Владимир Лапырин, собкор «Комсомольской правды» по Горьковской, Ярославской, Костромской, Ивановской и Владимирской областям (1979- 1985 гг. Вдохнул и понял - моё!

Родился я в простой рабочей семье  5 марта 1951 года в городе  Горьком (Нижний Новгород по новому стилю), в самом его центре - на площади  А.М. Горького, и все детство провел у подножия  памятника  великому  пролетарскому писателю, катаясь вокруг  постамента на трехколесном велосипеде или бегая по парапету. Школа,  в которой я учился,  располагалась  через дорогу  от  нашего дома, и поэтому учителя подчас  забегали к нам на чашку чая, чтобы обсудить с родителями мои «успехи».
После чаепитий у мамы поднималось давление, папа  начинал курить,  у меня отнимали шпагу (я занимался  фехтованием в клубе «Динамо»), запирали ее в шкаф и не пускали на тренировки. Я не был хулиганом, но мой дневник пестрел записями: «разговаривал на уроках»,  «носился по коридору», «дрался. А чаще всего – «рисовал на учебниках». Да, это правда, все мои учебники были разрисованы. Иллюстрации  в них  мне казались скучными, и я   раскрашивал   знаменитых физиков и лириков,  подрисовывая им рога, усы, и совершенствовал картины природы  известных художников.
Друзья смеялись, мне тоже было весело, пока шпага в очередной раз не оказывалась под арестом. Ну, а  оценки… Оценки  случались разные. Математика и физика интересны сами по себе, поскольку объясняли мир, и меня даже зачислили в спецкласс. Поэтому с  аттестатом зрелости я получил  еще удостоверение физика-лаборанта. До сих пор  храню его и с гордостью показываю внукам,  когда объясняю им, что такое ток. 

А вот за русский  мне  часто ставили  кол!  Да, кол за русский и пять за сочинение. И не то чтобы я не знал правила грамматики. Я их старательно учил, но  мне нравилось писать сочинения на свободные темы. Мысль бежала быстрее руки. Я торопился зафиксировать ее на бумаге, не думая о запятых и прочих знаках препинания.  Я надеялся их потом расставить, а потом звенел звонок, и надо было сдавать тетради. В девятом классе  меня даже оставили на осень по русскому  и прикрепили ко мне отличницу. Она была настолько красивая и так мне нравилась, что я довел скорость писания до твердой тройки и постарался  взяться за ум. Оценки мне, честно сказать, были до фени, но дураком в ее глазах выглядеть  не хотелось.
В газету меня привела страсть к рисованию карикатур.  Наши девчонки попросили  проиллюстрировать выписки из классных сочинений для стенгазеты на выпускной вечер. Всю ночь я корпел над рисунками, хохоча и поминутно вскакивая с кровати от приходящих в голову новых тем. Мама под утро забеспокоилась и хотела   вызывать «скорую», испугавшись, что я перезанимался… Зато когда вывесили листы ватмана с картинками, вокруг них собрался народ и хохотал. Наверное, это был знак судьбы.
Поступив в пединститут, я не стал дожидаться поручений от комсомола и  попросил назначить меня главным редактором факультетской стенгазеты. Естественно, мне объяснили,  что это нескромно.  Однако пять лет наша «Истфилия» ежемесячно каждое первое число выходила на пятнадцати листах ватмана, неизменно собирая вокруг себя поэтов, прозаиков, карикатуристов, КВНщиков и просто сочувствующих. Она доставляла головную боль партбюро и деканату неуемностью студенческого творчества, но особого давления  на себя  мы не ощущали, нам все прощали за юмор. Кто ж не любит посмеяться?
Впрочем, и в институте  появилась отличница, которая наставила  меня на путь истинный. И она была настолько красива, что я оказался в числе первой десятки  выпускников  факультета, получивших союзное распределение, и должен был ехать на Камчатку учителем английского языка в сказочный Мильковский район, где вулкан Толбачик и непуганые медведи.
Я уже паковал чемоданы, но неожиданно был вызван к ректору. Алексей Данилович Саблин, уважаемый и обожаемый не одним поколением студентов  профессор, ветеран войны и просто замечательный во всех отношениях человек, сказал: «Володя, требуется помощь, у нас многотиражка осиротела, редактор нужен». Я чуть не разревелся: отказать Саблину  не мог, но и на Камчатку хотелось ужасно. Алексей Данилович просил не горячиться с ответом и  подумать денька три. Жизнь  ускорила решение. «Горел» очередной номер «За учительские кадры», из типографии в партком звонили и требовали человека на верстку. Там накопились «хвосты», которые кому-то надо было рубить. Партком  срочно отрядил меня гасить скандал.
