Татьяна Корсакова. Диалог об образовании. К 80-летию Симона Соловейчика

Татьяна Корсакова – типичный журналист прежней «Комсомолки», в которой отработала четверть века как один день (с декабря 1974-го по декабрь 1999-го) - собственным корреспондентом, заведующей студенческим отделом, специальным корреспондентом. Ее типичность не только в высочайшем профессионализме и ярком журналистском таланте. Но, прежде всего, в том уникальном сплаве интеллекта и душевности, кристальной честности и мужества, отзывчивости и решительности, человеколюбия и ответственности, который выковывала газета в своих корреспондентах и – по образу и подобию – в своих читателях. Сегодня трудно представить, но именно таких людей подбирала, принимала, шлифовала далее “Комсомольская правда”. Как это стало возможным – вопрос для подробного исследования. Но это было. Люди другого склада на Шестом этаже просто не приживались: вскоре их уносило, независимо от меры таланта. А такие, как Татьяна Александровна, и задерживались, и держали этаж и газету своей энергией.

В октябре 2010 г. исполнилось бы 80 лет публицисту, педагогу, писателю, драматургу и философу, основателю газеты «Первое сентября» Симону Соловейчику. Это он призывал учителя постоянно заниматься исследованиями «в одной из самых таинственных областей человеческой жизни — в науке хорошо учиться».

«И Слово стало плотью...»

— Это девичья фамилия. Она и стала моим литературным псевдонимом. То было Симино решение. Он внушал мне с первого дня нашего знакомства в Баку, куда он прилетел в командировку 1 сентября 1958 года, что я буду писать, и даже то, что фамилия моя станет известной (Симе нравилась фамилия Аллахвердова, и он не раз мне об этом говорил), хотя до нашей встречи я никогда не помышляла ни о какой известности. И тем более не помышляла о том, что буду писать.Так наше знакомство в Баку, которое по всем обстоятельствам должно было остаться мимолётным, развернулось в целую жизнь.

— Сима прав. Фамилия Соловейчик в женском роде не склоняется, а раньше имя полностью не писали — только инициал. И подпишись ты этой фамилией, было бы не понятно — кто автор публикации?

— Так и было. Примерно за месяц до нашего знакомства прочитала в «Комсомольской правде» статью, подписанную фамилией C. Соловейчик, о проблемах летних пионерских лагерей, необычно построенную на ярких, даже звонких эпизодах. Но не могла представить, кто автор публикации? Мужчина или женщина? Когда мы познакомились, была под сильным впечатлением от того, что этот высокий, быстрый и очень весёлый человек и есть тот самый Соловейчик. В то время Сима еще не работал в «Комсомольской правде», был только ее автором.

— И ты действительно стала писать и подписываться фамилией Аллахвердова...

— Да. Это еще один пример того, что способность Симы привести человека на его собственное место в жизни — настоящий дар. Дар, потому что он распространялся на всех (и это не преувеличение), с кем соединяла его судьба.

— Я пришла практиканткой в «Комсомолку» чуть ли не в тот самый день, когда ты ушла из газеты на Высшие сценарные курсы при Госкино СССР, и, слыша о тебе, довольно долго не подозревала, что Нина Аллахвердова и знаменитый Симон Соловейчик — одна семья. А ведь вы работали в одной газете! Позже мне не раз говорили, что ты никогда не позиционировала себя как жену Симы.

— Вообще слово «муж», тем более «мой муж», я никогда не произносила. Сказать «мой муж» — значит, как мне казалось, посягнуть на другую личность как на свою собственность. Это с одной стороны. А с другой — называть любимого конкретным словом «муж» — всё равно, что раз и навсегда обратить его к себе какой-то зависимой ролевой стороной, очень узкой, кстати, по сравнению с тем, кто жил в моей душе, каким представлялся мне Сима.

— Может быть, по этой причине ты и даёшь чуть ли не первое интервью о Симе за всю свою жизнь? Ведь я первая, с кем ты говоришь об этом?

— Ты первая, кто обратился ко мне с предложением поговорить на эту тему для публикации. Видимо, пришло время.

— Спасибо, что ответила согласием.

— Однако жизнь все-таки тайна... Не познаваемая тайна. По какой-то неведомой мне причине я всё-таки стала с некоторого времени произносить это слово — «муж».

— Когда Сима уже ушел из жизни?

— Когда уже прошло достаточно времени со дня его ухода. А этому уже четырнадцать лет.

— Вот я и спрошу тебя именно так: каков он — твой муж Сима Соловейчик?

— Начну с того, о чём почему-то никогда не пишут, чему не придают особенного значения и что, с моей точки зрения, является большой ценностью. Говорят об особенностях характера (кстати сказать, очень интересного), о любви к музыке, о педагогических открытиях, но только не о том, что Сима филолог, а это, я считаю, фокус его творческой личности. Он был необыкновенно грамотным, образованным человеком. Знал языки... Не случайно в восьмидесятые годы многие зачитывались его статьями и книгами. А в постсоветское время Сима стал по-настоящему знаменитым человеком. Его сокурсниками по филологическому факультету МГУ были такие выдающиеся люди, как Марк Щеглов, Симон Маркиш... Можно было бы продолжить этот список, и он получился бы очень длинный. В моем сознании каждый в университетской среде Симы — совершенно особенная личность.

Не случайно корректоры, безошибочные свидетели литературных способностей людей, его просто обожали. Они умеют отличить письменную речь одного журналиста от другого. Коллеги, сокурсники, друзья, знакомые сознавали, что речь у него была просто великолепная. Постепенно и я начала понимать, какое это имеет колоссальное значение, когда журналист так общается с собеседниками, как это удавалось Симе.

— Невольно приподнимает каждого? Может быть, даже на необыкновенный уровень?

— Да, это так. Люди выходят на более высокий уровень своих возможностей... Знаю это по себе. И это надолго остаётся в памяти. Шалва Амонашвили, один из семи открытых Симой выдающихся педагогов-новаторов, рассказывал Дмитрию Шеварову, сотруднику «Первого сентября» и одному из близких мне писателей: «Соловейчик создал в статьях мой образ. Он понял во мне что-то такое главное, чего я и не знал. Так он создал образ Шаталова, образ Лосенковой, и эти люди оправдали образы, которые были им предложены...»

Вот и мне был предложен образ писательницы при нашей встрече — удивительное событие, особенно если учесть, что встреча той далёкой командировки Симы в Баку длилась всего неполных два дня.

— Но как оправдать этот предложенный образ-идеал?

