ВЛАДИМИР ЛЮБИЦКИЙ. «КОМСОМОЛКА» В МОЕЙ ЖИЗНИ

Как я стал собкором заветной газеты, прошел через комсомольские кулуары и попал в соседнее издание

В штате «Комсомольской правды» я пробыл сравнительно немного – всего два года из шестидесяти лет профессиональной работы в журналистике. Но, не кривя душой, могу сказать, что по жизни связан с ней намного, намного больше.  Было между нами всякое: взаимные радости и обиды, «приступы» любви и долгие  размолвки, забавные эпизоды и досадные разочарования. Не разделяю безоговорочно восторженные филиппики и умиления некоторых коллег в адрес «Комсомолки» времён нашего в ней присутствия – на мой взгляд, это лишь понятная ностальгия по собственной ушедшей молодости, На деле газета во все времена была обременена теми же недугами, что и другие издания. Берясь сегодня за собственные «КП-мемуары», понимаю, что кое-чем рискую навлечь на себя  упрёки, а то и гнев иных тогдашних собратьев по Шестому Этажу. Но я не претендую на истину в последней инстанции – просто хочу рассказать некоторые эпизоды собственной судьбы и той безусловно счастливой роли, которую сыграла в ней любимая моя «Комсомолка».

ВПЕРВЫЕ – ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Случилось это во время летней экзаменационной сессии 1965 года. Я, студент второго курса факультета журналистики МГУ, получил сильнейший допинг к предстоящим экзаменам: в знаменитом университетском Доме культуры на Моховой была объявлена творческая встреча с редакцией «Комсомолки» - кажется, в связи с 40-летием газеты. Понятно, что пробиться туда оказалось не только делом чести, но и, как звучал известный лозунг, делом некоторого мужества, доблести, а где-то даже геройства.
В сравнительно небольшой зал  зрителей впрессовалось, пожалуй, вдвое против допустимого. На сцене  небольшой группкой расположились гости: Юрий Петрович Воронов,  Аркадий Сахнин, Анатолий Иващенко… Сказать, что каждое из оглашаемых имён встречалось едва ли не на «ура!» - было бы слишком бледно. Перед нами, неофитами, были кумиры, мастера, волшебники, мы смотрели во все глаза, слушали всеми барабанными перепонками, а они переживали наши восторги с явным смущением, но со спокойным достоинством (им и во сне не могло привидеться, что спустя полвека их преемников, достигших в профессии куда более скромных результатов, станут величать «звёздами», «лидерами мнений», «легендами» и прочими  прилагательными именами).
Но главное началось потом – когда они стали говорить о работе. О  рисковой, казавшейся безнадёжной дуэли с предводителем китобойной («убойной»!) флотилии «Слава» всесильным Соляником. О затяжном, изнурительном, но искусном и победоносном сражении со сталинским любимцем – именитым  Трофимом Лысенко и его «кустистой пшеницей». О других, не таких громких, но оттого не менее страстных, человечных и, главное, честных делах журналистов «Комсомолки». Все эти эпитеты приходят на ум сейчас, за компьютером. А  тогда в их рассказах  не было никакой рисовки, надрыва или бравады – просто  шёл товарищеский разговор о работе, которую они делали, о людях,  которых они со страниц газеты защищали, возвышали или уличали, развенчивали… В нас, слушателях, они искренне видели своих будущих коллег. И потому вместе с их рассказами мы, не подозревая, получали пожизненную прививку – против щегольства в профессии, против самомнения и корысти, пустобрёшества и словоугодничества.
Закончился вечер весело: мы стали первыми зрителями ещё не вышедшей на экран комедии  про операцию «Ы»  и другие приключения Шурика. Сюжеты, весь пафос гайдаевской комедии оказался очень созвучны атмосфере оптимизма и неизбежной победы  добра,  которую подарила нам «Комсомолка». А для меня с того дня слово «журналистика» накрепко, неразделимо спаялось с понятием «человековедение». В том смысле, чтобы за каждым событием, которому предстояло попасть в газету, стараться увидеть не просто новость (пусть даже сенсационную!), не просто чей-то поступок или решение, а их истоки – причину, мотив, чью-то цель, в конце концов – даже характер.

Небольшое личное отступление:
Спустя много лет, будучи уже спецкором «Правды»,  мне довелось самому ощутить ту человеческую теплоту, которую несли в себе  люди «вороновского призыва». А если точнее – самого Юрия Петровича Воронова. Он тогда всё ещё пребывал в своей «почетной» ссылке собкором «Правды» в Берлине. Моя дочь только-только поступила в Московский архитектурный – институт своей мечты. Но она оказалась на курсе единственной студенткой без «тыла», т. е. не имевшей родителей-архитекторов. Поэтому у неё не было ни качественных чертёжных инструментов, ни загадочной для неофита твёрдой «китайской туши», ни даже ватмана – словом, самых необходимых, острейше дефицитных в СССР вещей. Ей, без преувеличения, грозило безоговорочное отчисление.  Люди знающие подсказали: хорошую, качественную готовальню, равно как и прочий инструмент, можно купить в ГДР. Я тут же позвонил своему коллеге, только что переведённому из нашего экономического отдела на должность второго собкора в Берлине.  В ответ услышал неожиданно высокомерную отповедь – дескать, «я здесь не для того, чтобы…» и так далее.  Что было делать? Скрепя сердце, мучаясь от своей постыдной беспардонности, я решился обратиться к Юрию Петровичу. Помню, даже униженно «гарантировал» ему «немедленный, в любой валюте»  возврат потраченной суммы…
Юрий Петрович отвечал на мою просьбу с пониманием и по-деловому: уточнил предмет моей надобности, перезвонил, когда был готов передать его в Москву, попросил сообщить о получении. И всё!

«НЕДОЗРЕЛОСТЬ»

