Борис Панкин. «Новый мир» и другие

На фото: Борис Панкин (справа) и Юрий Любимов в кабинете главрежа театра на Таганке после выхода в 1974 году спектакля ”Деревянные кони” по Федору Абрамову.

Не надо представлять Бориса Дмитриевича Панкина – нашего главного редактора «Комсомольской правды» в 60-начале 70-х годов, а затем Председателя ВААП, Чрезвычайного и Полномочного посла и Министра иностранных дел СССР, писателя и критика, автора книг о Федоре Абрамове и Константине Симонове, дневников шестидесятника и мемуаров политика. Последняя из изданных книг «Пылинки времени» (см. на сайте в разделе ПУБЛИКАЦИИ) только что (февраль 2012 года) отмечена премией Союза журналистов России.
Отметив восьмидесятилетие, Борис Дмитриевич продолжает активно комментировать события текущей политики – мировой и российской, в том числе как обозреватель журнала «Миграция ХХ1 век» в Швеции; разъезжает по университетам и форумам разных стран с лекциями, координирует всевозможные общественные проекты, в том числе – издательские.
Одним из таких «подопечных» его проектов стало издание новомирских дневников Алексея Кондратовича, заместителя Александра Твардовского в пору, когда журнал стал в буквальном смысле – совестью отечественной интеллигенции, когда он, несмотря на жесточайшую цензуру, умудрялся публиковать актуальную публицистику и реалистичную литературу. Борис Панкин в эти же годы рулил «Комсомолкой», которая тоже боролась за гласность, преодоление тоталитаризма, за человека и его право быть в центре общественной жизни и не «винтиком», а личностью. Поэтому новомирский дневник для него – реконструкция того исторического контекста, в котором он сам жил и утверждался. Поддержав издание, он отдал долг времени своего писательско-журналистского взлета. И написал к дневникам Кондратовича послесловие, которое мы и публикуем здесь.
Новомирские дневники будут презентованы на 13-м Книжном салоне клуба 16 марта с.г. с 16.00 до 17.00 (ВВЦ, пав.57, стенд Е-26). В презентации примут участие писатели и литературоведы Николай Анастасьев, Тамара Балашова и Андрей Турков.

Борис Панкин
«НОВЫЙ МИР» И ДРУГИЕ
Послесловие к дневникам Алексея Кондратовича

Звонила журналистка Л. Графова из «Комс.» Жалуется и гордится:
- Работать стало трудно. Теперь мы сравнялись с вами в ошибках.
Я ответил:
- Пожалуй, еще не сравнялись. До нас далеко.
 Эти строки читатель  найдет в Дневнике Алексея Ивановича Кондратовича за 1967 год. 6 июля.
И не будь этой записи, я, быть может, и не смог бы принять заманчивое предложение составителей и издателей этой книги написать к ней послесловие.
Да и не послесловие это, в котором после исчерпывающего предисловия Андрея Туркова просто нет нужды, а всего лишь несколько личных впечатлений от уникальной работы, которая, наконец-то,  спустя сорок лет, стараниями взыскующих истины людей в полном объеме выходит к читателю. Личные впечатления, навеянные невольной причастностью к событиям и личностям, упомянутым в Дневниках.
Алексея Ивановича уже давно нет с нами. А Лида Графова, слава богу, жива, здорова и с прежней силой привержена духу свободы, гуманизма, справедливости… Сегодня она известная  стране и за ее пределами журналистка, видная общественная деятельница, которая стоит во главе всероссийской общественной организации оппозиционной направленности, заботящейся о поддержке миллионов граждан бывшего СССР, чей гражданский статут  пострадал в результате распада страны. И это означает, что звонок ее Кондратовичу 6 июля 1967 года не был случайностью.
 Речь же у них шла о публикации в «Комсомольской правде», коей я в ту пору имел честь быть главным редактором, статьи двух  правдистов, подзабытый уже термин, Лена Карпинского и Федора Бурлацкого « На пути к премьере».
К тому, что случилось с этой статьей и со всеми причастными к ее появлению в печати Кондратович возвращается еще не раз.
