Борис Панкин. Один тиран, четыре генсека и два президента. Доклад на международной научной конференции "Президенты США и правители России" в РАН 31 мая 2016 года

Название моего выступления сегодня один к одному взято из заголовков моей книги «Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах»,которая увидела свет в  2002 году. «Один тиран, четыре генсека и два президента»
  Сам же я тогда отталкивался от известной фразы Пушкина, который писал своей жене в 1834 году: « Видел я трех царей: первый повелел снять с меня картуз  и пожурил за меня мою няньку, второй меня не жаловал, третий хоть и упек меня в камер – пажи на старости лет, но променять его на четвертого не желаю…»
 Замечу что до сих пор, каждый, кому доводится взять в руки эту мою книгу в первый раз, сразу же спрашивает не о лицах, а о масках, И не о событиях, а о казусах. Это и подтолкнуло меня сегодня, после двух дней серьезных речей о событиях и лицах параллельной истории двух наших стран сфокусироваться именно казусах, или, если хотите курьезах, которые к отражению реальности имеют не меньшее отношение, чем события и лица. Пусть и в гротесковой форме. Как зеркала смеха.
 Обращаясь к властителям я  имею в виду только тех, с кем так или иначе лично соприкасался. И только со Сталиным, тираном, для краткости, контакт был лишь визуальный: я дважды видел его на трибуне Мавзолея, когда в колонне  студентов и профессоров  МГУ проходил по Красной площади в дни годовщины Октябрьской революции.
 Чекисты, которые были густо расставлены между колоннами подгоняли:  Скорее, скорее, не задерживайтесь.
  А мне хотелось замедлить шаг и вглядеться, если не в лицо, то хотя бы в фигуру  того, кого моя бабушка, из раскулаченной  в 1930 году семьи, называла аспидом рода человеческого, когда я второклассником с красным пионерским галстуком на шее  приезжал к старикам в хуторок под городом Сердобском Пензенской области на летние школьные каникулы. Ее и  последовавашая война с Гитлером  не примирила со Сталиным,  и об этих ее тирадах я вспомнил и тогда, когда пятикурсником уже услышал по радио о смерти вождя народов, и на митинге в актовом зале МГУ корил себя за то, что из моих глаз не текли слезы, как у многих вокруг.Не  текли и все.
 Перечисляя в своей «Пресловутой эпохе», генсеков и президентов, с которыми довелось соприкасаться, я имел в виду только лидеров своей страны, но теперь должен к указанным российским политическим и государственным фигурам добавить Ричарда Никсона и Джорджа Буша старшего.
Вот с Ричарда Никсона я и начну.
Первый в истории американский президент, который нанес официальный визит в Москву. Визит этот длился с 22 по 30 мая 1972 года. Практически десять дней.
В заключении программы визита - прием в Георгиевском зале Кремля. Брежнев и Никсон медленно движутся вдоль богато  накрытых  столов и выстроившихся шеренгами советских и зарубежных гостей
 Я, в ту пору главный редактор «Комсомолки»,  стоял рядом с космонавтами  Алексеем Леоновым и Андрияном Николаевым. Брежнев замечает их и подводит к ним высокого гостя. Меня поражает  напряженно – отсутствующий вид Никсона, машинального кивающего головой и пожимающего столь же механически руки героев космоса, которых в ту пору можно было пересчитать по пальцам.

В чем дело? Вспомним же, что визит американского высокого гостя  чуть было не отменили в последнюю минуту  в виду начавшихся ковровых бомбардировок Ханоя и Хайфона.
За отмену стоял премьер Косыгин. Глава Верховного совета СССР  Подгорный, которого по  традиции называли президентом,  на переговорах вслух именовал американцев кровавыми убийцами.
Под угрозой оказалось подписание важнейших двусторонних актов, среди которых  ключевым было Временное соглашение о некоторых мерах в области ограничения развития стратегических наступательных вооружений.
 И вот все это уже позади. Историческая программа полностью выполнена. Уже не надо так жестко контролировать каждый жест, каждое слово, держать лицо. И американский президент отключается, уходит в себя.
 Вот когда я впервые остро осознал, что, и властители тоже люди. Со всеми им присущими слабостями и силой. В дальнейшем не раз еще пришлось в этом убедиться.