К моменту окончания университета я уже три года проработал в молодёжной газете «Ленинская смена» (Белгородская область). Теперь меня настойчиво и бесцеремонно – то посулами, то угрозами – тянули на должность инструктора обкома партии. Кафедра, на которой я защищался, приглашала в аспирантуру. Но за полгода подготовки диплома я так соскучился по живой газетной работе, по командировкам с их неожиданными встречами, непридуманными конфликтами, но главное - осязаемым, собственноручно добытым результатом!.. Поэтому обком после моего окончательного отказа вынес нелицеприятный вердикт («какой ты ещё зелёный!»), аспирантуру я решил штурмовать заочно, а в работе выбрал третий из предложенных вариантов – стал редактором (тогда должность называлась «заведующий») отдела культуры и школ в «Белгородской правде».
И как же упоительно  мне там работалось! Время ещё было «ОТТЕПЕЛЬное», область была молодая (образована в 1954 году), областное начальство тоже было преимущественно молодое, творческое (именно по его, местной инициативе началось ставшее вскоре знаменитым строительство крупных специализированных животноводческих хозяйств; именно в ту пору в области появилась школа педагога-новатора Михаила Щетинина), а я… Я после той встречи с «Комсомолкой» носил в себе посеянное ею зерно творческое дерзости и уверенности во всемогуществе своей профессии.
Для иллюстрации – два коротких памятных эпизода.
Как-то в редакцию пришло письмо из дальнего, одного из самых захолустных районов. Мальчишка-десятиклассник писал, что мечтает стать физиком, а председатель колхоза заявил, что никуда не отпустит («нам люди тут нужны!») и  даже, вопреки закону, запретил выдавать ему паспорт. Я приехал в село под вечер. Местная молодёжь «клУбилась»: мрачный, без электричества клуб дышал табачным дымом, самогонным перегаром, визги из тёмных углов перемежались унылыми матерными припевками. Мой герой тоже был здесь, и тоже – не в лучшей «физической» форме. Назавтра мы всё же поговорили по душам, потом был мой визит к председателю, который повёз меня на простор, чтобы распахнуть свою светлую мечту – показать, где вырастут корпуса животноводческих комплексов, благоустроенные жилые дома, школа, детские сады, новый дом культуры, современная больница… «Для всего этого нужны люди!»  - почти в отчаянии взывал он. И я его понимал. Но понимал ли автор письма? А другие его ровесники? А их родители, которые за свою жизнь наслышались уже немало про «светлое будущее»? Не умея их увлечь, предъявить реальные планы и перспективы, председатель и прибег к испытанной, но уже отмененной в стране «паспортной» дискриминации крестьянства. «Право на взлёт» - так, несколько пафосно назывался мой материал в газе- те. Но вслед ему в обком партии пришло решение колхозного партсобрания, в котором говорилось, что «автор статьи ратует не за «право на взлёт», а за право на вылет из колхоза, поэтому надо отобрать у него не только партбилет, но и журналистское удостоверение, чтоб неповадно было ставить палки на пути экономического развития села»…
Другой эпизод был вызван не просто  письмом – на этот раз в редакцию пришли ходоки: трое  сельских мальчишек и девочка, тоже старшеклассники. История, которую они рассказали, выглядела просто детективной. В такое же дальнее село приехал молодой учитель физики - с женой и четырьмя детьми. С первых уроков он сумел пробудить у ребят интерес к своему предмету, организовал кружок, куда потянулись ученики разных классов и где проводили разнообразные, невиданные ими прежде опыты… Директор не уставала нахваливать коллегу, и всё шло хорошо, пока в дело не вмешалась … уборщица. Она пришла к директору с жалобой: из-за этого кружка ей приходилось работать в школе допоздна, а дома - семья, хозяйство, скотина… Директор землячку поняла, поскольку у неё тоже были и семья, и хозяйство. Она потребовала от физика собирать кружок пореже и заканчивать занятия пораньше. Но укоротить ребячий интерес оказалось уже не просто. Им бы после занятий кружка убирать в школе самим, но тут, как на беду, во время опытов сгорел дефицитный  реостат. И директор нашла простое решение – вывесила приказ. Тогда ребята стали приходить к учителю на квартиру, и «надомный» кружок отнюдь не стал малочисленнее. По селу пошли разговоры, в которых всё чаще зазвучало слово «секта». Иные педагоги, ревнуя ребят к молодому коллеге, на своих уроках открыто осуждали его, а одна учительница в своих упрёках дошла до того, что девочку с казахской фамилией, тоже активную участницу кружка, публично назвала «азиатской скороспелкой». Ребята в долгу не остались: стали грубить, мешать занятиям и в конце концов начали «партизанскую» войну – на стенах школы появились надписи: «директор школы - фашист!». Чтобы поймать злоумышленников, муж директора вместе со школьным сторожем стали устраивать ночные засады с охотничьими ружьями. Дело шло к прямому кровопролитию. Тогда-то школьники и решили искать поддержки со стороны: ночью, уйдя к дальней железнодорожной станции (на ближайшую идти не стали, опасаясь быть перехваченными), они всю ночь добирались  до Белгорода и утром появились в редакции.
Выслушав их, я понял, что надо срочно ехать в командировку. Но конфликт выглядел настолько диким, что газетной корреспонденции никто бы не поверил. По законам борьбы, мне нужны были свидетели и соратники. Вот где сказалась новизна областных кадров! Узнав суть дела, со мной согласился ехать молодой  заведующий областного отдела народного образования, а по пути в колхоз мы прихватили и секретаря местного райкома партии. Понятно, что оба они, разделяя моё возмущение ситуацией, заботились всё же об авторитете педагогов, которым, независимо от итогов разбирательства, предстояло жить и работать в том же селе. Да и ребят ещё больше  настраивать против них не входило в наши планы. Словом, после встреч и бесед с «воюющими» сторонами было (не без колебаний!) принято моё предложение: нужен прямой, взаимно честный разговор учителей и учеников на комсомольском собрании. Тоже своего рода урок, но урок не закулисной возни, не взаимных упрёков и оскорблений, а урок  открытой  гражданственности. И такой урок состоялся! И я был счастлив оттого, что ребята доказали не только учителям, но и, в первую очередь, самим себе, что они уже не жалкие, жалующиеся детки, и не дерзкие «скороспелки», а вполне взрослые люди, осознанно отстаивающие своё достоинство и право.
Признаюсь: в обоих этих случаях меня напутствовала и вдохновляла память о встрече с «КП» в университетском Доме культуры, о той работе, которую мужественно вели её журналисты на гораздо более горячих полях своих профессиональных сражений. С этим настроем я отправился и в следующую командировку, которая привела уже к прямому творческому контакту с «Комсомолкой». Увы, безуспешному…

В районном городке Шебекино поздним майским вечером прозвучал негромкий взрыв. Поутру люди, проходя мимо сквера с Вечным огнём, обнаружили, что огонь не горит, памятник посечен осколками, а клумба вокруг памятника варварски растоптана. Искать виновников долго не пришлось – ими оказались трое старшеклассников соседней школы. При встрече они, не особенно таясь, рассказали мне о себе. У одного из них  мать в свое время ушла добровольцем на фронт, была зенитчицей, а сам он никак не мог найти себя – то в радиокружок ходил, то в автомодельный, то было книжками увлёкся, а то – кулачными боями. Другой собирал песни – правда, на записи денег не было, поэтому он просто записывал тексты в тетрадь: «Наводчица», «Всё равно – коньяк или мадера» и тому подобные. Третий – тот был докой по части оружия: немецкого времён Второй мировой или американского. Школа, в которой они учились, числилась  лучшей по части военно-патриотического воспитания: здесь регулярно  проходили «уроки мужества», в классах и коридорах висели стенды  о земляках-героях, летом работал военно-спортивный лагерь, где ребята ходили в походы по местам боёв знаменитого Бельгинского батальона, который прославился здесь, на южном фасе Курской дуги… Именно там ребята подобрали  боеголовку мины, которую потом «из интереса» взорвали  у Вечного огня. Выходило, вся «наглядно-ненаглядная» деятельность в школе шла сама по себе, а  жизнь школьников, их внутреннее взросление – само по себе. Так что, бурная реакция школьного актива, а следом – и городской общественности  на  произошедшее  не вызвало ни у самих виновников, ни у их ровесников особого душевного смятения…
Мой материал из Шебекина редактор газеты не решился печатать без вышестоящей санкции. Заведующий отделом пропаганды  обкома партии, пригласив меня в кабинет, признался, что статья его потрясла: «Я не мог сдержать слёз!.. Но понимаешь… нельзя её печатать! Сам подумай: зачем нам, нашей области  такая слава?»
Я, конечно, понимал. Но ещё острее понимал, что речь идёт не о частном случае: в стране уже вовсю набирал силу тот пресловутый казённый формализм,  с которого и прорастали корни социального вырождения. Поэтому, рискуя возможными последствиями, решил отправить корреспонденцию в «Комсомольскую правду». Но последствий не было никаких – кроме того, что вскоре получил по почте «от ворот поворот». Мой пиетет перед газетой был настолько высок, что в неудаче я, разумеется, обвинил себя. Да и сегодня, перечитывая рукопись, понимаю, что редакция была права: материал был сырой, рыхлый, местами декларативный… Но сказалось и другое, мне тогда неведомое: «Комсомолка» уже была другой. Не стало в ней Аркадия Сахнина, был отправлен в почётную ссылку Юрий Петрович Воронов, и вроде бы незаметно у редакции сменились некоторые ориентиры.  Это я вскоре почувствовал  опять, получив  со стороны «Комсомолки» ещё один болезненный, хотя и косвенный удар.
Накануне в облкинопрокате состоялся, как сказали бы теперь, пресс-показ фильма  «Андрей Рублёв»  Тарковского. Я был потрясён картиной – настолько, что попросил показать её мне второй, а потом третий раз. И, прочтя мой восторженный материал, редактор опять отправил меня за обкомовской санкцией. Но теперь там никакого разговора не случилось. Завотделом пропаганды просто протянул мне свежий номер «Комсомолки», в котором была опубликована рецензия за подписью Григория Оганова, тогдашнего ответственного секретаря «КП». Рецензия не оставляла фильму никаких шансов: автору инкриминировалось унижение и оскорбление русского народа,  потакание религиозному фанатизму, искажение исторической правды  и т. п. – всё из арсенала классовой борьбы и социалистического реализма. Надо ли говорить, что «Андрей Рублёв» даже в том, дошедшем до области уже  изнасилованном виде не был явлен на местных экранах. Естественно, моя пылкая писанина тоже канула – в  домашний архив. Но это поражение я не мог теперь списать лишь  на собственную творческую неудачу – что-то происходило не только с «Комсомолкой», но и со страной…