До этого  я в типографиях никогда не был. Цех оглушил стрекотанием линотипов и трехэтажным матом метранпажей. Типография областная, газет выпускала множество и позволить, чтобы какая-то тра-та-та многотиражка срывала отлаженный график!… В общем, встретила меня полиграфия сердито, высказав все, что думает о газете, обо мне и об институте. А я, вот не поверите, но это факт, до встречи с типографией матом вообще не изъяснялся и обращался ко всем на  «вы», «здрасьте-пожалуйста-извините» говорил…. Как-никак, получил диплом преподавателя английского, а на могучем и великом изъяснялся только  в печатных выражениях. На те несчастные двести строк, которые пришлось сокращать, ушло полчаса - под непрерывную канонаду бля-бля-бля  и тра-та-та. Спина в поту, рожа красная, но я победил - мы уложились в график!
И что удивительно, я ни на кого не обиделся, наоборот!  Вдохнув впервые запах типографской краски, я снова ощутил зов судьбы. Вдохнул и понял –  мое! И навсегда! Ничего другого мне не надо. Прощай, Камчатка, и прости…
Ректор  приглашал меня на все ученые советы и другие важные заседания, первым вставал из-за стола и подавал руку при всех. Я мог входить к нему в кабинет без очереди и докладов… Он ценил и постоянно подчеркивал роль газеты. «За учительские кадры» всегда лежала у него на столе. Надо ли говорить, как  относились ко мне другие уважаемые профессора и преподаватели. А я изо всех сил старался оправдать доверие Саблина.
При одной штатной единице актив газеты выросдо 70 человек, костяк составляли ребята, отслужившие срочную. На наших страницах печатались статьи энтузиастов школы, которые были счастливы своей профессией и добивались успеха в ней. На наши «самовары» в редакции собирались студенты, учителя, инженеры, выпускники. Читались стихи, пелись песни под гитару, травились  учительские байки… Редакция превратилась в неформальный молодежный клуб. И Саблину это было по душе. Он любил жизнь.  
А потом ректора не стало. Его хоронил и оплакивал не только город, выпускники  приехали со всех концов страны, огромная площадь Минина застыла в скорбном молчании…
Новый же начал с того, что вызвал меня к себе и строго спросил: «Вы не ученый? Нет? Так что вам делать на ученом совете?» Дальше больше - о педагогах вы пишите неправильно, политику партии понимаете неправильно… Заглянул на  «Самовар» и, увидев за столом кучу мужиков, очень обрадовался – попался редактор!  Взял  стакан со стола, понюхал – и не понял: «Что это вы тут делаете?» Он не мог поверить, чтобы мужицкая компания собиралась вечерком просто попить чайку и почитать стишки...
Работать в институте стало неинтересно. Я перешел в «Горьковский рабочий». Сначала репортером. Меня здесь знали по рисункам – я  регулярно публиковал забавные  картинки. Они нравились читателям.  А чуть позже  стал заместителем  ответственного секретаря. Редактор  Иван Григорьевич  Шустов  был сродни  ректору Саблину - тоже фронтовик и тоже замечательный человек. Передо мной   открылись двери  больших заводов: ГАЗ, Станкостроительный, Красное Сормово. Новый мир конструкторов, инженеров, военных… А еще через два  года я перешел в  областную молодежку ответственным  секретарем. Тираж у нее тогда был 120 000.
Шустов сказал: «Владимир, так не бывает, от нас не
 уходят, наоборот, к нам после молодежки просятся». Я ему ответил: «Так это после молодежки, ведь и вы в «Ленинской смене» отработали, а я нет». Он улыбнулся: «Было дело… Заходи  в любое время, если что. Я тебя понимаю, нам-то здесь  всем за  пятьдесят, а тамбурлит все.  Достойная газета».
