок, который, может быть, и есть результат, суть, правда истории, но воспитатели тем временем употребят светлую водичку, прикрывающую своей толщей нежелательную и не до конца понятную гущу на дне.
Страшный «осадок»  Великой Отечественной – калеки и контуженные, обожженные, слепые, потрясенные и оттого нервные – лежали у себя дома (и хорошо еще, если дети вроде нас приходили к ним книжку почитать), бродили по улицам, стояли в очередях к пивным ларькам, а сидя возле домов на скамеечках, рассказывали, жестикулируя, друг другу, как сбивали немецкие самолеты, как били прямой наводкой по фашистским танкам, как шли в атаку; особую жалость вызывали безногие инвалиды, у которых нижние конечности были ампутированы «по самое ничево», они ездили на дощечках с колесиками по асфальту, а чаще по грунтовым пылящим дорогам и при этом громко, смело, безапелляционно стучали деревянными колодками, которые крепко держали в сильных руках…
В школах живые, еще не отшлифованные рассказы молодых ветеранов войны востребованы не были. О только что прошедшей войне вообще старались лишний раз не говорить. Торжественное празднование Дня Победы началось спустя двадцать лет после Победы. Мой отец не дожил 27 дней до этого, умер 12 апреля 1965 года, а поздравительные открытки от их с мамой боевых друзей продолжали приходить, потому что мы успели известить не всех.
Надо же было такому случиться, что принять меня в комсомол должны были 12 апреля 1961 года, ровно за четыре года до смерти папы и, как оказалось, – в день знаменательного события для всех жителей Земли. О том, что сегодня первым из землян взлетел в космос советский человек – Юрий Алексеевич Гагарин, диктор Юрий Левитан объявил по радио, когда я еще была дома и только собиралась на заседание комитета комсомола школы. Окрыленная невероятным сообщением, я летела по солнечным улицам родного города, еще не зная о том, что Гагарину и приземлиться-то суждено было практически напротив Саратова, в степи на той стороне Волги, и что учился он в Саратове, и в небо впервые поднялся тоже здесь.
В кабинете директора на почетном месте сидели почти незнакомые ребята-старшеклассники, директор – где-то не за своим столом, а главное, тут светил идеальной лысиной математик Юрий Викторович Минаев, участник войны и, видимо, секретарь партбюро, вообще-то неплохой человек, но успешно старавшийся казаться ироничным и строгим одновременно.
- Ну что, Корсакова, расскажи нам, почему ты редко ходишь к подшефным четвероклассникам? - спросил именно он, и за его очками засверкала недопустимая для педагога насмешка (я не любила математику в его исполнении, а ничто человеческое, в том числе, и мелкая мстительность, не чуждо даже учителям). Появилось ощущение обрыва, куда я вот-вот рухну. А ведь перед этим меня принимали в ВЛКСМ на классном комсомольском собрании, где тоже содрали до крови всю спесь.
Оправдываться было нечем. Не говорить же Юрию Викторовичу, что я день и ночь корплю над его домашними заданиями, – это было бы неправдой, я училась легко, а правда состояла в том, что подшефные октябрята уже выросли, стали пионерами и сами должны были строить свою жизнь, как мы ее строили. Не нянчиться же с ними… Словом, я запнулась. И тут распахнулась дверь, и в кабинет директора влетела на своих изящных ножках полноватая, всегда восторженная учительница физики Лидия Федоровна Трофимова, крича на ходу тоненьким голосом:
- Приземлился! Приземлился!
Спасибо, Юрий Алексеевич, товарищ первый космонавт. В комсомол меня приняли незамедлительно и тут же распрощались, чтобы я не мешала ликованию: «Поздравляем, Таня, ты принята, жди вызова из райкома комсомола, а теперь иди». Так первый полет человека в космос и, главное, успешное его приземление вмиг сыграли важнейшую роль в моей жизни и, можно сказать, определили судьбу.

Храбрые портняжки
За год до космоса и комсомола.
Был март, на улице таяло. Наш деревянный дом стоял в низинке, и вся вода со всех сторон – с Лысой горы и с расквашенной дороги текла к нам в палисадник и на площадку перед воротами, где летом расцветал мой любимый желтый шиповник с дивным ароматом. У меня 24-го числа был день рождения, и чтобы гости пробрались через большую воду к нам на крыльцо, дедушка постелил на кирпичи широкие доски.
Моя лучшая подруга Элеонора Кривоножкина подарила мне на 14-летие маленькую красивую книжку «Евгений Онегин». Собрание сочинений Пушкина у нас дома уже было, поэтому меня, честно сказать, больше обрадовал утренний подарок от родных. Это была тульская швейная машина. Настоящая, новая, ручная. Бабушкин старый Singer, к которому мне подходить не рекомендовалось (да не очень-то и хотелось), был безоговорочно списан в моральный утиль. Его узкий длинный челнок с заезженной блестящей подошвой вызывал ужас не только у меня, но и у самой бабушки. А у новой машинки была инструкция, и я не сомневалась, что справлюсь со всем сама.
Но наступил и прошел май, и уже зацвел желтый шиповник, прежде чем я решилась. Учебный год в седьмом классе закончился, я лихо  сгребла со своего дубового письменного стола всё школьное, закрыла обе створки белой двери в мою комнату и начала… Что начала? Как теперь понимаю – творить.