В таком состоянии, например,  скажу забегая вперед, был  Брежнев после мучительных круглосуточных переговоров и  подписания специального протокола с Александром  Дубчеком и его командой в Москве в конце августа 1968 года. после чего рыцари Пражской весны из политических заложников, которым грозила в СССР  тюрьма, вновь  превратились, пускай  и ненадолго, в высшее партийное чехословацкое руководство. Я видел это в документальной ленте по следам события. Брежнев  был весь как выжатая губка. И не трудно было себе представить, чтобы с ним бы было, если бы переговоры не увенчались успехом. В его понимании, естественно.
Пожалуй, и у Ельцина можно было увидеть такое лицо, и еще у Александра Дубчека, когда он, председатель Национального собрания новой Чехословакии  рассказывал весною 1991 года мне, советскому послу, в дружеской беседе, об этих переговорах и объяснял, чуть ли не оправдываясь, почему он подписал это соглашение: - Иначе пролилась бы кровь, большая кровь, - повторял он со слезами на глазах.  Словно бы и самого себя в этом убеждая.
Международную  конференцию по Ближнему Востоку в Мадриде в октябре 1991 года я называю «Последним саммитом Горбачева». По завершению первого дня ее работы в резиденции короля Испании Хуана Карлоса в экстремально узком составе участников состоялась встреча, которой не было в повестке дня. На этой встрече Король и Буш, а также тогдашний премьер - министр страны Гонсалес страстно, не сдерживая  эмоций, выходя, так сказать, из берегов, убеждали Горбачева не давать воли сепаратистам, будь то даже Ельцин, не допустить распада Советского Союза. Словом, покрепче держать вожжи в руках. Сегодня мало кто вспоминает и даже знает об этом, но тогда у меня появилось ощущение, что именно ради этой беседы Буш и прилетел прежде всего в Мадрид. Он ведь и в Киев летал с той же целью, за что украинские националисты обозвали его цыпленком по киевски. Наверное, по ассоциации с Ножками Буша.
Но вернусь к Генсекам. ..
История с ботинком, которым Хрущев то ли стучал, то ли не стучал по столу во время заседаний Генеральной Ассамблеи ООН 12 октября 1960 года во время обсуждения, так называемого ”венгерского вопроса» хорошо известна, всегда на слуху. Упоминалась и на этих наших заседаниях.
 Я хочу рассказать другую историю, гораздо менее известную, но зато абсолютно достоверную. Я сам был ее свидетелем, как и всего другого, повторюсь, о чем я сегодня рассказываю.
Дело было в конце недельного визита Никиты Сергеевича в Австрию в том же шестидесятом году, на стыке июня - июля. Мне эта пора памятна еще и потому, что пока я сопровождал  в журналистском экипе Первого секретаря в его поездке по этой стране, у меня в Москве родилась дочь, известие о чем мне привез  прилетевший вместе с тестем Алексей  Аджубей.
 Итак, заключительный день визита. Прощальный обед. С австрийской стороны его дает в честь высокого советского гостя  вице- президент  Бруно Питтерман. Он дарит Хрущеву новенькое охотничье ружье, скорее всего винчестер,  и тот к изумлению собравшихся направляет его на дарителя. Смерть социал – предателям. Вот так мы будем расправляться с холуями американского империализма.
 Не удивительно, что после после этого выкрика  Никиты Сергеевича, объявленного  шуткою дальнейшая беседа  состояла из обмена колючими репликами. Тем не менее на следующий день  в Правде и Известиях появились  отчеты на полосу с развернутым изложением  глубокомысленного  диалога двух влиятельных персон. О винчестере в отчете не упоминалось.
 Но не всегда Хрущев был так бесцеремонен с представителями страны хозяйки. Помню как в той же Австрии, при переезде на автомобилях  из одного города в другой Хрущеву захотелось остановиться и посидеть в каком- нибудь деревенском ресторане. Гаштетте. Эскорт в целом был не такой громадный как сегодня у первых лиц. Мы все, включая журналистов, уютно, в тесноте да не в обиде, расположились в удобных зальчиках и я оказался за одним столом с главой охраны Хрущева, генерал – лейтенантом Николаем Степановиче Захаровым,  который, на зависть мне,  во всю, как тетерев на току,  не без успеа флиртовал с красивой длинноногой представительницей австрийских спецслужб. Во время одной из затянувшихся тирад к нему подошел  его сотрудник и что – то прошептал на ухо. Генерал сначала отмахнулся, но через минуту все – таки встал и, не извиняясь перед собеседницей, поспешил к выходу. Мы журналисты - за ним.
