№7. С юбилеем!

КЛУБНАЯ ГАЗЕТА ЖУРНАЛИСТОВ  ВСЕХ ПОКОЛЕНИЙ 

№7. 18 декабря 2010 года

С ЮБИЛЕЕМ!
«Комсомольской правде» - 85. Юбилей мы отметили в мае. Сегодня поздравляем юбиляров года, тех, кому от 60-ти и старше. Многие - на этой фотографии, которой 39 лет. А кого-то уже нет. Но мы тоже помним, что у них юбилей

1971 год. Воскресник на стройке нового здания «Правды», где теперь «Российская газета».
Верхний ряд (слева направо): Ю. Макарцев, Е. Успенский, Н. Тюрина, В. Шин.
Средний ряд: Ю. Иващенко-младший, Е. Гортинский, М. Палиевский, А. Кутателадзе (Потёмкин), А. Ивкин, И. Хуземи, И. Зюзюкин, А. Дидуров.
Нижний ряд: В. Лапский , Ю. Рост, К. Смирнов.

САМЫЕ ЯРКИЕ СОБЫТИЯ ГОДА
√ ЯНВАРЬ. Участие в Национальном медиаконгрессе Союза журналистов России. Проведение заочной дискуссии «ДОВЕРИЕ ЧИТАТЕЛЯ». Опубликовано в газете «6 этаж» № 5 и на сайте СЖ РФ. Организация «круглого стола» – «КАЧЕСТВЕННАЯ ПРЕССА. ЧТО ДАЛЬШЕ?» Участники – Михаил Ненашев, Анатолий Юрков, Новелла Иванова, Алексей Панкин, Николай Олейников, Александр Кармен, Виктор Сагидов, Людмила Семина. Опубликовано в журнале СЖ РФ «Журналистика энд медиарынок» № 12.
√ ФЕВРАЛЬ. Вручение на Балу прессы знака СЖ РФ «Золотое перо России» члену Клуба Анатолию Юркову. Выездной клубный «четверг» лауреата в «Российской газете».
«Четверг» в Домжуре, посвященный предстоящему 60-летию Юрия Щекочихина. Просмотр видеоматериалов из личных архивов друзей. Ведущие встречи – Павел Гутионтов и Леонид Загальский.
√ МАРТ. «Девичник» – благотворительный обед СЖ РФ. На этот раз встретились те, кто уже проводил своих мужей в мир иной и носит горькое имя «вдовы». Несмотря на это, встреча получилась светлой и позитивной: было много воспоминаний о своих «половинках», о том, как жены сохраняют и возвращают в этот мир память о наших ушедших коллегах.
√ АПРЕЛЬ. Презентация в «Российской газете» книги-жизнеописания «Хлопчик» Николая Боднарука. Ведущие – Юрий Лепский и Татьяна Боднарук, издавшая вместе с сыном Николаем эту книгу после ухода мужа.
Участие членов клуба в авторском вечере Александра Потемкина в Центральном доме литераторов, посвященном обсуждению его романа «Человек отменяется».
Публикация в литературно-публицистическом журнале «Форум» стихов члена клуба Тамары Булычевой.
√ МАЙ. 65-летний юбилей Победы отмечен выставкой в редакции «Комсомольской правды» (а затем ее повторением – на сентябрьском Книжном салоне в рамках 23 ММКВЯ) фронтовых снимков фотокорреспонентов КП Леонида Коробова и Ольги Ландер, предоставленных клубу их дочерью Ириной Ландер. В Голубом зале редакции состоялась встреча и чаепитие участников Великой Отечественной войны, включая тех, кто был на фронте как Павел Супруненко или работал в эти годы в редакции как Алла Каншина, Валентина Сокова, Евдокия Михеева, Яков Костюковский. Состоялось фотографирование участников встречи у восстановленного в редакции мемориала погибшим на войне журналистам «Комсомолки». Составлены списки всех ныне живущих членов клуба-участников ВОВ (52 человека), в которые впервые включены «дети войны». Всем выписана на дом «Комсомольская правда». Каждому привезены юбилейные подарки и разосланы персональные поздравления главного редактора КП. Организовано также поздравление Президента РФ Дмитрия Медведева.
Празднование 85-летнего юбилея «Комсомольской правды», банкет в Колонном зале «Александров-центра» на 300 персон, организованный для ветеранов газеты редакцией «Комсомолки». Выпущен «6 этаж» № 6 (при спонсорском участии ИД КП).
√ ИЮНЬ. Просмотр в Центральном доме литераторов новых циклов телевизионных фильмов Вячеслава Недошивина о Серебряном веке.
Организация конкурса «Комсомольской правды» и Московского университета печати на лучшую журналистскую работу абитуриентов вуза. Среди победителей, принятых на учебу на бюджетное место, дочь члена клуба Натальи Колесниковой.
√ СЕНТЯБРЬ. 8-й Книжный салон на ВВЦ в рамках 23 ММКВЯ. Представлено более трехсот наименований книг, авторами или издателями которых являются члены клуба. Проведено 28 презентаций на стенде, оформленных персональными рекламными плакатами. 8 участников получили Дипломы ярмарки за свои произведения. Состоялась встреча члена клуба Василия Пескова с премьер-министром РФ Владимиром Путиным, которому был подарен со стенда комплект книг автора. По заказу и по замыслу клуба изготовлены и опробованы специальные полки-книгоноши, позволяющие сделать выездные Книжные салоны регулярными. На стенде поработали 14 членов Клуба, получив соответствующее вознаграждение из заработанных средств.
Участие во встрече ветеранов СЖ Москвы, на которой состоялась презентация книги-энциклопедии «Журналисты переходного периода», подготовленной членами клуба Зоей и Сергеем Крыловыми.
√ ОКТЯБРЬ. «Четверг» в Каминном зале Домжура – авторский вечер юбиляра этого года Геннадия Бочарова. Во встрече приняла участие председатель Союза журналистов Москвы Людмила Щербина, вручившая именнинику Почетный диплом СЖ Москвы.
Домашняя вечеринка у члена клуба Владимира Савченко, показавшего свою уникальную коллекцию отреставрированного им самим старинного оружия и мебели.
√ НОЯБРЬ. Панихида по всем усопшим «Комсомольской правды», которую отслужил в своем храме в Кратово член клуба, священник Николай Булгаков.
Оформление клубной секции ветеранов при журналистской организации ЗАО «ИД «Комсомольская правда», начало обмена билетов, погашение задолженностей, сбор членских взносов за 2010 год, аккредитация в Международной ассоциации журналистов. Координатор секции Елена Богомолова (8-916-131-83-57, 8-499-269-35-10).
√ ДЕКАБРЬ. 9-й Книжный салон в рамках 12 Международной книжной ярмарки интеллектуальной литературы non fiction. Благодаря решению Владимира Сунгоркина отпускать клубу продукцию ИД КП по издательской стоимости Книжный салон стал самоокупаемым. Организационные вопросы по перевозке и складированию книг клуба также взяла на себя редакция. Вознаграждение за работу на стенде получили 5 членов клуба.
Посещение премьерного спектакля Ольги Кучкиной «Мур, сын Цветаевой» в театре Гоголя.
Организация предрождественского Юбилейника клуба в Домжуре для чествования юбиляров 2010 года. Их 44 человека. Отмечаем также юбилеи еще 15 тех, кто уже покинул нас. По традици и и благодаря стараниям члена клуба Александра Дроздова фонд «Фонд Ельцина» (Татьяна Юмашева) вновь выделил юбилярам материальную помощь – на этот раз ее получают 17 человек. Выпуск газеты «6 этаж» № 7 в новом формате и на 16 полосах. Благотворительную поддержку изданию оказали фонд «Фонд Ельцина» и ЗАО «Группа Лоббинет» (член клуба Олег Техменев).
По представлению клуба Союз журналистов России принял решение о награждении группы юбиляров высшими наградами СЖ РФ – званиями, премиями, Почетными знаками и Похвальными грамотами.

ЮБИЛЯРЫ-2010: ВСПОМНИМ
ДМИТРИЙ ГОРЮНОВ, главный редактор КП (1949-57) – 95 лет
ЕКАТЕРИНА БЛАГОДАРЁВА – 85 лет
АНАТОЛИЙ ИВАЩЕНКО, лауреат премии Ленинского комсомола – 85 лет
МАРГАРИТА КВАСНЕЦКАЯ – 85 лет
ТАТЬЯНА АГАФОНОВА – 80 лет
ВИТАЛИЙ ГАНЮШКИН – 80 лет
ЕРВАНД ГРИГОРЯНЦ – 80 лет
ИРАИДА МУРАВЬЕВА – 80 лет
СИМОН СОЛОВЕЙЧИК – 80 лет
АЛЕВТИНА ЛЕВИНА, лауреат премии Ленинского комсомола – 75 лет
ВИКТОР ЛИПАТОВ, лауреат премии Ленинского комсомола – 75 лет
ИВАН ЖУКОВ, лауреат премии Ленинского комсомола – 70 лет
МАРГАРИТА МАЛЬЦЕВА – 1950 г.р.
ВАЛЕНТИНА ПАНФИЛОВА – 1950 г.р.
 ЮРИЙ ЩЕКОЧИХИН – 60 лет

ПОГРУЖЕНИЕ В ИСТОРИЮ

  ТАТЬЯНА ЯКОВЛЕВА       

Родилась 4 августа 1934 года в городе Порхове Псковской области. Жила в Ленинграде, с 1942 года - в Москве. В 1957 году окончила факультет журналистики МГУ. Работала в г. Любиме Ярославской области в районной газете - литсотрудником, ответственным секретарём. 
Внештатно сотрудничала с отделом информации «Комсомольской правды». С мая 1959 года - литсотрудник отдела учащейся молодёжи и пионеров «КП». И с тех пор более тридцати лет (до января 1991 года) - в «Комсомольской правде». Была заведующей отделом, специальным корреспондентом. Кроме тем, связанных непосредственно с жизнью школы и её проблемами, в публицистике и очерках обращалась к теме исторической памяти, восстановлению правды, скрытой за «белыми пятнами» истории педагогики, Великой Отечественной войны, журналистики, в том числе истории «КП» 20-х годов. Помогла вернуть из небытия имя первого редактора газеты Александра Слепкова. И имя выдающегося педагога В.Н. Сороки-Росинского, бывшего прообразом знаменитого Викниксора из «Республики Шкид».
После «Комсомольской правды» сотрудничала с рядом изданий, в том числе с журналами «Открытая школа», «Ярославна», «Детская литература», «Берегиня» и др.
Автор книг «Судьбы» (1989), «Луначарский» (1991).
Лауреат премии Союза журналистов СССР «Золотое перо», высшей награды Союза журналистов России - Почетного знака «Честь, достоинство, профессионализм».
Награждена орденом «Знак почёта».

ДОМ РОЖДЕНИЯ «КОМСОМОЛКИ»
Первым адресом «Комсомольской правды» часто называют Мало-Черкасский переулок. Однако родословную она ведёт от другого московского переулка, расположенного недалеко от Арбатских ворот, - Старо-Ваганьковского. Именно там, в двухэтажном доме под №5, рождались её первые номера
Идея всесоюзной молодёжной газеты витала в воздухе. Власти относились к ней не без опаски: не выльется ли это в комсомольский авангардизм? И хотя подобные сомнения до конца развеяны не были (и рецидивы их не раз скажутся на судьбе «Комсомолки»), решение было принято. К этому времени заметны стали ростки молодёжной печати на периферии. Одну из газет – «Красный молодняк», выходящую на Дальнем Востоке, некоторые историки считают непосредственной предтечей «Комсомольской правды». Во всяком случае, с опытом работы в ней пришёл в новорожденную «Комсомолку» будущий известный публицист и писатель Виктор Кин.
Сначала предполагалось, что выходить «Комсомолка» будет два раза в неделю. Но вышла она – как ежедневная. Это была победа тех, кто её создавал. И вексель, который предстояло оплачивать. Он будет оплачен с лихвой: в мае 1990 года за абсолютный рекорд среди ежедневных газет мира – тираж в 21 миллион 900 тысяч – «Комсомольская правда» занесена в Книгу рекордов Гиннеса.
Обычно первый номер – как бы прообраз нового издания, но в газете, помеченной 24 мая 1925 года, ещё трудно угадать черты будущей «Комсомолки». Этакая глыба: шесть страниц большого формата, плотный текст без иллюстраций (только «дружеский шарж» на первой полосе), без рубрик, без выразительных заголовков. Один, впрочем, в глаза бросается: «Комсомольцы – граждане мира». Статья Радека.
А шарж на первой полосе – на Бухарина, редактора «Правды». «Комсомолка» выходит под его опекой: в соответствующих партийно-комсомольских документах оговорено, что первое время «КП» будет при «Правде» – и не только по идеологическим мотивам, но и по материальным, финансовым (комсомольское издательство не в состоянии «потянуть» издание массовой газеты). «Правда» поможет молодым коллегам, с их ещё не устоявшимся коллективом, и кадрами, и авторами.
С подачи Бухарина ответственным редактором (тогда не говорили – «главным») был назначен Александр Слепков. Один из самых ярких в плеяде бухаринских учеников. Один из самых многообещающих выпускников ИКП – Института красной профессуры.
Технические возможности современной газеты с Интернетом, факсами, компьютерами, материалами в номер из Нью-Йорка и Парижа показались бы обитателям Старо-Ваганьковского фантастикой. Тогда сенсацией был разговор по телефону с Харьковым. «Принимая Харьков, машинистка, забывая о машинке, кричала: «Неужели Харьков? Смотрите, я сижу в Москве, а вы в Харькове?!» И два дня потом рассказывала о своих впечатлениях, а подруги ей бешено завидовали», – это из воспоминаний писателя Ивана Рахилло, в ту пору сотрудника «Комсомолки».
Но при всей допотопности техники, бедности полиграфической базы, финансовых трудностях газета весьма решительно стала завоёвывать читателей. В мае 1925 года тираж – 31 тысяча экземпляров, а в декабре – уже 134 тысячи…
При нехватке бумаги «Комсомольская правда» продолжала выходить большими шестистраничными номерами. Листая их, видишь, как день ото дня, от недели к неделе, она ищет себя, продираясь сквозь окостенелые формы «взрослой» пропагандистской газеты, становится всё мобильнее, богаче, и жизнь, встающая с её страниц, – всё разнообразнее. Угадываешь азарт делающих её людей. Все они были очень молоды. Александру Слепкову было двадцать шесть, сменившему его вскоре Тарасу Кострову – двадцать четыре. Оба в глазах своих сотрудников выглядели многоопытными стариками. Впрочем, по воспоминаниям, был ещё один совсем уж пожилой человек, 35 лет, заведующий отделом информации, бывший матрос, которого все уважительно величали «капитаном».
Барьер с самого начала «Комсомолка» взяла высокий. Статьи Н. Бухарина о новой экономической политике. Статьи А. Луначарского с лейтмотивом: рост нашей культуры возможен только на почве глубокого изучения культуры, нами унаследованной. Стихи В. Маяковского, Н. Асеева, Э. Багрицкого, Н.Дементьева, Д. Кедрина, М. Светлова.
Татьяне Петровне Марецкой (ей было восемнадцать, и она работала секретарём в отделе «Жизнь молодёжи») запомнилось, как Иосиф Уткин читал свою «Повесть о рыжем Мотэле». Сбежалась вся редакция, стульев не хватало, сидели на конторских столах… Она недолго работала в редакции, осенью ушла учиться в вуз. А вот братья её прочно связали свою судьбу с журналистикой. Дмитрий был «правой рукой» Бухарина в «Правде», Григорий – заместителем редактора в «Комсомолке». В середине 20-х имена братьев Марецких были более на слуху, чем имя их сестры, актрисы Веры Марецкой.
Ещё имена из подшивки первого года: Артём Весёлый, Вс. Иванов, В. Каверин, Н. Огнев, Пантелеймон Романов.
 14 апреля 1926 года напечатана рецензия Н. Юргина на сборник рассказов М. Булгакова: «Булгакова считают очень талантливым писателем, о нём всё больше и больше начинают поговаривать, и с этим нельзя не согласиться». Часть рассказов автору рецензии кажутся превосходными, а что касается «Роковых яиц», которые ныне находят «вещью не очень советской», то, если даже это и так, – пишет он, – то это «не опасно». Справедливости ради надо сказать, что лояльный тон по отношению к писателю, которого мы считаем гордостью отечественной литературы, «Комсомолка» выдержит не до конца. Пройдёт не так уж много времени, и она с яростью – устами поэта Безыменского – обрушится на «Дни Турбиных».