Я пришел в «Ленинскую смену», вы будете  смеяться – в белой рубашке,  галстуке, черных нарукавниках и с толстым войлочным кругом под задницу – чтобы брюки не лоснились. Ровно к 9.00! В «Рабочем» же все по часам: в 8.00 планерка, в  13.00 обед в 17.00  прием полос Главным. График – святое!  А вы слышали, чтобы в молодежках к  9.00 приходили?.. Круг мой сперли в первый же день. Нарукавники я снял через неделю. Про галстук забыл через месяц… Но не смог поступиться принципами и ввел жесткое правило: никакого спиртного в секретариате до 17.00… Редакция бунтовала полгода. Ничего, выдержал. И работой доказал, что  я «свой»!
Новая жизнь, новые открытия: огромная область – поля, леса и реки. Я,  чисто городской житель в третьем поколении,  увидел природу в ее естественной красоте, узнал, как растет хлеб, и уже не боялся подходить к коровам…
Прошло еще несколько лет. Стажировки в «Московском комсомольце», ЦК ВЛКСМ, в «Комсомолке» вывели на новый круг общения. Приглашение в собкоры показалось неожиданным, но лестным. Согласился сразу – а кто бы не согласился?  А в ЦК перед встречей с Первым -  ушат холодной воды: сбрей-ка  усы, парень! Спросил – почему? Сбрить-то не трудно, эка ценность, но почему? Объяснение не устроило: «Вдруг Первому не понравится»…  
Я сказал: до свидания, мужики, мне и в «Ленсмене» неплохо. Сегодня тут побриться предложат, завтра подстричься, а послезавтра… Вы  же понимаете, кто хлебнул репортерской вольницы, тому  дороже свободы уже ничего нет….
С вокзала позвонил в «Комсомолку» Алексею Васильевичу Быстрову, редактору корсети и своему земляку: «Извините, уезжаю». А он: «Не дури, Пастухову абсолютно все равно: с усами ты или без, завтра встреча с ним. Не опаздывай». Первый оказался умнее своих чинуш.  
С ЦК  -  все ясно, а на шестом этаже – в «Комсомолке» творили Великие! Тут все оказалось сложно. Перед утверждением обхожу членов  редколлегии, в одном из кабинетов Великий с компанией пьют кофе: «Как ваша фамилия? Лапырин?  Лапырин, Лапырин?… Что-то не припомню такого автора. Не слышал, батенька, не слышал». У меня душа в пятки, но спрашиваю: «А ваша фамилия, извините, какая?» Он называет. Я в ужасе. И говорю: «Вы знаете, что-то и я не припомню вашу, не зацепилась, хотя «Комсомолку» давно читаю». Он опешил,а потом  говорит: «Да, вы наглец, батенька. Но, похоже, наш человек». Подписал мою обходную бумажку, отдает и добавляет: «Сработаемся».
Срабатываться оказалось чрезвычайно сложно!  Как только я получил удостоверение «Комсомолки», меня сковал животный страх. Не идут строчки и все тут! Чувствую: еще не могу писать, как  Великие, и уже не хочу хуже. Первое задание от Владислава (Владика) Фронина, тогдашнего зав. рабочим отделом:   разобрать ся, почему молодежь в токаря не идет? Ну, казалось бы, чего проще? Чего я про токарей не знаю? Все знаю! У меня отец классный токарь,  с пятнадцати лет на заводе, дед токарем был, прадед - тоже токарем на «Красном Сормове» еще при царе вкалывал.  Соседи по дому –  заводские люди. И завод «Гидромаш» под боком. А не идет материал! Устно все расскажу,  а на бумагу не ложится. Фронину по телефону структуру раза три проговаривал, он из терпения выходит: да пиши ты уже, все отлично получится! А никак!… В отчаянии приехал на этаж. Пишу заявление по собственному, отдаю Горбунцову, тогдашнему зав. корсетью – финиш, Дима! Чего уж себя и вас мучить…  Тот прочитал - интересный материал, говорит, но в номер не пойдет, и выбросил мое заявление в корзину. Вывел в коридор, приобнял за плечи: «Вова, Ярославский вокзал помнишь, где?  На билет деньги есть?  Дуй на работу, дружок…»
А через неделю прибыла в Горький освещать Всесоюзный конкурс  профмастерства творческая бригада Великих во главе с Фрониным  и писателем Володей Лимом. Встречаю их на вокзале. Фронин с цветами и большим свертком:  «Цветы -  жене. А  это  - протягивает сверток, -  до вечера сохрани. Мы сразу на автозавод, а ты гостиницу оформишь, Киселева встретишь (зам. главного редактора), и нас догоняй».  
