“Газета и газетчики. Подробности одной профессии” (1973 г.). “Сто оборванных дней” (1993 г.) “Пресловутая эпоха. В лицах и масках, событиях и казусах” (2002 г. - первое издание. 2017 - второе издание). Николай Андреев. ПОДРОБНОСТИ НАШЕЙ ПРОФЕСИИ

Перечитал книгу Бориса Дмитриевича «Газета и газетчики». Именно книгу, хотя в   издании всего 64 странички. Но и брошюрой не назовёшь – столь плотный и объёмный по мысли текст. Книга вышла в «Библиотечке «Комсомольской правды» в 1973 году. Борис Дмитриевич был как раз назначен главой только что созданного Всесоюзного агентства по авторским правам – ВААП и решил подвести итог бурного, наполненного незабываемыми событиями, яркого периода своей жизни. В «Комсомолке» он, что называется, состоялся. Проработал в ней больше двадцати лет. Прошёл путь от стажёра сельского отдела до главного редактора. Таких примеров журналистской карьеры в истории «Комсомольской правды» – от стажёра до главного – только два, вторым стал Владислав Фронин, он начинал стажёром рабочего отдела.  

В «Газете и газетчиках» размышления о сути журналисткой работы, не случайно к названию книги дан подзаголовок – «Подробности одной профессии». А одна из подробностей такая: «Публицист лишён возможности отложить свой отклик на потом. Подобно боевому охранению, идущему впереди, он первым завязывает бой. Его призвание – повседневность».

Сегодня, кажется, ушли из журналистики эти понятия – публицист, публицистика. В какой-то мере публицистами можно считать колумнистов, но это несколько не то, что понималось в журналистике времён Панкина, да и моих тоже. Тогда, в 60-е, в 70-е годы публицистика – это почти всегда прорыв в неведомое, в неизведанное, это страсть, это бой. Не случайно именно при Панкине появилась в «Комсомольской правде» рубрика «Сто строк публициста». Напечататься в ней считалось высшим пилотажем. Мне удалось только один раз. 

Еще одна подробность нашей профессии: «Газета развивала, культивировала особый стиль, свою манеру разговора с читателем, обращаясь не только к разуму, но и к душе человека. Это побуждало расширять горизонт художественных средств, обогащало палитру публициста».

«Комсомолке» тогда доверяли. Доверяли её журналистам. И публикации – не только публицистов! – но и любого корреспондента заставляли задуматься, могли вызвать яростную дискуссию. Панкин пишет: «Известные журналисты – арбитры в споре, советчики, законодатели вкусов». Да, так и было – законодатели вкусов. 

И ещё подробность: «К языку газеты читатель относится как к литературному – с уважением и высоким требованием. Газетное слово становится литературным». Один западный журналист, хорошо знающий русский язык, в начале 80-х годов сказал мне: «Такое впечатление, что русские журналисты пишут не газетные заметки, а роман». Я застал в «Комсомолке» это обязательное требование к материалу: слово должно быть литературным. Рафа – так звали замответсека Рафаила Абрамовича Депсамеса – стоял на страже, иногда с ним по часу сидели над заметкой в четыре страничке, работая над словом. А требовательность шла от главного, от Панкина. 

И много ещё подробностей одной профессии в «Газете и газетчиках». Но одной я не нашёл – как менять газету? Менять творческое её лицо, менять её дизайн (тогда не было в ходу это слово), менять её организационную структуру. А ведь Борис Дмитриевич думал над этим, занимался преобразованиями, но опустил это в книге. При нём многое появилось из того, что стало фирменным знаком «Комсомолки». Те же «Сто строк публициста».

В 1971 году он создал отдел первой полосы. Так исторически сложилось, что первая полоса советской газеты (не только «Комсомолки») была скучной до ломоты в зубах. Потому что на ней печатались официальные материалы, со страницы раздавался барабанный бой о социалистическом соревновании, о рекордах ударников пятилетки, о баснословных урожаях, о комсомольских инициативах. Хорошо, если читатель хотя бы просто просматривал первую полосу, чаще всего он начинал чтение с последней. И идея создать отдел первой полосы заключалась в том, чтобы затянуть на неё читателя, чтобы на ней появлялись материалы, которые приковывали бы его внимание. То есть сделать нечто подобное, что имеют современные газеты – первые полосы нынешних периодических газетных изданий, что называется, читабельны. Более того – иной раз они затягивают внимание мощнее, чем полосы внутренние. Попытка Панкина оказалась лишь отчасти эффективной. Всё же в те времена надо было оправдывать ленинское определение печати – коллективный пропагандист, агитатор, организатор масс, а эту обязаловку, хочешь не хочешь, надо было выполнять, Ну, что ж – первая полоса и тянула эту лямку. Кстати, только ещё один главный редактор «Комсомолки» был генератором идей по изменению газеты – всё тот же Владислав Фронин и нынешний главный в "КП" Владимир Сунгоркин.  