…Старо-Ваганьковский для «Комсомольской правды» – это первый праздник, первый юбилей. 20 сентября 1925 года вышел сотый номер. «Комсомольская правда» сделалась одной из любимейших моих газет, – писал А.В. Луначарский. – Я всегда с особым удовольствием просматриваю её. У неё свежий тон и большое разнообразие тем… Поздравляю с достигнутым и желаю ещё большего впереди».

В этом номере газета впервые напечатала анкету, обращённую к читателям. Ей был важен их отзвук, их участие. Ещё в первом номере она взывала: пишите нам, если вам дорого отослать письмо, присылайте его в редакцию «доплатным». Мы – газета не только для молодёжи, но и газета самой молодёжи – повторяемый тезис. Одна из традиций, родившихся тогда, – широкая юнкоровская сеть. Среди первых юнкоров – Иосиф Дик, Лев Разгон.
Иногда «Комсомолка» не без иронии позволяет себе приоткрывать «тайны» редакционной кухни. «Если можно так выразиться, – пишет некто Геков в заметке «В комсомольской редакции» (21 июля 1925 г.), – вожжи редакционной колесницы находятся в руках секретарей, а редактор тем временем даёт «общее направление» газете, бегает в комитет, ругается с наборщиками, добывает бумагу и… пишет передовицы».
Имя той, кто держит «вожжи редакционной колесницы» – ответственный секретарь Тея Левина.
Кажется, так несоединимо: человек, связавший свою жизнь с партийной печатью (после «Комсомолки» она работала в журнале «Большевик», в «Правде») и – Прекрасная Дама поэта Серебряного века. Но это соединилось в её судьбе.
Они познакомились в Вильно, родном городе Теи. Потом встретились в Петербурге. Тея приехала поступать в Психо-неврологический институт, учебное заведение, уникальное по тем временам, детище профессора В.М. Бехтерева.
Поэт – имя его Дмитрий Майзельс – издал в эти годы свой первый сборник, участвовал вместе с Вс. Рождественским, М. Оцупом и другими в учреждении общества искусств «Арион», почётными членами которого были М. Горький, Н. Гумилёв, А. Луначарский. Печатался в одноименном журнале и альманахе «Абраксас» – его выпускали Мих. Кузьмин и Анна Радлова. И везде посвящение ей, Тее.
А иные стихи оставались ненапечатанными – листками, вложенными в письма к ней. В нём не жила бы эта потребность прочитать стихи именно ей, если бы он не был уверен не столько, может быть, в её искушённости в поэзии, сколько в ответном даре – понимании. Мне довелось читать письма к Тее не только поэта, но и других людей, и сложилось впечатление, что она и в самом деле обладала особым даром притяжения, с ней искали общения, и даже малознакомые вдруг начинали говорить о самом потаённом.
Когда она переехала в Москву, письма полетели вслед – сначала на Большую Ордынку, потом на Арбат. Арбат, дом 35, кв. 50 – последний московский адрес Теи.
«Вы всегда со мной – благословление или проклятие – моя единственная, моя лесная душа. Хорошо бы порассказать Вам о себе, но вот опять Вы удалились куда-то вглубь, слова мои должны заглохнуть и затеряться в долгих днях без ответа. Очень ли плохо и тоскливо ли Вам живётся теперь в Москве? Я всё забываю, что Вас об этом спрашивать бесполезно. Вам нравится в подобных случаях скрывать истину».
 «Сегодня ночью ясно и тревожно твердил родившиеся во мне слова:
На лицо твоё в снежной раме
Не наглядятся глаза мои.
Опять весенними вечерами
На звёздной ветке мир.
Я руки опять простираю,
Глотая ветер и боль,
Плывёт к сосновому раю
Моя любовь.
Вижу узкие улицы Вильны,
Закат у тебя на плечах.
Я этот сон всесильный
В глазах укачал.
А лес во мне заповедный
Зелёные рукава засучив,
Для тебя смолистые вены
 Открыл в глубокой ночи».
Получив от неё письмо: «Я не живу, подобно тебе, «бодро и смело», и потому для меня такая радость было твоё чудесное прикосновение. Но почему ты так уверенно говоришь о своей бодрости – не потому ли, что под ней «хаос шевелится» и ты ни за что не распишешься в том, как трудно тебе рядиться «в модный бодрый цвет»?»
Ему непонятно её «бодро», потому что у самого, признаётся, «всё изломалось в душе». Он просит её писать подробнее, но о себе – «в другой раз». Лишь фразами проскальзывают слова о «враждебной обстановке», о болезненном ощущении своей оторванности от жизни: «У тебя, мне кажется, несколько иначе. Ты же веришь как будто в правоту избранного руководящей партией прямолинейного железного метода, несмотря на варварский примитивизм».
Он никак не может принять, что она живёт «интересно и счастливо». Ему кажется, что это «ясное счастье» в разладе со всем остальным (не выявленным, не произносимым, сокровенным)». И жизнь её рисуется так: « … работать, чтобы мускулы играли и наслаждались, задорно и крепко, и лишь в минуты опустошительные, когда жизнь отхлынет, глухо и вяло чувствовать биение «иного пульса» как воспоминание первой синей весны… Расплакаться и опять забыть всё к чёрту. Быть может, я один только и вобрал в себя твою «ночную душу» и потому так не спокоен, так тревожусь за её бессмертную судьбу».
Это письмо написано как раз в ту пору, когда она работала в «Комсомольской правде».
К концу 20-х переписка оборвалась. Тея сохранила его письма. И сохранила их её дочь, Нинель Константиновна Левина, познакомившая меня с ними. Архив матери она впоследствии передала в Санкт-Петербург, в Публичную библиотеку.
…Старо-Ваганьковский для «Комсомольской правды» – не только первые праздники, но и первая драма, первый шок. Причём драматические события начали разворачиваться почти сразу же после рождения газеты. «Комсомолка» опубликовала две статьи «красного профессора» А. Стецкого о НЭПе, последнюю 2 июня 1925 года. Этой же датой помечено и письмо Сталина, Молотова и Андреева, адресованное всем членам редакции «Комсомольской правды» и заведующему Отделом печати ЦК РКП(б) Варейкису. Некоторые места в статьях Стецкого «Новый этап новой экономической политики», говорилось в нём, вызывают сомнения. В этих статьях – правда, в мягкой форме – проводится лозунг «обогащайтесь». Лозунг этот не наш, он неправилен, он вызывает целый ряд сомнений и недоразумений, и ему не должно быть места в руководящей статье в «Комсомольской правде».
Через несколько дней на заседании Оргбюро ЦК партии был поставлен вопрос о снятии А. Слепкова с должности редактора «Комсомольской правды». И тогда же, по словам Сталина, – «предрешён». Решение затянулось до осени. Не нашли сразу замены? Или – оставляли шанс молодому редактору?
Но ход событий был неотвратим. В июне – начале июля из номера в номер большими «подвалами» газета печатает статьи Бухарина «Рабочий класс и крестьянство». Именно в них – со страниц «Комсомолки» – впервые прозвучал известный тезис Бухарина о кулацких кооперативных гнёздах, который спустя четыре года, в 29-м, послужит Сталину основанием для того, чтобы обвинить Бухарина в теории врастания кулачества в социализм.
А кончалась последняя статья Бухарина из этого цикла весьма примечательно. «Революционная законность, – писал он, – должна заменить собою все остатки административного произвола, хотя бы даже и революционного…».
Статья вышла 5 июля, а 7 июля, под флагом укрепления кадрами, утверждается новый заместитель редактора – Тарас Костров. Это можно считать простым совпадением двух фактов во времени. А можно посмотреть на это иначе. Костров был человек со стороны, своего рода «нейтральный», не из ближайшего окружения Бухарина – его отозвали с Украины. Можно предположить: Сталина не могло не тревожить, что только что созданная центральная комсомольская газета оказалась всецело в «руках» Бухарина и его учеников. Вопрос, за кем идёт и за кем завтра пойдёт молодёжь, в политике всегда важен. Имя самого Сталина на страницах газеты, кстати, тогда почти не упоминалось.
26 ноября 1925 года Тарас Костров стал редактором «Комсомольской правды».
В канун первой годовщины, 23 мая 1926 года, газета напечатала статью своего первого редактора «Навстречу «Комсомольской правде», в которой он вспоминал историю её создания и высказывал пожелания, какой он хотел бы её видеть в будущем. Эти пожелания можно рассматривать не только как советы коллегам, но и как собственное редакторское, так и не осуществленное вполне, кредо.
Он советовал помнить, что адресат газеты – «не готовый, а растущий, формирующийся человек», поэтому соответственно надо искать и пути к нему. «Живое и правильное воспитание … предполагает не догматическое утверждение и проведение в сознание массы азбучных истин и сухих директив, а широчайшее и умелое проведение метода убеждения».
Газета должна стать более дискуссионной, давать «ответ на сомнения» не в форме «хлёсткой порки, а в форме дружественного убеждения». Быть более разносторонней – «помочь оформлению мировоззрения нельзя одной политграмотой и конкретной разработкой только политических вопросов», необходимо «бросить свет на бытовые явления, на вопросы культуры в самом широком смысле этого слова».
Тогда, в 20-е годы, отставка ещё не означала заката карьеры. Александр Слепков работал в редколлегии «Правды», журналов «Большевик» и «Прожектор». Много писал на темы истории, политики, экономики (книги его в 90-е вернулись из спецхрана). Преподавал в Институте красной профессуры, в вузах Самары, Саратова, Ростова-на-Дону. В 1932 году был репрессирован по делу Рютина. Тюрьма, ссылка, тюрьма...
В 1937 году по обвинению в принадлежности к антисоветской террористической организации приговорён к расстрелу. Две майские даты, стоящие почти рядом, окрашены в разные цвета: 24 мая под его началом, вышел первый номер «Комсомольской правды», 26 мая – день гибели.
А потом – долгое забвение. Многим поколениям «Комсомолки» имя первого редактора было незнакомо. Первым считали Кострова. Даже такой серьёзный исследователь, как Стивен Коэн, автор первой политической биографии Бухарина, в первом издании своей книги о нём редактором «Комсомольской правды» называет не Слепкова, а Стецкого.
Только спустя более чем полвека, после целой серии реабилитации – за 1932-й, 33-й, 37-й годы – Александр Слепков будет полностью оправдан. Он похоронен в Москве, на Донском кладбище, в печально известной могиле №1 – там, где лежат Михаил Тухачевский, Мартемьян Рютин, Всеволод Мейерхольд.
Там же похоронены Тея Левина и братья Марецкие, разделившие судьбу Слепкова.
Если Александр Слепков готовил стартовую площадку, то взлёт «Комсомольской правды» (а 20-е годы – одни из самых ярких в её многолетней истории) произойдёт при Кострове.
Тарас Костров – не подлинное его имя. Подлинное – Александр Сергеевич Мартыновский. А Тарас Костров – партийная кличка, которую взял восемнадцатилетний Шура Мартыновский, и – псевдоним. Тарас Костров – один из героев Степняка-Кравчинского из романа о народовольцах «Андрей Кожухов».
Народовольцем был отец Шуры Сергей Иванович Мартыновский. «15 лет каторги, 10 лет ссылки…» – написано на его могиле. Сын и родился в ссылке, в Чите.
Тарас Костров отчасти повторит судьбу своего предшественника. Финал его работы в «Комсомольской правде» такой же – он будет снят. Костров избежит репрессий – преждевременную смерть принесёт болезнь. Но не избежит насильственного забвения, хотя и не такого длительного и глухого, как Слепков.
В той книге, где я впервые прочитала знаменитое «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви», комментировалось каждое имя, встречающееся у Маяковского, начиная от французской королевы Марии-Антуанетты и кончая его соседом по Лубянскому проезду, а вот кто такой Костров – об этом не было ни слова.
Секрет прост: уже после смерти его зачислят в одну связку с теми, кого объявят «врагами народа» – Шацкиным, Ломинадзе. Только в 60-е имя Кострова начнёт возвращаться к нам – строчками многих воспоминаний.
…Но пока на календаре – 1926 год. Шестого апреля на последней странице «Комсомольской правды» вместо «редколлегии» появится подпись: «Ответственный редактор Т. Костров». А вскоре, просуществовав в Старо-Ваганьковском чуть меньше года, редакция сменит адрес. С 11 мая 1926 года им – надолго – станет Мало-Черкасский переулок.
Материал впервые опубликован в альманахе «Арбатский архив. II».

