Александр Щербаков ПЯТЬ ЛЕТ В «КОМСОМОЛКЕ»

Брал меня в редакцию собкором по Нижней Волге  Юрий Петрович Воронов, а работал я уже при Борисе Дмитриевиче Панкине. Однако «Комсомолка» еще старалась вести свою прежнюю линию раскрепощения, по возможности, человека и его духа. Именно в ней, «последней из могикан» среди газет, хранивших остаточную энергию оттепели,  и могла  произойти история, о которой я тоже хочу упомянуть…

…Поутру раздался телефонный звонок. Знакомый безапелляционной тон Марии Михайловны Глазовой, главного человека в бюро стенографии. Не теряя времени на околичности, та сразу зачитывает адресованную мне записку Соловьевой – «мамы Шуры», покровительницы всех собкоров в отделе местной сети. «Саша, сегодня вечером ты должен быть у Панкина».
- Все понял? – уточнила Мария Михайловна.
- А что будет вечером?
- Тебя соединить с Панкиным?
- Спасибо, не надо.
Панкин – главный редактор.
Большой тревоги нежданный вызов не породил. Я и знал, а главное, чувствовал: у меня все в порядке. К тому времени, к осени 1967-го, я впервые за два с лишним года службы в «Комсомолке» ощутил комфортность собкоровского положения. Все «пароли, явки, имена» на подведомственной территории были хорошо отмобилизованы, действовали «штатно» (именно в то время входил в моду этот страхолюдный профессионализм из простецких космонавтских докладов с орбиты). Задания Шестого этажа не вызывали особых затруднений. А если какие-то из предлагаемых тем мне претили по моральным, а то и чисто вкусовым соображениям, я, выждав приличное случаю время, рапортовал, что в Волгоградской области, а также прилегающей к ней «Астраханщине», не существует соответствующих заданию фактов. Поди проверь – за тысячу-то км от «конторы». Казалось, пришла наконец пора безоблачного, чуть ли не эдемского существования. Дети пристроены. Жена за полтора года сделала немыслимую карьеру – от библиотекаря до редактора областной газеты. И вот, пожалуйста, зачем-то нужно предстать перед главным.
Делать нечего, собрал командировочный чемоданчик – и в аэропорт. Ни «мама Шура», ни Серега Иларионов, зав. собкоровской сетью, ничего прояснить не могли.
Панкин же, Борис Дмитриевич, был немногословен:
- Редколлегия решила создать новый отдел – фельетонов и культуры быта. Я предлагаю тебе его возглавить. Надеюсь, не будем играть в «Я подумаю до завтра». Иди к Зайцеву (заведующий редакцией), бери у него ключ от своего кабинета и начинай прямо сейчас.
И я начал. Невзирая на казавшуюся двусмысленность самого названия новой редакционной команды. До сего времени такого не бывало. Вот же привычный ряд: отдел комсомольской жизни, отдел рабочей молодежи, отдел сельской, учащейся молодежи и т. п. И вдруг – отдел фельетонов и культуры быта… 
Относительно фельетонов. В то время читательским успехом пользовался этот жанр газетной иронической публицистики. «Известия», «Литературная газета», «Труд» вовсю использовали его, были даже рубрики «Субботний фельетон», «Воскресный фельетон» и т. д. А в «Комсомолке» ничего такого не было. И, конечно, мои опусы в этом роде привлекли внимание (я в 1960 году, оканчивая университет, защитил дипломную работу, которая так и называлась: «Фельетон»). А вот культура быта… Я понял логику руководства, когда вник в интересы «боевых штыков» нового отдела, жизненные и творческие. Это были талантливые личности, однако же никак не прилегавшие к тематике ни рабочей молодежи, ни военно-патриотического воспитания, ни пропаганды, ни физкультуры и спорта – и так далее по списку редакционных подразделений. Это была не их ущербность, а – списка. Два в одном - соединение газетного жанра с неким атрибутом людского бытия - была не слишком удачной, но все же благой попыткой компромисса живой практики с устоявшимся, не терпящим отклонений ранжиром.
Узнав своих «сотоварищей по цеху» чуть ближе, я обнаружил: эта микросреда оказалась непростой.