На отдалении времени, - записывает он спустя несколько лет, - этот эпизод идеологической жизни может показаться ерундовым, мелким. В «Комсомольской правде» появилась статья о театре. Никакого якобинства в ней не было. Авторы статьи, кстати, достаточно умеренные люди…
И вот они сочинили некую статью, в которой попытались сказать, что отдельным театрам и некоторым постановкам вредит неквалифицированное вмешательство, чрезмерная опека и администрирование… А эпизод был такой, о котором говорили все лето 67 года. …Взрыв, Карпинского сняли, Бурлацкого – тоже, слухи утверждали, что снят и зав. отделом литературы Щербаков… полетел и главный редактор Панкин. В общем, шум невероятнейший.
Я рассказал А.Т. о снятии Карпинского и Бурлацкого. А.Т. спросил, о чем у них были статьи. Потом:
– Как у нас хотят, чтобы люди не думали. Не думали. Как будто это возможно.
Что касается содержания статьи, то как отмечает Кондратович, руководство  страны (а в дело действительно вовлеклись и Фурцева, тогда министр культуры, и Суслов, и Брежнев, которых представлять не надо) увидело в ней не больше, не меньше - покушение на священной право партии, провозглашенное еще Лениным, руководить, читай, командовать  литературой и искусством. Смертельный грех.
Что касается обрушившихся кар, то они отражали дух наступившего времени Брежнева, с его нелюбовью к крайностям. Из «Правды» Карпинского и Бурлацкого убрали. Но первого отправили при этом в «Известия», а второго во Всесоюзный институт социологии (ИСКАН), созданный и руководимый академиком Алексеем Матвеевичем Румянцевым, который годом раньше и сам пострадал, будучи уволен с поста главного редактора «Правды» за написанную им статью опять же о положении в литературе. Под доброй рукой Румянцева институт превращался в отстойник для проштрафившихся идеологически.
Щербаков был  освобожден  от должности редактора отдела литературы, но назначен на вновь созданную должность обозревателя «Комсомолки», равноценную той, что обрел в «Известиях» Карпинский.
Панкину, то есть автору этих строк, в последнюю минуту, благодаря маневрам тогдашнего главы  отдела пропаганды ЦК КПСС Яковлева, «А.Н.» - как его стали звать в эпоху перестройки, увольнение заменили строгим выговором.
Стоит уточнить и то, как попала статья в «Комсомолку». На самом деле Лен ее принес к нам после того, как ее отвергли сначала в «Правде», потом в «Литературке»,  где амбивалентный  Чаковский сказал: «Вот если бы сразу нам принеcли, тогда бы другое дело. А после отказа «Правды» не можем».
- Я показал ее Панкину, она ему понравилась, и он ее напечатал, - лаконично ответил на вопрос  Лен Карпинский в одном из своих радио-интервью в период перестройки, когда он стал одной из ключевых фигур происходящих перемен.
Меж тем, на заседании редколлегии трое из девяти ее членов, в том числе и один из заместителей главного, высказались против публикации статьи.
Другими словами, то, что с высот  знающего себе цену «Нового мира» выглядело нечаянным эпизодом, нам представлялось вызовом неким идеологическим догмам. Сдается, что власти именно так это и поняли.
В добавление к принятым мерам ЦК партии прислал нам еще и «комиссара»,  Феликса Овчаренко, создав для него должность третьего заместителя главного редактора, курирующего литературу. Так была опробована «рокировочка»,  которую потом применили в «Новом мире». С участием того же Овчаренко, который в атмосфере «Шестого этажа» долго не продержался, но карьеру  сделал. Скакнул аж в ЦК КПСС, где «курировал», вернее, отравлял жизнь  именно «Новому  миру», как пишет об этом Кондратович.
И тут я возвращаюсь к тому, с чего начал.
- Жалуется и гордится,– передал настроение Лиды Графовой Алексей Иванович!
Чем гордится? Да тем, что ее «Комсомолка» «сравнялась» в данном случае с самим «Новым миром».
А на кого жалуется? На обидчиков газеты, надо полагать. И ей  важно было, чтобы в «Новом мире» знали, что и нам нелегко. Таков был тогда распространенный настрой тех, кто с уважением относился к своей профессии.