ПОГРУЖЕНИЯ В ПАМЯТЬ 

ПАВЕЛ ГУТИОНТОВ

ФРАГМЕНТЫ ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ

  ЮРИЙ ЩЕКОЧИХИН (1950-2003)  

В «Комсомольской правде» (1972-1980) - стажер, литсотрудник, заместитель заведующего отделом учащейся молодежи, корреспондент отделов писем, нравственного и правового воспитания. Но главная должность - капитан «Алого паруса».
Затем - в «Литературной газете», руководитель отдела журналистских расследований. Автор первой публикации в отечественной журналистике, разоблачающей организованную преступность.
Один из создателей и руководителей «Новой ежедневной газеты». Курирует антикоррупционное направление.
Драматург, сценарист. Член Союза писателей СССР. Пьесы и кинофильмы неоднократно отмечены профессиональными премиями.
Депутат Государственной Думы ФС РФ двух созывов. Заместитель председателя Комитета по безопасности.
Автор нескольких публицистических книг. Весной этого года вышел сборник «Три эпохи российской журналистики», подготовленный факультетом журналистики МГУ им. Ломоносова.
…Тогда, в июле, вечером, позвонил Дима Муратов: Юрке лучше!.. Что там могло быть лучше… Наутро его не стало. Будет засекречена (даже от родственников) история болезни, прокуратура закроет уголовное дело (не ответив ни на один из поставленных перед нею вопросов), потом (через три года, уже при Чайке) опять отмахнется, опять не увидит оснований, хотя стараниями газеты чего-чего, а оснований станет значительно больше. Но это будет неудобное для возобновления такого рода расследований время: английские сыщики колесили по Европе с дозиметрами. Зато возобновили «Юркино» дело «Трех китов», состоялись первые аресты, стремительно приближалось торжество справедливости и замгенпрокурора Бирюкова, целенаправленно дело разваливавшего, упорно (и наверное – бескорыстно) уводившего от ответственности его фигурантов, тоже посадили - в Совет Федерации, сенатором от Ненецкого округа. А Пашу Зайцева, следователя, дело, наоборот, раскрутившего и осужденного за это (стараниями того же Бирюкова) уголовным судом (спасибо хоть условный срок дали), все равно не реабилитировали, хотя в звании за это время повысили, а в день вынесения собственно приговора демонстративно наградили медалью. А прокурора Шохина, упоенно поддерживавшего заведомо заказное обвинение против Зайцева, тоже наградили – но орденом. А судью Кудешкину, отказавшуюся подчиниться хамскому давлению (я все про суд над Зайцевым) и рассказавшую об этом, из судей уволили (как нарушившую этические нормы). А на Юркиной могиле в Переделкино Нугзар Мгалоблишвили, нежный наш друг, высек из черного камня памятник, и посадил лозу, и лоза – в первый же год! - дала виноград, полноценные кисти. Позапрошлой осенью мы еще успели пригласить Нугзара на презентацию посмертной щекочихинской книжки, но, чтоб ему дали визу, пришлось подключать Лукина, Уполномоченного по правам человека. Еще б неделя – и все, не успели б... А Юркина внучка растет и хорошеет. А в комитете по безопасности Госдумы на Юркином месте сидит Хинштейн (хотя нет, не совсем на Юркином: Юрка был все же зампредом комитета). Хинштейн тоже герой и борец, но, согласитесь, от Щекочихина чем-то (неуловимо) все же отличается…
А потом возобновили-таки и дело о его смерти. И даже в обстановке сугубой секретности провели эксгумацию. Время идет. А Юрки – нет.
После уже упомянутой презентации, уже за столом, среди своих, Дима Муратов вдруг раздраженно бросил: что, мол, Щекочихин у вас предстает каким-то легкомысленным, несуразным и праздным гулякой, а лучше хотя бы вспомните, что он был, и это пора понять, крупным общественным деятелем, чьи заслуги перед страной стране еще только предстоит осознать… И Рост возразил Муратову, и был прав. Хотя ничуть не меньше был прав и Муратов – насчет страны и заслуг. Но мы Щекочихина (всего) стране никогда не отдадим, и сам Муратов не отдаст; Юра не был из бронзы, он был из мяса и костей, он бывал наивен и неловок, он мог несправедливо обидеть, он мог ошибаться и упорствовать в ошибке, он был до самого конца романтичен не по возрасту и прекраснодушен. И это не отменяет, конечно же, каторжного его труда, его бульдожьего упорства в борьбе за то, что он признал правильным и справедливым, его несравненного бесстрашия и неколебимой верности.
На занятиях, которые я провожу со студентами факультета журналистики, рассказывая о Щекочихине, я всегда оговариваюсь, что в качестве примера для подражания он принципиально не пригоден. Собственно говоря, все, чем он занимался, было – антижурналистикой, нарушением всех профессиональных норм и канонов. Нельзя же КАЖДОГО своего героя НАВСЕГДА пускать в собственную судьбу, делать его частью собственной биографии – не хватит ни судьбы, ни биографии. И тем более нельзя КАЖДОГО, с кем пересеклись твои журналистские тропы, сходу провозглашать другом и братом (для самых близких у Юрки был титул «братишка»). И если (а так бывало, и нередко) потом настигало разочарование, то разочарование это переживать как настоящую и непоправимую трагедию. Для этого надо действительно по-настоящему влюбиться в человека – чтоб, если и выдирать его из сердца, то – вместе с кусочком сердца.
Там где он жил, могло не хватать стульев или вилок, но бесконечная череда людей, которым не хватало стульев и вилок, – была всегда. И всегда были нескончаемый треп «за жизнь», и яростные споры, и гитара переходила из рук в руки, и Юрка отчаянно перевирал слова и мелодии, но даже авторы мелодий и слов, оказываясь за этим столом, никогда не корили его за это вранье. Пожалуй, кстати сказать, это было единственное вранье, которое он себе мог позволить. И в жизни, и в работе.

     ЕКАТЕРИНА БЛАГОДАРЁВА (1925-2004)  

Окончила Московский областной пединститут (1952). В «Комсомольской правде» 
(1948-1995) - заведующая стенографическим бюро.
Вела большую общественную деятельность в сфере военно-патриотического воспитания, организатор школьного музея.
Автор ряда публикаций, посвященных памяти фронтовиков-односельчан.

АНАТОЛИЙ СТРОЕВ

ОНА БЫЛА СОАВТОРОМ
Стенографистка «Комсомольской правды» - это больше, чем запись чужих строк под диктовку: это соавторство
Тем более, что Катя Благодарёва, как позже выяснилось, писала сама и выпустила-таки собственную книгу. Собкоры любили ее как родную, она и была им родной – старшей сестрой, которая и похлопочет, и спасет, и защитит, и поставит в известность, и найдет хоть на краю света, если понадобился.
Поверить трудно: нашей Кати, Екатерины Константиновны, нет с нами уже почти семь лет.
Не помню кто, но кто-то из собкоров «Комсомолки» – это уж точно! – на поминках пообещал: мы продолжим уроки Кати в ее школе, в городе Электроугли, что рядом с ее родной деревней Исаково, которая давно уже не деревня, а пригород. Эти уроки для Кати были и радостью, и обязанностью. Первого сентября, в день Знаний, и 9 мая, в день Великой Победы, где бы она ни находилась и какая бы не стояла на дворе погода, на перекладных добиралась до Электроуглей и точно по звонку появлялась в классе, где ее ждали ученики.
Жалею, что не удалось побывать хотя бы на одном из ее уроков – ведь это были напутствия человека, который умел превратить в учебник истории саму жизнь. Все, о чем говорила Катя, – это эпизоды из истории страны и ее жизни, из жизни ее близких и деревенских земляков. Знаю по себе: никакие учебники не заменят таких уроков!
И вот уже семь лет уроки Кати ведем в ее школе мы, собкоры газеты. Рассказываем о себе, о «Комсомолке» прежних лет, о работе журналистов и, конечно же, о ней – Екатерине Константиновне, которая незримо присутствует на этих наших беседах, пытливо глядя в класс с портрета. Пытаюсь пересчитать тех, кто уже побывал там, не хватает и двух пятерней: Таня Корсакова, Коля Кривомазов, Саша Куприянов, Витя Горлов, Ника Квижинадзе, Юра Данилин, Коля Олейников, Юра Строев, Саша Каверзнев, Женя Умеренков, Женя Черных, Боря Вишневский... Прошу простить, если кого-то забыл. И каждый из этих учителей не даст соврать: чему-то дети учатся у нас, а чему-то и мы у них.
А после уроков посещаем кладбище и Катину могилу. Кладем букетик цветов и обязательно произносим: «Мы помним тебя, Катя!»

   СИМОН СОЛОВЕЙЧИК (1930-1996)  

В «Комсомольской правде» (1960-1967) - очеркист, зам.редактора, разъездной корреспондент отдела учащейся молодежи. Один из основателей «Алого паруса».
Позднее работал в журнале «Кругозор», «Учительской газете», еженедельнике «Московские новости».
В 1992 году основал и стал главным редактором газеты «Первое сентября».
С 1997 года регулярно проходят Соловейчиковские чтения.
Автор педагогических произведений: «Последняя книга», «Книга для родителей», «Пушкинские проповеди», «Непростые истины воспитания» и др.

ИВАН ЗЮЗЮКИН
МОГЛИ СТАТЬ ВРАГАМИ
Представьте ситуацию: в редакции «Комсомолки» стало вакантным место заведующего школьным отделом. Кого назначить? Нет вопроса! Симона Соловейчик
Подходит по всем статьям. Педагог по образованию и призванию, отличное перо, выпустил первую журналистскую книжку. Увы. У него была еще одна статья: один из пунктов анкеты. И вот она-то, наверное, оказалась «непроходимой»…
Назначили (хотя сам я не просился) меня, бывшего собкора по Дальнему Востоку. Дремучего провинциала. У меня – ни педагогического образования, ни одного дня работы учителем или вожатым. Да и, по правде говоря, школу я тогда особо не любил.
Что Симу прочили на это место – мои догадки и что-то я про это слышал краем уха. Сами же мы на эту тему не говорили ни-ког-да. Да и зачем? Он мог уйти в оппозицию и потихоньку действовать мне на нервы. А ушел – в спецкоры. Ездил в командировки от всех отделов, где ему давали интересные письма. Но его стол был в школьном отделе. И он приходил к нам, считая школьный родным. Вместе с нами придумывал темы, рубрики, заголовки. Вот так однажды во время деловой перепалки, под смех и крик «Ура!» мы всем отделом придумали «Алый парус»…
Его и всё, что он писал, не любили в ЦК ВЛКСМ. И тут пункт из анкеты был уже не причем. Цековские ребята нутром, кожей и даже на большом расстоянии чуяли: не их он человек! Особенно старался один из них – зав школьным отделом. Он, правда, во время перестройки быстро перестроился и даже стал очень видным демократом. Бывает…
А в Академии педнаук Соловейчика попросту ненавидели. Будь их воля, они бы за его взгляды на педагогику разорвали на части. Но Сима был воспитанным человеком. Он только устраивал им публичные порки на страницах «Комсомолки». Не раз и не два…
Я не могу сказать, что, не став врагами, мы стали с ним закадычными друзьями. И дело вовсе не в том, что он был чуть старше меня. Нет, уже в тридцать лет Сима был мудр как Экклезиаст (говорю без иронии), вращался в каких-то высоких интеллектуальных сферах. А я тянул лямку заведующего отделом, сидел на летучках, подписывал вороха ответов на письма в редакцию…
Но это не мешало мне довольно часто бывать у Симы дома. Мы на работе говорили о работе, о ней же – и дома. Случалось, мы спорили, иногда весьма горячо. Сима любил, я бы даже сказал, нежно любил ленинградский клуб юных коммунаров. И был убежден, что «Алый парус» должен как можно чаще и больше рассказывать о детях и делах этого клуба. Я склонялся к тому, что страничка для подростков равно принадлежит всем подросткам, в том числе и «беспартийным». Но и этот спор не мешал нам понимать друг друга в главном. Тогда считал и сегодня считаю: в том, что школьный отдел в те времена был одним из лучших в «Комсомолке» – большая заслуга Симы, который в нем формально уже не работал…
В его доме чего только не было! (Квартира на пятом этаже «хрущевки»). Много книг, много грампластинок, много детей (не только Артема и Кати, но и соседских). Там была также его жена Нина Аллахвердова, красивая, загадочная и очень веселая женщина. Там была его замечательная теща Анна Сергеевна. Она делала долму и еще много-много кавказских вкусностей, которые я поглощал без зазрения совести…