Володя Орлов. Я не знал толком, что это за журналист, но он уже состоялся как писатель – с книгой «Соленый арбуз». Для нас, молодых, живших в литературноцентрической стране, коей был СССР, такой факт значил очень многое. Скажу честно, его книга не произвела на меня большого впечатления. Сейчас, вспоминая ее, я нахожу в ней больше достоинств, чем тогда. И не потому, что за ней авторство еще и «Альтиста Данилова». Просто со временем она перестала отсвечиваться в популярных тогда сочинениях Василия Аксенова («Коллеги», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Затоваренная бочкотара»), Анатолия Гладилина («Хроника времен Виктора Подгурского», «Бригантина поднимает паруса»), Анатолия Кузнецова («Продолжение легенды», «Артист миманса», «Бабий Яр», «Огонь»)… А еще и «старики» тогда время от времени удивляли. Помню, к примеру, внезапный укол от рассказа Владимира Дудинцева «Новогодняя сказка»…
Но в любом случае нельзя было не признать точное и, я бы сказал, красивое обращение Орлова со словами.
На работу Володя приходил между двенадцатью и часом. Хмуро и устало здоровался. Полагаю, именно тогда писался «Альтист», и именно в нем на 99 процентов выкладывался мой сотрудник. Сделав два-три телефонных звонка, Володя с товарищами из других отделов отправлялся пить кофе: надо было обсудить вчерашний футбол и прочие спортивные события. Нередко в дни его дежурства по отделу девочке-референту (впрочем, тогда называвшимся секретарем) приходилось выискивать его по длинному коридору этажа. А порой – и по недрам «Савелия» – расположенного поблизости Савеловского вокзала, где наш именитый писатель вместе с дружком из спортивного отдела Мишей Блатиным любил побаловать себя кружкой пива. Под конец рабочего дня Володя, недовольно сопя, почти всегда честно корпел над ответами на письма читателей.
Однако я знал, рано или поздно он положит на мой стол материал, неизвестно когда сработанный, который вовсе не пробудит у меня восторга, но… очень может быть, вызовет уйму откликов. Такие факты меня удивляли и… учили. Вспоминаю, скажем, одну такую корреспонденцию – «Бульдозеры в Коломенском». О варварских действиях властей в подмосковном музее-заповеднике. Бог ты мой! Сколько различных начальственных головотяпств проходили перед моими глазами за годы газетной работы. Но тут оказалось, что не очень ладно, на мой взгляд, стилистически и композиционно выстроенный материал взволновал очень большое количество людей, может быть, и не слышавших ни про какое Коломенское. Володя, надо же, видимо чувствовал это наперед, готовя публикацию.
Между прочим, хотя я и был бы не против более активного участия моего соотдельца в газете, но и складывавшееся статус-кво меня устраивало. Такое плодотворное «безделье» всегда лучше кипучей серости.
Орлов очень хорошо знал Москву, и я пользовался этим его интересом, направляя поток столичных тем на него.
К культуре быта были приписаны и две славные журналистки Лида Графова и Капа Кожевникова. У них не было писательского ореола. Но когда я еще где-то в середине университетского курса начинал в замечательной провинциальной многотиражке «Резинщик», они уже были на «Шестом этаже», к тому же давно освоились как москвички. Но и не только. Столичное реноме этих красивых женщин хорошо подпирало их семейное преуспеяние. Муж Капитолины Иосиф Герасимов – уважаемый писатель, за чьей спиной более десятка вышедших книг. А муж Лиды – известный всей стране фельетонист «Известий». И, кстати, весьма уважаемый мною - отчасти как бы спецом по жанру. Ну, Борис Дмитриевич Панкин, хорошую компанию вы мне удружили!
Чем не закваска для неприятия, недружелюбия? У кого на памяти не найдется достаточно случаев дурной розни при гораздо меньших «основаниях»… Где-то уже через полгода пришлось устраиваться на работу в Москве и моей Галине. Для нее этот процесс оказался мучительным. Безусловно он в какой-то мере отразился в ее романах о журналистской жизни….