 Оказалось, что форс- мажорная ситуация возникла потому, что Никите Сергеевичу захотелось подышать свежим воздухом, а за дверями ресторана к нему, оказавшемуся всего на несколько минут без присмотра охраны, подошла какая- то пара, почтенные мужчина и женщина, пенсионного на вид, то есть его, возраста и между ними завязалась беседа, которая закончилась тем, что НС прижал по очереди незнакомцев к своей широкой груди и вынул из кармана обширный носовой платок, чтобы вытереть набежавшую слезу. Тут же рядом стояла его супруга, Нина Петровна, которая теребила мужа за рукав и повторяла, как бдительная советская жена, что неудобно, люди же смотрят.
 Незнакомцы, как оказалось, были как раз знакомцами, из той дальней –поры, когда, опасаясь сталинского произвола, они покинули Родину и стали политэмигрантами.
Как бы ни был высок пост, и как бы ни свирепствовала, как нас уверяют, тайная полиция, комплекция и манеры Никиты Сергеевича   всегда были темой шуток, весьма распространенных и порою злых. Их позволяли себе, под теми или иными благовидными предлогами, даже его коллеги.  Свидетелем одной такой выходки стал и я. Случилось это в ходе инструктивного брифинга для руководителей московских СМИ, который в тот раз проводил Михаил Андреевич Суслов, Михаландрев, серый кардинал.
Произнеся в очередной раз тираду относительно необходимости с особым вниманием подходить к публикации текстов и особенно снимков, руководящих деятелей, он взял из стопки лежащих перед ним газет одну и показал собравшимся первую полосу. Мы увидели фото Хрущева, у которого одна шляпа прикрывала лысину, а другую, такую же, он  держал в руках. Издержки ретуши. Перестарались.
- Это кто вам, - вопрошал серый кардинал, - Первый секретарь ЦК КПСС или шут гороховый?
Ответа он разумеется не дождался.
С Леонидом Ильичем Брежневым я впервые соприкоснулся года через два после того, как он сменил свергнутого Хрущева.  У нового Генсека появилась здравая идея повстречаться с руководством всесоюзного молодежного союза – комсомола, для краткости, в состав которого входил и я как главный редактор «Комсомольской правды
 Теперь, помня о более поздних пересечениях с Леонидом Ильичем, к которым еще обращусь, если регламент позволит, я дивлюсь той харизме, которую он излучал, прохаживаясь, на сталинский манер взад и вперед вдоль длинного стола, покрытого зеленым сукном, за которым мы все сидели: величественная, я бы сказал, но без вызова,  уверенность в себе, четкие, ясные сентенции относительно  работы партии и комсомола с молодежью.  Особенно порадовал тезис, который, подумалось, он или его помощники позаимствовали у «Комсомолки»: -Хватит спекулировать на энтузиазме молодежи, пора кончать с палаточной романтикой…
То есть позаботься о нормальных условиях труда и жизни  вступающего в мир поколения. И не в необозримом будущем, а сегодня, сейчас.
 В дискурсе  того времени это было поворотом на 180 градусов.
На страницах газеты такое требование воспринималось как гуманное , но пожелание. Вылетев из уст главы государства, эти слова становились законом.

Прошел добрый десяток лет, прежде чем я увидел Генсека, к тому времени уже и де факто президента страны, так принято было называть Председателя Верховного Совета СССР, совсем в другом состоянии.
  Незадолго до подписания Хельсинского Акта 1975 года страна наша присоединилась в к Женевской конвенции об авторском праве, то есть взяла на себя одно из обязательств по так называемой Третьей, гуманитарной,  корзине,  в обмен на что Запад согласился признать нерушимость существовавших на ту пору геополитических и просто границ. Для регулирования вновь возникшей сферы международной деятельности, приобретения и уступки авторских прав,  была создана общественная организация с министерскими полномочиями - Всесоюзное Агентство по авторским права, председателем которой был выбран- назначен я.
Одним из объектов  нашей активности стали выходившие один за другим книжки воспоминаний Леонида Ильича к которым неожиданный, но желанный интерес проявили издатели на Западе, не говоря уж о Восточной Европе и Третьем мире.  Право на издание этих работ на английском языке приобрел издательский барон, магнат, тайкун  Роберт Максвелл. Захватив с собой свежее изданые томики воспоминаний, а также сборник речей и статей Генсека на английском Роберт прилетел в Москву  и выразил настоятельное желание лично вручить автору сигнальные экземпляры. Я позвонил Константину Устиновичу Черненко, который тогда был де факто номер 2 в партийной иерархии. Он неожиданно легко согласился помочь, буркнув: - Привози его после обеда, попробую  протолкнуть.