ЭЛЛА ЩЕРБАНЕНКО
И У НАС БЫЛ СВОЙ ВАСИЛИЙ ТЕРКИН
Нынче каждая встреча в клубе, каждый разговор с «соклубником» - почти всегда прощание с кем-то. Грустно... и все чаще хочется попрощаться
Вот и с Женей Нефедовым хотелось. Было в нем что-то доброе, светлое, притягательное. Он умел смеяться по-особому: даже его пародии – не в бровь, а в глаз – были не злыми, а дружескими, ласковыми. Ещё я помнила, что когда поехала в Чехословакию, уже не от «Комсомолки», попросила Женю показать Прагу, а также, не попав на дефицитную тогда шубку из волка, попросила его со временем купить. Эта шубка у меня жива до сих пор. Осталось в памяти и то, как потом немного спотыкалась о его работу в газете «Завтра»: вроде бы все мы в основном, в разной мере, но по другую сторону баррикад… И вот иду на Женины «сороковины» в Союз писателей России. Один мой друг сказал, что он тоже пошел бы, но слишком уж там много «красных».
Первое, чему удивляюсь – наполненности зала, даже переполненности, половина пришедших слушают из холла. А слушать было что: я не помню такого другого – оптимистического прощания. Даже весёлого, как ни странно! И если бы душа его посетила этот зал, она б осталась довольна. Думаю, наш друг по «Комсомолке» даже рад был бы услышать, что, готовя газетный номер памяти Нефедова, один его коллега плакал и смеялся одновременно: приложением к некрологу стала страница «Русский смех» – газета, которую издавал Женя. В качестве главного редактора он писал, что русский смех – это смех сквозь слёзы. Он сам так умел, потому что именно так смеются часто в России…
А ещё на этих поминках пели. Любимое Женино «Я люблю тебя жизнь» и то, что он именовал гимном Донбасса: «Спят курганы тёмные». Удивительно, я вспомнила все слова и пела (чего никогда не делаю) вместе с залом и запевалой – народным артистом – земляком, которому Женя сделал немало добра. Я знала, конечно, что Нефедов из тех краёв. Но насколько это было глубоко, стало понятно на том вечере. Донецкое землячество прибыло сюда почти полностью, далеко не всем желающим дали возможность рассказать о непрекращающихся до последних Жениных дней его пересечениях с Донбассом. Но и то, что прозвучало, как нынешние говорят: «выше крыши». Дончане обещают поставить своему поэту памятник: «такой как Пушкину». Конечно, здесь преувеличивание. Преувеличивание любви. Но то, что именем Нефедова будет названа школа, где он учился, и одна из улиц – это здорово!
Весь долгий вечер вспоминали человека, добавляли штрихи к портрету. И это было продолжением знакомства, лично меня по правде обогатившее. Уже без меня в «Комсомолке» шёл капустник «Селезневские бани», я знала о нём, друзья рассказывали. Но не знала, что Нефедов – не только актёр и автор, но так же и «мастерило»: в синем комбинезоне при всём честном народе взобравшийся по лестнице с инструментом, чтобы снять – будто бы для обновления – настоящую вывеску с настоящих Селезневских бань.
«Настоящесть» всегда была важна для него, Женя – человек правдашний. На встрече выступал композитор, коллекционирующий истории, связанные с известной фронтовой песней «Землянка». Одной из самых памятных была для него история, рассказанная много лет назад солдатом Евгением Нефедовым, побывавшим со своим подразделением в реальной фронтовой землянке и прикоснувшимся к тем опорам, что хранили в свой час его отца. Стихотворение того солдата, найденное композитором в окружной военной газете, он – очень немолодой сегодня человек – читал наизусть. То есть – запомнил!
О, где только ни звучали стихи нашего Жени! Даже в Лефортово. О том, как арестанты передавали их из камеры в камеру, рассказал пришедший на эти «сороковины» небезызвестный Анатолий Лукьянов. Он сидел в зале едва узнаваемый, без каких либо примет касания к власти. Глядя на него, нельзя было не подумать, что как бы мы ни относились к гэкачеписту Лукьянову, очевидно одно: он честней и цельней, чем бывший его друг Горбачёв, мечущийся между станами. Вот и Женя, бывший собкор «КП» – наш Василий Тёркин на новой войне, сражался за свою веру, за свои идеалы по правде. По той правде, как он её понимал. «Он был даже более советским, чем сам Проханов», – услышала я здесь. И искренне улыбнулась, порадовалась уже не отменяемой цельности нашего друга: такая верность себе заслуживает уважения.
И ещё в тот вечер зримо виделась пронзительная краткость человеческой жизни. Старший Женин брат рассказывал как познакомился с младшим. «Это твой брат»,- сказал отец и показал мальчика в роддомовском кулёчке. И вот мальчика уже нет. Шестьдесят лет кажутся долгими только очень юным людям. Такая короткая жизнь, и в ней ещё меньший миг – одно-два комсомольскоправдинских десятилетия. И тут понимаешь: как до обидного мало знали мы друг о друге! Не о друзьях, конечно, о коллегах. Коснулись друг друга, и летели каждый в свою жизнь, но ведь то, что было «до» и «после» у наших спутников по «КП» – это тоже очень важно. Уйдя из газеты, мы могли совсем потеряться, и сколько б тогда потеряли! Наше немолодое общение многое расставляет на свои места. Спасибо Клубу: он помогает дописывать портреты.
Спасибо Жене Нефедову, что он был. Был, есть и остается. По крайней мере, для многих из нас.

ПОГРУЖЕНИЯ В НАЧАЛА

 ЛЮДМИЛА ОВЧИННИКОВА

Родилась в 1930 году в Сталинградской области. Окончила МГУ им. М.В.Ломоносова. В «Комсомольской правде» (1959 -1997) - собкор по Волгоградской области, корреспондент отделов студенческой молодежи, писем, рабочей молодежи, военно-патриотического воспитания, спецкор отдела республик. 
С 1997 года - в газете «Трибуна».
Награждена медалью «Ветеран труда».
Член Союза писателей и Союза журналистов России.
Автор книг «Колокол на Долгом лугу», «Женщины в солдатских шинелях», «Сталинград. 164 дня на войне» и др. Составитель сборника «Дети Сталинграда» (2010).
 Лауреат высшей награды Союза журналистов России - Почетного знака «Честь. Достоинство. Профессионализм».

КОНЦЕНТРАТ ПШЕННОЙ КАШИ
Я сижу в углу на деревянном топчане и смотрю, как светлеет крохотное окошко нашего подвала. Из темноты постепенно проступают исщербленные пулями бревна соседнего дома. Все в подвале уже проснулись. Но никто не встает и не разговаривает. Дождались еще одного дня, но не знаем, доживем ли до вечера. Время на войне ощущаешь совсем иначе, чем в другой, обычной жизни. Стены подвала трясутся от близких разрывов.
Мы оказались в огненном кольце. Позади – Волга. Впереди на бугре – немцы. На нашей улице Карусельной идут бои. Мы укрылись под деревянным домом. Нас здесь – три семьи. Трое женщин и восемь детей. Вход в наше убежище маскируем досками.
Передовая пересекает нашу улицу. Это примерно 500-600 метров от нас. Мимо нашего подвала бойцы ползком и бегом пробираются к переднему краю. Туда идут молодые, здоровые. Обратно санитары волоком тащат израненных, искалеченных. А сколько осталось убитых в заснеженных окопах.
Как страшно все, что происходит на войне. Однажды из нашего подвала стреляли двое пулеметчиков. Один из них, спустившись к ящику с пулеметными лентами, чуть подмигнул нам, сжавшимся на своих топчанах. Я стала смотреть на него. Был он высокий, широкоплечий, лицо – ясное, добродушное. Пока они стреляли, то будто держали в руках наши души. Ночью ушли. Через день утром поднялась по ступенькам, чтобы набрать в ведерко снега – его мы растапливали на печке. И вдруг увидела то, что разум мой отказывался понять. На снегу лежало тело того самого пулеметчика. Голова и лицо его были нетронутыми, а ребра торчали, уткнувшиеся в обгорелые доски. Я, онемев, смотрела на растерзанное взрывом тело. Как может такое происходить на свете?!
Те санитары, которые знают наш подвал, спускают к нам раненых, чтобы дождаться темноты. И наши матери помогают раненым, рвут для перевязок оставшиеся полотенца, белье, тряпки. Какие мужественные наши матери. Если немцы ворвутся, пощады не будет. Но никогда и никому в нашем подвале не отказали в помощи. У нас – одна судьба.
Со ступенек подвала можно увидеть Мамаев курган. Кто на вершине? Наши или немцы? Мы этого не знаем. Днем и ночью над нами гремит война. Мы потеряли счет дням. У нас мало надежды остаться в живых.
Однажды к нам забежала женщина, которая пробралась с бугра Карусельной. Она рассказала, как действуют на наших улицах немцы, с боем захватывая дома: бросают внутрь гранату. Раненых жителей пристреливают на месте, оставшихся в живых гонят под конвоем куда-то в степь. Как только звуки оружейной стрельбы приближаются к нашему подвалу, мы цепенеем от ужаса. Вдруг сейчас откроется дверь и полетит граната. «Родные! Не оставляйте нас!» Сумасшедший крик, мольба, обращенная к нашим бойцам, готовы вырваться у каждого. По немому уговору об этом не говорим и не плачем.
На печурке дребезжит пустая кастрюля. Питаемся вместе, делимся тем, что удалось раздобыть. Чего только не пришлось есть за эти месяцы. Варили с осени траву-лебеду, кто-то сохранил мешок с шелухой от проса, ели кошек и собак.
Десятилетний Толик Столповский разведал дорогу в Банный овраг, где стоят солдатские кухни. Он уже приносил оттуда кашу. Сегодня я тоже поползу в овраг. Толик убеждает меня, что погода – самая подходящая – метет метель, плохая видимость, можно затеряться в этой круговерти. Собираться мне недолго. Спим на топчане в пальто и валенках. Я беру ведерко. Мне страшно взглянуть в мамины глаза. В них тревога, страх за меня. Я обнимаю маму и сестренку и иду к двери.
Со мной по ступенькам поднимается Толик. В последний раз объясняет, где пролегает протоптанная в снегу тропинка, где по пути – глубокие воронки, в которых можно укрыться и передохнуть. Мне нужно проползти, пробежать примерно семьдесят метров. По военным меркам – это огромное расстояние. Место открытое. Ветер гонит снег между печными трубами. Мне так страшно, что я не вижу ни сосулек, свисающих с уцелевшего тополя, ни черных краев свежей воронки. Все мое нутро сковано смертной тоской. Неужели меня убьют? Я так хочу жить!
Кажется, прошла целая вечность, прежде чем я подбираюсь к перевернутым вагончикам в шлаковых отвалах, за которыми начинается тропинка в овраг. Теперь можно сесть и передохнуть. Тропинка в овраг мне знакома. Сюда мы часто приходили летом. Крутые откосы оврага представлялись нам сказочными крепостными стенами. Мы забирались в расщелины, рыли пещеры, пили воду из родника. Воображали себя путешественниками..
Снизу тянет дымом. Скаты оврага облепили солдатские блиндажи. Есть блиндажи-кухни и медсанбаты. Тылы переднего края. По дну оврага идут солдаты в сторону передовой. Катят орудие, колеса застревают в снегу. Несут ящики с патронами. Тянут телефонный провод. Я сижу на тропинке около вывороченной снарядами воронки, смотрю на усталых, озябших, молчаливых бойцов и еще не знаю, что никогда в жизни мне не увидеть ничего более значительного и непостижимого.
Буду снова и снова вспоминать – как это было. Будто огромные бочки катятся по воздуху – гремит канонада. Даже если зароешься в землю, все равно будешь слышать, как смертоносное железо сечет воздух и землю. Сколько шагов ты успеешь пройти, прежде чем тебя настигнет осколок или пуля? Но бойцы делают то, что должны делать на войне. Наперекор беде и смерти они работают. Несут к переднему краю пулеметы, противотанковые ружья и контейнеры с кашей.
Я иду по оврагу и вглядываюсь в солдатские лица. В них выражение молодой силы и какой-то обреченности. Впрочем, многое я пойму потом, прокручивая в памяти эти мгновения. А сейчас я готова хватать за рукав каждого и благодарить за то, что они воюют, защищают нас. Но я стесняюсь заговорить с кем-нибудь.
Протоптанной тропинкой пробираюсь к Волге. Топчусь около солдатской кухни. Пахнет гороховым супом. Но я никак не могу решиться толкнуть дверь землянки. Вдруг вижу рядом воронку, в которой схваченная морозом горка картофельных очисток. Я спускаюсь вниз и быстро собираю очистки, наполняя ведерко. «Откуда ты, девочка?» На краю воронки стоит военный в белом овчинном полушубке. «Я с Карусельной. Мы там в подвале», – говорю почему-то с испугом. Глянув на мое ведерко с очистками, военный сказал: «Пойдем, покормлю тебя». Мы поднимаемся по крутой тропе.
В землянке тепло. «Зовут меня Павел Михайлович, – говорит офицер. – У меня сынишка такой, как ты». Он ставит передо мной котелок с гороховым супом. Я торопливо черпаю ложкой необычайно вкусную еду. В глазах Павла Михайловича такое выражение, от которого у меня внутри будто прорывается больной нарыв. Я начинаю хлюпать носом. Мне хочется пожаловаться ему. Но я молчу, уставившись в пол.
Хлеб голодному человеку можно давать по-разному. Павел Михайлович смотрел на меня с такой добротой, что душа моя, скованная страхом, обмякла и затрепетала от благодарности. Он достал из нагрудного кармана письмо из дома. В Куйбышеве у него остались жена и двое детей. Павел Михайлович читает мне письмо от старшего сына Бориса. Ему, как и мне, исполнилось 12 лет. Сын прислал письмо в госпиталь, откуда недавно вернулся Павел Михайлович. Борис писал, что гордится отцом: его ранили в грудь, а не в спину. Значит, он шел вперед, не отступал. Капитан читает письмо с добродушной улыбкой. А потом откладывает письмо и говорит со мной, как с умудренным фронтовым опытом человеком. Вот, мол, как сын прямолинейно рассуждает. Я и в самом деле понимаю это. Разве пуля или осколок снаряда выбирает, где ударить храбреца или труса?
Павел Михайлович достал из вещмешка и пододвинул ко мне брикеты пшенной и гороховой каши. Это целое богатство для нашего подвала. Сижу, разомлевшая в тепле, и еще не знаю, как важно будет для меня все, что происходит сейчас в землянке, из которой виден свинцовый волжский лед. Впервые я стала осознавать, какое чудо может сотворить человеческая доброта. Память о времени, проведенном в землянке капитана Корженко, навсегда останется для меня нравственной опорой. Огонек коптилки, мигавший при взрывах, не забудется с годами.
Надо было дождаться темноты. Так будет безопасней возвращаться домой. Я прижимаю к себе ведерко, ощупывая подаренные брикеты. Надорвав упаковку, откусила кусочек брикета. От соленого пшена по телу пошло тепло.
Сидя на бревне в овраге, могла ли я подумать о том, что попаду в дом его сына Бориса Корженко. Пройдут годы, и меня пригласят на работу в «Комсомольскую правду». В первый же год работы найду повод поехать в командировку в Куйбышев. Приду в адресный стол. «Павел Михайлович Корженко? Такого адреса у нас нет». «Посмотрите, может быть, есть Борис Павлович Корженко?» «Есть, запишите». Я приехала в город Новокуйбышевск, нашла указанный дом. Здесь меня потрясло известие: Павел Михайлович погиб на Украине при освобождении города Котовска. Я смотрела альбом, где были его фотографии, и сердце сжимала боль. Почему-то я верила, что не может погибнуть такой человек. Но война не знает справедливости.
А в тот день, оглянувшись на дверцу его землянки, я пошла к тропинке, которая вела к шлаковому отвалу. Ползу наверх по скользкому скату. Вот, наконец, и перевернутые вагонетки, за которыми можно укрыться. Но что это? За вагонеткой вижу двоих убитых бойцов. Смерзшиеся тела. Один сидит, опершись на колесо, другой упал головой в снег. У меня нет чувства страха, которые раньше вызывали мертвые. Присаживаюсь рядом с ними и думаю: «Все-таки я здесь со своими».
Вглядываюсь в темноту. Кого хочу увидеть в этом безжизненном пространстве? Телефонный провод, который тянется от КП артиллеристов, часто рвется. И тогда, чтобы соединить концы, по линии ползут бойцы, но часто и наш Толик, надев белый маскхалат. Однажды к нам заходил офицер и благодарил его мать «за такого смелого мальчика». Его наградят медалью «За оборону Сталинграда». В нашей школе № 34, где он будет учиться в 4-м классе, на стене поместят портрет с медалью на груди. И я буду говорить ребятам с гордостью: «Знаете, Толик из нашего подвала».