…Борис Панкин, главный редактор «Комсомолки», однажды спросил меня, чисто дежурно: как дела? Я точно так же ответил: нормально. И еще добавил «как бы в стиле юмора» (можно сказать, положение обязывало: я ведь, кроме прочего, был посажен в газете и на фельетоны, и на раздел «Улыбка») кое-что о московских приключениях Галины. И как же был удивлен, когда на другой день Панкин вызвал меня и сказал:
- Пусть твоя Галина идет к моей Валентине. Думаю, там ей будет хорошо.
Валентина Панкина была членом редколлегии «Литературной газеты», руководила отделом изящной словесности братских республик. Она была очень независима, «не боявшаяся спорить с начальством и смело отстаивать свою точку зрения. «А чего мне бояться? — не раз говорила она. — В случае чего, Борис меня прокормит» (Григорий Кипнис, бывший собкор «ЛГ» по Украине).
И вот оно передо мной, литгазетовское удостоверение Галины, подписанное Виталием Сырокомским. Одно могу сказать: эта поддержка Панкина была для меня очень своевременна.

…Итак, весна 1970 года. Как в киношном дне сурка, подобно тому, как было восемь лет назад, этот человек (Борис Яковлев) снова звонит мне и снова зовет к себе на работу. Тогда он был редактором ростовской молодежки. Теперь стал заместителем главного редактора журнала «Журналист». Подбирал свою команду.
Но здесь уже начинается и разница. При переходе в «Комсомолец» с телевидения-радио меня увлекали исключительно профессиональные и творческие интересы: более общественно весомая деятельность, работа с письменным словом плюс занимательная должность ответсекретаря большой газеты. Сейчас многое было по-иному. Уходить из «Комсомолки», самой содержательной по тому времени и наиболее творческой в стране газеты? Да, конечно, был у меня, как у всех тогда газетчиков, некий пиетет перед жрецами крупных журнальных форм. Но ведь – «Комсомолка»…
Признаюсь откровенно: тогда, в 32 года, во мне впервые возобладали меркантильные интересы. Буду конкретен. Моя зарплата зав. отделом фельетонов и культуры быта составляла 230 рублей. Плюс незначительные, газетные, гонорары. В наш домашний бюджет, конечно, вливались небольшие корреспондентские денежки Галины (без них было не обойтись). Все вместе это и создавало «беспечное» материальное содержание семьи из четырех человек.
«Журналист» за первоначальную должность заведующего отделом предложил сразу 320. Леша Плешаков, наш еще ростовский друг, тоже работавший в «Комсомолке», а в то время уже – сотрудник журнала «Смена», большущий, можно сказать, огромный человечище, зайдя в нашу редакцию, прогрохотал чуть ли не на весь этаж:
- Охо-хо! Ай да Рахметов (Он еще с «Комсомольца» называл меня Чернышевским, но чаще всего – Рахметовым)! Раз – и две цифры в зарплате переставил! Вот что значит спать на гвоздях!
Эти две переставленные цифры и лишили меня прежней беззаботности. Видимо, давно жившая в подсознании идея сделалась осмысленной, выразилась словом… И числом. 90 рублей прибавки – это уже две трети галкиного заработка. А мой будущий журнальный(!) гонорар – это же не газетные крохи.
Так пусть Галина уходит с работы! Пусть она займется исключительно писательством! Я совру, сказав, что думал только о ней. В момент, когда эта мысль заполонила голову, я думал о себе. О том, что отнюдь не слепая судьба дает возможность сделать в жизни что-то действительно настоящее, чего она далеко не всякому предоставляет. Что если это удастся, мое существование будет наверняка оправдано перед лицом провидения, которое было ко мне не раз столь щедрым.
В возможностях  Галины я не сомневался, как и в вере в свою судьбу.  Почему? Бог весть…