НА ПОДСТУПАХ

Примерно весной 1972 года в нашу редакцию заглянула воронежский собкор «Комсомольской правды» Клара Скопина. За несколько лет до этого  у нас побывал  еще один известный журналист газеты Анатолий Стреляный. Накануне он был отмечен какой-то высокой премией Союза журналистов, и редактор счёл для нас полезным пригласить его на творческий разговор. Но ничего творческого не получилось: гость держался очень надменно, изрекал какие-то высокомерные банальности, ждал, видимо, громких восторгов, в итоге расстались мы взаимно разочарованными. Клара Скопина после её знаменитого «рывка» к месту падения американского лётчика-шпиона Фрэнсиса Пауэрса (1-2 мая 1960 года) была в наших глазах куда более ярким профессиональным образцом. Но она уклонилась от всяческих почитаний – оказалось, у неё в редакции просто были давние друзья по Норильску. Они-то и познакомили меня с гостьей. Рассказав, что приглашена на работу в только что созданную газету «Советская культура», Клара Павловна спросила, как бы я отнёсся к предложению заменить её на собкоровском посту в Черноземье. Надо ли говорить, что, написав по её просьбе краткую справку о себе и приложив несколько «избранных» своих публикаций, я мысленно уже воспарил в мечтах и планах! Увы, скорое их крушение стало для меня, наверное, сродни падению Пауэрса: Клара Павловна по телефону сообщила, что всё бы хорошо, но… «Тебе  скоро 32, и для «Комсомолки» ты, оказывается, староват – в редакцию теперь берут только до 30-ти!»…
Жестоко!.. Но что поделаешь? Мне и раньше доводилось бежать с возрастом наперегонки: одновременно с защитой диплома в техникуме – сдавать экстерном экзамены на школьный аттестат зрелости; пропустив четыре года на срочной флотской службе – начинать работу в газете параллельно с учёбой в университете; сдавать кандидатские экзамены для аспирантуры наперекор обнаруженной  врачами язве…
Словом, «Комсомолка» осталась  сама по себе, а я – сам по себе.
Но спустя четыре года  в небесной канцелярии что-то сошлось. Произошло это после того, как в Белгородской области сразу три гигантских стройки были объявлены «всесоюзными ударными комсомольскими» - Лебединский и Стойленский горно-обогатительные комбинаты и Оскольский электрометаллургический комбинат. В связи с этим Москва приняла решение перенести собкоровский пункт «Комсомольской правды» из Воронежа в Белгород, и мне снова поступило заманчивое предложение. Наверное, чтоб не спугнуть надежду, я на всех предварительных собеседованиях – как в редакции, так и  в ЦК ВЛКСМ – иронично напоминал, что спустя четыре года (!) «Комсомолка», видимо, хочет подарить мне вторую молодость. За это время я давно уже стал ответственным секретарём областной партийной газеты (между прочим, с окладом на четверть выше собкоровского в «Комсомолке»), успел получить премию Союза журналистов – словом, несколько заматерел. Но была в этом  и своя опасность, о которой при собеседовании заговорил Валерий Киселев, заместитель главного редактора «КП»:
- Вы нашу газету читаете? Сможете так писать?
На что я, неожиданно для себя, нагловато заявил:
-Уж так-то смогу, но постараюсь – лучше!
По счастью, вскоре  удалось доказать (прежде всего – себе), что это заявление не было пустым бахвальством: уже первая моя публикация была признана в редакции «материалом месяца», после чего затаённая внутренняя робость сменилась во мне счастливой жадностью к работе. Надо сказать, этому очень помогли  радушие и доброжелательность новых коллег. Я почувствовал это уже с первых шагов – и в те дни, когда представлять меня в новом качестве приехал в Белгород редактор отдела рабочей молодёжи Толя Золин, и позже, когда  тем же отделом я был вызван в редакцию на месячную стажировку. Как подарок, вспоминаю тогдашнюю командировку в Тольятти, на молодой ещё ВАЗ (запомнился не только дотоле невиданный в стране конвейер, на котором с первых деталей    вырастал готовый автомобиль, но и чудесный дружеский вечер в небольшой квартирке, куда пригласили меня заводские комсомольцы). Очень согрели за время редакционной стажировки внимание и сердечность со стороны отдела местной сети (Лёша Быстров, Галина Галлай, Валя ….), стенографисток во главе с незабываемой Катей Благодарёвой,  вечерние посиделки в гостинице «Юность», куда охотно захаживали коллеги с этажа. В довершение ко всему, перед возвращением  в корпункт мне вручили так называемый предновогодний «заказ» из дефицитных тогда деликатесов. Словом,  вслед за своим знаменитым тёзкой я мог уверенно повторить, что «стоило жить, и работать – стоило!»

«НОГИ В ТАПКИ – И УЖЕ НА РАБОТЕ!»