  ПАВЕЛ МИХАЛЁВ

Родился в 1930 году, окончил Ленинградский госуниверситет. В «Комсомольской правде» (1958 -1987) - литсотрудник, зам.редактора отдела физкультуры и спорта, член редколлегии, редактор по иностранному отделу, собственный корреспондент в Великобритании, обозреватель.
С 1987 года - заместитель Генерального директора ИТАР-ТАСС (1987-2010). В личном поздравлении министра иностранных дел РФ Сергея Лаврова по случаю 80-летия отмечен «образцовый профессионализм по информированию российской и мировой общественности о событиях в нашей стране и за ее пределами».
Председатель Федерации баскетбола СССР (1964 -1984).
Заслуженный работник культуры РСФСР.

С ВИЗОЙ ДЗЕРЖИНСКОГО
Американские баскетболисты танцевали в Польше рок-н-рол, что, конечно же, заметил корреспондент советской молодежной газеты
На работу в «Комсомолку» меня принимал Аджубей. Однако через считанные месяцы Алексей Иванович перешел командовать «Известиями», взяв с собой львиную долю опытных кадровых сотрудников. Мы же, вчерашние стажеры, мгновенно повзрослев и возмужав, стали ощущать себя главной опорой газеты.
Последний раз я случайно повстречал уже известинского Аджубея в Домжуре, который он полностью перестроил, сделав настоящим журналистским клубом. Так вот, в начале 1960 года, в один из нечастых визитов в ЦДЖ, я нос к носу столкнулся с Алексеем Ивановичем.
- Растете, Паша, растете. Читал ваш очерк о Варшаве, - тепло приветствовал он меня под явно ревнивые взгляды окружавших его модно разодетых спутников. - Не пора ли подумать о собкоровской работе за рубежом?
Смутившись, я неловко поблагодарил бывшего шефа и поспешил ретироваться в соседний зал, где должна была начаться какая-то творческая встреча. Но упоминание очерка о Варшаве, да еще в устах Алексея Ивановича, не скрою, мне было вдвойне приятно. Уж очень тяжело в свое время далось пробивание его на газетную полосу. И если бы не Аджубей, то...
Осенью 1959 года я впервые был направлен в зарубежную командировку в Варшаву на чемпионат мира по тяжелой атлетике. Находившийся в редакционном «тылу» главный инициатор моего заграндебюта добрейший Николай Семенович Киселев непременно сам бережно редактировал мои репортажи, не резал их, как порой случалось, «по-живому». Немудрено, что по возвращении в Москву я удостоился добрых оценок в коллективе и уже в следующем году был включен в олимпийскую бригаду «КП» для командировки в Рим-60. И хотя сегодня за моей спиной уже шесть десятков стран на всех пяти континентах, четырнадцать (летних и зимних) Олимпиад - та, первая «варшавская рапсодия» по-прежнему звучит в душе.
По возвращении из Польши, я неторопливо выбирал из блокнота крупицы деталей и впечатлений о Варшаве. И в итоге написал очерк «В городе Варса и Савы». Написал в традициях тех лет - о друзьях по соцлагерю только хорошее...
Но была в материале пара абзацев, где рассказывалось о торжественном бале в честь закрытия чемпионата мира, проходившем во Дворце культуры, еще недавно носившем имя Сталина. Среди гостей находились и штангисты сборной США, в состав которой входили трое-четверо потомков выходцев из довоенной Польши. Именно они, несмотря на внушительные габариты, лихо отплясывали с очаровательными варшавянками и чарльстон, и рок-н-ролл. А потом кто-то из американских поляков попросил оркестрантов сыграть что-нибудь из танцев их славянских предков. Ну, к примеру, краковяк, мазурку или полонез... И тут случился конфуз. Молодые варшавские музыканты не смогли исполнить заказ янки - они просто не знали польских национальных танцев.
Вот этот-то пассаж сразу и был отвергнут моими коллегами по иностранному отделу «Комсомолки», которым я сдал свой материал. Критика в адрес друзей по соцлагерю? «Мы не хотим потерять работу из-за какого-то футболиста (то бишь, меня), занявшегося явно не своим делом», - без особой дипломатичности было заявлено мне. Однако с упрямой настойчивостью неофита я продолжал пробивать очерк без каких-либо купюр: ведь все описанное имело место быть...
В те годы без визы со Старой площади опубликовать «крамолу» было невозможно. Единственным человеком в ЦК КПСС, которого я знал еще по «Комсомолке», был Владимир Гринюк, трудившийся именно в отделе соцстран. Созвонившись, направил материал ему. Володя, прочитав, сказал, что потребуется согласование с завсектором Польши Яном Феликсовичем Дзержинским, к которому следовало бы попасть на прием. И посоветовал обратиться за содействием к Аджубею - ему-де никто не откажет.
- Обращаться к Алексею Ивановичу выше моих сил, Володя. Он теперь главный в «Известиях». Кто я для него такой, вчерашний стажер? Может быть, ты переговоришь с ним сам, - взмолился я.
- Хорошо, постараюсь, - почему-то рассмеялся Гринюк.
...И вот в условленный день и час, сжимая в руках многострадальные гранки, вхожу в кабинет на Старой площади. Из-за огромного стола, заваленного бумагами и книгами, устало встает навстречу мне и крепко жмет руку полноватый приземистый человек в очках, напоминающий «железного Феликса» разве что только таким же темно-зеленым френчем, застегнутым под горло на все пуговицы.
Прежде чем передать Яну Феликсовичу гранки, я говорю, что, боясь отнять у него лишнее время, подчеркнул красным карандашом два спорных абзаца.
- Нет, товарищ, я прочитаю весь материал, - сухо ответствовал хозяин кабинета.
Завершив знакомство с текстом, он, постукивая карандашом по отмеченному красным, медленно произнес:
- Верно подмеченная тенденция среди молодежи. Мы уже не раз говорили об этом польским товарищам. Я не возражаю против публикации именно в вашей молодежной газете, - и он протянул мне гранки в их первозданной белизне на полях...
- Ян Феликсович, а вы не могли бы написать резолюцию, что «даете добро». Как я докажу в редакции, что был у вас? Кроме того, существует и уполномоченный Главлита, который словам не верит.
Дзержинский удивительно молодо, по-детски звонко рассмеялся:
- Какие вы, однако, комсомольские бюрократы. Но вот Главлит, вы правы, это серьезно.
И он поставил в конце гранки свою подпись и дату.
Резонанс на публикацию «В городе Варса и Савы» был большим. Ее хорошо оценили в коллективе «Комсомолки». Чего не скажешь, правда, о руководстве инотдела газеты.
Сам я не присутствовал, но мне рассказывали, что выступивший на большом двухдневном совещании собственных корреспондентов газеты, съехавшихся со всех концов страны, зам. главного редактора Борис Панкин приводил варшавский очерк как пример настойчивого отстаивания журналистом своей позиции...
Несколько позже стали приходить письма-отклики читателей. В основном польских студентов, обучавшихся в Советском Союзе, а также из самой Польши. Не думаю, чтобы мне не показывали всю почту, но все корреспонденты, мнение которых я читал, были солидарны с автором очерка.
С позиций сегодняшнего дня и состояния гласности в стране все это может показаться мелочевкой. Более того, торжеством некой большевистской твердолобости («Сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь» и т. д. и т. п.). Поэтому-то я так подробно и описываю те условия жесткого партийного контроля, в которых жило наше поколение журналистов.

   ВЯЧЕСЛАВ НЕДОШИВИН
Родился в 1945 году. В «Комсомольской правде» (1977 -1986) последняя должность - член редколлегии, редактор отдела морали и права, писем и массо-вой работы. Затем - аспирантура Академии Общественных наук при ЦК КПСС, защита диссертации по литературным антиутопиям (выпустил несколькими изданиями роман и сказку Дж. Оруэлла в собственных переводах), преподава-тельская работа.
Затем - пресс-секретарь Государственного секретаря России (1991-1993). Организатор и руководитель одного из первых в России РR-агентств (1993-1997).
Кандидат философских наук, доцент.
Автор и ведущий телевизионного цикла «Безымянные дома. Неизвестные страницы Серебряного века», телефильмов о М.Цветаевой, Ф.Тютчеве, Д.Давыдове, А.Куприне, А. Грине и др. Автор неоднократно переизданной книги «Прогулки по Серебряному веку».
Лауреат премии Петербургского Союза журналистов «Золотое перо», Всероссийского конкурса телевизионных фильмов Медиасоюза, 13-й Национальной выставки-ярмарки «Книги России-2010».

НАШ ВОПРОС ЮБИЛЯРУ:
каким поступком своей жизни ты гордишься?
Чтобы гордиться чем-то - что-то не припомню. Но с годами всё больше удивляюсь некоторым постукам своим. Например, как на спор со своей будущей женой ранней весной сиганул в Фонтанку прямо у Аничкова моста. Бог знает, что хотел доказать этим, но это стало первой осознанной глупостью в череде бесконечных последующих. Теперь, через 3 года, будет 50 лет нашей жизни с женой. Куда все ушло? А еще говорят, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Да я из Фонтанки, по сути, и не вылезал...

ПОГРУЖЕНИЕ В РЕАЛЬНОСТЬ

АЛЕКСАНДР ПУМПЯНСКИЙ
 Родился в 1940 году. В «Комсомольской правде», после окончания МГИМО, пятнадцать лет (1963 - 1979): от стажера до ответственного секретаря и собственного корреспондента в Нью-Йорке, откуда был отозван решением ЦК КПСС без права писать на политические темы с негласной формулировкой «за буржуазный объективизм». 
Затем - заместитель главного редактора еженедельника «Московские новости» (1979 - 1986). С 1986 года - первый заместитель главного редактора, главный редактор политического еженедельника «Новое время» (1990 - 1996). В настоящее время обозреватель «Новой газеты».
Член Союза журналистов и Союза кинематографистов России.
Автор публицистических книг «Палач на плахе», «Два вождя, или История как кораблекрушение», «Происшествие в окрестностях Голгофы», «Шалтай-Болтай сидел на стене» и других, а также сценариев и текстов к ряду документальных фильмов, включая участие в советско-американском сериале «Великая Отечественная» («Неизвестная война на Востоке»).
Член правления Международного института прессы (1992 - 2000).
Лауреат премий Воровского (1986), «Журналист года» - премия агентства Интерпресс сервис, вручавшаяся в ООН (1989), диплома Университета Джонса Хопкинса «За высшие достижения в международной журналистике» (1997), высшей награды Союза журналистов РФ - Почетного знака «За заслуги перед профессиональным сообществом» (2005).

