Люди Комсомолки. Король очерка Владимир Чачин

Владимир Михайлович Чачин (1918-1977)
Писатель, журналист, киносценарист. Участник Великой Отечественной войны. Окончил ВПШ при ЦК КПСС (1955). Печатался с 1948 года. Работал специальным корреспондентом газет «Комсомольская правда» и "Правда", членом редколлегии журнала «Молодой коммунист». Автор публицистических очерковых сборников "О друзьях-товарищах" (1950), "Навстречу солнцу" (1956), "Если сердце открыто людям" (1962) и др., сборников рассказов -"Хорошие люди рядом с тобой" (1960) и др., романа-трилогии о военном поколении "Король с Арбата" (1972).
Сергей Иларионов, зав.корсетью «Комсомольской правды» в 50-х годах:
РУЧКА ЧАЧИНА
Hе знаю отчего, н так уж сложилось, что мы поминаем добрым словом своих товарищей-журналистов чаще всего в тех печальных случаях, когда кто-нибудь из нас безвременно отправляется, «как говорится, «в мир иной». А почему, спрашивается? И зачем держать под спудом то, что уже сегодня может практически пригодиться нашему брату-газетчику, особенно молодому?..
В 1950 году весьма известный в ту пору очеркист «Комсомолки»  Владимир Чачин наставлял нас, журналистов областной молодежной газеты: — Первая фраза для читателя, что червяк на уде для пескаря. Принюхался, понравилось, проглотил и...
И правда, сколько лет прошло, а ведь по сей день помнятся зачины многих чачинских очерков. Один из них, скажем, начинался так: «Говорят, что с галстуком солиднее». Или: «В бостоновом костюме в цех не ходят». И еще: «Сказки Мишка выдумывал сам».
Вот на этот последний, писанный Чачиным на материале нашей Кировской области, ребята из «Комсомольского племени» сочинили пародию, которую начали фразой: «Сказки Володька выдумывал   сам».
Чего греха таить, любил Володя и сюжетец поострее, и конфликт подраматичнее. А без романтики так и вовсе не могла его широкая морская душа. Не иначе, думалось нам, «домысливает» он, как только хочет, ставит героев очерка в нужную ему по ходу повествования ситуацию. Однажды, как нам показалось, мы «поймали» его, что называется, с поличным. Чачин погладил себя по курчавой голове, сверкнул ослепительными зубами:
— Главное в нашем деле, старики,— это убедить героя, что так оно все и было...
Его черные цыганские глаза при этом смеялись.
— Ладно,— сказал он, вдруг посерьезнев, — уж коль зашла речь о границах так называемого домысла в очерке, вот вам один эпизод...
В то время Чачин собирал материал для очерка о ребятах железнодорожного училища со станции Лянгасово. Он прожил с ремесленниками дней десять в общежитии, ходил вместе с ними на работу в вагоноремонтное депо. Казалось, в руках очеркиста уже было все: и характеры, и детали, и общая канва материала. Садись и пиши. Но в очерке должна была идти речь о рабочей гордости, чести, а для этого очеркисту не хватало «пустяка» — эпизода, штриха, который вобрал бы в себя всю суть материала. Нужен был сюжетный стерженек, который, если можно так сказать, соединил бы характеры ребят с главной идеей очерка.
Уже пора было возвращаться в редакцию; командировка неоправданно затягивалась, а нужного эпизода все не находилось. Без него же материал «сыпался», оставался бездушным и холодным, как  зола  в давно погасшем костре.
...В общежитие ремесленников Чачин возвращался в сумерках. Шел, сокращая путь, через товарный двор, привычно переступал через рельсы, подныривал под задремавшие вагоны. Солнце зашло. Из тупиков выползали фиолетовые тени. На сортировочной горке позвякивали буфера. Пастушья дудка сцепщика перекликалась с петушиным голоском маневровика.
Поднырнув под очередной состав, Чачин неожиданно наткнулся на ребят. Они воробьиной стайкой прыснули от него врассыпную. Один из них остался. Он стоял набычившись возле наново покрашенного вагона, перекатывал в темных, как у всякого рабочего человека, пальцах палочку школьного мелка. По свежему вагонному боку кривилось неровными буквами бранное слово.