Праздник труда - полный «фейерверк!»  Вечером мы все в гостинице «Москва», ночь - мы все плюс местные друзья  в гостинице «Москва». Утро -  мы все в гостинице «Москва». Местные друзья разошлись по домам. Московский «сверток»  здорово подкрепил наши силы и вдохновил на творчество. В 1000  звонок из стенбюро: «Мальчики, вы готовы?» - «Готовы, Катя!» - говорит  Фронин. Фото в номер уже отправлены накануне поездом. Теперь страна ждет нашего разворота.
Фронин распределил роли, у него зачин и общая атмосфера, у Лима – реакция зрителей, у  меня комментарии мастеров и интервью победителей….  Через полтора  часа диктовки стенбюр интересуется: «Мальчики,вы там не  импровизируете? Уже третья полоса пошла». Фронин – Екатерине Константиновне: «Катя, у нас все написано еще с вечера… Просто материала так много, и все так интересно»… После обеда  отсып. Потом баня и проводы  московских товарищей на вокзал. Все!  Творческий  спазм, как рукой сняло. Материал в шесть рук сыгран и отмечен на планерке. Великие больше не страшны! И Василий Михайлович Песков, и Коля Андреев, и Леня Арих, и Паша Гутионтов, и многие, многие ребята с этажа, и вся наша собкоровская  братия стали бесконечно родными…
А через шесть лет я пришел к Фронину: отпускай!  В «Ленсмене» открывается вакансия главного редактора. Самое мягкое, что я услышал от коллег: «Дурак!  Такие возможности раз в жизни выпадают…»
Все настоящее раз в жизни случается. «Комсомолка» – это Любовь! Навсегда! А «Ленсмена» – счастье! Та ступенька, которая обязательно должна была быть пройдена. Другая степень самостоятельности. Меня снова затянул молодежный клуб… Вакансия отодвинулась – три года я был замом и только год главным.  А потом меня сняли, вернее, повысилиза строптивость – до инструктора обкома партии.  Первый сказал: «Партия тебя назначила редактором, а теперь ты нужен партии здесь, в обкоме». Я оказался наивен, а может, просто растерялсяи не сообразил сразу, что партия – это  не только Первый, но и я сам… Когда я это понял, было поздно. Почти год  я был инструктором, а потом сбежал в главные редактора областной студии телевидения. И  еще почти 25 лет отработал главным редактором деловой газеты «Биржа» и ее приложений… Мы с друзьями сами создали эту  небольшую газету, пытаясь разобраться, что такое рынок и новые времена. Мы писали о тех, кто выкарабкивался после экономической разрухи и вставал на ноги, о  вчерашних учителях, врачах, инженерах, рабочих, ученых. И считали, что помогаем строить правовое социальное государство. Мы ни от кого не зависели. Не вступали ни в какие союзы и партии, работали только на своего читателя. И зависели только от него. Многие годы нам удавалось оставаться прибыльными. 250 человек в штате. Наша маленькая  газетная лодочка выдержала много бурь, штормов и кризисов. Много, но не все…  Газета и сейчас издается, правда, уже без нас. У нее другие хозяева. Умные и не жадные. «Биржа» входит в  холдинг, который представляет в Нижнем РБК ТВ. У нее теперь глянцевая обложка и глянцевые страницы. Герои – уважаемые в городе люди. Красиво.
А я преподаю на журфаке в Университете, модерирую заседания Нижегородского экспертного клуба и пишу забавные рассказики для друзей по фейсбуку.
Сын – журналист, дочь – музыкант.  Два внука и две внучки.
Хобби -  рисую веселые картинки и езжу на автомобиле. С удовольствием.
Когда мне сильно продвинутые господа говорят, что Россия - это не страна, а территория, что она принадлежит не мне, а олигархам, хочется этим продвинутым съездить по морде и сказать: «Врете! Это моя страна и моя земля! Я хорошо знаю, кто на ней живет и работает. А олигархи… Мало ли кто себя пупами земли считал»…
Но я рук не распускаю и словами матерными стараюсь не выражаться, хотя и знаю их теперь множество. У меня же  диплом  учителя английского и школа «Комсомолки», а это к чему-то обязывает, возможно, к разумному, доброму, вечному…