КАК Я ОТКРЫВАЛ АМЕРИКУ
Я не веду дневников и не пишу автобиографической книги. Я пишу очерки или статьи на конкретные международные и иные публицистические темы, которые меня интересуют. Мои книги не написаны, а сложены из очерков и статей, которые написаны. Что касается этого эпизода, с моим отзывом из Америки, то он, естественно, сидел у меня занозой. И я ее вытащил, но только тогда, когда перегорел.
В тот год мне сильно не везло с мертвецами. Два выдающихся экземпляра из того и из сего мира бесцеремонно вторглись в мою жизнь, да так, что пришлось поставить крест на моих журналистских планах на годы вперед. Могло случиться, что и навсегда – когда бы не перемена всего и вся, что произошла в стране. Мертвецы были действительно высший класс. Один был олигарх, а другой секретарь ЦК КПСС.
Это давняя история. Абрамовича, Березовского или Дерипаски и в помине не было. И никакие волхвы даже тайным намеком не предрекали порочного зачатия нового русского капитализма. Рыночная экономика была табу (или скорей УК, вплоть до расстрельной статьи). Рыночную экономику олицетворяли исключительно фарцовщики, цеховики и спекулянты (отнюдь не биржевые). На борьбу с этими карикатурными персонажами была брошена вся мощь супердержавы. Максимум, что светило пионерам и эмбрионам рыночной экономики, это статус подпольного миллионера Корейко в клеточку.
Так что мой олигарх был из того мира, заокеанский, с самым громким именем, которое только можно было представить, и с самой фантастической историей за плечами. Говоря по чести, этот настоящий американский мультимиллионер не знал и не ведал, что он перешел мне дорожку. К тому моменту, когда это случилось, он уже был мертв. Приходится признать, что он дотянулся до меня из гроба. «Смерть капиталиста» – так именно и называлась моя статья в «Комсомольской правде», опубликованная 16 мая 1976 года.
Его имя Говард Хьюз. Помните фильм Мартина Скорcезе «Авиатор» с Ди Каприо в главной роли? Это о нем.
Поразительно, как многого достиг мой герой в самых разных областях. С каким знаком эти достижения – другой вопрос. Но то, что каждый раз это были запредельные, немыслимые высоты, не вызывает сомнения. Сначала он покоряет небо. Его страсть – самолеты. Он их изобретает – в том числе самый большой самолет в мире, который, правда, так и не полетит. Он их испытывает – с риском для жизни. Трижды бьется сам, но остается жив. В 1934 году устанавливает абсолютный рекорд скорости, в 1936-м – рекорды трансконтинентального перелета и кругосветки. Параллельно он покоряет Голливуд. В 21 год с внешностью Кларка Гейбла и убежденностью, что кинопроцесс – это в первую очередь индустрия, а затем уже искусство, он становится продюсером и владельцем киностудий. В его послужном списке несколько успешных фильмов, среди трофеев «Оскар» и такие покоренные вершины, как юная Кэтрин Хэпберн, Ава Гарднер, Лана Тернер, Джинджер Роджерс. Он выстроил целую систему подбора старлеток по всему миру – нечто среднее между Фабрикой звезд и гаремом. Его оглушительные светские романы развивались подчеркнуто у всех на виду. Роль всеамериканского Казановы была частью имиджа, который он сознательно пестовал.
Во время второй мировой «Хьюз эйркрафт», главный поставщик авиационных деталей и вооружений для ВВС США, стал супергигантом. Эстафету продолжили Корейская, Вьетнамская и, конечно, мировая холодная война с ее умопомрачительной гонкой вооружений. Не закончивший даже колледжа (средней школы) он обладал умом изобретателя и прозорливо поженил вооружения с электроникой. Сверхскоростные самолеты, ракеты, радары, инфракрасные лучи, космическая связь… Чудо-оружие стало его товаром. Многие ключевые чиновники всемогущих ведомств, от которых зависели заказы на сотни миллионов долларов, были у него на содержании. Мало того. Хьюз активно играл в политику, ассигнуя своим кандидатам от обеих партий ежегодно сотни тысяч долларов. Самое крупное его политическое капиталовложение – Ричард Никсон, которого он пас с его калифорнийского старта и вплоть до Уотергейта.
Он не пил, не курил, но широко пользовался черным налом, особенно после того, как, продав авиакомпанию Транс Уорлд Эйрлайнс (TWA) – это была самая крупная на 1966 год единичная сделка, и, получив доселе невиданный чек на 546 549 771 доллар, выкупил у мафии целый букет казино Лас-Вегаса и пол Невады. Список рекордов этого супермена был бы бесконечен, когда бы не смерть, которая побила все рекорды. Он умер в воздухе, как и полагается авиатору, правда, борт был специальный, срочно вызванная «Скорая помощь» мчала его бессознательное тело из Акапулько в Хьюстон, в клинику. На этот раз он не долетел до цели. Те немногие, кто увидел его в гробу, не верили своим глазам. От супермена остались одни мощи, 40 кг. Мультимиллионер умер от истощения.
Его последняя фотография была сделана в 1952 году. На публике он не появлялся почти двадцать лет – с 1958 года. Рациональное объяснение заключалось в том, что так было легче избегать судов, которые его преследовали. Иррациональное – он безумно страшился, что кто-то возымеет над ним влияние. Десять лет никто его не слышал даже по телефону. Человек-легенда превратился в человека-невидимку. В фантомное отражение своих сделок. Впрочем, его ли это были сделки? Уже давно его астробизнес развивался тем лучше, чем дальше он от него держался. А теперь оказалось, что даже его подписи на документах сделаны не его рукой. Факсимиле ставили слуги-опекуны. Гротескная, драматичная судьба. Уникум – архетип. Живой геном поразительной системы – даже после своей ужасной смерти. Воплощенная химия и алхимия американского образа жизни. Притча об американской мечте. Сага о взлете и падении субъекта капитализма – вплоть до его полного исчезновения. И при этом все до последнего слова – факты. Чистый реализм. Ничего, кроме реализма, гиперреализма, сюрреализма – просто фантастика! Это я и попытался выразить в своей статье.
На мою беду, кроме нескольких миллионов читателей «Комсомольской правды», для которых она и была написана, ее прочел еще один читатель, о котором я не подумал. А зря. Этим читателем оказался секретарь ЦК КПСС по пропаганде Зимянин. Статья, видно, так ему понравилась, что он читал ее вслух с выражением при солидном стечении народа – на одном супер-пупер идеологическом совещании, делая самые неожиданные (во всяком случае, для меня) умозаключения. Каждый свой пассаж он завершал ударным восклицанием: «Да как же так может писать советский журналист!»
Это было сильно – особенно в устах секретаря ЦК КПСС. Парадокс заключался в том, что я вовсе не был антисоветским журналистом. Мое мировоззрение той поры я бы назвал наивным марксизмом. Я вовсе не ставил под сомнение марксизм как систему мышления и метод познания мира. Не могу похвастаться тем, что «Капитал» был моей настольной книгой, но со студенческой скамьи я сохранял восторг от публицистического стиля Маркса. Вот и в этой статье я нащупал некую сверхзадачу. Для себя и читателей я ее сформулировал так: Исчезает ли капитализм, когда исчезает капиталист?
История Хьюза – казус века. Но ведь грандиозную метаморфозу во второй половине ХХ столетия переживала и сама капиталистическая система, одним из олицетворений которой и был мой герой. Старая фигура Капиталиста – Титана, Финансиста, Гения – единоличного владельца и творца экономических судеб – Форда, Рокфеллера, Меллона, не столь кафкиански, как в случае с Хьюзом, но действительно исчезала. Собственность становилась акционерной, капитал демократизировался. На Западе заговорили о «народном капитализме», о «революции управляющих»… Что все это означает? Исчезает ли капитализм, когда исчезает капиталист? Интригующий вопрос. Маркс с Энгельсом, будь они живы, точно не обошли бы его стороной.
Одно лирическое отступление. В ту пору я сладострастно переживал свой роман с американской литературой. Признание по всей форме я позже выразил в книге «Шалтай-болтай сидел на стене». А сейчас просто лыко в строку. В романе «Jailbird» («Тюремная птаха» или «Рецидивист») Курт Воннегут преподнес мне отменный подарок. Одна из линий этого романа – слепок с истории Хьюза, только в зеркальном отражении. То есть образ нарисован с точностью до наоборот. Таинственная женщина – создатель и владелец суперкорпорации масштабом поболей «Хьюз эйркрафт», она ведет образ жизни… бездомной нищенки. Это ее способ укрытия от мира. И знак абсолютного бескорыстия. Ей самой ничего не надо. Идеалистка и гуманистка, она хочет облагодетельствовать американский народ – после своей смерти. Вот для чего она и строит, не покладая рук, на грязи, поте и крови свою универсальную капиталистическую империю. Что из этого получается? Полная катастрофа. С исчезновением капиталиста капитализм с его пороками не исчезает, полагает моральный социалист Курт Воннегут. Но я сейчас не об ответе, я о том, что в ту пору писатель, оказывается, задавался тем же самым вопросом.
«Да как же так может писать советский журналист!» – взвинчено, как заведенный повторял Зимянин. Особенно возмутила его цифра, приведенная мною: в Америке того, уже далекого 1976 года насчитывалось двести тысяч миллионеров. «Вы представляете, – сотрясал воздух с трибуны оратор, – Пумпянский пишет, что в Америке двести тысяч миллионеров. Но ведь это означает, что каждый в Америке может стать миллионером. Получается, что пресловутая «американская мечта» работает!»
Я не сразу понял, что присутствую на собственной казни. Я был молодым собственным корреспондентом «Комсомольской правды» – года не проработал, и, как и остальные собкоры всех советских газет за рубежом, был вызван на это совещание работников внешнеполитического фронта, так оно громко называлось. Каждая фраза высокого оратора прибивала меня к креслу казенного собрания. Ощущение катастрофы заглушалось чувством нереальности происходящего.
Эта ситуация потом много раз прокручивалась в моем сознании. Догадываюсь, что двести тысяч миллионеров в современной Америке, по-видимому, поразили воображение секретаря ЦК КПСС. (В 2006 году их будет уже три миллиона). Может быть, он впервые узнал цифру из моей публикации, и она стала для него откровением. Если бы он опроверг ее, я бы понял его ажитацию. Но коль скоро цифра верна, в чем же было мое преступление?
Именно в этом. Потом мне всерьез клеили страшный грех – «буржуазный объективизм»... Крамольными могут быть не только мысли (на самом деле все мысли крамольны). Крамольны и сами факты. Потому что за фактами тянется цепочка ненужных ассоциаций и опасных выводов. Великое обещание коммунизма – выиграть историческое соревнование двух систем и похоронить капитализм, все не сбывалось. Капитализм как ни крути не проигрывал и точно не спешил в могилу… Нет, настоящий советский журналист не может оперировать крамольными фактами. Он должен обходить опасную действительность, обложенную красными флажками, за версту. Журналистика – сумма прописей, а не посвящение в реальность. Идеология – тайная магия, подвластная только посвященным, ворожба, созидание иного мира, лучшей, правильной реальности, которая отменяет материальные факты.
Я, конечно, был наивным до неприличия. Странно, что я добрался до тех кущ, из которых меня так справедливо изгнали. По-другому и не могло быть. Если где-то и могло произойти подобное чудо, то только в «Комсомолке» (Аджубея, Воронова, Панкина – добавлю для точности, при последних двух главных редакторах я работал и рос, с первым сблизился позже, в неудельное время). Та «Комсомолка» пестовала идеализм такого рода, это и было ее фирменным знаком – и нашей главной удачей. Что вовсе не отменяло окружающего соцреализма. Естественно, что при столкновении с соцреализмом в его высшей и безапелляционной форме мое чудо лопнуло, как воздушный шарик.
Наши органы были несовместимы. Сейчас это ясно как божий день. Мы все-таки были живые – наивные, верующие в истину, в слово. А они законченные мертвецы. От учения, которое гордилось своим рацио, остался один ритуал. Зомби из потустороннего мира, однако, цепко держали живых, мудро руководили нами. Вот и сейчас один из них витийствовал перед самыми продвинутыми – и доверенными представителями журналистского цеха, учил жить – на ужасном моем примере.
В общем, в Нью-Йорк я не вернулся. Тогдашнее, сильно подурневшее начальство «Комсомолки» доходчиво разъяснило мне, что писать на международные и вообще «идеологические» темы больше не нужно, и потом зорко следило за этим заветом. Опытные друзья утешали тем, что это еще не худший исход. Раньше идеологические ошибки стоили куда дороже. Это была правда. За рюмкой добрые друзья поддерживали мой дух тем, что, мол, наступят иные времена. Это было более туманное обещание, еще раз напомню, что действие происходило в 1976 году. Вряд ли они верили в то, что говорили, но они оказались правы.
Время стояло как вкопанное, а потом пришел год великих похорон. Генеральные и окологенеральные секретари мерли как мухи. Или вымирали как мамонты. Если кто-то скажет, что это была случайность, я не поверю. И не только потому, что при всем своем волюнтаризме геронтократия все-таки не отменяет законов физики. Чтобы ожить, страна должна была сначала похоронить своих правящих мертвецов. И вот она их таскала – не перетаскала с Красной площади в Колонный зал.
Не катарсис, а трагифарс стал предвестием перемены. Так или иначе перемена наступила. С того момента, как Мих Вас публично исполнил для меня свой секретарский номер, прошло ровно десять лет.
Нью-Йорк – Москва. Май 1976 – май 2007 г.г.