Так определял собкоровскую жизнь Владимир Ильич Онищенко, редактор отдела сельской молодёжи. И правда, не надо спозаранок мчаться в редакцию, сидеть на планёрках и летучках, задерживаться в кабинете до полуночи в ожидании сигнального экземпляра из типографии. Расслабляющая благодать! Но, с другой стороны, в любую минуту – «подъём! в ружьё!» -  и не дожидаясь команды из Москвы, а сам себе должен приказать, потому что газета ждать не может…
Адаптироваться к мнимой собкоровской вольнице  после привычного жёсткого распорядка областной редакции мне удалось без особых проблем. Первое, чем я всерьёз озаботился, - как охватить своим, скромно говоря, творческим  вниманием подопечную отныне территорию, равную Англии, Бельгии и Голландии, вместе взятым? И везде живёт молодёжь, и везде происходят события, и обо всё этом должна вовремя и ярко рассказывать стране центральная газета! Как успеть, не проворонить сенсацию, не уступить более опытным коллегам-собкорам из «Правды», «Известий», «Труда», «Сельской жизни»? Ведь в ту пору мы слыхом не слыхивали ни об интернете, ни о смартфонах, ни даже о пейджерах – только домашний телефон с весьма ограниченным бюджетом…
Начал с того, что обзвонил все областные редакции – «взрослые» и молодежные – и попросил присылать каждый вышедший номер. В подъезде у меня появилось сразу два почтовых ящика, и оба ежедневно «вспухали» от  газет. Было что почитать на сон грядущий! Поспевать за новостями это почти не помогало, но позволяло хотя бы самому быть в курсе.  Кроме того, объезжая регион, присмотрел в молодежных газетах тех ребят, которые могли и хотели бы печататься в «Комсомолке». На первых порах я «благословлял» их материалы в Москву, предварительно выслушивая по телефону, но уже вскоре попросил стенографисток принимать их напрямую. Тем самым для меня была раз и навсегда решена проблема «строк» - одного из главных ежемесячных показателей работы собкора. а некоторые мои «соратники» успешно проторили свои тропинки в «Комсомолку». К примеру, Саша Афанасьев из Липецка, который сам вскоре стал собкором, а затем и одним из ведущих журналистов газеты, готовил к печати нашумевшую статью Александра Солженицына «Как нам обустроить Россию»  (позже он оказался моим соседом по «комсомольской деревне» в Останкине, вырос в яркого ведущего молодёжной телепрограммы «Я – лидер»).
Для меня же самым увлекательным в работе стали поездки по региону. Правда, материальное обеспечение корпункта легло на Белгородский обком комсомола, чему там отнюдь не обрадовались: в качестве транспорта выделили захудаленькую «копейку»; из-за жёсткого лимита на бензин  устраивали разборки по поводу каждого выезда за пределы области…  М всё же благодаря своевременной информации из  областей я успел, например, на Воронежский авиазавод к первому, еще заводскому полёту первого отечественного аэробуса ИЛ-86 (экскурсии по самолёту меня удостоил сам главный конструктор Генрих Васильевич Новожилов, но газета, увы, уделила событию лишь небольшой уголок последней полосы). Поспел я и в Курск, когда узнал, что готовится загрузка первых графитовых стержней в реактор строящейся там атомной электростанции (хорошо помню невольный холодок по спине, когда, стоя на том реакторе, представил, как вскорости закипит здесь могучая ядерная сила). Потом помчался в Липецк, на знаменитую крупнейшую шестую домну, тоже возведённую под флагом «всесоюзной ударной»…
Словом, от широты новых профессиональных горизонтов захватывало дух. А ведь по пути  я напитывался и другими впечатлениями: близ Белгорода – в селе Красном, на родине великого Михаила Щепкина; на орловской земле – в очаровательной тургеневской усадьбе Спасское-Лутовиново, под Воронежем – в природном заповеднике, воспетом талантливейшим Василием Михайловичем Песковым (я не решился даже прикоснуться к этой теме, с благоговением  ограничившись обедом с дичью, которым удостоили добросердечные земляки моего знаменитого старшего коллеги)…
Но всё это больше смахивало на экскурсии, в то время как газета требовала другого.  С каждой поездкой мне открывались проблемы, о которых в  партийной газете я уже и думать забыл, а некоторые вовсе были внове. Их-то я и старался «застолбить», когда передавал в редакцию очередной свой месячный план.  
Так родилась, помню, статья «Небалованные мамы» - о том, как девушки, особенно сельские, выходя замуж в возрасте 19-ти, самое позднее – 22-х лет, вынуждены «по уставу» числиться в комсомоле до 28-ми и платить членские взносы, на деле оставаясь брошенными и забытыми – со всеми своими семейными, материнскими и прочими бытовыми проблемами. А в атмосфере полного равнодушия комсомольских организаций множились факты домашнего насилия, рушились семьи, сиротели дети…
Не менее памятной для меня стала публикация «Почему гаснут звёзды». Часто бывая теперь на «ударных комсомольских», я обратил внимание на одну мелкую, казалось бы, закономерность. К очередному «красному дню календаря» подводились итоги труда, чествовались бригады-победители, громко афишировался их опыт… – но  к следующей дате объявлялись уже другие лидеры, вывешивались портреты новых передовиков, при этом напрочь забывались прежние, об опыте которых уже никто не вспоминал. На первый взгляд, всё логично – на то и соревнование, чтобы  вперёд вырывались то одни, то другие. Но ведь производство – не беговая дорожка на стадионе, здесь рекордные результаты должны быть не только успехом одиночек, но и достоянием всех, а опыт лучших должен складываться в общую копилку. Почему же он уходит в забытье вместе с именами вчерашних мастеров? Может быть, иные «достижения» основаны не столько на реальном передовом опыте, сколько на манипуляциях с цифрами в комсомольских кабинетах?
Понятно, что после таких публикаций отношения с  местными  молодёжными вождями  становились, мягко говоря, прохладными. Не раз мне намекали, что Виктора Чекирова, моего предшественника на собкоровском посту в Черноземье, «ушли» не за вялую работу, а именно по сговору трех первых секретарей обкомов комсомола. Но опыт  партийной газеты не прошёл для меня даром: объезжая свой регион, я непременно (а кое-где – в  первую очередь) заходил  именно на этажи обкомов партии, И после этого – по законам советской иерархии – любая моя критическая публикация в «Комсомолке» воспринималась не иначе, как «помощь в устранении допущенных недостатков»…
Увы, корни этих недостатков уходили порой так глубоко, что никакими статьями их было не выкорчевать.
Особенно горький осадок остался после встречи с героем одного из моих очерков Николаем Нетёсовым, бригадиром колхозных механизаторов из Бобровского района Воронежской области. Нет, судьба очерка была вполне счастливой – он был опубликован  в газете на целую полосу, отмечен редакционной премией, включён в один из выпусков выходившей тогда «Библиотечки «Комсомольской правды»… Да и парень, о котором я писал, был как нарочно создан для очерка: потомственный крестьянин, он уже в 25 лет за рекордные урожаи заслужил орден Ленина, ещё через год стал депутатом Верховного Совета страны, а на очередном съезде ВЛКСМ был удостоен чести внести в зал знамя  комсомола. Очерк  так и назывался – «Знаменосец». За несколько дней, неразлучно прожитых с ним в поле, в урожайную страду 1978 года, я убедился, что и товарищи по бригаде, и другие односельчане  не только  видят в нём лидера, а попросту любят и уважают – за труд, за характер, за всё то, что в человеке главное.
И всё было хорошо – до того момента, пока из редакции, когда материал уже стоял в газете, не позвонили:
- А твой герой – член партии?
Само по себе это ничего не меняло, но пришлось уточнить. Я связался с  Николаем и, получив отрицательный ответ, машинально спросил: «А почему?». И услышал то, что после наших искренних встреч мне даже  в голову не могло прийти:
- Понимаешь, скоро опять выборы в Верховный Совет. А если вступлю в партию, меня уже не изберут – не попаду под разнарядку. Там же всё расписано: сколько мужчин и женщин, сколько партийных и беспартийных… Вот выборы пройдут – тогда, наверно, подам заявление.
 Будто обухом оглушил! Я подумал: это как же мы извращаем смысл жизни, как развращаем формализмом даже таких чистых, настоящих, работящих парней, как Нетёсов, если для него становятся самоценными не идеи, которым он присягает служить (и на деле – служит!), а мелочный расчёт, делячество и сладостная принадлежность к некоей «высшей касте»! Увы, написанное пером, как известно, не вырубишь. Но мутный след остался в душе по сию пору.
А в целом лето 1978-го обернулось для меня полновесным творческим урожаем. В самый налив колоса повсюду зарядили тяжёлые, долгие дожди, и, чтобы мобилизовать молодёжь на спасение хлеба, ЦК комсомола создал разъездные бригады. Моим напарником оказался Володя Елистратов из отдела сельской молодежи ЦК – лёгкий  на подъём, без фанаберии, с хорошим чувством юмора. Начали мы с Белгорода: чтобы не терять темпа, сделали подборку репортажей с полей и токов – словом, обозначили проблему. Тем временем решили включить «орудие главного калибра» - связались с жившим в Курске замечательным писателем Евгением Ивановичем Носовым (страна зачитывалась тогда его «Усвятскими шлемоносцами» и «Красным вином победы») и попросили его написать о Русском Хлебе. Так что, к нашему приезду в Курск материал на целую полосу был готов. Понятно, редакция распорядилась таким подарком без промедления. А на следующем этапе, в Воронежской области, мы задумали показать, на что реально способен  комсомол, если на деле включит организаторские ресурсы. Благо, первый секретарь обкома комсомола Анатолий Ёжиков (вопреки фамилии, налысо стриженый!) охотно включился в процесс. И в один страдный день мы «впрессовали»:
 - рейд областного «комсомольского прожектора»;
- ударный (на ранней зорьке) сбор одной из полевых бригад – о том, как обеспечить на весь день и успешную работу комбайнов, и вывоз зерна, и своевременный обед для механизаторов;
- плюс к тому, мобилизовали группу молодых художников, которые разъехались на места и к вечеру привезли серию портретов ударников страды;
- в довершение всего, вечером провели «разбор полётов» - выездное заседание бюро обкома комсомола.
Всю ночь я просидел над материалом, а утром, прочтя его обалдевшему спросонок Елистратову, продиктовал в редакцию, попросив заодно, чтобы отправили нарочного к самолёту, с которым в Москву доставили портреты хлеборобов. Надо ли говорить, с какой радостью мы уже назавтра увидели в газете плоды своего труда!
Осенью редакция (как я узнал, по инициативе Владимира Ильича Онищенко) щедро отдарила меня за «хлебную страду» - командировала меня (единственного из «гражданских» журналистов) с отрядом советских военных кораблей с дружественным визитом в Германию, в Росток. Награда была тем радостнее, что отряд возглавлял крейсер «Октябрьская революция» - корабль проекта 68-бис, как и крейсер «Адмирал Лазарев», на котором я служил на Тихоокеанском флоте. Я с ностальгией обходил кубрики и боевые посты, обжитые за четыре года службы, встретил многих офицеров с Дальнего Востока… Впрочем, много позже я написал об этом рассказ «История одного колеса».