— И пойдет теперь этот вагон,— сказал Чачин,— через всю нашу с тобой державу... А написать бы на нем — пусть люди знают! — скажем, так: «Этот вагон отремонтировал Сеня Агарков, рабочий  человек...» Сеня вздохнул, переступил с ноги на ногу, поднял голову. Журналиста рядом не оказалось, он успел нырнуть под соседний состав.
Нужная деталь была найдена. Не знаю, как все-таки на самом деле поступил Сеня Агарков, рабочий человек. Но мне повезло. В одной из командировок, уже год спустя после публикации очерка, я увидел на станционных путях где-то под Петрозаводском чистенький пульман, на котором мелом было написано: «Этот вагон досрочно отремонтировала бригада (имя и фамилию бригадира уже не помню, а придумывать не хочу). Иваново». И мне сразу вспомнился очерк Владимира Чачина «Эх, Выборгская-заводская!..».
Нет, очеркист Чачин никогда не был легковесным. К печатному слову он относился с почтением, на «вы». Его очерки населены чертовски симпатичными людьми. Они, очерки, отметают серость и скуку и, я уверен, во многих будят вкус к настоящей, горячей, как живая кровь, жизни. А это, по-моему, для пишущего если и не все, то уже многое.
И еще, уж коль скоро зашла речь об одном из тех, кто был для меня на журналистской тропе и учителем и товарищем,— еще об одном удивительном «приложении»  к таланту этого человека.
Разговоры среди газетчиков о том, что Чачин помнит все свои очерки наизусть, слово в слово, ходили давно. Но слухи слухами, а мы, молодые газетчики, хотели знать точно. В ответ на наш лобовой вопрос Володя, как бы удивляясь самому себе, пожал плечами:
— Помню...
Подбить Чачина на публичную демонстрацию столь необычного свойства его памяти не составило большого труда. Человек по-хорошему азартный, он не только умел зажигать других, но легко загорался сам, особенно в тех случаях, когда речь шла о вещах, хотя бы в малейшей степени выходящих за рамки обыденщины.
Он всегда терпеть не мог преснятины. И нет в его устах убийственнее критики, чем определения «железобетонная сухомятка» и «рамзесы сушеные».
...В Голубом зале «Комсомольской правды» собралась чуть ли не вся редакция. Принесли подшивку. Полистали. Ткнули пальцем: «Этот!..» Над синим сукном стола, за которым в самый бы раз восседать семейству Гаргантюа, поднялась худощавая фигура. Лишь на мгновение взгляд полуприщуренных глаз Чачина ушел к каким-то дальним далям, но тут же вернулся в зал.
— Этот, так этот...
Он читал ровно, четко выделяя знаки препинания, будто диктовал машинистке. Одна колонка теиста, другая, третья... И вдруг он запнулся. И замолчал. Его тонкие пальцы потерли смуглый лоб. Мне стало страшно. Так бывает, когда у тебя на глазах певец берег немыслимо трудную ноту. И ведь веришь, что возьмет, а все равно   жутко:   а ну как сорвется!
— В этом месте, хлопцы, — сказал он после паузы, которая мне, во всяком случае, показалась  вечной,— в этом месте в самый последний момент, уже в полосе, была поправка. Который из двух вариантов прошел, я точно не помню. Вот этот, — он прочитал длинное предложение, — или другой...
И Володя слово в слово повторил  фразу,   которая  была  напечатана в лежащей перед нами газете.
Остальные три колонки подвального очерка отскочили от его зубов, как домашнее задание, вытверженное ревностным пятиклассником.
Мы, конечно, не пожалели ладоней. А Чачин, пожав плечами, усмехнулся: «Ну что вы, хлопцы? Поверьте, я тут ни  при чем...» Однако...
Как-то раз мне довелось заглянуть в один из уголков его творческой   «кухни». Многие — и часто не без доброй зависти — обращали внимание, как быстро и внешне легко он пишет свои очерки. Казалось, работа дается ему без малейшего напряжения, словно писать очерки для него столь же естественно, как  птице  распевать   свои песни.