Мы ждали в приемной на Старой площади всего минут 15. Брежнев поприветствовал нас и сел за свой письменный стол, на котором лежали изданные Максвеллом его книги в броских обложках (одежках)
- Вот, сказал, Леонид Ильич, указав на эту стопку, - как ваши книги у нас издают.
 Максвелл вздрогнул и недоуменно взглянул в мою сторону. Я отвел глаза.
 В состоявшемся далее обмене мнениями говорил больше Максвелл, Брежнев больше кивал. Во время одной из затянувшихся тирад гостя хозяин встал и пригласил нас подойти к его собственному фото - портрету на стене.
- Во-о!  - сказал он и обвел круглым жестом руки маршальский мундир, густо увешанный орденами и звездами Героя.
 Прием был закончен.
 Кстати, гонорар Брежневу за издание его книг выплачивался на общих основаниях, то есть в высшей степени скромный. Получить его можно было в Агентстве либо в рублях, либо в т. называемых сертификатах, за которые в специальной сети магазинов «Березка « можно было купить дефицит, дефисит, по Аркадию Райкину, то есть импортные продукты и напитки. Вот этими сертификатами и был выплачен первый гонорар автору №1. Черненко рассказал мне, что Леонид Ильич подержал их в руках и говорит:- А что я с этими картинками делать буду? Нет, пусть заплатят что мне положено рублями.
 Обмен сертификатов на рубли и наоборот был предусмотрен правилами. Константин Устинович дал мне понять, что о рублях генеральный секретарь озаботился ради любимой дочери, Галины Леонидовны.
 Самому ему в этой его ипостаси вряд ли понадобилось  хоть раз вынуть бумажник из кармана.
 Последний раз я видел Брежнева в канун моего отъезда в Стокгольм в качестве вновь назначенного посла СССР в Швеции. Это снова был другой Брежев. И был совершенно нормальный рабочий разговор о важности для нас развития отношений с этой страной – соседкой, где к власти только что вернулись социал – демократы во главе с Улофом Пальме.
 - У меня сын там работал торгпредом, - заметил Л.И. ближе к окончанию беседы. И  как бы завершая ее спросил: Ну, что ты от меня хочешь, Борис Дмитриевич?
 Когда я рассказывал об этой встрече моему другу, а тогда и начальнику , Первому заместителю министра иностранных дел Анатолию Ковалеву, он особо поинтересовался ,что же я попросил у Генсека.
  - Попросил, чтобы он разрешил мне передать его личный привет Улофу Пальме,- ответил я.
  И теперь я не удивляюсь, что Ковалев посмотрел на меня как на идиота.
- Люди квартиру просят, дачу казенную, и получают, а ты….
С Андроповым, тет а тет, или, как говорил один мой знакомый, тете на тете, я виделся всего один раз, хотя по телефону приходилось  говорить неоднократно. Он тогда только что был назначен секретарем ЦК КПСС, в связи с чем покинул пост председателя КГБ, и приглашал к себе для беседы одного за другим руководителей так называемых идеологичеких ведомств, к которым, наряду с Госкомиздатом, Гостлерадио, ТАСС ом и другими  было причислено и ВААП.
 Беседуя со мной он выразил обеспокоенность тем что в «толстых журналах» к которым относился и «Новый мир» Твардовского, публикуется слишком много художественных произведений острой критической направленности. В результате происходит сгущение красок и представление о реальной действительности искажается.
- Нет, мы не против критики. Но пусть бы каждый журнал публиковал в год одну – две вещи такого толка, и достаточно. Мера была бы соблюдена. И в очернительстве  никто бы не стал упрекать.
 Еще он сказал, что хорошо бы возобновить практику  встречи  с писателями на производстве, на заводах, в колхозах и совхозах. Ближе к жизни надо быть.

- Хорошо сохранился Юрий Владимирович, - думал я и
вспоминал разговоры с его сыном, моим добрым знакомым, мидовцем Игорем Андроповым,  который сказал как – то отцу, еще в бытность того главою всесильного КГБ: - Вы что же  не видите, что у вас под носом делается?
- Все видим, не только то что под носом, но и в носу… Но поделать пока ничего не можем.
 Я подумал тогда о такой странной особенности наших лидеров: когда признание и разоблачение тех или иных теневых явлений нашей действительности исходит от них, от власти – это здоровая критика и самокритика, которая приносит только пользу. Но  когда к тем же явлениям обращаются создатели художественных произведений в области литературы, музыки, изобразительных искусств, это объявляется очернением действительности, клеветой на советскую власть и советских людей. Так было при Хрущеве, сравним хотя бы разоблачительную силу его доклада на ХХ съезде КПСС и романа Дудинцева «Не хлебом единым», вокруг которого развернулась памятная до сих пор обличительная  кампания в СМИ и на разного рода казенных форумах. Я уж не говорю о знаменитом проходе Никиты Сергеевича по выставке изобразительных искусств в Манеже в 1962 году.