— В том-то и дело, совсем не просто. Мне пока, во всяком случае, не удалось. Видимо, слишком большим был аванс, так рискованно выданный в счёт моего будущего. И удастся ли его отработать? Это никому не может быть известно. Однако жизнь, основанная на стремлении к идеалу, пусть даже и недостижимому, намного ценнее и значительнее, чем жизнь вне этого стремления. Главное, поверить. Пространство моей жизни рядом с Симой распахнулось и, можно даже сказать, стало бесконечным, потому что я поверила. Думаю, подобное расширение пространства переживали и другие люди, повстречавшие Симу на своём жизненном пути. Пусть даже встреча длилась самое короткое время. Дорога с Симой при его жизни и потом тоже — это дорога, на которой он много сделал для моего осмысленного восприятия культуры. Я читала книги, которые он приносил, училась оставлять поля на исписанных страницах, чтобы вписывать, если понадобятся, дополнения и поправки к тексту. Ведь мы повстречались, когда у меня осталась за спиной лишь школа. При нём я поступила на факультет журналистики МГУ. Долгое время он, направляясь на работу, провожал меня на занятия, а когда была возможность, и встречал после их окончания. Где бы Сима ни находился, даже если в Москве, например, в редакции, он успевал написать и отправить мне письмо. Каждый день, даже по нескольку раз. А в письмах писал о книгах на прилавке у метро, о людях, с которыми познакомился только что, о красках небесных, которыми любовался по дороге на работу. И о нас с ним. Так что любовь моя с тех пор к устаревающим почтовым ящикам и к письмам, написанных от руки, неизбывна.

Мы делились впечатлениями о прочитанном, об увиденном за те часы или дни, когда он был в своих делах или в командировках. А ещё пешие прогулки от электрички к любой станции наугад. От случайной пристани Москвыреки, куда приплыли от Речного вокзала и где решили выйти. Помню строящуюся кольцевую дорогу. Ту осень и зиму, когда мы раз за разом прошли её всю. По воскресеньям работы не велись, мы проходили долгие километры по бездорожью. Шли мимо замерших экскаваторов, тракторов, всякой техники. Выглядело все это среди разноцветья осенних лесных далей или заснеженных просек сюрреалистически. Грязь налипала на обувь. Случались промозглые дни. Но зато мы пили парное молоко — Сима легко и просто находил общий язык с жителями близлежащих деревень — видели пасущихся лошадей, привозили с собой домой букеты рябины, калины, хвойные ветки, покупали подмосковные яблоки, картошку. А однажды нашли огромную, будто отполированную круглую сердцевину тележного колеса, и она долго-долго служила нам вазой для сухих букетов.

Выставки, концерты, мастерские художников... Просто и легко было собраться ради выдающегося спектакля, сесть на поезд в Ригу, в Питер (раньше Ленинград), в Таллин, а на следующий день, посмотрев спектакль, послушав концерт, уже мчаться обратно в Москву, где вскоре могла появиться статья Симы об этом спектакле, об этом концерте, а до этого — беглые записи Симы на пачке папирос «Беломор-канал», на спичечном коробке, на полях газеты, которые потом безжалостно выбрасывались. И никакого сбора материала...

— Мне кажется, сама того не зная, ты ответила cейчас на вопрос: «Тогда каков же должен быть журналист»?

— Журналисты могут быть самыми разными. Такая уж это особенная профессия. Образованные и не образованные, молодые и пожилые... И так далее и тому подобное. И всё это будут великолепные журналисты, каждый раз совершенно особенные.

Что же касается Симы, то он, прежде всего, представляет собой редчайший тип универсального журналиста. Таких всегда не много. Если он писал о музыке, то писал первоклассно. На самом высоком уровне, блестяще. Его репортажи с конкурса Чайковского просто великолепны. Как великолепны его репортажи с конкурса «Белые ночи» в Ленинграде. А его передачи на радио «Маяк» под названием «Я купил пластинку», перевод книги Бернстайна с английского «Секреты пяти линеек», очерки-открытия о таких музыкантах, как Наум Латинский (многие помнят этого виртуозного скрипача по фильму В. Венгерова «Гранатовый браслет»), Катя Новицкая... Открытие музыковеда и преподавателя школы, радиоредактора Константина Португалова (создатель совершенно новаторского по тем временам музыкального ряда к знаменитому фильму Марлена Хуциева «Июльский дождь»).

Не случайно в тот день, когда Симу в последний раз увозили в больницу, он составил список музыкальных записей, которые просил ему привезти. В этом списке произведения Бетховена, Шостаковича, Рахманинова, Малера и Чайковского. Он прекрасно писал о стройках — какая важная тема для строящейся Москвы при наступившей оттепели шестидесятых после двадцатого съезда! И он прекрасно писал о педагогике. Это педагогика мыслителя, педагогика мышления, мировоззрения, которым можно проникнуться, обогатиться. Но не методов и не приемов воспитания, из чего состояла наша педагогика.

Еще его очерки на другие, самые неожиданные темы... Порывистый, лёгкий, дружелюбный, часто гневливый, о чем он искренне потом сожалел, и одновременно точный, действующий наверняка и очень глубокий человек. Мне кажется, эти качества не только характеризуют личность Симы в творчестве, но являются сами по себе свидетельством его таланта.

Всем известно, что Сима открыл великую французскую пианистку Веру Лотар-Шевченко, жившую после лагерей и ссылок в далёком Барнауле, первым в центральной прессе написал о её трагической судьбе и о её таланте. С этого момента и до самой её кончины она подолгу жила у нас между концертами по стране, стала, к радости, членом нашей семьи. Не раз я слышала от неё, знавшей в своей прежней досоветской жизни выдающихся людей двадцатого века по всей земле, что встреча с Симой изменила её судьбу. Действительно, та небольшая публикация Симы в «Комсомолке» под названием «Пианистка» стала легендарной. За ней последовали концерты Веры Августовны в лучших залах Москвы, а затем и по всей стране. Я помню конную милицию на тех концертах, поддерживающую порядок рекой идущих на концерты людей. Знаменитые ученые Академгородка (город физиков) под Новосибирском — это была их реакция на публикацию Симы — пригласили Веру Августовну в свой город, предоставили ей двухкомнатную квартиру в центре с видом на знаменитую физматшколу, в которой Вера Августовна впоследствии переиграла столько музыки и где по сегодняшний день, как мне говорили, стоит её рояль. И с видом дивного леса в другом окне. Рояль в квартире, академический паёк и сшитые специально для неё концертные платья... Лучшая пианистка нашей страны Мария Юдина вернулась к участию в судьбе Веры Августовны, ей повысили квалификацию.

— Но сколько ещё героев публикаций Симы, о которых никто сегодня не знает, но чьи судьбы так же менялись!

— Да, что-то в них определялось, выстраивалось после Симиных статей о них, и что, наверное, тоже особенно важно, соединяло с ними нашу семью. Так, Айк Котаджан — теперь член правительства Армении, до этого представитель Армении в ООН, а ещё раньше первый секретарь ЦК ЛКСМ Армении... Ему было всего пятнадцать, когда в его судьбу вошёл столичный корреспондент Симон Соловейчик. Мальчик из Ленинакана, честная скромная семья, где у отца только одна пара ботинок, а ведь таких семейств немало, но сыну старались дать все возможности выучиться, развиваться. Сима видел в этом саму Армению, хранительницу книг в веках, знаний и учений, и написал об этой семье в «Комсомольской правде» почти с благоговением, он буквально предвидел, каким значительным будет будущее этого юноши.

Я бесконечно благодарна Симе за школу общения, которую рядом с ним невольно проходила. Именно он открыл мне тайны человеческой речи, того, например, как много информации содержит именно тембр голоса человека, а не только слова, которые он произносит. Сима был очень музыкален, и эта музыкальность сказывалась на чуткости, с которой он воспринимал разных людей.