По книжке вычертила на ватмане чертеж лифа платья. Неужели я была такой тростинкой? При росте 168 (потом выросла еще), объем груди с едва проклюнувшейся женственностью всего-то 88 сантиметров, талия... – о  ней умолчим, тоскуя.
Вырез сделаю квадратным, нагрудные вытачки – горизонтальными, юбку – отрезную в бантовую складку. В чемоданчике хранился отрез жатого венгерского ситца. Так, семь раз отмерь, один отрежь...
- Таня, обедать! - о Боже, бабушка чуть не открыла дверь!
- Ко мне нельзя! - закричала я. - Нельзя и все. Секрет.
К вечеру платье было готово. Мне так нужно было, чтобы все ахнули.
Все и ахнули.
С тех пор прошло, прямо скажем, много лет, но детское желание удивлять осталось. Я не стала профессиональной портнихой, хотя соответствующее свидетельство у меня есть. Я шью потому, что точно знаю: другого такого костюма или платья, которые я сотворю, на земле нет и не будет.
А теперь пора сказать, что ни один политик так не прошелся по моей жизни и жизни моих ровесников, как Никита Сергеевич Хрущев.
Через год после первого сшитого мною платья, в конце восьмого класса, было объявлено, что наше обучение в школе, которая к тому времени стала средней школой № 1 г. Саратова, закончилось, она превращается в восьмилетку, а мы, в связи с постановлением партии и правительства, переходим в школу N 37 с производственным обучением, где будет больше десяти девятых классов и куда придут старшеклассники чуть ли не со всего Фрунзенского района Саратова.
Все заволновались и стали записываться в классы химиков-лаборантов, пионервожатых, девочки попроще потянулись в продавщицы, а мальчишки устремились в автомеханики. Самой престижной тут же сочли профессию чертежника-конструктора из-за перспективы попасть в политехнический институт.
«Э, нет, - сказала я сама себе. – Техника не для меня. А не пойти ли в класс портних? Да, я отличница, да, физичка Лидия Федоровна, переходившая с нами в новую школу и желавшая лично мне лавров физика-атомщика, страшно удивится, но ведь шитье – это так интересно! И в жизни пригодится».
Директор 37-й школы, участник войны, замечательный педагог-историк и просто смелый человек Самуил Рувимович Недлин пошел на  неожиданный для всех «производственный» эксперимент, и надо сказать, что у него всё получилось. Он наладил сотрудничество со всеми заинтересованными предприятиями и организациями. А шутка ли: у нас был даже 9-й «л» класс!
Одно из саратовских ателье оборудовало для девочек-портних в новой для нас школе в Мирном переулке специальный класс с электрическими швейными машинами и одним на всех оверлоком. К концу девятого класса «храбрые портняжки» освоили приемы шитья, то есть нас уже можно было назвать начинающими швеями, но еще не портными. Тут надо объяснить разницу. Швеи работают в массовом производстве, они шьют неделями одно и то же из тех заготовок, что громадными ножами накроят в закройном цехе. Некоторые годами вшивают рукава в пальто, других можно смело назвать «карманницами», а кто-то до пенсии «сидит на петлях». А портниха под руководством закройщика всякий раз «отшивает» новую модель для конкретного заказчика в ателье индпошива или самостоятельно работает на дому.
Сначала мы шили какие-то детские вещицы, которые потом продавали в центральном универмаге, затем перешли на фланелевые женские блузки. Видимо, шелк нам доверить боялись, но и фланель шла «на ура». Важно, что мы работали. Как взрослые. Летняя производственная практика после девятого класса проходила в школьном цехе, наверное, в мае, вторая смена заканчивалась, когда уже темнело, приходилось возвращаться домой при свете уличных фонарей, который проникал сквозь молодую листву, но я чувствовала, что я молодец. День прошел не впустую. У нас был результат – реальная продукция. Меня похвалили за отличное качество. Хорошо! После десятого класса нас распределили на практику по городским ателье.
В СССР начиналась тогда «борьба за качество». Теперь-то я понимаю, что при капитализме бракодела просто не будут держать на работе (безработный – вот он, ждет его места), а при социализме из социальной жалости держали всех.
Нас, зеленых «портняжек», с самого начала лучшие мастера учили работать безукоризненно. Шов может быть только ровным; должны быть самым аккуратным образом выполнены край изделия, вырез, петли, карманы, воротник, раскеп лацканов и пр.; надо умело провести влажно-тепловую обработку изделия.
Я не жалею о лишнем – одиннадцатом – годе в школе. И не только потому, что всё или почти всё для себя, мамы, сына, когда он был маленьким, в годы тотального дефицита было сшито мною, «портнихой по индивидуальному пошиву легкого женского платья» III разряда, как сказано в свидетельстве о присвоении квалификации. Суть в том, что молодому человеку надо побольше узнать о нормальной человеческой жизни еще в детстве, чтобы потом сделать осмысленный выбор жизненного пути. Он должен почувствовать, что такое труд – или творческий, или монотонный, чтобы понять себя и осознать, где лучше приложить свои способности.
Школа научила нас всему этому. И уважению к рабочему человеку, и уважению к труду, и к самому себе – в труде. Пригодилось ли все это в жизни? Еще как. (Практический журнал для учителя и администратора школы, № 11, 2014)