Увлечённый работой, не заметил, как прошёл первый год в «Комсомолке». За это время – скорее всего, в силу неумолимо нарастающего возраста – получил из Москвы одно за другим несколько предложений перейти «на этаж». Вплоть до самых неожиданных – к примеру, возглавить отдел социалистических стран. Одни мои отказы встречали  в редакции понимание («зачем газете, спрашивал я, международник-дилетант?»), другие вызывали недоумение. Но к концу года у меня появился собственный притягательный мотив. Моя дочь всерьёз занималась  изобразительным искусством и собиралась после школы в архитектурный институт. Понятно, что провинциальной базы для этого мало, нужна была серьёзная целевая подготовка. И когда редакция пригласила меня в заместители редактора отдела комсомольской жизни, я не устоял. Хотя, полюбив Москву ещё с университетской поры, на этот раз ехал туда без особой душевной радости. Знать бы, почему…

ЭТАЖ

«Этаж» и «редакция»… С первых дней пребывания в новом качестве я почувствовал, что это понятия разные. Одно дело – когда приезжаешь в Москву как собкор. Тогда ты на «этаже» гость, можно даже сказать – дальний родственник, в любом отделе желанный, во всех отношениях интересный, для кого-то даже перспективный (на случай командировки в твои пределы). Но если ты уже обосновался как человек Шестого Этажа, на котором и располагалась «Комсомолка», – ты один из всех. Теперь только от тебя зависит, кем станешь в глазах окружающих. Там, в провинции, ты оценивался «этажом» прежде всего с профессиональной точки зрения: материалы, строки, контакты. Здесь, на «этаже», ты на виду весь, с головы до пят, и  во всём – с кем поведешься, от кого чего наберёшься, куда пойдёшь и где что найдёшь.
Из неформальных признаков нового бытия засела в памяти  «подначка» Николая Олейникова, редактора отдела «Комсомольского прожектора». Привыкнув ещё в области ходить на работу в костюме и при галстуке, да и потом, являясь так на собеседования в московские кабинеты, я и теперь, не задумываясь, одевался по-прежнему. До той поры, пока при знакомстве Коля с незлобивой ехидцей  не сказал мне: «А я думаю, что за «пиджак» на этаже появился?!».
Ещё одним нежданным «заусенцем» обернулось моё первое дежурство в качестве «свежей головы». На эту роль при выпуске каждого номера назначались все сотрудники поочерёдно. Суть «свежести» была в том, что человек  с утра в редакцию не приходил, а являлся к вечеру, к появлению сигнального экземпляра, и должен был «на свежую голову»     быстро, но тщательно прочитать весь номер – на случай, если дежурная бригада, редакторы и корректоры невзначай, «замыленным» взором  пропустили какую-нибудь опечатку или ляп. Я с непривычки недооценил свою новую ответственную миссию: внимательно, как мне казалось, прочтя все четыре полосы, подписал их и со спокойной совестью отправился восвояси. А назавтра случился «ужас-ужас»: на третьей, международной полосе  заголовок небольшой заметки гласил – «Арабо-египетский конфликт  вступил в новую фазу». Естественно, речь шла о конфликте арабо-израильском. Происшествие тут же стало предметом обсуждения на редколлегии. Громы и молнии летели в тех, кто готовил заметку, в дежурного по отделу, в корректоров, в ведущего редактора, предлагались кары одна другой кровавее… Меня как новичка щадили, но я-то понимал, кто именно подвёл редакцию. Поэтому встал и закончил дискуссию «чистосердечным признанием», которое было вознаграждено великодушным прощением всех.   
Но главное общественное испытание ждало впереди, когда я был назначен обозревателем на очередной «летучке». Она проводилась раз в две недели, и обозревающему предстояло оценить материалы всех двенадцати вышедших за эти дни номеров. Собственно, и сами журналисты, и читатели уже, конечно, успели определиться с  оценками, но «летучка» была местом, где общественное мнение как бы утверждалось  официально, становилось основанием для премий и т.п. Для новичка же, выступающего в роли обозревателя, «летучка» становилась своего рода смотринами, как сказали бы сейчас – кастингом признания. Готовился я очень тщательно, конспект выступления как-то «сам собой» сохранился в домашнем архиве до сих пор. Реакцию аудитории, конечно, не помню – просто заметил, что в каждодневных отношениях с коллегами появилось больше товарищеского взаимопонимания. Перечитал сейчас и, кажется, понял почему: обзор получился вполне честным, без заискивания перед «золотыми перьями» (но с безусловным к ним уважением), без огульной критики материалов – но с наглядным анализом недостатков, без назидательного многословия – зато с юмором и конкретными  предложениями.
С того дня я почувствовал, что стал восприниматься на «этаже» более «своим». В гостиницу «Юность», где я жил до получения московской квартиры, наведывались на вечерние «посиделки» ребята из разных отделов, теснее стали контакты с теми, кто тоже недавно пришёл на «этаж» и жил в соседних номерах – Юрой Данилиным, Юрой Соломоновым… Особенно запомнились долгие зимние прогулки с Данилиным по окрестностям, вплоть до Новодевичьего монастыря, или походы в соседний кинотеатр. Он, сибиряк, даже в лютый мороз усиленно потчевал меня мороженым, компенсируя риск простудиться увлекательными рассказами об известных учёных Новосибирского академгородка, с которыми он умел не только общаться, но и дружить (например,  академике Д. Беляеве), о знаменитых артистах, которые тоже (без амикошонства!) становились для него близкими людьми. Слушать его мне, человеку более провинциальному, было не только интересно, но и профессионально-поучительно. Позже, когда оба получили московскую прописку, я был рад, что мы остались соседями, сохранив на долгие годы и товарищеские отношения.
С квартирой, кстати, повезло – ждать её пришлось сравнительно недолго. Сразу после Нового года (1979-го) я получил ордер и даже прикупил будущий хозяйственный шкаф. Помню, в мои гулкие двухкомнатные апартаменты собралась из редакции внушительная компания, чтобы отметить новоселье. Огромный лист  картона, в который шкаф был упакован, мы расстелили на полу и уселись вокруг  этого «стола» на своеобразный дастархан. Все гости были лет на семь-десять моложе, и я снова почувствовал, что «Комсомолка» продлевает мне молодость.
За короткое время моего пребывания на «этаже» в редакции произошли кадровые перемены. Сменился главный редактор – вместо Льва Константиновича Корнешова им стал Валерий Николаевич Ганичев. Пришёл и новый первый зам – Борис Мокроусов.  Жора Пряхин, недавний редактор отдела комсомольской жизни, у которого я был замом,  пересел в кабинет ответственного секретаря, а моим непосредственным шефом стал ленинградец Слава Недошивин. Одни уходили из редакции, другие приходили – для молодёжного коллектива вполне нормальный процесс. Но чем больше я осваивался на «этаже», тем заметнее становились его «швы». Обнажились «группки». Брошенные на ходу шутки, реплики вдруг оборачивались протуберанцами давних личных междоусобиц. Кто-то, оказывается, дружил «против» кого-то, и это неизбежно сказывалось на работе, на судьбе материалов, творческих идей. Но самое неприятное, что всё это, как правило, прикрывалось внешним, вполне благопристойным словоговорением.