— А если встречался один из тех людей, против которых Сима в те годы оттепели, наступившей после разоблачения культа Сталина, пытался — подобно всем прогрессивным журналистам тех дней — бороться и довольно успешно? Как же он общался со своим недругом, например, тогдашним чиновником от образования?

— Чиновник от образования? Это пришло позже. А пока он с ним не общался. Не знаю, стоит ли об этом рассказывать, но в девяносто пятом году, когда мы прощались с мамой Симы Анной Иосифовной, по долгой дороге на кладбище в ритуальном автобусе Сима взял меня за руки и неожиданно сказал: "Ты добилась от меня всего..." — "Добилась?" — я очень удивилась. Сима заговорил о первом драматическом эпизоде, который мы с ним пережили в самом начале нашей семейной жизни в 1960 году. Эпизод, который, как оказалось, с его точки зрения, впоследствии очень многое определил. А я долгие годы сомневалась, правильно ли я тогда поступила? С пятимесячном Артёмом мы оказались в Боткинской больнице — у меня было сильное послеродовое осложнение на сердце. Случилось это, когда Сима находился в командировке от «Комсомольской правды» в Средней Азии по поводу школы, где продавались аттестаты зрелости.

— Аттестаты зрелости продавались и в шестидесятые годы? Я не знала.

— Конечно. Разоблачения периода оттепели... Всё повторилось, когда началась перестройка, как будто под копирку. Разоблачения... разоблачения... Переоценка ценностей. Правда, которую пришло время всем сказать. Вот что стало общепризнанным течением прессы. Ну, лежали мы в Боткинской больнице...

— ...с вашим старшим сыном Артёмом, будущим главным редактором издательского дома «Первое сентября»?

— Да. А в соседней палате — очень интеллигентная пожилая женщина, актриса МХАТа. Она и сказала мне, что потрясена статьей Симы, которая сегодня опубликована. Утром этого дня ей принесли газету, по которой Сима ночью дежурил. Статья была, как я помню, чуть ли не на целую полосу. Конечно, Сима, вернувшись из Средней Азии, рассказывал мне об этой командировке, я многое себе представляла: и как, подкупая его, привязали у гостиницы барана, и как подбросили ему деньги. Мы беззаботно смеялись. Дремучая, неизбывная краска тех глухих мест казалась чуть ли не детской. Но вот прочитала статью, и у меня возникло такое подавленное состояние духа, что я даже испугалась. Жизнь показалась невозможной: живем по чужим углам, Сима работает дни и ночи, университет придется оставить, врачи не скрывают от меня, что состояние моего здоровья очень тяжелое. Что будет с маленьким сыном? Что будет с Симой? Я очень любила его, что-то пугало меня в произошедшем.

В тот же день чуть позже приехал Сима, оставил мне статью, не зная о том, что я ее уже прочитала, погулял с Артёмом и уехал до вечера, обеспокоенный моим состоянием. Но то была не болезнь. То был упадок духа. Вечером в больничном саду я попыталась объяснить что-то ещё не совсем ясное мне самой, хорошо понимая, что не могу быть понятой. Пыталась найти нужные слова, чтобы выразить себя. Но, честно говоря, я и сегодня не уверена, что знаю их. Возможно, прочитай я эту публикацию сегодня, она покажется не такой типичной для тех дней. Суть того, что я пыталась сказать, заключалась, если говорить очень коротко, в том, что бороться со злом, в отдельном частном случае, бессмысленно. Когда мы обличаем зло, нас хвалят, мы сами представляемся себе чуть ли не героями, а на самом деле нет здесь повода для торжества. Ведь зло только и жаждет, чтобы его вскрывали, чтобы о нём говорили и чтобы ему отдавали силы.

— Оно этого жаждет, чтобы распространиться, как нагноение?

— Конечно. Самое трудное на свете и самое пронзительное — это найти хорошее, и никакого отношения к сентиментальному восприятию жизни это не имеет. Потому что когда ты назовёшь хорошим действительно хорошее, чаще всего невидимое и непонятное обществу, на тебя начнутся нападения, обязательно появятся люди, которое захотят это хорошее девальвировать. Тогда не ты указываешь на зло, как бы ставя себя над ним (кто мы такие, чтобы судить?) Зло само в свете хорошего проявляет себя, заявляет о себе. Становится всем видным. Люди верующие знают, что борьба тёмных и светлых сил на самом деле идет над нами постоянно. Может, поэтому отстаивание хорошего и есть настоящее счастье, потому что в этом случае мы приумножаем добро над нами. Для тех же, кто обличает зло, кончается это всегда тем, что души их начинают истощаться. А только этого и жаждут «те» силы.

...Уже стемнело, Сима нервничал, говорил о том, что зло надо вскрывать. «Я журналист — это моё прямое дело. Ты выросла в другой среде, а это журналистика». У него, бедного, даже упали очки, мы искали их, шарили руками в траве, я соглашалась с ним и плакала. Всё это смущало наши души, потому что коллеги и читатели, конечно, были как всегда от его статьи в восторге. И та чудесная женщина из соседней палаты тоже успела поделиться с Симой своим восторгом, прежде чем мы успели выйти в сад. В общем, это были очень сложные переживания. Мы оба так пугались разногласий. Ведь мы только начинали нашу жизнь. Но с этого начался наш опыт, как искать и находить хорошее. И чем дальше мы шли по этой дороге (поначалу, конечно, не так сознательно), тем яснее становилось, что найти истинно хорошее очень и очень трудно, гораздо труднее, чем найти и обличить зло. И убедить в хорошем гораздо труднее, чем в зле. И не так привлекает это к себе человеческие сердца, как то, когда пишут о зле. Во всяком случае, в ответ на слова о добре к нам устремляются люди добра. А в ответ на рассказы о зле, сходятся такие же души, для того чтобы, перебивая друг друга, добавить новые свидетельства того, что вся жизнь — это зло.

"Пускай я многого не понимаю, — говорила я Симе, — я только знаю, что так не надо."—" Почему?" — спрашивал Сима. Но я не находила нужных слов. А Симе казалось, что я реагирую так потому, что не здорова, и он очень беспокоился за меня. И как же было удивительно, что спустя тридцать пять лет Сима вдруг заговорил со мной о том давнем случае в сумеречном саду Боткинской больницы. Этот разговор помог мне многое пересмотреть в нашем прошлом.

— Мне важно это слышать.

— Второе очень сильное переживание было у нас, когда несколько лет спустя «Алый парус» (полоса для подростков в «Комсомольской правде») обратился к читателям с просьбой рассказать о своей любви. Замысел совершенно необычайный для тех нелирических лет. Конечно, пришло много писем. Одни рассказывали о прекрасном, другие говорили о страшных разочарованиях и даже о предательстве в любви. Сима долго работал, прежде чем составил полосу. Весь дом у нас был в стопках почты. Как всегда, он прочитал мне то, что у него получилось.