К Борису Дмитриевичу у меня особое отношение ещё вот почему: он брал меня на работу в «Комсомольскую правду». Хотя выражение «он брал меня на работу» всё-таки чисто условное. Отдел рабочий молодёжи, в котором я начал появляться студентом третьего курса журфака МГУ, что-то во мне разглядел. Пригрел. Я в нём освоился. И редактор отдела Анатолий Петрович Юрков написал в редколлегию представление: прошу утвердить Андреева Н.А. в должности стажёра. Редколлегия утвердила, Панкин подписал приказ о приёме на работу. Хотя имел обо мне смутное представление, если вообще имел. У меня были публикации, но заметных среди них не отыскать. Иное дело – Юра Щекочихин, он пришёл в «Комсомолку» чуть позже меня. И сразу же засверкал всеми гранями своего таланта, он заявил актуальную тему – трудные подростки. В газете появилась рубрика «Ребята из подворотни». 

Запомнился почерк Бориса Дмитриевича – разобрать его было абсолютно невозможно. Это было нечто вроде эскиза Пикассо, ломанные или волнистые линии, которые никак не преобразовывались в буквы. Рукописей его я, понятно, не видел, а почерк видел, когда дежурил по номеру в типографии, и туда спускались полосы с вёрсткой, на которых была правка главного. Правка по некоторым материалам обширная. Лишь одна сотрудница корректуры обладала искусство разобрать, что значат волнистые и ломаные линии, и переводила их на общепонятный язык. Я тогда думал с возмущением: какое неуважение к людям?! А оказалось, что почерк – это Божье наказание для Бориса Дмитриевича ещё со школьных лет. В его книге воспоминаний «Пресловутая эпоха» он об этом пишет подробно. Почерк чуть было не поменял судьба выпускника школы в Марьиной Роще Бориса Панкина. Приведу обширный отрывок из книги.  

«Был назначен выпускной вечер с вручением аттестатов, а утром того же дня выяснилось, что медали на мою долю из гороно не прислали. Геннадий Исаакович переживал, кажется, больше меня. Он точно знал, что без медали на «журналистику» лучше и не пробовать. С одной стороны – бывшие фронтовики, которых закономерно зачисляют, почти не спрашивая на экзаменах, тем более что все они, как правило, члены партии. А с другой стороны, «золотая молодежь», то есть родительский конкурс, выражение, которое только-только входило в моду. За меня хлопотать было некому.

Он убеждал меня подавать в педагогический, благо их в столице было тогда несколько – и областного, и центрального подчинения. На факультет русского языка и литературы.

– Писать всё равно никакой университет не научит, а к литературе вы будете здесь даже ближе…

Между тем Генадя, как мы сокращённо звали его про себя, знал то, что от меня из гуманных соображений скрывали: директриса «так этого вопроса не оставила» и добивалась от гороно разъяснений. И вот через неделю после выпускного вечера вызов меня в школу, уже оконченную, и вручение в узком кругу Геннадия Исааковича и Лидии Николаевны серебряной медали. Ларчик просто открывался. «В гороно решили, – разъясняли они мне, довольные исходом и собой, – что человек с таким почерком просто не может ничего путного написать. И не глядя переделали пятерку на четверку. А с четверкой за сочинение ни о какой медали уже говорить не приходится».

Настойчивость моих наставников сработала. Сочинение было-таки прочитано, пятерку мне за него поставили, но на медали сошлись серебряной. Чтобы ни нашим, ни вашим. И я чуть ли не из школы помчался на Моховую – сдавать документы на филфак.