9 мая в честь дня победы в «Комсомолке» была традиционная «Землянка»: коллективный сбор с театрально-музыкальным уклоном, с общением с журналистами-фронтовиками, с «боевыми» стограммами в алюминиевых кружках… Я знал, что для меня это последнее мероприятие на ставшем своим этаже в Голубом зале, где проходило все – планерки, «топтушки», летучки… Было грустно, наподобие того, как при мыслях об уходе в лучший мир: меня не будет – а ведь все останется!
Надо сказать, что внешние обстоятельства противились моему внутреннему решению.
Главного редактора Бориса Панкина тогда не было: он сломал ногу, занимаясь спортом. Конторой руководил Валентин Чикин. К нему я и пришел со своим заявлением об уходе. Он положил на заявление какую-то принадлежность письменного сервиза, поднял на меня лицо со своей знаменитой чикинской улыбкой.
- Нет!
- Почему?
- Ты еще не отработал на «Комсомолку», чтобы иметь право уйти.
- Но у нас же не крепостничество.
- Это плохо. Перед тобой только что приходил сотрудник, требовал, чтобы повысили зарплату. А толку от него ноль. Было бы крепостничество, я бы его тут же уволил.
- Я официально подаю заявление об увольнении.
- Ну, тогда я выставляю свои штыки, а ты на них можешь бросаться.
И - еще одна «чикинская» улыбка.
Но мне повезло. Панкин вернулся, пусть и опираясь на палку, существенно раньше, чем ожидалось. Возможно, это было вызвано раздором с Чикиным, разгоревшимся в последнее время. Я, естественно, пошел к нему.
- Что случилось-то? – спросил он, взглянув на мое заявление.
- Знаете,  - не удержался я от сетования на редакционное боярство, - за время вашего отсутствия я заслал в набор чуть ли не десяток фельетонов первоклассных авторов, и не один до сих пор не прошел.
- Ну, было отсутствие, стало присутствие.
Я спохватился, что влезаю в обсуждение производственных вопросов, а ведь цель у меня совсем другая. И откровенно сказал, что меня зовут в журнал на хорошую работу, и в этом переходе заинтересована моя семья.
- У меня есть свои планы относительно тебя, - сказал Панкин.
- Ну, для них, наверно, требуется время, а зовут меня сейчас и просят определиться быстро.
И тут меня бог надоумил рассказать о своем разговоре с Чикиным и о его призыве  бросаться на выставленные им штыки. Оказалось, попал в точку. Борис Дмитриевич отвернулся и, глядя в окно, побарабанил пальцами по столу. Потом взял телефонную трубку и позвонил Марии Григорьевне Удаловой, помощнику по кадрам:
- Оформите увольнение Щербакова. В порядке перевода.
В оставшиеся 3-4 дня мне что-то говорили о вызове меня на редколлегию (видимо, Чикинские «штыки»), но все обошлось.
Примерно через месяц моей работы в «Журналисте» мне по служебной надобности пришлось быть то ли на писательском совещании, то ли на пленуме правления СП. Дело было в Центральном Доме литератора. Там в перерыве между заседаниями я встретился с Панкиным.
- Пойдем выпьем кофейку, - предложил он, - поговорим.
И тут раздался звонок, приглашающий в зал.
- Извините, Борис Дмитриевич, я очень хочу послушать следующего выступающего.
Панкин пожал плечами и пошел. И я знал, что впредь никаких отношений между нами уже не будет. Я обидел еще одного человека, очень симпатичного мне и хорошо ко мне относившегося. Но что мне было делать?! Если бы он предложил вернуться в газету и я отказался, мне кажется, обида могла быть еще больше. Не мог же я ему поведать о своем секретном пакте, заключенном с собственной судьбой. Любой здравомыслящий суеверный человек подтвердит: такое разглашение перечеркивает всякую надежду на исполнение чего бы там ни было. А любой здравомыслящий благоразумец (а таким, видимо, и был Панкин) сказал бы: глупо заключать любые сделки, рассчитанные на столь долгие годы.

Надо ли говорить, что расставание с «Комсомолкой» (Аджубеевско-Вороновско-Панкинской, лучшей газеты страны) было еще болезненней, чем с предыдущими «конторами». Тем более что внешне оно выглядело не слишком благородно: меня позвали на более высокую зарплату. Молодому читателю поясню: в то время торжествовала социалистическая мораль, и оплата труда считалась не главной среди стимулов. Важнее ее, например, полагалась общественная необходимость (когда Галя работала в школе, в ответ на ее просьбу прибавить ей нагрузку ради увеличения зарплаты директор с искренним возмущением воскликнула: «Мы что с вами ради денег, что ли, работаем?!» И молодая учительница столь же искренне устыдилась рваческого своего поползновения). Выше заработка в шкале ценностей у образованной части общества была увлекательность труда.
Я не скрывал заинтересованности в высокой зарплате. Хотя и не мог раскрыть свету ее главную причину. Я хотел усадить Галину за писательский стол. При двух малых детях и еще материально не устоявшемся московском быте сделать это, работая в «Комсомолке», было невозможно. Я мог составить список из десятка причин морального свойства (и сейчас могу привести его), по каким должен был остаться в любимой - по сию пору - «Комсомолке». Но я и сейчас благодарен своему упрямству, заставившему сказать нет всем этим благоразумным резонам. Заметил же невзначай Пахомий Тенецкий, герой романа М. Павича «Последняя любовь в Константинополе»: судьбу женщины всегда решает ее «да», а судьбу мужчины — его «нет». Чем дольше живу, тем больше нахожу подтверждений благомудрия этой максимы.

послесловие, 

Александр Сергеевич Щербаков скончался за день до своего 84-летия 14 февраля 2022 года в Москве