Помнится, в тот раз, вернувшись из командировки, Чачин день или два, что называется, слонялся по редакции. Заглядывал то в одну, то в другую комнату, забавлял всех байками, которые он обычно во множестве привозил из каждой поездки, расспрашивал о последних столичных новостях, охотно и много смеялся. Он походил на человека, который только что свалил с плеч груз тяжелой работы и теперь может позволить себе хотя бы небольшую передышку.
Но тот, кто знал его ближе, не мог не заметить, что в нем уживались как бы сразу двое. И если один рассказывал байки и заразительно хохотал, то другой весьма смахивал на мастерового, который, перед тем как стать к верстаку, придирчиво перебирает материал, прикидывая, что подойдет, а что следует отложить до другого раза.
Днем позже, придя в редакцию задолго до начала работы, я застал Чачина за письменным столом. Он листал записную книжку, грыз свою любимую деревянную, с ученическим перышком ручку, изредка делал короткие пометки на листах, веером разложенных перед ним на столе. Он, видимо, был настолько увлечен, что почти не обратил на меня внимания, едва кивнув в ответ на мое приветствие.
Покончив с записной книжкой, он убрал ее в стол и обратился к разложенным перед ним листам с пометками. Перескакивая взглядом с одного на другой, Володя принялся переносить пометки на свежий лист. Причем ложились они у него не по порядку друг за другом, а как попало, вкривь и вкось.
Исчеркав лист до конца, он скомкал остальные и отправил их в мусорную корзину. Над оставшимся он сидел довольно долго. Обвел каждую из пометок, разбросанных по листу, овалом и начал соединять их между собой стрелами. Порой направление стрелы ему почему-то не нравилось, он ее зачеркивал и рисовал другую.
Когда весь лист покрылся невообразимым лабиринтом и понять в нем что-либо, по-моему, было уже невозможно, Чачин вдруг решительно его смял, швырнул в корзину и, похоже, чрезвычайно довольный собой, поднялся из-за стола.
— Ба! — закричал он, словно увидел меня только что. — Ты чего такой смурной?..
Я сказал, что у меня никак не вытанцовывается статья.
— Пустяки! Одолеешь! Держи, старик, хвост морковкой!..
Мы покурили, поболтали о том, о сем. Потом Чачин снова сел за стол и положил перед собой стопку чистой бумаги.
Писал он стремительно, не отвлекаясь и не задумываясь подолгу, лишь изредка покусывал кончик ручки. Исписанные листы, будто изделия от станка-автомата, ритмично отлетали в сторону. Часа через два он поднялся из-за стола.
— Вот и все, а ты боялся... И понес очередной очерк на машинку.
Когда, поступив слушателем в Высшую партийную школу, Чачин ушел из «Комсомолки», за стеклом редакционного музея появился новый экспонат — деревянная изгрызенная ручка с ученическим пером № 86 — и лаконичная табличка: «Ручка Владимира Чачина».

(«Журналист» № 2, 1972 г.)

ТАК И НЕ ВЕРНУЛСЯ С ВОЙНЫ
Из воспоминаний Сергея Пономарева, пасынка Владимира Михайловича Чачина.
Он умер в больнице города Гагра, тогда Абхазской АССР, 27 ноября 1977 года, прожив в СССР 54 года 4 месяца и 8 дней, будучи женатым с 1973 года на моей матери – Лии Николаевне Дербышевой. ... В силу возраста и положения, я не застал его лучшие годы, сделавшие из него легенду. Я не застал его блистательной работы в «Комсомольской правде», где он, никому не известный юноша с вечерней школой и фронтовым опытом за плечами, благодаря невероятному таланту, стал королем (так называемого тогда) «голубого» очерка – предусматривающего высшую степень уважения к герою. Где он, член партии, но не прошедший никаких номенклатурных ступеней, так называемый «рядовой коммунист», публично дрался со всесильным «кронпринцем» - зятем Н.С.Хрущева (тогда Первого секретаря ЦК КПСС) Алексеем Ивановичем Аджубеем, бывшим в то время ещё и его главным редактором. Я не застал времени, когда он, чуть позже, уже работая в журнале «Молодой коммунист» редактором отдела комсомольской жизни, а Аджубей стал главным редактором второй газеты СССР «Известий», – не застал той вошедшей в историю ситуации, когда Чачин публично, на виду у столичной профессиональной элиты в Центральном доме журналиста, шел, порвав рубаху на груди, на аджубеевский пистолет с криком: «Стреляй, гад! Стреляй!.. Стреляй туда, куда фашисты били!»...  И все понимали, что это была не истерика, а дуэль: безоружного и вооруженного, принципиального и распущенного вседозволенностью.