Что же такое «буржуазная объективность»? В чем все-таки заключался политический криминал Пумпянского? По зомби-логике в том, что он был как бы и объективен, но – увы – не по-пролетарски, а по-буржуазски (т.е. – с позиции собственника). Разумеется, советский журналист по этой логике должен был быть пролетарским до мозга костей. 
Вообще-то он, вспомним, и был таковым, как все прочие рядовые советского строя – «пролетарием умственного труда». Если перевести с категорий на обычный язык, это означало: исследуешь, придумываешь ходы, пишешь ты (создавая интеллектуальный продукт), а прибыль стекает в карман партократии, которая тебя, таким образом эксплуатирует не хуже классического капиталиста. И секретарь ЦК (т.е. один из реальных собственников того времени, имеющий право распоряжаться финансами страны и, т.о., – фактический буржуа) вправе был требовать, чтобы наивный марксист Пумпянский не брал на себя чужих прерогатив судить об эволюции капитализма, а продолжал оный разоблачать: по-пролетарски. При этом соввельможа не учитывал, конечно, что по-пролетарски – это значит, от лица ущемленного идеологического наемника, ненавидящего эксплуататора-партократа. Дома-то собственника не покритикуешь. А там тебе все козыри в руки! Можно было таких аналогий понастроить...
Но перепутал, похоже, товарищ Пумпянский стороны света. Принял партократа за коммуниста, а обобществляемый в Америке капитал – за народное богатство. Хотя и без Маркса ясно, что даже три миллиона современных миллионеров не перетянут собственность сотни нынешних уже триллиардеров (дело, как известно, не в нулях, а в долях). И в кого бы они не перевоплощались, без их визы-факсимиле решения все-таки не будет.
Так что и в объективности автор, вопреки обвинениям секретаря ЦК, явно не преуспел, и тут остался идеалистом. Не придал значения, увлекшись блестящим стилем «Капитала», его главному постулату: при капитализме производство постепенно становится общественным, но присвоение-то остается частным.
Тогда нам это казалось абракадаброй. А теперь мы теряем свои, как мы считали, газеты, журналы, киностудии. А народными акциями, отстегнутыми новыми русскими, утираем брызги бессильных проклятий. В том числе и в адрес своей наивности.
Так не пора ли хоть на старости лет научиться нам видеть мир реальным – без гипер-, сюр- и кап-, и соц-? Мир цапка.

  ГЕННАДИЙ БОЧАРОВ
Родился 25 сентября (Международный день журналистики) 1935 года.
Редактор казахстанской республиканской молодежной газеты «Ленинская смена» (1963 - 1967).
17 лет в «Комсомольbr /ской правде»: литсотрудник, и.о. заведующего отделом информации, специальный корреспондент при секретариате (1967 - 1984).
Затем - обозреватель «Литературной газеты» (1984 - 1994), политический обозреватель при генеральном директоре ТАСС (1994 - 1997); политический обозреватель при главном редакторе «Известий» (1997 - 2000).
Член Правления международного фонда авиационной безопасности.
Участник семи региональных войн. Награжден боевым орденом Красной Звезды.
Член Союза писателей и Союза журналистов России. Лауреат высшей награды СЖ РФ - Почетного знака «Честь. Достоинство. Профессионализм» (2005).
Автор более 20 книг. Лауреат премии Ленинского комсомола за книгу «Непобежденный» (1978). Книга «Русская рулетка» стала мировым бестселлером.
Включен в энциклопедический список лучших отечественных очеркистов наряду с Герценом, Гиляровским, Овечкиным, Песковым. Главная линия в журналистике - исследование подвига как естественного, трагичного по своей сути, поступка нравственного человека.
Награжден «Российской газетой» премией «Золотая страница».
Есть сын, двое внуков. В этом году отметили с женой Татьяной «Золотую свадьбу».

ИЗ ПОЗДРАВЛЕНИЙ ЮБИЛЯРУ ОТ КЛУБНЫХ ДРУЗЕЙ

Гена, вместо поздравления восклицаю:
- Семьдесят пять лет? Нет!
Уж больно не вяжутся с твоим обликом, темпераментом, эмоциями эти цифры.
А, может, это только мне так кажется, с высоты моих, почти уже 80-ти лет?
Нет, годы над тобой не властны. Наверное, это выбранная тобой стезя, быть самым первым, самым точным, самым участливым там, где случилось что-то чрезвычайное, счастливое или трагическое, не отпускает, держит в строю, рождает новые репортажи, новые книги, приводит новых друзей и не отпускает старых, тех, к кому привела тебя чуть ли не полвека назад деловая и женственная Марина Журавлева.
Вот и оставайся таким, каким мы тебя знали в прошлом веке и так же любим и ценим в нынешнем. Остальное приложится.
Твой Борис Панкин

Журналист, вошедший в учебники и диссертации по этой профессии, а также в историю литературы как выдающийся российский очеркист ХХ века (см. энциклопедию), для нас Бочаров – родной и земной. Мы знаем, что, ставя в молодости крыло (перо, голос, стиль), он одним из первых сумел переломить в журналистике инерцию партийного слога. Командировочное журналистское удостоверение №1 в Кабул, когда туда ввели «исполнять интернациональный долг» советские войска, принадлежит репортеру «Комсомолки» Бочарову, как и удостоверения еще на шесть региональных войн, о которых мы знаем из его репортажей (см. его книги «Русская рулетка» и другие, переведенные на основные языки планеты). Мы любим неиссякаемые байки Бочарова, где он - главный персонаж, а окружение – сплошь тяжеловесы мира сего: от колумбийского писателя, лауреата Нобелевской премии Гарсиа Маркеса, который приезжал к нему в московскую квартиру пить чай, до российского сенатора Л., с которым пили чай в другом, но тоже выдающемся месте.
И все же главное – другое. Наш Гек – родоначальник. Один умный издатель необычайно точно сформулировал его влияние на отечественную журналистику и шире – культуру нации. Смысл в том, что, обратясь к жанру событийного репортажа и поведению человека в экстремальных условиях, Бочаров преодолел слащавость восхищения героями и показал ТРАГИЗМ подвига. Герои ведь, как правило, погибают. Гек сумел описать величие поражения того, кого ведет на смерть достойная цель. Он сделал героев реальными, теми, кем они в действительности были. Стюардесса Надежда Курченко, погибшая от пули террориста-захватчика, сразу стала благодаря репортажам Гека культовой фигурой (см.его книгу «Смерть стюардессы»). Как и летчик Юрий Козловский, трое суток выползавший из зимней тайги со сломанными при катапультировании ногами (см. книгу Бочарова «Непобежденный», за которую он получил премию Ленинского комсомола). И т.д. Плеяда героев, увековеченных Геком, обширна и стала теперь классикой. Про журналистские премии и говорить не приходится – естественно, все они при нашем реальном герое, который и поныне в строю.
Поздравляем с юбилеем, старик (как называл своих героев, невзирая на их возраст, твой любимый Хэм, а за ним и тобой – все мы).
Людмила СЕМИНА, руководитель Клуба журналистов «Комсомольской правды»

Огромный привет нашему вечному, неугомонному Геку. Мы пришли с ним в "КП" в один год. И когда он ворвался в газету со своей "Эврикой", я с увлечением вела почту этого студотрядовского приложения. А мой друг архитектор (Гарик) работал у него корреспондентом, мотался в командировки и до сих пор гордится, что "участвовал"...
Сильный человек - Гена. И, кажется, себе не изменил. В его календарный возраст я не верю.
Маргарита ФЕДОТОВА

ПОГРУЖЕНИЕ В ПОЛИТИКУ

БОРИС МИНАЕВ

ПЕРВАЯ РОССИЙСКАЯ БИОГРАФИЯ ЕЛЬЦИНА
Только что в серии «ЖЗЛ» вышла биография первого Президента России Бориса Ельцина. ее автор - член клуба, бывший капитан «Алого паруса», а ныне главный редактор журнала «Медведь», что, возможно, намекает на героя следующей книги

От автора:
Литература о ельцинском времени поистине огромна.
Свои воспоминания оставили не только политики, основные участники событий (самому Борису Николаевичу принадлежат три книги мемуаров), но и помощники, пресс-секретари, политологи, журналисты, депутаты, ушедшие в отставку члены горбачевского Политбюро, какие-то давно забытые партийные деятели, генералы, охранники, по-моему, даже телеоператоры, – словом, чтобы никого не обидеть, широкий круг лиц. Литература «про Ельцина и его время» могла бы занять серьезных размеров книжный шкаф.
Но как ни странно, на русском языке до сих пор не написано ни одной книги, ни одного объективного исследования, в котором были бы просто изложены факты жизни Ельцина и героем которого был бы именно он сам, а не автор очередного политического бестселлера, со своими оценками, панегириками и разоблачениями.
Хотя Ельцин – крупнейшая историческая личность.
Это первый руководитель нашего государства, который получил свой пост не путем договоренности элит, или по наследству, или в итоге переворота, – а в результате прямого народного волеизъявления.
Это первый руководитель нашего государства, который решал все спорные, кризисные вопросы, а их было в его время немало, да их немало и сейчас – через обращение к нации, через референдум, через выборы, через голосование в парламенте. Гласно.
Это человек, давший стране свободу – политическую, экономическую, духовную, да просто свободу.
В каком-то смысле, он был автором, создателем, конструктором этой новой страны, современной России.
Сравнить реформы Ельцина просто не с чем – изменился политический и экономический строй, изменился менталитет нации, ее образ жизни и привычки, изменились границы, изменились отношения с мировым сообществом, изменилось все.
Эти изменения, которые произошли в 90-е годы, столь огромны, что у нас, пишущих, возможно, просто нет критериев, чтобы их оценить. Да и сам Ельцин был таким страстным человеком, руководил страной в такое бурное время, что страсти еще не остыли, они продолжают кипеть вокруг него даже сейчас, после его смерти.
Я понимаю, что и сам не избегу обвинений в пристрастности или необъективности. Что когда-нибудь будет написана другая, может быть, гораздо более глубокая, художественная и точная его биография. Но я ставил перед собой самую простую, но необходимую, на сегодняшний день, задачу – составить из всех этих разношерстных и разноречивых сведений общую картину, последовательно изложить события жизни Бориса Николаевича и попытаться уловить и передать своеобразие его личности, понять логику его поступков.
Пусть эта книга будет первым камешком, кирпичиком в основании этой постройки. В нашей истории не может быть такого пробела, зияющей дыры, заполненной мифами, дешевыми стереотипами, расхожими мнениями и, что уж греха таить, откровенной неправдой, кому-то выгодной, или кому-то удобной.
Я начал работать над биографией еще при жизни Б.Н. Ельцина. Надеялся, что он прочтет ее в рукописи, но не успел. Может быть, просто не хватило времени, а может быть, интеллектуального мужества, чтобы успеть.
В работе использованы не только открытые материалы, имеющиеся в печати, книги, документы, но и интервью, которые публикуются здесь впервые. Мне очень помогли в работе друзья, коллеги-журналисты, члены семьи Бориса Николаевича. Искренне признателен им за это.
8 декабря 2008 года