 Так было и при Брежневе, который предпочитал просто не допускать те или иные произведения литературы, кино, искусства до обнародования. В ходу у творцов и чиновников было выражение: положить на полку. И  еще – писать в стол.
 Моя встреча с Андроповым, который вскоре сменил Брежнева, неожиданно для меня закончилась его предложением уступать права на эти  написанные «в стол» рукописи западным издателям. Мол, и авторов поощрим, и нашу публику защитим от дурного влияния.
 Василий Аксенов, примерно в ту пору эмигрировавший в Америку, как – то сказал: - К моим трудам в СССР относятся как к черной икре: для своих она недоступна, а на экспорт – пожалуйста.
 С Ельциным я познакомился раньше, чем с Горбачевым. Сначала это было в Стокгольме, в 1990 -ом году, на седьмом году моей посольской миссии в стране Улофа Пальме и Астрид Линдгрен. Опальный партократ прилетел туда представить свою книгу, направленную против Горбачева. Он тогда был депутатом Верховного Совета и даже председателем какого то из парламентских комитетов. Дилемма для посла - с одной стороны парламентарий высокого ранга и я по протоколу должен его встретить в аэропорту. С другой стороны-мяиежник. Сыграл мой писательский позыв. Я не мог упустить шанс познакомиться таким человеком. Но в аэропорту Арланда была такая масса журналистов, фото и телекамер, что я только и успел пожать Борису Николаевичу руку, пред тем как его увели в отдельный зал, может быть и специально,  подальше от глаз и ушей посла.   Вид у Ельцина в тот час был почти такой же как у Никсона в Георгиевском зале. Ответив рассеянно на мое приветствие, он послушно двинулся туда куда его влекла журналистская волна, а я вернулся в посольство.
  Стоит, пожалуй добавить, что шведская пресса, которая по словам крупного профессионально деятеля этой страны никогда не может держать в голове больше одной вещи сразу, долго еще обсуждала не столько тот блиц - визит Ельцина, сколько приезд в аэропорт посла Панкина. Чем, мол, он руководствовался, смотрел вперед? И что ему за это будет. Другими словами : дальновиден посол или безрассуден, бесшабашен?
  Ни то и ни другое. Любопытство перевесило.
 Тем не менее, эта короткая встреча в аэропорту шведской столицы запомнилась будущему первому президенту России больше, чем я мог предположить. Рассказывая в книге «Дневник президента», как после августовског путча 1991 года они с Горбачевым выбирали министра иностранных дел, Борис Николаевич называет меня «нашим послом в Швеции», хотя я ко времени выхода этой книги успел побывать и послом СССР в Чехословакии, и послом РФ в Великобритании, где обстоятельства службы снова и снова сводили нас.
  В Праге это произошло вскоре после избрания Бориса Николаевича, в ходе трех голосований, Председателем Верховного Совета РСФСР. Избранный за несколько месяцев до этого президентом новой Чехословакии Вацлав Гавел  захотел  познакомиться с Ельциным, в котором видел родственную бунтарскую душу, альтернативу начинавшему, по убеждению Гавела, окостеневать Горбачеву.  
  Но чувства чувствами, а протокол -  протоколом. Для всех, но не для Бориса Николаевича. Приглашение, с оглядкой на Москву,  ему было направлено  от  имени  его чешского коллеги Ельцина, то есть председателя парламента Чехии, одной из двух республик тогдашней Федерации, но он кроме Гавела никого не хотел знать.
 Сгладить неловкости взял на себя Александр Дубчек, тоже недавно избранный председателем Национального собрания, но всей  ЧССР. На второй день визита он рано утром приехал на правительственную дачу, ставшую резиденцией гостя, знак особого, не формального расположения, чтобы позавтракать вместе. Мы втроем сидели за круглым столиком около часа, и почти все это время Ельцин каменно молчал, а говорил, скрадывая неловкость, Дубчек. Да я, в помошь ему, подавал реплики, обращаясь то к одному, то к другому. ( Кстати, сокурсники по ВПШ звали Дубчека Шаничка)  Кончилось тем, что Ельцин неожиданно встал, бросил на стол салфетку и вышел.