И опять я почувствовала ту самую тяжесть на сердце. Страдая от того, что мне приходится что-то противопоставлять мнению Симы, я заговорила о том, что нельзя совмещать: доброе и злое. Светлое и темное. «Тогда не будет драматургии!» — возразил Сима. Я говорю: «И пусть. Прекрасные истории любви войдут в конфликт с жизнью, где этого так мало, и родят такую волну реакции... Ну, как прекрасная лирика Пушкина... Это и будет настоящая драматургия». Отрицательные письма были убраны, хотя, как водится в нашей жизни — Сима прав, — негативные на самом деле были более впечатляющими. Что произошло с той полосой!!! Кажется, сама жизнь поддержала нашу попытку привнести в неё чистый свет любви. Это был успех. Теперь я понимаю, что те два эпизода из нашего прошлого напрямую связаны с девизом газеты «Первое сентября», которую создал Сима. На том самом месте, где до перестройки у всех газет был обязательный лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», теперь стоит здесь девиз: «Вы блестящий учитель, у вас прекрасные ученики». Девиз этот делает меня счастливой.

— Ну а что в этом случае делается с обычными, средними учителями, которые читают и о себе, в том числе, эти слова?

— Они получают приток энергии. Им есть на что опереться. Тем более что педагоги-новаторы, открытые Симой, естественно, до сих пор являются самыми интересными, путеводными звездами педагогики — но обычный учитель в школе все-таки остается ее решающей силой. И это, как я понимаю, правильно. Иначе газета «Первое сентября» не стала бы такой дорогой и известной каждому российскому учителю. Более того, акция «Школьный автобус», которую «Первое сентября» проводило в течение последних двух или, может быть, трех лет, подтвердила, что в каждой школе, в лесной глуши или в центре больших городов, куда корреспонденты газеты ходили без предварительных звонков и без согласований с местными органами образования, им встречались удивительные учителя, зачастую буквально поражающие их воображение.

Симино восприятие лучшей части нашего учительства — педагогов-новаторов, его положительные очерки, открытия истинно положительных героев теперь распространяется и охватывает все учительство без исключения. Раз и навсегда сказаны слова, которыми вот уже восемнадцать лет открывается газета: «Вы блестящий учитель, у вас прекрасные ученики!». Значит, газета обращается к лучшему в нашем учительстве, делая лучшее всеобщим.

— Вот, может быть, почему журналист Егор Яковлев сказал, в конце концов, Инне Руденко о Симе, что он пришел в журналистику не для того, чтобы разрушать. Я позволю себе напомнить, о чем мы говорили с Инной Павловной несколько лет назад в интервью для нашего журнала...

— Я читала то интервью. Инна Павловна — выдающийся журналист наших дней. И это одна из лучших публикаций о Симе. Прежде всего ту публикацию отличает вопрос, который именно Руденко поставила впервые: «Откуда такое мировоззрение, которым пронизано все творчество Симы?» Конечно, я привела этот вопрос по памяти...

— Инна тогда сказала: «Я работала в Праге, а вернулась в 1994 году... в другую страну и узнала, что Соловейчик создал свою газету «Первое сентября». Я была убеждена на сто процентов, что тут мы с ними со всеми поквитаемся, с этими чиновниками... Ну, думаю, теперь Сима им всем даст! А Симон потряс меня тем, что он придумал газету, где девиз «Вы замечательный учитель, у вас прекрасные ученики!», и стал писать только о хорошем. Меня его позиция потрясла. Я сказала: «Сима, теперь-то самое время бить их по мордам!» Он ответил: «Никогда. Мое дело — дать программу учителям. Воодушевить их». Прошло какое-то время, Сима умер. Я разговариваю с Егором Яковлевым, главным журналистом в то время, который создал замечательную «Общую газету». И Егор объяснил мне Симу: «Мы-то с тобой думали, что главное — все это разрушить...

— Имеется в виду — разрушить зло, — замечает Нина.

— ...и все будет замечательно, а Сима пришел в журналистику с четкой позитивной программой». И я думаю сейчас, что это, между прочим, проигрыш демократов, всех, кто к ним себя причислял, всех тех, кто произвели изменения в нашем обществе. Разрушить — и все будет замечательно?! Надо было иметь позитивную программу. Сима ее имел».

— Сима с самого начала по жизни был строителем. Вся его система хороших учителей выросла на этой почве: надо найти правильно хорошее и ему постараться дать жизнь, а не отдавать свою энергию обличению. Тогда, на фоне хорошего, плохое будет проявляться само собой.

— Нина, в этом разговоре, как мне кажется, ты противопоставляешь высокое педагогическое мышление методике и конкретным приемам воспитания...

— Да, школа — это не методика. Школа — это, прежде всего, нюансы, которые делают ее каждый раз творческой и неповторимой. Директор знаменитой двадцать третьей бакинской школы, в которой я училась, Валерия Петровна Курдюмова, была необыкновенно хороша собой и роскошно одевалась. В то время, мне кажется, таких женщин встретить было трудно. И вот, помню, урок химии — в каком же это было классе? — знаю только, что не в старшем, и этот длинный-длинный стол в химическом кабинете, предназначенный для опытов, за которым она сидит. На ней белые лакированные лодочки на высокой шпильке. Такого никто из нас еще никогда не видел. Я смотрю, смотрю... Не могу отвести глаз. Вдруг Валерия Петровна выходит из-за стола, снимает свои лодочки и, не прерывая объяснения урока, ставит их передо мной слева от стола, чтоб мне их было лучше видно. Делает жест приглашения, мол, смотри, раз хочется! И возвращается на место. Все смеются, а я чувствую себя такой счастливой.

— А она продолжает вести урок в одних капроновых чулках?

— Да. Это как будто нюанс. Но за ним стоит колоссальная сила человеческого обаяния. Умение быть во взаимодействии с человеком. Не с ребенком, а с человеком, потому что такие нюансы связывают людей навсегда. Мы и были связаны с Валерией Петровной навсегда. Она была уверена, что растит из меня будущего директора этой школы. И очень огорчилась, когда я переехала в Москву. Школа — там столько такого необычного происходит! Важно заметить и увидеть. Но — это не значит, что я могу представить себе воспитание без строгости. Сима в дни нашего знакомства побывал в нашей школе и сказал, что теперь он понимает, что такое гимназия. Строгость, дисциплина пронизывали здесь все. И это правильно, потому что состоятельность взрослых — это та грань, через которую ребёнок перешагнуть не может. Не потому, что взрослый накажет и что его надо бояться. Нет, взрослый должен обладать таким достоинством, через которое переступить невозможно. Дети это очень чувствуют. Более того, они жаждут, чтобы взрослый был сильным. Не в административном плане, а в духовном. Чтобы он духом обладал. Почему? Потому же, почему детям страшно, когда мать плачет.

— ?!..