Я понимал, что такое бывает в любом человеческом сообществе, тем более – в молодом, собранном методом «случайной выборки» со всей страны. Больше того, люди по-настоящему талантливые не опускались до этой «возни»: Василий Песков, Инна Руденко, Ярослав Голованов, Леонид Репин, Валерий Аграновский, Юрий Рост, Валерий Хилтунен в паре с Ольгой Мариничевой, Владимир Снегирёв – все они делали дело, каждой своей публикацией  укрепляя  престиж и  репутацию газеты. Это вызывало гордость за причастность к  процессу, вызывало желание творчески «соответствовать». Но из-за внутреннего «климата» редакции во мне нарастало какое-то душевное сиротство. То ли я слишком медленно  вживался  в новую среду, то ли  не сумел-таки «вернуться» в  нужный возраст…  Довершила смятение  командировка в Тюмень, где  предстоял выездной пленум  ЦК комсомола  на ударных нефтегазовых стройках.
Сама поездка обещала быть интересной: Москва – Тюмень – Надым – Уренгой – Нижневартовск – Тюмень – Москва. Летели мы со Славой Недошивиным и фотокором Женей Успенским, к открытию пленума должен был присоединиться зам. главного Валерий Киселёв, а в Тюмени нас встречал собкор Андрей Грамолин. Его срочно отозвали откуда-то из южного отпуска, и он, раздосадованный, но верный законам гостеприимства, пригласил ночевать к себе (самолёт в Надым летел только на следующий день).  
Дома он первым делом извинился за скудный стол («жена на юге осталась – солнышка добирать!»). Но, хотя бутылок было больше, чем тарелок, мы отнеслись к этому с пониманием и внутренним удовлетворением. Где-то за полночь, когда пришла пора отдыхать, от двери раздался звонок: это местный друг нашего Андрюши, увидев свет в окнах,  обрадовался возможности повидать вернувшегося отпускника. Друг был изрядно навеселе, но – со  своей бутылкой. Андрей не на шутку озаботился поисками дополнительной закуски и вдруг с криком «эврика!» извлёк откуда-то из-под кровати  металлический шар.  Когда шар был проткнут ножом, он со свистом обдал нас настоявшимся ароматом и оказался  банкой селедки. Мы нетрезво, но убеждённо предположили, что селёдка эта станет последней  в нашей жизни. Однако Андрюша и новоприбывший гость горячо нас пристыдили:
- Да вы что! Это же сосьвинская! Её только  в кремлевские столовые отправляют!
Крыть было нечем, и, понадеявшись на антисептические свойства водки, мы сами удостоверились, что сосьвинская сельдь и вправду на голову выше прочих своих соплеменниц. А вот другую рыбу из здешних рек, рассказал к нашему ужасу Андрюша, есть опасно: она заражена описторхозом, и при недостаточной термической обработке черви из неё почти неизлечимо поселятся в твоей печени. Под его обстоятельный рассказ ночного гостя окончательно развезло. «Надо бы домой отправить», - спохватился Андрей. Наскоро одевшись, мы принялись спускать его увесистого друга  по ступенькам пятиэтажки. Ночная улица зияла морозной пустотой: две-три припозднившихся машины промчались мимо безо всякого сочувствия к  бездыханному предмету нашей заботы. Основательно промёрзнув и чуточку отрезвев, мы сообразили, что ещё немного – и нас можно будет  привлечь за «неумышленное убийство, совершённое группой лиц по предварительному сговору». Пришлось волочь нашего тяжеловеса обратно – со ступеньки на ступеньку, с этажа на этаж. После чего, как говорится, усталые, но довольные, мы разбрелись по комнатам. Утром Андрей обнаружил друга спящим в туалете, головой к унитазу. Сам он туда забрался или мы его так уложили, об этом память умалчивает.
Дальнейшая наша поездка была вполне трезвой и познавательной. Мы, жители центральной России, и представить не могли, что из Тюмени до Надыма лететь столько же, сколько от Москвы до Тюмени – три с половиной часа. С таким же изумлением увидели, как покорители недр (некоторые – с детьми!) живут в балкАх – огромных металлических бочках, уложенных набок и оборудованных как своеобразные длинные квартиры: прихожая, за ней – кухня, потом – комната, она же спальня.  Побывали и у газодобытчиков Уренгоя, где над высоченными трубами победно полыхали языки ещё неукрощённого, горящего  «голубого топлива»… Словом, к началу пленума мы неплохо вникли в проблемы и заботы  ударной стройки. Сам пленум показался вполне заурядным: рапорты, речи, знамёна, опять речи – одни по делу, другие – по «форме».
Теперь надо было спешить с подготовкой материала. Обратного рейса  в Тюмень дожидаться не стали – упросили авиаторов отправить нас попутным грузовым рейсом. Опять три с половиной часа полёта в обычном самолёте, только в салоне вместо пассажирских кресел – длинные жёсткие скамьи вдоль бортов. Летели ночью, а внизу, в бездонном мраке то и дело проплывали золотые квадраты огней. «Лагеря!» - объяснили  лётчики. Впечатлило…
В Тюмени к нашему прилёту грянул 30-градусный мороз со жгучим, колющим ветром. Так что мы в своих демисезонных одежонках едва дождались у трапа, пока нас впустили в спасительный салон до Москвы.
Писать в газету отчет о пленуме предстояло мне (поскольку собкор далеко, а Киселев и Недошивин – «старшие по званию»), но подписи стояли все четыре. Конечно, я не ограничился тем, о чем говорили выступавшие, а посчитал нужным вставить наши собственные впечатления, критику со стороны строителей, которая так и не прозвучала в зале, наконец – предложения комсомольцев, с которыми мы встречались. Когда  материал, скреплённый подписями всех соавторов, уже стоял в полосе,  именно меня срочно вызвали в ЦК – оказалось, главный редактор Валерий Ганичев повёз гранки  «на визу»  первому секретарю Борису Пастухову.
До сих пор не могу без смеха вспоминать этот свой визит. Кабинет комсомольского вождя  показался мне вытянутым в длину, как вестибюль станции метро. Не успев ступить внутрь, услышал с  противоположного конца возглас:
- Вы что понаписали?!
У дальней стены кабинета над широким столом  был едва различим облик вопрошающего. Перед ним понуро сидел Ганичев, но хозяин, не дожидаясь моего ответа, продолжал:
- Кто так пишет?! Это же был исторический пленум!
Осознав ситуацию, я как бы отключился и  углубился в размышления о том, что каждый пленум так или иначе становится частью истории и что писать о каждом тоже  надо по существу, а не «по образу и подобию». Но оказалось, оратор  имел в виду нечто другое. Он вдруг исчез, потом вынырнул из-под стола  и, потрясая какой-то книжицей, стал тыкать в неё пальцем:
- Вот как надо писать!
Чтобы разглядеть образцовое пособие, я без приглашения шагнул ближе и прочёл на обложке: Леонид БРЕЖНЕВ, «Целина».
На этом вышестоящие указания были исчерпаны.
По пути в редакцию я сказал Ганичеву, что, поскольку до Леонида Ильича мне  никак не дотянуть, то вносить исправления в материал не могу. Валерий Николаевич только махнул рукой. Ею же он сам вписал несколько соответствующих цитат, убрал из текста наиболее острые места, после чего материал вернулся на полосу. А на следующий день я заявил ему, что хотел бы вернуться в Белгород – благо, мое собкоровское место пока пустовало. Это не было малодушием. Просто  я, видно, окончательно вырос из комсомольских «штанишек», чтобы получать подобные уроки, и предпочёл бы там, в глубинке, найти себе более плодотворное применение.  Ганичев, конечно, идею отверг (тем более, что документы на нового собкора в Белгороде – Валерия Игнатова – были  уже подготовлены), но разговор запомнил. И спустя несколько месяцев он получил довольно драматичное продолжение.