- Борис Николаевичу надо  переодеться к следующей встрече, - смущенно пробормотал подлетевший к столу  российский шеф протокола. Мудрый Дубчек сделал вид, что не заметил неловкости, а Ельцин, которому я рискнул шутливо  попенять, непонимающе пожал плечами. И я тогда  спросил самого себя о невероятном: а отдает ли Борис Николаевич  отчет, что такое и кто такой  Александр Дубчек.
 Последний, меж тем, попросил меня сделать еще одну попытку оставить его наедине с Ельциным. 10 минутный тет-а- тет удалось устроить лишь в зале ВИП, куда Дубчек приехал опять – таки вопреки протоколу. Когда самолет с Ельциным и  всем его антуражем поднялся в воздух, я спросил у Дубчека, о чем он говорил с Ельциным.
- Я убеждал его не ссориться с Горбачевым. Если будут держаться вот так, -он скрестил пальцы рук, - страна справится со всеми проблемами.
- И что он?
- Кивнул
 Дубчек, по моему, был единственным из нового бархатно – революционного руководства Чехословакии, кто избежал самогипноза в контактах с российским гостем.
 Через несколько месяцев произошел августовский 91 года путч. Через три месяца после него -  Беловежская пуща» . Горбачев лишился своего поста, советский народ – своей страны. Ельцин взошел на трон. Дубчек погиб в автомобильной катастрофе.
  Эти три месяца в Москве между первым и вторым, как я называю Беловежсскую пущу, путчем,  запомнились мне, тогда министру иностранных дел СССР,  помимо прочего,  фразой произнесенной Ельциным с трибуны Верховного Совета РСФСР: - Союзный  МИД надо сократить в 10 раз.
 Ее вслед за Ельциным произнес на пресс- конференции Козырев. Я в это время вместе с Горбачевым был в Мадриде, на международной  конференции  по Ближнему Востоку, где впервые удалось усадить за стол переговоров арабов и евреев.
 У меня попросил об интервью известный тогда журналист- международник Фарид Сельфульмулюков. Я был уверен, что речь пойдет об итогах конференции. Но Фарид спросил о тираде Ельцина.
- Знаешь, сказал я ему, если ты встретишь человека, с которым давно не встречался , и он скажет: - Не видел тебя тысячу лет, ты же не воспримешь это всерьез, буквально?!
 Но выяснилось, что Ельцин с Козыревым понимали это именно буквально.
 И первое что сказал мне мой первый заместитель Владимир Петровский , который встречал меня по возвращении из Мадрида в вип- аэропорту Внуково – 2 , было: - Ельцин отключил( снял с ) от финансирования все союзные ведомства,  включая нас, то есть,МИД
 Да, было такое. Взяв на себя бразды правления страной , в том числе и финансами,  во время августовских трех дней 1991 года , Ельцин так и оставил их за собой.
 - Обращались к Горбачеву, но он сказал, звоните Ельцину- закончил печальный свой рассказ Петровский.
  Я так и сделал. Ельцин  словно бы ожидал моего звонка.
 - Было, было, - пробурчал он.- Но с МИД - ом  это Геращенко (председатель Центробанка) поторопился. Я скажу, чтобы отменил.
 И после короткой паузы:- Но вообще – то ты имей в виду. Это сигнал.
 Запомнилась еще фраза, которой Ельцин посчитал нужным подбодрить меня, когда оставив пост министра иностранных дел СССР, я собирался в Лондон, послом в Великобритании
- Шеварднадзя есть Шеварднадзя, - сказал мне Ельцин, адресуясь к моему преемнику на час.
 Впереди была третья посольская миссия, где судьба снова свела меня с Борисом Николаевичем. Он -  уже в вожделенном положении первого лица, первого президента нового государства, Российской федерации посетил Соединенное королевство дважды.
 Первый раз Лондон в этом качестве Ельцин посетил в ноябре 1992 года по пути в Нью-Йорк, на Генеральную Ассамблею ООН
  На завтраке, данном от имени Королевы он сидел по правую руку Ее Величества, я, как посол,  по левую, так что хорошо слышал разговор, вернее, обмен репликами между ними. Через переводчиков, которые  стояли за их креслами. Королева рассказывая о стране, о государственном устройстве  своего королевства, упомянула как само собой разумеющееся, что реальной власти она по конституции, собственно говоря, не имеет. Царствует, но не правит.
  Ельцин категорически запротестовал.
  - Ну нет, – сказал он знакомо повышая голос, в котором прозвучала направленная непонятно на кого ярость:
- Мы с Вашим величеством первые лица. Вы - Королева, Я – Президент, и чтоб  ни-ни!