— Не удивляйся, это так и есть, даже если дети умеют этого не показать. Когда же они видят, что взрослый выстаивает, они защищены. Может быть, это и есть суть воспитания ребенка — выстаивать у него на глазах, сохраняя себя, не теряя при этом своей души. А это возможно, когда человек — в духе. Под строгостью я подразумеваю присутствие духовности, которая сама останавливает ненужное. Вот почему я так ценю Симину книгу «Пушкинские проповеди». Потому что если учитель одухотворен, чего долго была лишена наша школа, то он влияет на ребенка, ему не нужно никого наказывать, его личность излучает нечто такое, что само по себе ценно, сам тембр голоса помогает ему донести его мысль. Понимаешь, я говорю не о строгих установках, но о строгости духа... Да что говорить? Мне всегда хотелось, чтобы мои дети видели, что я никого не боюсь, что я их мать и хочу ту же добрую силу и строгость духа видеть в учителях, которым мы доверяем наших детей и внуков, потому что смысл всего воспитания — здоровый дух ребенка.

— Книга «Пушкинские проповеди» не только абсолютно самобытна, она действительно так хороша, так прозрачна...

— Это вершина Симиного восхождения на путях к школе. Потому что учитель, который способен прочитать до начала урока такую же или подобную проповедь, создает тем самым духовное поле, в котором математика перестает быть математикой, а химия химией. Все становится частью живого мироздания, к которому приобщается ребенок. Что означает проповедь в школе? Она означает, что учитель входит в класс как духовное лицо. А это, можно считать, — самое главное. Чего от нас ждут дети? Почему они добром запоминают простую нянечку, а иногда соседа-пьяницу? Потому что сосед-пьяница, случается, бывает одухотвореннее директора школы. Он иногда может так прореагировать на беду ребенка, что спасает его от отчаяния. Сима пришел к пониманию того, что важнее духовности и нет ничего в нашей жизни. Какие уж тут «методики»... Этого не могло быть при той нашей системе, построенной на мертвых догмах. Но учитель, который способен говорить с учеником о чести, о доброте, о прощении, о невозможности зависти, создает то поле, в котором и сама учеба приобретает смысл и значение. Те, кто природно или по воспитанию одухотворены, они естественно к этому приходят. Этому у нас никто не учит, хотя именно это — вершина педагогики. Самое главное в ней... Этому надо учить. Именно в этом — самое главное здесь.

— Я тебя понимаю. Кстати, сейчас повсюду слышишь, что мысль материальна, но что это такое, понять и принять не так-то просто...

— Абсолютно материальна. Вообще любое слово, если оно произносится точно, глубоко осмысленно и с любовью — это молитва. Может быть, евангельская истина «И Слово стало плотью...» — и об этом тоже. Слова только кажутся нематериальными, но на самом деле каждый слог рождает плоть. То есть воплощается в жизнь. Какая же ответственность ложится на нас за каждое произнесенное слово, за каждую мысль. Сима привлекал к себе сердца мгновенно. Я была свидетелем этого постоянно. Он принимал людей такими, какие они есть. С кем бы ни общался, никогда не говорил о нём пренебрежительно. С каждым находил общий язык. У него получалось. Поверив в человека, Сима немедленно устремлялся к нему с радостной готовностью утверждать, взять за него ответственность! Может быть, это-то и меняло так часто судьбы людей! Такое случается только тогда, когда в нашу жизнь входят люди, действительно близкие к добру, к правильному и моментальному пониманию сути вещей. Такие люди с открытым сердцем есть и среди народа, не обязательно образованные люди — это следствие какой-то особенно высокой культуры духа. Не случайно Сима писал, что приобщить ребенка к духовному — это первично по отношению к тому, чтобы дать ему знания.

— Нина, давай коснемся еще одной стороны Симиного творчества. Как оказалось, Симона многие считают крайне либеральным журналистом, который проповедовал в Советском Союзе американские методы свободной школы.

— Он и был либеральным журналистом. Не вижу в этом ничего плохого. Что касается Америки, то она не была исключительной в том опыте обучения и преподавания, который Сима при каждой возможности пребывания за границей старался увидеть и познать. При этом он никогда не говорил, «а вот в нашей школе, в отличие от Америки, Франции или Германии нет ничего прогрессивного». Он и эту информацию строил на утверждении.

— В ваших с Симой детстве и юности было, кажется, так много общего?

— Да, это школа. Моя мама окончила просто выдающуюся, как говорили в городе, бакинскую армянскую школу с педагогическим уклоном. Стала преподавателем русского языка и литературы в армянской школе. Она прекрасно понимала, что такое педагогика. Помню, как подолгу говорили они с Симой об «Исповеди» Жан-Жака Руссо, о Песталоцци. Видимо, мамина профессия и привила мне вкус к школе. Еще ученицей начальной школы я учила младших детей во дворе писать и читать.

— На каком языке?

— На русском. Никакого другого языка я не знала. Позже я видела в иностранных журналах (например, индийских), как учат детей под открытым небом. Вспомнилась моя «школа» во дворе, где все было всерьез, — и уроки, и домашние задания, и оценки. И вызов родителей, если надо, и спрос с них, как в обычной школе. В санаториях, в пионерских лагерях, в скверах, даже в электричках я читала детям младших классов книги, рассказывала разные истории, учила петь. Училась в восьмом классе, когда директор школы Валерия Петровна Курдюмова — я ведь уже рассказывала тебе о ней — вызвала меня к себе и сказала, что я, восьмиклассница, буду заменять учителей на уроках русского языка и литературы в девятых-десятых классах, причем получать за это почасовую оплату, как настоящий педагог. Деньги выписывали на преподавателя географии нашей школы, она передавала их мне. Директор просила меня оставлять дверь класса открытой, когда я вела урок. Позже я узнала, что она приводила к классу учителей, чтобы они, оставаясь незаметными, могли слышать, какая внимательная в классе стоит тишина. Добиться такого порядка, особенно в старших классах, было очень сложно, но я этого тогда не знала, просто работала.

А когда перешла в девятый, меня направили летом вожатой в пионерский лагерь МИДа. Это был очень большой, престижный и богато обустроенный лагерь в поселке Бузовны у Каспийского моря. При распределении отрядов все вожатые и воспитатели отказались от отряда старшеклассников, и он достался мне, только что окончившей восьмой класс. Да не совсем еще окончившей: из лагеря в первой смене я ездила в город сдавать экзамены. Начальник лагеря представил меня моему отряду как студентку второго курса медицинского института. Я и чувствовала себя взрослым человеком, студенткой. Много трудностей пришлось преодолеть, но отряд наш все-таки оказался лучшим. Помню, как в первый же вечер парни в моем отряде заявили, что и не подумают ложиться спать в десять вечера. Я ответила, что даже не слышу, о чем они говорят. Взбиралась на огромный подоконник с ногами, смотрела на огни поселка, на могучие деревья, упирающиеся в ночное небо, дремала, пока все не уснут. Иногда на это уходила ночь. Не знаю, откуда только брались силы. Конечно, то были другие времена. У моих воспитанников были нравы не такие крутые, как сегодня. Так что не знаю, справилась бы сейчас или нет.

— Как я уже поняла, с Симой вы познакомились в Баку. Как это было?