«Я – НЕ ШКАФ!»

Тем временем в редакции, как и обычно, происходили постепенные кадровые перемены. К примеру, соседняя  «Правда», занимавшая  четвертый и часть пятого этажа, всегда видела в «Комсомолке» наиболее близкий кадровый резерв. И вскоре туда на должность спецкора отдела партийной жизни был приглашён Анатолий Золин. Затем – из стажеров «Комсомолки» прямо в стажёры «Правды» – ушёл Борис Миронов. Пополнялись воспитанниками молодёжки и редакции  «Известий», «Литературной газеты», «Советской России», «Социалистической индустрии»… Постепенно круг людей, с кем у меня совсем недавно сложились наиболее тесные отношения, ощутимо сужался. Конечно, между этажами на улице «Правды», 24, не было  никаких  барьеров: недавние «комсомольцы» (Илья Миронович Шатуновский, Евгений Васильевич Спехов, Владимир Степанович Губарев и другие) – охотно  и часто захаживали в «альма матер»: то на знаменитые «землянки» или «капустники», то в какой-нибудь отдел на чашку чая, то просто на бегу… Да и «Комсомолка» постоянно равнялась на «Правду» (перед выходом в свет дежурная бригада непременно сопоставляла наш номер с только что вышедшим периферийным выпуском «Правды»).  И всё же мне остро хотелось сменить, если можно так сказать, калибр собственной работы,  молодёжная тематика (тем более, в пределах «дозволенного») всё больше  казалась какой-то невсамделишной,  почти игрушечной.
Правда, в те дни к нашему отделу оказался «прикомандированным» один из лучших журналистов газеты Виктор Сергеевич Липатов. Он стал из номера в номер публиковать главы своей документальной повести «Товарищ райком». Это была попытка свежим взглядом посмотреть на жизнь комсомольских организаций, неформально оценить их роль в судьбах наших молодых современников. Мы не только организовали в газете читательский обмен мнениями по поводу напечатанного, но и устроили конференцию в Высшей комсомольской школе, обсуждения в других местах. Вроде бы вполне серьёзное дело. И всё же чувство творческой неудовлетворённости меня не покидало. Поэтому, когда после майских праздников Ганичев позвал меня в кабинет и сообщил о приглашении на работу в «Правду», я не сомневался ни секунды. Документы пошли по заведённому порядку, но случилось непредвиденное: Ганичев слёг в больницу с сердечным недомоганием. Казалось бы, это не могло повлиять на ход событий, но…  
Спустя несколько дней я был зван к первому заместителю главреда «Комсомолки» Борису Мокроусову. Он торжественно объявил, что вместе с другим замом Валерием Киселёвым побывал в ЦК на приёме  у Бориса Пастухова, где заявил протест против действий Ганичева, который  «разбазаривает перспективные кадры». Было понятно, что одним из этих «перспективных кадров» оказался я.
- Борис Николаевич распорядился передать, - с неким, показалось, сладострастием объявил Мокроусов, - чтобы вы продолжали работать на прежнем месте, потому что согласия на ваш перевод в «Правду» он не даст!
Уже познавший на себе логику бюрократической иерархии, я понял, что вопрос можно считать решённым: «Правда» не станет воевать с ЦК комсомола даже за столь «перспективный кадр».
- А вы меня спросили… - стараясь сдержаться, начал я. – Меня спросили, почему я хотел уйти?
- Ну, мало ли, куда и почему хотел бы уйти я! – ответствовал собеседник. – Мы, как вы знаете, солдаты… точнее, подручные…  партии.
- Но не шкафы! – взорвался я от его демагогии.
- Не понял…
- И я – не шкаф, чтобы вы без меня, неодушевлённого, решали, где мне исполнять свою функцию – на шестом этаже или на пятом!
Мокроусов сообразил, что разговор может  выйти из-под контроля, и в ответ лишь развёл руками: дескать, что теперь поделаешь? Я тоже, конечно,  понимал бессмысленность дискуссии.
– Но в отпуск я могу пойти?!
- Это пожалуйста! – не медля согласился начальник.
И я – подальше от греха! – на месяц ушёл из редакции.
Отдохнув, встретил  на «этаже»  благополучно выздоровевшего Ганичева, но оба избегали возвращаться к происшедшему. Работа шла своим чередом, пока мне не позвонили … из «Правды». На этот раз – из только созданного, нового отдела экономической направленности. Когда от его редактора Николая Ляпорова я снова услышал приглашение на работу, то, разумеется, в лицах рассказал ему о крахе недавней попытки.
- Всё понял! – сказал он. Тон его показался мне обнадёживающим.
Действительно, прошло недели две – и я уже был представлен редколлегии «Правды» в качестве спецкора. Позже  узнал, как была проведена тактическая «операция» по моему извлечению из-под пастуховской длани. Ляпоров передал мой рассказ главному редактору «Правды» Виктору Григорьевичу Афанасьеву, тот обсудил ситуацию с Ганичевым, и по их сговору, когда Ганичев по какому-то делу находился  в кабинете Пастухова, Афанасьев позвонил комсомольскому вождю относительно моего перевода. Согласие последовало тут же!
Спустя годы, когда Валерий Николаевич Ганичев в качестве председателя Союза писателей России вручал мне  членский билет, мы за рюмкой коньяка со смехом вспомнили эту почти детективную историю. К тому же, для меня она опять-таки  имела некоторое продолжение.
…Работа в «Правде» с первых дней пошла хорошо, поэтому, чтобы не возвращаться к недавним обидным эпизодам, я некоторое время на Шестой этаж не поднимался. Однажды мне позвонил Недошивин. Сообщил, что засобирался на учёбу в Академию общественных наук и поинтересовался, не хочу ли я вернуться в «Комсомолку», чтобы заменить его в редакторской должности.  Он вряд ли был в курсе  всех перипетий моего перехода, но я удивился:
- Слава, ты как себе это представляешь?  Я ведь не на карьеру в «Комсомолке» напрашивался – мне другого не хватало!
Кстати, при всех своих переходах, начиная с районной газеты, я всегда на первых порах терял в зарплате, порой – довольно ощутимо, как и начиная собкором в «Комсомолке».  
Спустя несколько дней предложение повторилось, на этот раз – от  ответственного секретаря «КП» Николая Боднарука. Естественно, с тем же результатом. К слову, когда он уже работал в «Известиях», а я – главным  редактором журнала «Иллюстрированная Россия», Коля по моему предложению был включен в небольшую группу журналистов, которая по приглашению алмазной компании «Де Бирс» была приглашена в Англию и Бельгию.  Это я к  тому, что  связи с коллегами по «Комсомолке», как и с самой газетой, я не терял. Тем более, что один за другим журналисты Шестого этажа  переходили во «взрослые» газеты и журналы. Правдистами стали  Владимир Милюков, Станислав Оганян, Андрей Тарасов, Виолетта Донская, Акрам Муртазаев (ненадолго), Виктор Хатунцев, Анатолий Строев… С кем-то мне довелось там работать в одном отделе,  кто-то вскорости ушёл по своим причинам. Но никто и нигде не заслужил упрёка в недостаточном профессионализме: работа в «Комсомолка» всегда была свидетельством  абсолютной профпригодности!
 …А потом пришли «лихие девяностые».