 На Даунинг Стрит 10 обстановка была непринужденнее. Сторонам предстояло подписать соглашение о выделении Англией России многомиллионного в фунтах  кредита. В приложении к основному документу фигурировал ряд крупных хозяйственно экономических объектов, между которыми предстояло разделить эти  немалые миллионы.  Помню, что одним из объектов была московская городская телефонная сеть, которую предстояло реконструировать.
 Ельцин мельком взглянул на бумаги.
- Значит. – спросил он как о чем- то  решенном, - кредит будет не связанным?
 И не дожидаясь внятного ответа, кивнул, давая добро на подпись.
 При обмене короткими речами с тогдашним премьером Мэйджером, он снова, с некоторым торжеством повторил полюбившееся ему выражение несвязанный кредит.Меж тем, первоначальный список объектов, под которые кредит и выдавался, был благополучно приложен к подписанному соглашению без каких – либо вторжений в него.
  Программа первого, рабочего визита в Лондон  была столь плотной, что на посещение посольства оставалось перед отлетом не более получаса. Мы провели их стоя, с бокалами в руках.
- Вот первый раз делаю глоток в стенах р-р-одного посольства Р-р-р-росийской федерации. – прогудел наш высокий гость.
 Когда мы с ним  уже сидели в машине, локоть к локтю, открылась дверца первой кабины и туда буквально влетел переводчик, из состава делегации, принося неразборчиво извинения за минутное опоздание.
- А мы с послом в переводе – то как будто не нуждаемся, - процедил к моему удовольствию Борис Николаевич и переводчика словно ветром выдуло из машины.
 Всю дорогу до Хитроу разогретый теплым приемом в посольстве, Борис Николаевич рассказывал, как принимал из рук Горбачева реквизиты власти, включая и ядерный чемоданчик.
- Только вот от сейфа генеральных секретарей отказался. А зачем мне это? Я Генсеком не был и не собираюсь.
- Но Вы с Горбачевым еще увидитесь, конечно, - спросил я чтобы как – то поддержать  разговор.
- А зачем?- удивился собеседник, и не дожидаясь ответа продолжил рассказ.
  Случилось так, что с супругой Горбачева Раисй Максимовной я познакомился раньше, чем с ним самим, в ту пору, когда он был еще партийным руководителем Ставропольского края.
 Дело было в Сочи. Там в советские времена был санаторий, который официально назывался « Объединенные Сочи», а неофициально – Кремлевка, поскольку предназначен он был для отдыха так называемой номенклатуры. Номенклатуры, я бы сказал, среднего ранга. Номенклатуру рангом повыше, подчеркну, не самую высокую, а повыше,  размещали в корпусе Люкс этого же  санатория. Вот в этом корпусе, вернее, в его столовой, мы и провели с Раисой Максимовной и ее дочкой  две недели за одним столиком. Да, только за ним мы и виделись. Дело в том, что при санатории было два пляжа. Один для обитателей большого корпуса, другой - для гостей корпуса Люкс. При этом у последних на пляже тоже были разные права. Скажу, раз уж к слову пришлось. Одним полотенце -простыню выдавали при входе на пляж, другим рекомендовали  приносить необходимое с собой.
 Я ходил на пляж «демократический». Там у меня были друзья, и Раиса Максимовна не без вызова расспрашивала, почему меня не видно на пляже Люкс. И укоризненно покачивала головой по поводу игры не по правилам.
  - Не здесь ли и собака зарыта?- подкалывали меня десять лет спустя помощники Горбачева Генсека, удивляясь тому, что он так долго держит меня в послах, в то время, как молва куда только не назначала.
 Убедиться чем и кем была супруга первого президента ССС Раиса Максимовна для окружения мужа мне довелось благодаря счастливому случаю, который мог бы обернуться служебными неприятностями. Я был в Москве и по посольским надобностям пришел на прием к давнему моему старшему другу Александру Николаевичу Яковлеву, который несколькими часами раньше на Пленуме ЦК КПСС был избран членом Политбюро. В самом начале нашей беседы ему позвонила по правительственному телефону  Раиса Максимовна, поздравила с избранием и между ними завязался долгий разговор, из которого я как невольный свидетель,  понял, что не так – то уж она далека была от мужних дел и забот, как можно об этом услышать и прочитать.
 Но не это меня в тот отрезок времени волновало. Я не мог по законам служебного ритуала покинуть кабинет члена Политбюро, не закончив собеседования и не попрощавшись, но не мог и позволить себе опоздать на прием к премьер – министру, тогда это был Рыжков.  Цейтнот.