— Рано утром первого дня учебы в школах в 1958 году улица, по которой я шла, была почти пустой. Обычно я выходила из дома задолго до начала моей службы, заходила в одну, иногда в две школы или в вуз, чтобы чувствовать, какая здесь идет жизнь, и чтобы меня привыкли здесь видеть. Неожиданно на довольно большом расстоянии от меня возник высокий, кудрявый, непривычный для наших мест длинноволосый человек, который стремительно шел в мою сторону. Вот он вскинул вверх длинную руку, успев при этом придержать накинутый поверх ковбойки пиджак, — утро было еще не жарким, но достаточно теплым, и произнес: "Вот идет царская дочь!" Я оглянулась, пытаясь понять, к кому относятся эти странные слова. Но мужчина всё так же, не замедляя шага, шел, похоже, ко мне.

"Ты родишь мне двоих кареглазых детей", — сказал он, наклонившись и заглянув в глаза. Что было равнозначно тому, как я поняла через некоторое время, что я на тебе женюсь. А ведь он не знал даже моего имени, не знал того, говорю ли я вообще по-русски. Обычная восточная девушка, как я вижу себя из сегодняшнего дня, худая, сутуловатая, длинные, всегда распущенные по спине волосы. Заколки, ободки, ленты я не выносила с детства. Словом, обычная, ничем особенно не выделяющаяся среди других… Странно еще и то, что я почти так же, как Сима, о браке и не помышляла. Правда, по другой причине. А вышло так, что первая оказалась замужем и уехала из города навсегда. Потом у нас действительно родилось даже трое детей: Артем, Катя и Матвей. И все они кареглазые.

— А где это случилось, когда он к тебе наклонился, — получается, тебе поклонился?

— На Торговой улице в самом центре города. Наш «Бродвей» — место вечерних сборищ молодёжи с гитарами, напомаженными коками и в модных клёшах — золотая, богемная молодежь. Чудесное было время. И наша встреча с Симой радостно вписалась в него, став почти что символом тех дней. Помню, как восемь месяцев спустя, в День Победы, на Чистых прудах в Москве, где Сима снял для нас комнату у интеллигентнейших людей с книгами Пастернака, Ахматовой и даже Мандельштама в шкафах, мы с Симиными друзьями поем «Бригантину» Павла Когана. Окна распахнуты настежь, на столе огромный букет сирени, подаренный Симой, и много-много интересных людей вокруг, которые становятся и моими друзьями тоже. Среди них Володя Матвеев, будущий главный редактор «Учительской газеты», — он возглавит со временем общественное движение за «Педагогику сотрудничества», Эдуард Вартанян, один из лучших российских словесников, и другие. Все поют, я стараюсь запомнить слова этой чудесной песни и, как могу, подпеваю, а рука Симы — у меня на плечах:

— А мне пока так не хочется выходить из того вашего первого дня. Что было дальше?

— Сима пошел рядом со мной, мы побывали с ним в двух школах, зашли в мединститут, даже в ЦК комсомола. Он решительно хотел сегодня же побывать у нас дома, чтобы познакомиться с мамой. Удивило, что по ходу дела он показал свой паспорт — свободный, как он объяснил, от загсовой печати, чтобы я не сомневалась: он не женат. И партийный билет, объяснив, что по взносам легко понять, насколько человек способен обеспечивать свою семью. Но я воспринимала не это — потрясало то, что передо мной, как из воздуха, возник человек, который знает поэзию начала нашего века. От него я услышала впервые фамилию Гумилёв, стихи этого большого поэта и других неведомых мне поэтов. Соглашаться на предложение этого незнакомца выйти за него замуж и отказывать ему в этом казалось мне одинаково неуместным. Слишком это было далеко, будто смотришь замечательный фильм. Поэтому просто объяснила, почему я вообще вне всего этого. Мой старший брат Георгий, чемпион и рекордсмен Советского Союза по парусному спорту, человек, окруженный любовью многих людей, теперь серьезно болен, и я не буду устраивать свою личную жизнь, пока он не поправится.

— Как же Сима на это прореагировал?

— Сима ответил мне мгновенно: «Мы будем его ставить на ноги вместе». Это было то самое смирение Авраама — не побоюсь этого сравнения — принести Господу в жертву сына. Но Господу, как оказалось, было достаточно готовности Авраама выполнить Его волю. И Он остановил руку Авраама, который занес нож над сыном. Никогда и никому так и не пришлось помогать брату. Наоборот, именно он стал самым большим помощником и опорой нашей семьи, другом Симы. Но Симина готовность стать рядом в тот трудный час сделала его близким и связала нас навсегда. ...Это была действительно особенная история. Наверное, еще и потому, что Симу после нашей встречи с ним не узнавали даже многие его друзья. Помню, как Сима окликнул на Покровке своего одноклассника, ставшего к тому времени ученым, известным в математических кругах, и тот не сразу понял, кто его окликает. «Слышу по голосу — Сима, ты, а понять не могу». Так Сима изменился внешне. Такое бывает. Тут можно столько еще сказать!

— Как писал потом твой муж в «Пушкинских проповедях», «сходить с ума от красоты — прекраснейший вид сумасшествия, и притом вполне извинительный». Вы ведь вообще до этого не были знакомы...

— Конечно, нет. Что касается меня... Я выросла на бакинских улицах, знала каждую трещину на каждом доме в городе и на асфальте, а приехала через два месяца — и не смогла найти дорогу от железнодорожного вокзала в центре города до нашего дома рядом с театром Русской драмы. А ведь совсем недавно я могла бы пройти этот путь, не открывая глаз, и ни разу не споткнуться.

— Ты выпала из этого пространства?

— Да. Для самого Симы случившееся в момент нашей встречи было полной неожиданностью, поскольку он твердо знал, что пока не собирается жениться. За две недели до его прилета в Баку курс, на котором учился Сима, отметил десятилетие их поступления в МГУ. Замечательные Симины однокурсники подготовили на больших белых листах ватмана анкеты на каждого, где среди прочих был и такой вопрос: «Есть ли семья, дети?». Сима в свойственной ему жизнерадостной и не столько шутливой, сколько лихой манере написал размашисто: «Дети — архитектурное излишество!». Мне показала эту анкету годы спустя его однокурсница Таня Чеховская. После нашей свадьбы Сима подарил мне свои дневники, как он сказал, навсегда. Из них видно, с каким интересом он с отрочества познавал мир любви, учился взаимоотношениям с женщинами. Литература, искусство, опыт разных людей и его опыт стали его помощниками. Однако жениться он не спешил. Даже предупреждал об этом девушек, как мне говорили. Может быть, это объяснялось еще и тем, что в студенческие годы у него была большая, долгая и трудная любовь. Надо сказать, что эти дневники, прикасаться к которым я довольно долго не решалась, стали со временем для меня своеобразной школой постижения женского и в себе. Как написал мне Сима в одном из писем: «Ведь жена — это то же, что Пресвятая Троица: друг, любимая, мать детей мужчины. Это трудно понять. Трудно удержать равновесие между всеми тремя ипостасями. И какие искушения подстерегают жену, любимую, друга на каждом углу...».

— А кем ты тогда работала, почему собиралась обойти в то памятное для вас двоих первое сентября школы и вузы?