ФАНТОМНЫЕ БОЛИ

Собственно, определение 90-х как «лихих» родилось много позже. А их начало вспоминается сегодня каждым по-своему: кому – как ощущение заоблачной эйфории, другим – как состояние беззащитной растерянности. В моей памяти это – трассирующие пули, летевшие за кухонным окном от Останкинского телецентра; закрытие «Правды», на которое её обрёк недавний правдист, ельцинский министр Полторанин;  хлопоты по выпуску журнала «Иллюстрированная Россия», который издавали в Париже двадцатых-тридцатых годов эмигранты И. Бунин, А. Куприн, М. Алданов, Б. Зайцев и за возрождение которого я с энтузиазмом взялся  задолго до путча. А ещё – распад вчера ещё, казалось, сплочённых редакционных коллективов. Из одной «Правды» вдруг возникло три, из одной газеты «Известия» - две… И самое горькое, что при этом происходило, - резкая, почти непримиримая поляризация, напоминающая взаимное отторжение глыб расколовшегося айсберга. Вчерашние коллеги, разойдясь по новым «квартирам», принялись взапуски злословить, печатно поносить друг друга. Наблюдать это было горько и попросту стыдно. И я, уже уйдя из «Правды», чтобы  сосредоточиться на журнале, не выдержал – опубликовал в «Журналисте» статью об этом болезненном  крахе профессиональной этики. Увы, гласу вопиющего в пустыне никто, как известно, не внемлет. Да и этика, как правило, быстро приноравливается к духу времени. А вот отдельно взятый человек всегда сам для себя определяет линию поведения в любом лихолетье. Как исповедально написал незабвенный Юрий Левитанский,

Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку –
Каждый выбирает для себя.

Разойтись политически – так бывало со всеми и во все времена. Но, борясь за место под новым солнцем, терять человеческие отношения, - это уже нечто другое. Не хочу  называть коллег, чьи тогдашние поступки вызвали во мне эти горькие мысли, - что-то со временем видится по-другому, что-то переосмыслили они сами. Опять же, бросить в кого-то камень вправе лишь тот, кто сам без греха.

Каждый выбирает по себе.
Выбираю тоже, как умею.
Ни к кому претензий не имею –
Каждый выбирает по себе.

А вот тех, кто  помог, протянул мне руку  в те вязкие, болотные времена, память благодарно хранит уже годы и годы – считай, четверть века: Юрий Данилин, Борис Миронов, Георгий Пряхин, Алексей Быстров, Станислав Оганян, Людмила Сёмина, Юрий Соломонов, Виктор Андрианов, Акрам Муртазаев, Дмитрий Горбунцов, Анна Могилат… Смею надеяться, что и моя посильная поддержка кому-то подоспела вовремя. Что же касается самой  «Комсомольской правды» - это тема особая.  
Много позже, уже в 2000-ные, работая доцентом в Московском госуниверситете печати на кафедре легендарного М. Ф. Ненашева,  я пришёл к нему с проектом учебного пособия, в котором  предполагал осмыслить журналистский опыт прежних лет применительно к новой реальности.  Михаил Фёдорович внимательно прочёл  план книги, после чего грустно сказал:
- Нет, Володя… Сегодня уже совсем другая журналистика!
«Другая» - в этом он, бесспорно, был прав. Но и тем важнее, на мой взгляд, был бы  разговор о профессиональных ценностях – базовых и преходящих, существенных или «прилагательных». Не раз доводилось слышать: газета должна давать читателю то, что он хочет, что ему интересно – иначе он её просто не станет покупать. В информационном плане это абсолютно верно. Однако насколько же легко отсюда скатиться до стремления «угадать и угодить»! И  как это согласуется с популярной в 90-е, но стыдливо забытой теперь претензией быть «четвёртой властью»?!
Не знаю, кто как, а я не могу без  душевной брезгливости вспоминать, как издания 90-х одно за другим публиковали чуть не  полосные фотографии в стиле «Playboy», как печатали на своих страницах ноты и тексты песенок типа «Ты коленки мои не тревожь… ты скажи, чё те надо – может, дам, чё ты хошь!». Увы, не избежала  подобных искушений и родная наша «Комсомолка»…
Понимаю и разделяю гордость коллег за то, что сегодня «Комсомольская правда» занимает достойное место в Книге рекордов Гиннеса, что она по-прежнему интересна разным кругам читателей, приросла  книгоиздательскими, радио- и телеструктурами. Но нельзя не признать, что  её сохранённое имя (как и родственное  «Московский комсомолец») –давно не характеристика газеты, а лишь удачный коммерческий бренд успешного медиа-холдинга. Кто-то скажет, что, мол, на что сетовать, если нет уже ни комсомола, ни комсомольцев… Да! Но ведь молодёжь – вот она, вокруг нас, со всеми своими  интересами, проблемами, кумирами, победами и бедами. А кто сегодня всерьёз занимается новыми поколениями? И кому, по определению, это важно, если не «Комсомолке»?
Помню, когда родилась благодатная идея Клуба журналистов всех поколений «КП», это стало самым радостным подарком  на склоне моих журналистских лет. И какое счастье, что идея не заглохла, разветвилась, усилиями неутомимых энтузиастов – Люси  «Сёминой и её команды» – действительно объединила  многих, порой и не знакомых прежде коллег!  Наши встречи, даже иной раз виртуальные,  не просто рождают ностальгию – они не дают угаснуть чувствам, а значит, и жизни.  
Но, положа руку на сердце, разве наш Клуб  и вправду сообщество «ВСЕХ поколений»? Нынешнего – тоже? Или мы ему, а оно нам – не  интересны? А мы сами – разве действительно пытаемся все «взяться за руки, чтоб не пропасть по одиночке»?
Вот лишь один факт. Однажды ко мне в «Правду» заглянул Борис Грушин, основатель легендарного в свое время  Института общественного мнения «Комсомольской правды», позже – Службы изучения общественного мнения «Vox Populi».  За чашкой чая мы вспомнили, кроме прочего, знаменитую книгу, написанную им в соавторстве с Валентином Чикиным, - «Исповедь поколения», ставшую сенсационной в эпоху «оттепели». Позже их пути разошлись. Сегодня Бориса Андреевича, к сожалению, нет в живых. Но ведь Валентин Васильевич – жив! Он рядом, в «Советской России», где, кстати, работали после «Комсомолки» многие сегодняшние члены  Клуба. Так почему бы не пригласить его на огонёк? Разве он – не легенда? Или нам «не ко двору»? Не думаю, что он стал бы сегодняшних «акул пера» обращать в свою веру. Зато им увидеть через Клуб всю палитру на полотне судьбы «Комсомольской правды», наверное, было бы нелишним. А Клара Павловна Скопина? А сколько ещё других, пока не названных?!
…Впрочем, я, кажется, сбиваюсь на старческое ворчание. А как бы то ни было, «Комсомолка» остаётся для меня дорогой и вовсе не короткой страницей жизни. Поэтому закончить хочу двумя искренними словами: спасибо ей!