С другой стороны, Владимир Михайлович Чачин сделал неимоверно мало по сравнению с тем, что мог бы. Человек необыкновенно цельный, он шел по жизни, не задумываясь о ней. Уйдя на войну добровольцем семнадцати лет от роду, он так с неё и не вернулся. Вплоть до 1977 года. К своему уникальному дару он относился варварски. Как и может, и должен относиться варвар, которым он, в сущности, и был. Психология юного воина: я молод, красив, талантлив и так будет всегда! Жизнь – прекрасна и бесконечна… Мой отчим был прооперирован с диагнозом «острый холецисто-панкреатит» в больнице города Гагра, куда его увезли прямо с пляжа. Это смертельно опасное заболевание посетило его уже в третий раз. И было спровоцировано регулярным употреблением спиртосодержащих жидкостей. И его предупреждали: «В третий раз – не откачаем!» Но он был уже не в силах прислушаться к этому предостережению врачей:  не пить он, как многие фронтовики, не мог. С другой стороны, в нем жила неистребимая иллюзия неуязвимости: «Могут убить всех, но не меня!» Когда моя мать увидела его после операции и поняла, что он умрет, она срочно вызвала в Гагры его младшего и любимого сына – Лешку Чачина, чтобы тот простился с отцом. Мой отчим умер еще на операционном столе, он пережил клиническую смерть и когда его оживили, кричал: «Пустите меня туда! Туда!» Он уже хотел уйти…
Кого мог видеть Володька Чачин перед концом? Кто звал его к себе с той стороны? Может быть, дворовых пацанов конца 30-х – начала 40-х, с которыми он озоровал на родной Плющихе, вписывался без билета на последние сеансы «Чапаева» в кинотеатр (когда-то «Арс», а в 30-х - «Юный зритель») в центре Арбата, катался на задних бамперах больших лимузинов, придерживаясь за запасное колесо? Или, может быть, тех семнадцатилетних юношей, с которыми уходил на фронт в составе комсомольского добровольческого батальона? Как они – молодые, красивые, в новенькой пехотной форме, вооруженные  винтовками Токарева с полированными ложами и кокетливо выступающими магазинами, - садились вместо харизматических теплушек в …вагоны дачного поезда? Как его разбудили и отправили на паровоз – пугать своей винтовкой германские самолеты? Как потом они, всем своим комсомольским добровольческим батальоном при атаке гитлеровцев лежали в окопах и лупили сапогами по затворам клятых винтовок, которые в массовом порядке отказывались стрелять? А немцы, не ожидая такого подарка от советских оружейников, вяло и с опаской шли в атаку, думая, что русские их заманивают? Или же ему виделась рота курсантов школы механиков морской авиации в глубоко тыловом уральском городе Пермь, которых он – заслуженный и тяжелораненый девятнадцатилетний фронтовик, гвардии старшина – заставлял, с помощью кросса и окапывания голыми руками в снегу, петь на вечерней прогулке «Утро красит нежным светом»? Может быть,, он вспоминал свою журналистскую братию? А, может быть, женщин, которых он – молодой и дерзкий цыган-полукровка – до встречи с моей матерью любил в необсуждаемых количествах? Этого мы уже никогда не узнаем…. Родные сыновья – Юрий и Алексей Чачины – стали сначала шоферами, а потом – алкоголиками. Его старший внук, которым он очень гордился и которого назвали в честь его – Володька Чачин «второй» - ушел служить в армию, а через два года вернулся домой – тоже буйным алкоголиком. Таково, к сожалению, фронтовое наследие нашей великой Победы, продолжающей счет потерь и в послевоенных поколениях.
Похоронен В. М. Чачин на Долгопрудненском кладбище (Южная территория).