Вот такая незамысловатая история, помеченная июнем 1948 года. Эхо её донеслось до меня десятилетия спустя, в Стокгольме, когда я уж и сам стал сомневаться, не приснилось ли мне всё это. Пришло в 1983 году в Стокгольм письмо от сокурсника по университету, из фронтовиков, Коли Пияшева: «Познакомился с Геннадием Исааковичем Беленьким, который так-то обронил фразу, что, мол, теперь среди его учеников есть один посол. Когда стало ясно, что речь идет о тебе и что мы с тобой однокашники, сообщил мне любопытную историю о твоем почерке, который чуть было не стоил тебе серебряной медали и, соответственно, университета». В утешение мне Николай – историк литературы – сообщил, что точно такой же почерк был у Луначарского. Когда до революции он сидел в тюрьме, его надзиратель, который по должности обязан был перлюстрировать его переписку, однажды взмолился: «Господин Луначарский, пишите поразборчивее, а то я все ночи провожу за расшифровкой ваших каракулей». Не знаю, внял ли этой мольбе Луначарский, но мне за мой почерк сейчас и двойки бы не поставили».

Разошлись наши пути с Панкиным в 1973 году, когда он ушел из “Комсомолки” создавать Всесоюзное агентство по авторским правам ВААП. А сошлись они в конце 90-х. Я тогда работал в «Общей газете», с другим прекрасным редактором – Егором Яковлевым. Делал полосу «Мнения». И уж не помню, Егор или я сам обратился к Борису Дмитриевичу, который обосновался в Стокгольме, с предложением вести колонку на полосе. Он согласился. Присылал свои размышления, и я, страшно сказать, редактировал его тексты. О чём благоразумно ему не сообщал – не то, чтобы опасался гнева за вмешательство в его слово, а просто не хотелось терять время на согласование. Судя по тому, что от него не поступало никаких проявлений недовольства, правку мою он принимал. Или просто не замечал, настолько искусно (прощу прощения за хвастовство) я её вносил. 

Кстати, редактировал я и тексты Инны Павловны Руденко. Хорошо помню, как был практикантом студенческого отдела, и долго мучился с каким-то материалом. Домучил его при помощи Кима Смирнова, он отдал семь страниц Инне Павловне – редактору отдела. Она осилила мой текст до третьей страницы, на которой написала: «Дальше читать невозможно!». И вот в «Общей» я уже был редактором её текстов. Понятно, что почти условным – тексты она писала безупречные. 

Встретился я с Борисом Дмитриевичем в период, когда собирал материалы для биографии Горбачёва. Встречался не лично, а с его книгами – «Пресловутая эпоха» и «Сто оборванных дней». Мне было важно показать в книге, как была устроена власть в Советском Союзе, как жили люди, о чём мечтали и что рушило их иллюзии. Потому перечитал массу дневников, воспоминаний о том времени. И «Пресловутая эпоха» в этом отношении была мне очень полезна. А «Сто оборванных дней» понадобились мне, когда я писал о последнем годе Горбачёва во власти. После событий августа 1991 года Горбачёв назначил Панкина министром иностранных дел СССР. Борис Дмитриевич – единственный из советских послов не поддержал ГКЧП. А в ноябре того же года Горбачёв отправил Панкина в отставку, и вернул в кресло министра Шеварднадзе. Очень странный зигзаг. 

Про свою деятельность в ВААП Борис Дмитриевич пишет в «Пресловутой эпохе». А мне попался взгляд на его деятельность со стороны. В каждой организации поставлены представители КГБ, они были в штате как обыкновенные сотрудники. В ВААП одним из таких сотрудников был Евгений Григорьев. Приведу его впечатления о том времени. 

«Предстояло изучать протокольную работу, о которой я имел весьма приблизительное представление, приобретать хватку, навыки, знания, чтобы не просто занимать место, а стать полноценным сотрудником Агентства. Только при этом условии я мог надеяться, что смогу успешно выполнять свою основную работу.

Я начал разбираться в структуре ВААПа, в людях, которые там работали, взялся за изучение «коридора власти» — так называли третий этаж Агентства, где располагались кабинеты Б. Д. Панкина и его многочисленных заместителей.

Борис Дмитриевич был лучшим председателем Правления из трёх, под руководством которых мне пришлось работать в ВААПе. Выросший из рядового репортера в главного редактора одной из популярнейших газет страны, блестящий администратор, прекрасно разбиравшийся в людях, он сумел остаться еще и незаурядной творческой личностью. Пошучивали, что аббревиатура ВААП расшифровывается как «Всесоюзное агентство авторов Панкина»…

Ну что ж, его друзьями были Симонов и Паустовский, Трифонов и Айтматов, и никакое литературное агентство не погнушалось бы иметь таких авторов в своей обойме.

Не проходило недели, чтобы Агентство не содрогалось в ожидании «завтра» или «послезавтра» визита одного из таких авторов к Б. Д. Нужно было подготовить материалы об ожидавшихся, осуществлявшихся или осуществленных изданиях их произведений за рубежом, ходе работ, гонорарах и т. д.