— Я заведовала в Городском райкоме комсомола отделом школ и вузов, но меня называли в городе «товарищ председатель президиума верховного совета». Слишком длинный титул, но дети так меня называли, взрослые и старики. Я тогда была — не могу себе сейчас этого даже представить — очень знаменитая. Сима был под очень сильным впечатлением от того, что все, кто проходил мимо, здоровались со мной. Он сказал, что в школе прежде всего, обращает внимание на то, здороваются ли дети и учителя с тем незнакомцем, кто сюда вошел. Но чтобы такое было возможно на улицах многолюдного города, он представить себе никогда бы не мог.

— А почему люди тебя так хорошо знали?

— Знали почему? Работала с четырнадцати лет. В пионерских лагерях вожатой была... Намного раньше, с самого детства, ходила по дворам и пела. Позже стала устраивать в нашем дворе всевозможные представления. В городе об этом было известно, к нам во двор шли целыми отрядами. А когда у моей одноклассницы скончалась мама именно в тот момент, когда дочь поступала в Азербайджанский государственный университет, и она недобрала баллов, как-то само собой нашлось такое решение — собрать на улицах города подписи ей в помощь. Ни с кем не советуясь, я взяла огромную бухгалтерскую книгу и собрала на ее серых шершавых страницах на улицах Баку более четырех тысяч подписей в защиту девочки. Потом отправила эту тетрадь вместе со своим письмом, написанным от руки, обычной почтой Никите Сергеевичу Хрущеву. Да еще отправила и телеграмму с просьбой помочь нашей дорогой абитуриентке. И девочку действительно приняли в университет. Когда же я сама решила поступать в вуз и поехала в Москву подавать документы во ВГИК, то испугалась, увидев среди поступающих таких знающих и уверенных в себе людей, и не посмела поступать, забрав документы и еще не зная, что кино в свой час все равно призовет меня к себе. Вернулась в Баку. В тот же день Валерия Петровна Курдюмова прислала ко мне человека из школы с просьбой придти к ней. Я вошла, чувствуя себя подавленной. Она же сказала: «Завтра выходишь старшей пионервожатой школы. А учиться можно и в Баку». Но все получилось все равно по-другому. У меня все в жизни так случалось, никто никогда никуда не устраивал, никто специально ни с кем не знакомил. Все происходило как бы по самой жизни.

— Как у любого человека, активно живущего.

— Наверное.

— Жизнь любит тех, кто любит ее.

— ...С приездом в Москву моя жизнь полностью изменилась. Она вошла в какой-то совершенно иной масштаб.

— Интересно, помогло тебе в журналистике то, что ты работала пионервожатой?

— Да, это понадобилось, когда в журнале «Пионер» я работала заведующей отделом школ, и позже — в «Комсомольской правде». Получилось так, что работая вожатой, я была избрана секретарем комитета комсомола школы. Так что идея «Алого паруса» — полосы для подростков в «Комсомольской правде» — оказалась для меня в свой час совершенно органичной, потому что у меня был редкий опыт: пионерская организация нашей школы стала такой сильной потому, что я работала не только с ней, но, прежде всего, со старшеклассниками, а уже они работали с пионерами. Этот опыт дал мне понимание того, что сила старшеклассников в школе очень серьезна. Эту силу надо использовать. Сима поддерживал эти суждения. Тогда он и задумал книгу «Трудный возраст» о подростках, которую мы написали вместе с ним.

— Ваше решение писать вместе книгу возникло еще до «Алого паруса»?

— Нет, позже. Ваня Зюзюкин, тогдашний заведующий школьным отделом «Комсомолки», и Сима много размышляли над тем, что можно сделать для старшеклассников на страницах «Комсомольской правды». В то время в газете работала Софья Большакова, которая пыталась создать полосу для учащихся техникумов и ремесленных училищ, совершенно лишенных собственной прессы. Ими тоже надо было как-то заниматься. Она и подготовила почву для такой полосы. Все идеи совпали, и возник «Алый парус».

— Города, которые мы выбираем добровольно или не выбираем вовсе, а просто попадаем в них по стечению обстоятельств, формируют нас, подтесывают в ту или иную сторону. Тебя сформировал твой прекрасный Баку. А Соловейчик был москвич?

— Сима родился в Симферополе. Когда ему было семь лет, они переехали в Москву на Покровку. Папа Симы, Лев Иосимерович, — журналист, ответственный секретарь газеты «Красная звезда» по время войны. Здесь, в Колпачном переулке, Сима окончил школу с золотой медалью, а став студентом, работал в своей школе старшим пионервожатым, летом — пионервожатым в лагере.

— Так что у вас действительно было много схожего.

— Да, если иметь в виду только школу. Симин опыт, конечно, был намного шире. После окончания университета, где он учился так же хорошо, как и в школе, его вдруг распределили в город Зубцов, где даже не было электричества. Не так далеко от Москвы, но...

— Тверская область. Тогда Калининская.

— Это единственное место из Симиных, где я еще не была. Мы всюду с ним ездили по его местам, а туда не съездили.

— Все-таки он поехал в Зубцов после университета?

— Поехал. И работал в библиотечном техникуме. Внешне выглядело так, как будто Сима с его жизнью в Зубцове был отторгнут от цивилизованного мира. Его однокурсники уже преподавали в Москве, писали научные работы, учились в аспирантуре, издавали свои книги. А на самом деле, Зубцов, может быть, и стал главным крещением Симы. Это очень важная веха в его становлении. Здесь Сима столкнулся с полной безграмотностью девушек, которые учились в техникуме. И, конечно, он начал учить их грамоте. Каждый день до основных занятий он занимался с ними при свете керосиновых ламп русским языком. Позже, когда его зубцовские ученицы приезжали в Москву, он был обеспокоен тем, чтобы сводить их в Большой театр, на лучшие спектакли Москвы. В нем жила уверенность, что эти провинциальные девушки, окончившие библиотечный техникум, должны нести культуру повсюду, куда их приводит жизнь. А для этого им самим надо неустанно приобщаться к культуре. Но самым поразительным было то, как он читал их письма. А писали они ему часто. Он ужасно волновался, будут ли там ошибки, то есть выучил ли он их, как надо. Прошли годы, его корреспондентки были уже взрослыми, но ему по-прежнему было важнее всего, чтобы они оставались грамотными, не забыли его уроков любви к родному языку.

Помню, что когда в шестидесятые годы мы переживали суд над Бродским, обсуждали в редакции журнала «Пионер» записи писательницы Фриды Вигдоровой заседаний этого суда, а потом и высылку Бродского на Север, мне всё представлялось, что там у него примерно та же жизнь, что была и у Симы в Зубцове. Их судьбы в этой части, казалось мне, схожи друг с другом. Меня всегда удивляло, как Сима спокойно переносит морозы, умело носит воду из колодца, колет дрова и топит печь. В Зубцове Сима впервые столкнулся с необыкновенной почтительностью к учителям, которой проникнуты люди в провинции. Увидев учителя, здесь кланялись ему до земли, сообщали друг другу: «Учитель идет!», выражая тем самым благодарность тому, кто несет образование людям. Он говорил, что именно тогда он понял, какую необычайную ответственность возлагает на него судьба за людей, которые способны так относиться к учительству. Спустя всего две недели после нашего знакомства с Симой в Баку — сама судьба вела нас друг к другу — меня нежданно-негаданно наградили путевкой в дом отдыха ЦК ВЛКСМ в селе Анниково в Подмосковье по Белорусской дороге. Сима встретил меня, потом проводил в дом отдыха. Мы попрощались. А к вечеру оказалось, что Сима никуда не уехал, снял комнату в избе и сколько я там жила, а это было целых три недели, столько и он там жил. А когда мы уезжали, пожилая хозяйка этой избы низко поклонилась Симе, именно ему, а не нам двоим и сказала: «Не обессудьте, если что не так». Я запомнила это навсегда.