Я же, прочитав Лидины строки, был растроган ими и пожалел, что только теперь узнал о ее звонке.
И как она, не без гордости констатирую, что в Дневниках есть и другие свидетельства пересечения путей «Нового мира» и «Комсомолки».
Кондратович, например, не без юмора рассказывает, как  загуляли однажды («на полу лежат в стельку пьяные») два не чуждых редакции человека: битый - перебитый на идеологической почве Георгий Куницын, который, будучи членом редколлегии «Правды», голосовал против увольнения авторов статьи «На пути к премьере», за что был тоже наказан,  и «Бараков, человек, предпринимавший на Кубани опасные и своевольные эксперименты в организации сельскохозяйственного производства. Его несколько раз поддерживала «Комсомолка», но потом его все же сломили, исключили из партии, и вот он появился в Москве. Оказывается, Бараков когда-то учился в одной школе с Куницыным, друзья. Друзья-друзьями, но один исключен из партии, другой – крупный партийный функционер. И в обнимку на полу. Это случается нечасто. И мне это тоже очень понравилось».
О Баракове в «Комсомолке» писал Геннадий Лисичкин, автор «Нового мира».
О Куницыне, помогавшем по мере сил «Новому миру», Кондратович еще рассказывает как тот «в дачном цекистском поселке сплясал в трусах на столе, я …понял, что он – белая ворона и в начальниках долго не проходит. Плясать на столе – за это, наверно, грузчика из ЦК уволят, а уж зам. зав. отдела... Я рассказал А.Т. об этом ухарстве Куницына, он долго хохотал и потом, лишь скажут что-нибудь о Куницыне, – сразу вспомнит: «Так он же плясал на столе». И всегда без какой-либо нотки осуждения, напротив, с приятельством: вот, мол, и там люди бывают...»
 На закате «Нового мира», летом 69 года я лежал со сломанной ногой в том самом травматологическом отделении ЦКБ, где в это время находился и Александр Трифонович. Именно в те недели, которым посвящено немало горьких страниц в Дневниках, в журнале «Огонек» появилось заушательское «Письмо одиннадцати», а в «Соц. индустрии», кажется, так называемое «Письмо рабочего», который тоже взялся учить  своего великого современника, как руководить журналом. Новомировцы проводили свои экстренные  совещания прямо у Твардовского в палате, а он как-то зашел вместе с Расулом Гамзатовым ко мне в палату и просиял, увидев меня, лежащего в постели в окружении голубых книжечек «Нового мира» и корпящего над статьей о «Пряслиных» Федора Абрамова. Когда статья была напечатана, он прислал мне письмо: «Я так рад за Абрамова, человека - мало сказать талантливого, но честнейшего в своей любви к «истокам», к людям многострадальной северной деревни и терпящего всяческие ущемления и недооценку именно в силу этой честности».
Радость Твардовского будет понятной, если напомнить, что романы Федора Абрамова были одной из излюбленных мишеней публичных нападок на «Новый мир». И тут мне не обойтись без двух цитат, которые практически не нуждаются в комментариях. Одна из них предшествует публикации романа. Другая дает представление о читательском восприятии этой акции «Нового мира»
Первая – из Дневников.
«Разговаривал с Ф. Абрамовым. Говорят (Солженицын), что Абрамов был когда-то следователем. И вот из следователя получилось такое, что хоть веди на него самого  следствие...
 Федя начал мне в ответ говорить такое, что и на бумагу трудно переносить. Вот тебе и следователь.
...Часа три вели разговор с Ф. Абрамовым...
- Я уже тебе третий раз говорю, – сказал я ему, – ну, ответь, притворяешься ты или всерьез думаешь, что роман в таком виде может быть напечатан.
- Может. Ничего в нем нет, – повторял он в десятый раз, и я уже стал сомневаться: а может быть, он в самом деле так думает? Но и это едва ли.
...Речь у нас шла о романе «Две зимы и три лета», спор шел о главе, в которой впервые точно рассказывалось о том, как в деревне проходила подписка на заем, как бегали от уполномоченных и т.п. Мы, – я, во всяком случае, – были уверены, что глава эта никак не пройдет в цензуре. И это был тот случай, когда «непроходимый» кусок чудом проскочил. Я и сейчас не понимаю, как это случилось. Может потому, что и цензура иногда уставала от нас».