 Яковлев в ответ на мою жестикуляцию только разводил руками.   Казалось бы чего проще: прервать извинившись протокольно разговор и сказать, что позвонит чуть попозже. Но на  это у моего старшего друга кураже не хватило, хотя он знал, что я опаздываю к премьеру. Зато мне пришлось в Кремле извиняться за опоздание перед премьером
  Представить образ Горбачева в формате избранного мною жанра арабесок так же трудно как это было с Бушем старшим. Слишком они оба серьезные люди и слишком мало их натура подвержена неконтролируемым эмоцинальным выбросам. Но свидетелем пары всплесков Горбачева, один из которых имел самое  прямое отношение ко мне,  все же довелось стать.
 Начало моей министерской карьеры пришлось, помимо прочего,  на дни особенно ожесточенных военных столкновений между Сербией Милошевича, которая все еще называлась Югославией и Хорватией  Франьо Туджмана. Я предложил Горбачеву пригласить обоих лидеров в Москву и попытаться принудить их к миру. Он не сразу, тем более что против был его главный советник и советчик Черняев, но согласился.
  Сторонами конфликта приглашение было принято без колебаний.
  По программе было так, что Горбачев сначала, при моем министра иностранных дел участии, встречался с каждым из них отдельно.
  В поведении и манерах Туджмана я не отметил ничего привлекающего к себе внимание. Типичный западно –европеский с южно – европейским акцентом, со всех сторон обкатанный политик. Не сказать, политикан.
  Милошевич же, когда он вошел, настороженно вглядываясь в ожидавших его собеседников, напоминал посетителя цирка, который  нечаянно попал на арену с хищниками.. Постепенно, но не сразу,  его настороженность, не сказать, набыченность,  таяла и покидал он кабинет молодцеватой походкой человека, приблизившегося к заветной цели.
- О,  гляди, - забыв о дипломатии,  сказал Михаил Сергеевич, провожая взором уходящего: - Второй Борис Николаевич.
 Результатом переговоров стало соглашение  о перемирии, которое подписали лидеры республик  и Горбачев.
 - О Франю, Франю, - словно в трансе повторял Милошевич, касаясь плеча невозмутимого Туджмана.
 Вскоре после этого независимость объявила Босния и Герцеговина, ФРГ ее признало  и только что вступившее в силу перемирие было оборвано.
  Второй эпизод  имел место позднее и произошел в кабинете министра иностранных дел, где мне в тот час предстояло передать бразды управления внешней политикой Эдуарду Шеварднадзе.Как оказалось, всего на две недели.
  Раз нельзя было избавиться от МИДа, избавились от министра, который провозглашал: - Одна страна – одна внешняя политика.
 Преже чем выйти в конференц – зал, к мидовскому люду мы трое, Горбачев, Шеварднадзе и я, обсуждали в кабинете сценарий предстоящего действа.
 Впрочем мы – это сильно сказано. Говорил как всегда один Горбачев: - Я сяду посредине. Ты, Эдуард, слева, Борис справа…. Сначала я скажу о Борисе, потом о тебе. Потом ты…
  Я не выдержав, съехидничал: - А мне – то дадут слово сказать, Михаил Сергеевич?
 И тут он произнес, нет, выпалил фразу, ради которой я и рассказал всю эту историю: - Борис Дмитриевич, fuck you, ну не сыпь ты соль на раны…
 И за эту столь неожиданную в его устах фразу я много готов был ему простить.
- А что, собственно, было ему прощать,  - спрашивали те, кто либо прочитал об этом эпизоде в моих мемуарах, либо слышал о нем из моих уст.
 Но это особый разговор, который уже выходит за рамки арабесок.
  Опережая возможные вопросы, чуть было не сказал, что с Путиным я не встречался. Но тут же был вынужден поправить сам себя. Году в 93 или 94 Жак Атали, тогда генеральный директор Евробанка, со штаб – квартирой в в Лондоне пригласил на ланч губернатора Ленинграда  Анатолия Собчака, который как и другие деятели либерально – демократического направления  тогда часто посещал британскую столицу. За столиком в ресторане мы сидели втроем, а чуть поодаль находился сотрудник мэра, который по кивку или повороту головы шефа доставал из большого портфеля, лежавшего  на соседнем стуле, различные бумаги и протягивал их шефу. Давал, если требовалось, пояснения.
 Когда Путин стал медийной фигурой я узнал в нем того коллегу Собчака.