— С какого-то момента педагогика стала основной тематикой творчества Симы. Мне придется повторить твою мысль: судьба и здесь умело и настойчиво вела его — от человека к человеку, от проблемы к проблеме — к главной теме его жизни...

— Да, наступил момент, когда Сима осознал, что образование — самая важная проблема общества, что здесь и находятся главные возможности для духовного преобразования страны. Тогда-то и стали появляться в газетах, прежде всего, в «Комсомольской правде», его очерки о педагогах-новаторах. По существу, таким образом делались открытия в педагогике — научного, философского, социологического плана. Сима отстаивал судьбы людей, боролся за их идеи. То, что он уже в перестроечное время стал главным редактором педагогической газеты, свидетельствует, с моей точки зрения, о его гармоничной человеческой и творческой судьбе. Сколько раз он говорил: «Если бы это было возможно — писать и печататься каждый день!» У него энергии было столько, что она застаивалась, он от этого страдал. Кто бы мог подумать, что жизнь изменится в такой степени, что Сима сможет печататься в газете каждый день, однако это произошло. И самое главное, если человек оставил после себя что-то настоящее, живое и истинное, оно не умирает. Это-то и произошло после ухода Симы, газета его живет.

— Наш коллега по «Комсомольской правде» писатель Дмитрий Шеваров, на мнение которого мне хотелось бы, подобно тебе, сослаться, дает этому очень любопытную оценку: «Газета, созданная Соловейчиком в 1992 году и названная им «Первое сентября», находится до сих пор в странной изоляции от печатного рынка. Ее не купишь в киоске или на газетном развале в метро. Наверное, в этом есть вина самой соловейчиковской газеты, абсолютно несовместимой и ненужной в быту, необходимой лишь в бытии. Ведь в ней нет ни криминальной хроники, ни политики, ни программы телевидения. Только мысль и чувства». Как это у Димы точно и чисто сказано...

— Да, у него это так всегда и бывает. Сказано просто, но какой в этой простоте объем представлений… Главное, мне кажется, помнить, что эта газета издается только на скромные деньги, полученные от подписки. А подписываются, в основном, учителя. Поэтому газета и не может не быть такой целомудренной. У нее поступь, достоинство и сам путь — учительские. Но, независимо от этого, «Первое сентября» — очень современная газета, одна из лучших в стране. По ней будут писать, а возможно, и пишут диссертации, она непременно станет предметом исследований. Время это вот-вот наступит. Залогом того служат ежегодные «Соловейчиковские чтения», которые проходят вот уже четырнадцать лет. Первого октября, в день рождения Симы, со всех сторон съезжается в Москву учительство России. Люди год откладывают по копейке от своих небольших зарплат, чтобы побывать здесь. Какая там программа, какие люди!

Педагогический марафон — настоящее открытие в педагогике XXI века! Представь себе, как с утра до вечера каждый день идет марафон — предметная конференция по всем школьным предметам: математика, физика, химия, немецкий, французский, русский язык, начальная школа, дошкольное образование... Академики, выдающиеся учителя, ученые, сменяя друг друга, информируют, решают, обсуждают с участием присутствующих самые современное и передовое в мировой педагогике. И так — сорок дней. Одному предмету отводится один день марафона, другому — два или три дня. Впервые — этого также нет нигде — «Первое сентября» проводит ежегодную книжную ярмарку педагогической литературы, встречи с авторами и издателями, что вызывает к себе огромный интерес учительства. На сайте издательского дома представлен «Педагогический университет» — курсы повышения квалификации для работников образования. А еще «Открытый урок» — учительский фестиваль педагогических идей. И фестиваль «Портфолио» исследовательских и творческих работ учащихся. И это еще не всё.

...Бог дал нам с Симой полноту отношений. Как все люди, мы проходили через свои бездны, через свои восхождения. Но то, что Сима создавал, всегда наполняло нашу жизнь добром и смыслом. Созданное им развивается и живет в наше более чем трудное время, покрывает наш путь любовью и оправдывает его.

 ...Мы беседовали с Ниной вечером удивительного сентябрьского дня. После иссушающей, больной, наполненной трагическим смогом сорокаградусной летней жары московская природа встрепенулась, жадно выпила дожди и потянулась в рост всей мощью пространных столичных газонов и заново посаженных, а также уцелевших цветов, и пережившей бедствие густо-зеленой листвы.

В этот солнечный день в сквере у храма Христа Спасителя я увидела обыкновенное в те недели чудо: рябина демонстрировала одновременно и грозди красно-оранжевых ягод, свидетельствующие о близких холодах, и свежие, невесть откуда взявшиеся весенние соцветия.

А с Ниной мы встретились вечером в большом, но уютном кафе, которое разделяет (или соединяет?), словом, стоит на границе между шумным проспектом Мира и тихим, маленьким и вечноцветущим Аптекарским огородом, который основал еще Петр Великий. По ребристой стеклянной крыше кафе были разбросаны сбитые недавним ливнем ветки и чуть пожелтевшие, самые слабые листья, которые не смогли удержаться на ветвях. Нина рассказывала и о том, что не вошло в текст интервью по причине некоей домашности воспоминаний. Например, как Сима, который в самом начале их совместной жизни искал в Москве жилье для них двоих, писал ей каждый день в Баку письма-отчеты о своих поисках, в которых рассказывал о том, что вроде бы нашел квартиру, и даже книги в ней есть — да вот хозяйка с грубым голосом и, возможно, свирепая. Ее, конечно, не будет в квартире, но дух ее витает здесь во всем. Так что он этот вариант отверг; а, к примеру, в другом доме, на улице Горького, он, кажется, отыскал то, что нужно, но только бачок течет, так что его слышно постоянно, и стены в подъезде выкрашены такой жуткой масляной краской, что войти страшно. Симон искал, конструировал гнездо... А Нина через эти письма познавала Москву, разнообразие квартир и жителей.

В этот момент Нининого рассказа на крыше загрохотало так «реально» — словно сейчас по ней шагала бригада ремонтников в кирзовых сапожищах. Мы подняли глаза. По крыше ходили огромные вороны, и одна пыталась отнять у другой удачную, годную для строительства гнезда веточку. Слегка сумасшедшие от минувшей жары птицы, как и рябина в саду у собора, перепутали сезоны.

Но тему своей стычки они выбрали верно.

Надо не отступать от найденного или созданного добра. Добро идет рука об руку со строгостью. И суть нашей жизни состоит в том, чтобы неуклонно и неостановимо побеждать добром ту сторону бытия, о которой не стоит упоминать даже походя. Собственно, об этом мы с Ниной Соловейчик и говорили.

 («Практический журнал для учителя и администрации школы», №№ 9-10, 2010)