Крупнейшие наши иллюстраторы, художники, литераторы, композиторы были частыми гостями ВААПа, участвовали в его работе, выезжали в составе ВААПовских делегаций за рубеж. Работа в Агентстве была интересна, Б. Д. с самого начала и вплоть до своего отъезда в Швецию поддерживал нужный темп и ритм этой работы.

Разумеется, энтузиастами были далеко не все. В ВААПе было «всякой твари по паре», как и в любой только что созданной организации, — немало «позвоночников», устремившихся в экспортно-импортный ВААП в предвкушении загранпутешествий и прочих прелестей, но также и значительное количество «межкнижников» — бывших сотрудников внешнеторгового объединения «Международная книга» — очень знающий, грамотный народ. В тематических подразделениях трудились литературоведы, эксперты.

Слышал как-то жалобы одного из сотрудников ЦК КПСС на Панкина — в ЦК Борис Дмитриевич, минуя отделы, шел «по верхам» и все вопросы решал там (правильно делал — только там и можно было их решать). Отделы и их руководителей это сильно раздражало.

Была еще и зависть. При всех его недостатках — ведь все делалось впервые и ошибки были неизбежны — ВААП долгое время был энергичной, эффективной организацией — это отмечали и многие зарубежные партнеры. Они часто хвалили Агентство, например, в Госкомиздате, не зная о глухой взаимной неприязни между этими организациями и их руководителями».

Григорьев сообщает много интересных деталей о Панкине, о деятельности Агентства. И о тех, кто сменил Панкина на посту председателя ВААП: 

«Панкин отбыл послом в Швецию — в МИДе это вызвало взрыв бешенства среди возможных кандидатов на должность…» Сам Борис Дмитриевич так оценивает переход в сферу дипломатии: «Мое назначение послом в Стокгольм стало загадкой. СМИ в Швеции, которую мы успели наводнить подозрительной с точки зрения партийного руководства, то есть на самом деле честной, хорошей литературой, спорили: повышение это для Панкина или почетная ссылка. Конечно, Швеция – не Сибирь. Совсем наоборот. Но здесь, как и во всем мире, уже хорошо знали манеру Брежнева сплавлять неугодных ему людей на дипломатическую работу, от греха подальше. Из Стокгольма я стал добиваться, чтобы мы открыли архивы по делу Рауля Валленберга. Еще до начала горбачевской перестройки я стал всеми правдами проталкивать социал-демократическую «шведскую модель», что при Горбачеве было поставлено мне уже не в минус, а в плюс».

А в ВААП только после ухода Панкина оценили, какого масштаба это был руководитель. Продолжает Григорьев: 

«Панкина сменил новый председатель Правления — Константин Михайлович Долгов. Доктор философии, специалист по эстетике, он до назначения в Агентство руководил литературой в ЦК КПСС, и руководил, как рассказывали, круто. В скромный ВААП он принес жесткие манеры партийного аппаратчика, от чего вааповцы взвыли сразу же. Привыкший в ЦК к тому, что по одному его телефонному звонку сдвигались горы, Константин Михайлович долго не мог понять, как это, например, американские издательства не увеличивают выпуск советской литературы, когда на последнем партийном собрании Агентства было принято решение о «резком увеличении экспортных контрактов в США»? Мы ехидничали, предлагая высылать копии наших партийных решений в Ассоциацию американских издателей — тогда те наверняка увеличат количество импортных контрактов, причем именно «резко».

Долгов с ходу предал анафеме деятельность Бориса Дмитриевича в Агентстве, возмутился условиями работы и активно принялся проектировать новое здание ВААПа где-то у черта на куличках. По Агентству прошел тихий стон ужаса — большинство сотрудников работали там еще и потому, что жили в центре города, и перспектива тратить на дорогу полтора-два часа в день мало кого устраивала...» 

Но это уже другая история. 

Очень жаль, что никогда не будет написана история «Комсомольской правды». Не будет написана по элементарной причине: материал бескрайний. Столько всего произошло за 95 лет в её жизни, что не охватить взглядом. Да и к тому же некому эту историю написать. Никому не под силу поднять эту гигантскую работу. А одним из насыщенных событиями периодов истории газеты – эпоха Панкина. Да, не будем бояться этого возвышенного слова – эпоха. И как для сотрудников ВААПа Панкин был лучшим председателем Агентства, так и для меня Борис Дмитриевич останется лучшим Главным из четырёх, при которых я проработал в «Комсомолке». Хотя был я при нём всего два года, да и то стажёром.