Вторая выдержка  – из адресованного мне читательского письма:
«Сейчас перечитываю в третий раз вашу статью «Живут Пряслины».
Да, Федор Абрамов пишет, не отступая от действительности. Когда читаешь его романы и повести, создается впечатление, как будто читаешь письма, дневники, так зримо представляется написанное и веришь каждому слову. И хотя описываемые события происходили на Севере России, а я жил в те годы на Юге Киевской области. Но, увы, жизнь в деревне происходила такая же.
Вспоминаются весенние дни, еще вдосвита (на рассвете) крик, маты бригадиров по селу, их было шесть, где теперь один.
И ведь надо в колхоз идти (и шли, и работали), и надо держать свой огород в порядке, ведь это основа жизни, когда трудодень обходился в 150 грамм и 12 копеек деньгами.
Я в те годы работал учетчиком бригады, комсоргом колхоза. Заходишь в хату, пол (не в смысле того, по чему мы ходим в квартире. А место, где спят: голые доски, похрустывает соломка, голая лежанка) и дети, просящие хоть кусочек хлеба.
И в это время требуешь – налог, заем.
А сколько их пряталось на чердаках, в кустах боярышника, идет комиссия по займу, и бегущие и прячущиеся, как от фашистов…»
Автор этого письма, Павел Евтихиевич Лементарь, в тот момент, когда он его писал, работал уже на шахте, подземным машинистом. Он не искушен в тонкостях литературоведения, но сам, может быть, того не ведая, рисует удивительно точную, временную и событийную,  раму, в которую, как картина, вписывается не только  творчество Федора Абрамова, но и обстановка, в которой нес свою вахту чести «Новый мир».
«А как легко, - продолжает о рассуждать читатель, - жилось героям книг, подобных «Кавалеру Золотой Звезды» С. Бабаевского.
А сейчас, думаете, нет Бабаевских в литературе? Когда посмотришь на литературу, выпускаемую Донецким областным издательством, диву даешься, не хватает только грифа - фантастическая.
Описываются какие-то сусальные шахтеры, подземные кроты, которые хотят работать по 18 часов в сутки, выполнять на 500 процентов план–задание».
Павел Евтихиевич делится другими своими симпатиями и антипатиями, которые - в сопоставлении с Дневниками Кондратовича - с особым волнением читаются сегодня, спустя десятилетия после того, как были исписаны от руки эти пожелтевшие странички.
Он сообщает, что с удовольствием читает «Новый мир». «А вот «Юность» последнее время не читаю. Ушел «катаевский дух» из журнала».
Цитирует сочувственно «Даниила Гранина, который правильно подметил – без бумажки человек – букашка, а с бумажкой человек».
А вот из двух В.Липатовых, того, что работал и писал об искусстве  в «Комсомолке», и другого, автора «Деревенского детектива», мой корреспондент  выбирает первого. Рассказы об «околоточном надзирателе» (его выражение) ему не нравятся.
И снова совпадение. В Дневниках Алексея Кондратовича читаем о его беседе с Твардовским, из которой узнаем, что Александр Трифонович к позднему периоду творчества Виля Липатова относился не менее скептически, чем этот « из забоя» поклонник Федора Абрамова.
Рассказы о непрерывном и драматическом хождении по мукам руководителя «Нового мира» и  великого поэта - Твардовского и его славной и верной своим высоким принципом когорты занимают львиную долю Дневников Кондратовича. Великолепна галерея ближайших сотрудников журнала и его авторов, прозаиков, поэтов, литературных критиков, ученых, составлявших  красу и гордость мыслящей России. Чем больше препятствий стояло на пути их работ  к читателю, тем значительнее был эффект их появления. А публикации первых же вещей Солженицына совершили переворот в сознании миллионов.
Что говорить, напечататься в «Новом мире» стремились все. Для одних, близких по духу, это было делом чести. Для других, в том числе и оппонентов - престижным, как теперь бы сказали.
Но – много званых и мало избранных. Подход журнала, в первую очередь, его главного редактора, был избирателен.
Критерием прежде всего, являлся уровень художественности. Клановый, групповой,  по принципу «наши» и «не наши», «те» и «не те», подход, которым как раз руководствовались недруги журнала, был чужд. И в этом отношении сегодняшнего читателя Дневников ждет немало сюрпризов. Возьмем, скажем, молодых творцов «исповедальной прозы» или «эстрадной поэзии». В качестве советских «сердитых молодых людей» они должны были быть близки «Новому миру». И относились к нему, насколько помню,  с заслуженным им пиететом. Но отнюдь не всё, что они предлагали журналу, шло с колес или вообще принималось. Это касается и Андрея Вознесенского, и Евгения Евтушенко и Василия Аксенова, по поводу «Бочкотары» которого Александр Трифонович, согласно Кондратовичу,  проходился очень круто в беседах с соратниками и которую отказался публиковать. Андрею Вознесенскому или  Анатолию  Гладилину доставалось еще больше.
Сейчас, когда иные «знаковые авторы» так же безапелляционно восхваляются, как раньше огульно порицались, об этом трезвом, взвешенном подходе Мастера своевременно напоминают Дневники Кондратовича.
Не менее важны в них  и множественные отсылки к читателю-другу, который  объявлялся  во всех слоях населения, в том числе и среди людей,  кому по долгу службы полагалось вроде бы дудеть в начальственную дудку, а они, как могли, поддерживали «Новый мир». Да и на своем, часто официальном месте старались творить правое дело.  И это позволяет еще раз вглядеться в атмосферу тех и последующих лет, без чего трудно разбираться и в дне сегодняшнем.
Мы видим, что мордуемый властями журнал, как один из немногочисленных духовных центров противостояния идеологическому мракобесию, был окружен многослойным кольцом друзей,  единомышленников, союзников, пусть и не способных спасти его. Но и за этой  чертой  существовал сонм, не побоюсь этого определения, деятельных доброжелателей, вдумчивых читателей, поклонников, может быть, и не всегда находивших возможность дать о себе знать.  Дозвониться, образно говоря, до Твардовского, Лакшина или Кондратовича, как дозвонилась до него Лида Графова.
Суть и дух Дневников самоотверженного новомировца никак не согласуются с получившей у нас ныне широкое хождение концепцией, согласно которой в пост-оттепельные,  «застойные» времена общество в СССР состояло из монолитных рядов власти,  из послушной  массы населения, которую и сегодня  не стесняются называть быдлом, и кучки диссидентов, к которым примыкали любители пошептаться на кухне, где, мол, только  и звучала истина.
Нет, режим был настолько противоестественен, что не противостоять ему в той или иной форме было просто невозможно, как невозможно не пытаться дышать даже в самой отравленной атмосфере. Даже в рядах цензуры, рассказывает Кондратович, находились люди, в той или иной форме  сопротивлявшиеся запретам… А Эрнст Неизвестный любил повторять, что нигде не видел такого количества антисоветчиков на одном квадратном метре служебной площади как в ЦК КПСС. Это – гротеск, конечно, но гротеск со смыслом.
И усилия всех этих людей, а число их грех был бы преуменьшать, не пропали даром. Прибавьте сюда множество тех, кто просто боролся с недостатками, не догадываясь, что подтачивает устои режима, как капля точит камень, если вспомнить максиму древних.
Не будь этого «быдла», некому было бы подтолкнуть Горбачева к переменам, некому – поддержать и развить их, когда они были начаты. Другое дело, что на стороне демократии объявились в условиях открытости и гласности свои «большевики», то есть экстремисты, доводившие ситуацию до абсурда, объявлявшие, что все написанное и сказанное, словом, обнародованное  при советской власти легально,  фальшиво и лицемерно в силу  одного этого. Пресловутая фига в кармане.
Даже Александр Исаевич Солженицын не избег такого заблуждения, заподозрив в грехе двоемыслия даже некоторых сотрудников «Нового мира», о чем тоже поведал нам автор Дневников.
Словом Дневники Кондратовича, конечно, же история, прошлое, но эта та история и такое  прошлое, которое не меньше говорит нам о дне сегодняшнем и побуждает заглянуть в недалекое будущее.

2011 год