Ельцин никогда не ругался матом…
Зная этот факт биографии моего героя, я пытался найти ему какое-то объяснение.
В России ведь практически нет людей (по крайней мере, мужского пола), которые хотя бы эпизодически не употребляют этой лексики в своей речи. Ельцин вырос в очень простой крестьянской семье, на Урале. Город Березники – это огромный «химзавод», а «химзавод» – это почти всегда заключенные, а заключенные (зеки) – это как раз те самые люди, которые, по меткому выражению, не ругаются, а разговаривают на этом языке.
Да и дальше – общежитие, стройка, строительное управление, авралы, общение с рабочими, очень плотное и почти всегда – конфликтное; потом обком партии, в общем, мат сопровождал Ельцина всю его сознательную жизнь, по крайней мере, при нем матерились, ругались, «крыли», но он в ответ – никогда.
«Расколоть Борю» пытались многие. Говорят, заключали даже пари, ставили ящик коньяка, что расколют, но – всегда проигрывали. Самоограничение это было не искусственным, оно – почти физиологического свойства.
Больше того, во второй половине жизни Ельцина, когда многим уже была известна эта его особенность, его подчиненные или просто люди, с которыми он общался, скрывали, прятали, давили в себе привычные слова. А те, которые не знали или не давили, – потом порой за это расплачивались.
Так, госсекретарь (была тогда такая должность), а до этого – фактически начальник ельцинского штаба, свердловский депутат Геннадий Бурбулис во время застолья после очередной ельцинской победы, встал произносить тост и начал материться, да еще при женщинах.
Вскоре Ельцин напишет в своих «Записках…»: мол, я от него устал. Бурбулиса рядом с ним в этот момент уже не было.
Вообще-то (отмечу в скобках), Бурбулис, помимо своих демократических взглядов, был еще и образованным, интеллигентным человеком. К эпизоду этому я позднее вернусь, попробую расшифровать загадку, а пока – еще один эпизод. Вечеринка, устроенная министром безопасности РСФСР Виктором Баранниковым в честь победы над путчистами в 91-м году, была смазана… тяжелым армейским матом Руцкого.
Пройдет два года, и Руцкой, с другими мятежниками 93-го, с тем же Баранниковым, отправится в автобусе прямиком в Лефортово. Нет, конечно, не потому, что ругался матом при дамах (и при Ельцине), совсем не поэтому. Но какая-то линия здесь прослеживается.
Как пишут некоторые мемуаристы, Горбачев любил «подпускать матерок» в своей деловой речи, в том числе и во время заседаний Политбюро. Ельцина это наверняка коробило.
Было бы, например, понятно, если бы Ельцин при всем при этом был очень вежлив и тактичен, держался всегда мягко и боялся обидеть кого-то. Так ведь нет, ничего подобного!
Практически на всех своих постах он вел себя с подчиненными довольно резко, порой очень жестко, отчитывал их («Папа мог поговорить очень вежливо, но ТАК вежливо, что эта вежливость доводила некоторых до полубессознательного состояния», – вспоминает дочь Ельцина Татьяна) – тому есть немало свидетельств. Возможно, мат в таких случаях, напротив, как-то снижает ситуацию, делает ее попроще, более свойской что ли, – но факт остается фактом, что резкий, конфликтный Ельцин – совершенно не употреблял в своей речи этих слов. При этом всегда и всем на работе он говорил «вы», исключений из этого правила почти не существовало.
…Можно находить разные объяснения этой странной для русского человека особенности – ну, скажем, – знаменитая «дистанция» Ельцина. Или то, что он выбрался из самых низов на самый верх, выбрался стремительно, только благодаря себе, своему упорству, своей воле, и общепринятый мат был ему противен, был для него принадлежностью социального дна, блатного языка послевоенной улицы, той нищеты, того ужаса, от которого он уехал из Березников в Свердловск, в институт. И это объяснение тоже вполне подходит.
Кстати, мой покойный отец, Дориан Михайлович Минаев, одного с Ельциным года рождения, работавший на ткацко-прядильной фабрике главным инженером, а потом директором, тоже никогда матом не ругался, хотя наверняка слышал его каждый день, и каждый день, как и Ельцин в своем управлении, жестко и сурово отчитывал подчиненных. Была в этом презрении к мату какая-то важная черта послевоенной технической интеллигенции.
…Словом, объяснения годились разные, но ни одно до конца не устраивало.
Но как-то в зарубежной его биографии (у Т. Колтона) вдруг натолкнулся, – еще одно возможное объяснение заключается в том, что предки первого президента России, как и у многих других уральцев и сибиряков, могли быть, как пишет автор, «староверцами», ну то есть, если по-русски, староверами (старообрядцами), которые со времен церковного раскола XVII века считались еретиками и которых ссылали за ересь именно на Урал и за Урал.
Староверы не курили. И Ельцин не курил, просто не выносил табачного дыма, подавляющее большинство его подчиненных были некурящие люди.
Староверы не сквернословили, отличались строгими нравами, особенно в семейной жизни, были истовы в труде, – и Ельцин в лучшие годы доводил подчиненных до полного изнеможения своим графиком, своей требовательностью, своей работоспособностью. Ну, и, конечно, староверы не пили водку…
Да, понятно, что на этом месте стройная концепция треснула.
Однако речь ведь не идет о прямом наследовании религиозных традиций, тем более что дед Ельцина, Игнатий, уже ходил вместе со всеми в обычную православную церковь, где потом крестили Бориса Николаевича. Речь тут о другом – о наследовании непрямом, неявном, даже не на уровне семейного завета, а на уровне подсознательных, «генных» матриц, неожиданно и порой странно проявляющихся в потомстве, причем именно в отдельных потомках рода, как бы случайно…
А что, собственно, мы, современные люди, знаем о староверах? Да практически ничего. Их традиции, их строгая духовная основа очень плохо прилагаются к нашему российскому менталитету, особенно сегодняшнему, к уже традиционному понятию о «русской душе». Между тем, как пишет американский исследователь, «их моральный кодекс сдержанности, усердия и упорное противостояние трудностям в некоторой степени напоминает протестантскую этику на Западе». Вот так.
Еще одна особенность родословной Ельцина – то, что его крестьянские предки не были крепостными. Вернее, не были «барскими», то есть не принадлежали в виде собственности никакому частному лицу. На Урале, в том числе и в местах, откуда Ельцин родом, крестьяне были в основном «государственными», то есть хозяин у них, конечно, был, но не «барин», а чиновник, в обязанности которого входило взимать с крестьян государственный оброк в виде работы. Что еще важно, государственные крестьяне могли выкупать себя сами, по собственной воле.
…В чем разница?
Мир дворянских поместий – это действительно целый мир, обустроенный, обжитой, замкнутый на себя. В нем есть солнце, центр вселенной – барин или барыня (или они вместе), «мать» и «отец»; есть их многочисленные дети (крестьян они тоже называют «детьми»), а также родственники и приживалы; есть близкие к ним слуги, но слуги – это уже вершина иерархии, а еще в этом мире были десятки, сотни специалистов разных профессий, которые нужны при барском дворе, иногда вплоть до самых экзотических, включая куафера, то есть парикмахера, или театрального артиста, художника, певчего; но есть в этом мире и периферия, то есть простые земледельцы, мастеровые, – и есть зависимость всех ото всех, есть своеобразное дворовое право, свои внутренние неписаные законы, есть (это самое главное) общая судьба, общий круг жизни, выйти из которого немыслимо, невозможно.
Так вот, «государственный крестьянин» живет вне этого обжитого, замкнутого мира. Он, конечно, тоже кланяется и снимает шапку при виде какого-нибудь «барина», – но по-другому, без истовой веры в святость заведенного порядка, просто по нужде. Он самостоятелен, ему рассчитывать не на кого – только на свои руки, на свою голову, на свою собственную, личную судьбу. Государство, которому он непосредственно принадлежит, слишком далеко.
Забегая вперед, можно сказать, что на всех своих работах Ельцин первым делом пытался взломать ту мешающую делу рутину, в которой существуют люди – этот мир, то есть иерархию, традиции, уклад, привычки, прозу жизни, будничный раз и навсегда установленный ритм, взаимозависимости, некий органический, косный порядок («так было и так будет»).
Эта способность Ельцина менять систему не изнутри, пользуясь ее внутренними законами и механизмами, а ломать ее, выстраивая под себя – конфликтуя, увольняя, жестко критикуя, перенапрягая привычные взаимосвязи, привычные законы взаимодействия, – это не просто черта его характера. Это не завышенная самооценка или повышенная агрессивность, как считают многие из тех, кто о нем писал.
Это – корневая черта его личности: он не принимает чужие, уже готовые правила игры, которые предлагаются ему снизу («подчиненные») или сверху («начальники»).
Его личный, внутренний мир не способен слиться с уже сложившимся, существующим порядком вещей. Он предполагает изменения только по своему плану, только достижение поставленной им цели, только жестко выстроенный путь, в конце которого обязан находиться намеченный результат. Кажется, что ради этого результата он готов пойти на любые усилия, на любые жертвы, на любой конфликт с окружающей средой. И это не диктат воли, это довольно тонкая черта, которую психологи называют целеполагание. То есть умение расположить цель, видеть ее.
Много раз делались попытки найти корни его широко известной несговорчивости, неуступчивости окружающей среде и сложившимся правилам – в детстве, в юности, то есть по классической советской схеме «формирования характера». Мне ближе другой подход, «генетический» – человек рождается с определенным набором качеств, с начерно написанным сценарием своей жизни.
История ельцинской семьи – яркий пример того, как обошлась новая советская эпоха с людьми, обладавшими этой природной независимостью, привыкшими опираться не на «общество», не на привычку плыть в общем потоке, а на самих себя.
… Оба деда Ельцина, (то есть Игнатий Ельцин, отец Николая, и Василий Старыгин, отец Клавдии Старыгиной, его матери) – были уральскими крестьянами-середняками, имели, как сказали бы мы сейчас, «крепкое хозяйство».
Коллективизация 30-х годов просто не могла обойти их стороной.
Игнатий Ельцин со своими четырьмя сыновьями был владельцем мельницы. Не случайно американский биограф Ельцина Т. Колтон называет Игнатия «сельским капиталистом». Капиталист не капиталист, но семья и впрямь крепкая: все четыре сына Игнатия Ельцина славились в Басманово тем, что были самородками-изобретателями, как сейчас бы сказали, «технарями». Маленькую сельскую мельницу модернизировали, усилили ее мощность за счет дополнительных лопастей, которых в итоге стало восемь. У каждого сына была лошадь, имелись в домашнем стаде коровы, овцы и так далее. Стучала в хозяйстве даже молотилка. На уборку урожая Ельцины нанимали в селе помощников.
Ну, как же не раскулачить такого!
Василий Егорович Старыгин, другой дед Ельцина, «работал по дереву», тоже был мастером, только не железных и не мельничных дел, а плотником и столяром. Он строил дома, тонко чувствовал пространство, знал древние секреты русского домостроения. Его жена, Афанасия Старыгина, была известной в деревне портнихой, как тогда говорили, «модисткой», обшивала всю округу.
После войны, когда Ельцин решил поступать на строительный факультет, он приехал к деду в гости и рассказал ему о своем выборе. Дед Василий спросил: кем, строителем? А вот можешь мне баню построить? Об этом Ельцин рассказал в своей «Исповеди…», и история эта вполне в духе деда, уральского плотника (и его деревенских «подначек»): ведь никогда прежде внук Василия Старыгина строительством не занимался. Боря Ельцин за свои летние каникулярные месяцы баню построил, одобрение деда получил, поэтому вполне справедливо мог считать Василия Старыгина «крестником» в своей профессии.
Но вернемся в 30-е. Василий Старыгин не имел такой собственности, как Игнатий Ельцин, грех его перед советской властью состоял в другом, – он для строительства домов нанимал сезонных рабочих. Был эксплуататором, по Марксу-Энгельсу-Ленину, чужого труда.
Расплата для обоих дедов наступила после 1930 года.
Скот, мельница и молотилка, все было конфисковано, недоимки взысканы, деда Игнатия отправили в Надеждинск, ныне Серов, на крайний север Уральской области. Очень суровая природа, до полярного круга уже рукой подать, – жизнь такая, что уж никто не позавидует.
На какое же богатство позарились эти «новые люди», которые приложили руку к их раскулачиванию? «Семья не была богатой, – вспоминает Наина Иосифовна рассказы матери Бориса Николаевича, – в доме была перина, набитая сеном. Конфисковали у них тулупы, валенки («чесанки», по-уральски), другую одежду. Кто раскулачивал, сами же потом в этой одежде и ходили. Председатель сельсовета жил в их доме. А раскулачили за что? За ту самую мельницу, которая работала на все село». Раскулаченных братьев Ельциных (они остались в Басманово) летом заставляли чинить технику, которая раньше им принадлежала – мельницу и молотилку. Теперь они были колхозными.
Жизнь деда и бабки в Серове, о которой сам Борис Николаевич не вспоминает в своих мемуарах (почему не вспоминает, – к этому я еще вернусь), была крайне скудной. Игнатий Ельцин и его жена Анна жили в землянке, впроголодь, потому что на лесопилке Игнатий работать уже не мог, – лишенный всего, он начинал терять зрение…
В возрасте 61 года, полностью разбитый, ослепший и обессиленный, умирает бывший мельник Игнатий Ельцин, дед Бориса Николаевича. Идет 1936 год. Его внуку уже пять лет.
Тем временем его сыновья, братья Николай и Андриан Ельцины, понимают: здесь, в Басманово, под бременем страшного проклятия – «раскулаченные» – им не жить, по крайней мере, в ближайшие годы. Да и семьи свои не прокормить. В 1932 году оба брата, получив разрешение у председателя колхоза, уезжают в Казань, на стройку.
Это – так называемый «Авиастрой», – огромный авиационный завод, который станет потом гордостью татарской столицы, флагманом ее промышленности, будет выпускать сначала военные самолеты, а потом знаменитые туполевские лайнеры, в том числе «Ту-104», на которых первый секретарь обкома Ельцин будет летать в Москву, на пленумы ЦК КПСС, «к Брежневу». А пока «Авиастрой» – это огромное поле, котлован, и рабочие с тележками. Рабочие живут в бараках.
«Стройка» для всех Ельциных – это не просто работа. Это судьба, фатум, то есть более общее понятие, которое вобрало в себя многое, а не только будущую профессию внука Игнатия и сына Николая. Стройка это и спасение, и неизбежность, и каторга, и единственный выход.
И так – не только для них.
Практически весь ХХ век на территории бывшей Российской империи происходит грандиозное переселение народов, титаническое движение людских масс. Даже в более гуманную хрущевскую эру, когда грянула долгожданная реабилитация, и толпы освобожденных зеков поехали домой из лагерей, – такие же толпы «целинников» из больших и малых городов переселяются в Казахстан. Миллионы людей при Брежневе едут на БАМ, в Тюмень, на Уренгой и на другие «комсомольские стройки», которых в стране все больше с каждым годом, – и заселяют, и осваивают глухие просторы… – то ли по «призыву сердца», то ли в погоне «за длинным рублем», то ли потому что так им велели, приказали, предложили, принудили, внушили…
Но пусть историк оценит степень добровольности этих массовых переселений, а мы просто напомним, что эти организованные людские миллионы двигаются по стране, казалось бы, в абсолютно спокойную, устойчивую эпоху, когда «неуклонно растет благосостояние народа».
Продолжает строиться мощная сверхдержава, но, увы, без землянок, бараков, без вагончиков в тундре, без жуткого быта переселенцев, без житья впроголодь и работы на износ, без неисчислимого количества отморожений, увечий, болезней, жертв – не может обойтись страна и в эпоху «оттепели», и в такую, казалось бы, тихую, сонную эпоху БАМа и олимпийского Мишки.
Что уж говорить о временах куда более ранних: в товарные, едва приспособленные вагоны (позднее, при Сталине в них будут возить миллионы «зеков») засовывал целые деревни прогрессивный Столыпин и отправлял на «пустые» земли. Потом революция, гражданская война, и снова народ не сидит на месте, убегает, переезжает, стремится куда-то, – это становится образом жизни. После 1917 года сотни тысяч вооруженных людей бродят по стране, убивая друг друга; миллионы русских убегают от гражданской войны в Европу, другие миллионы поедут строить сталинские заводы и фабрики, на лесоповал и в рудники, чтобы «ковать победу», чтобы умереть от голода и цинги.
Так что если смотреть на всю картину в целом, а не только на интересующую нас подробность – бегство Николая и Андриана «на стройку», в Казань, – это их личный путь лишь в одном из малых потоков, а всего этих потоков в ту пору по стране – десятки и сотни. Вся страна – сплошные потоки вынужденной миграции. В этих потоках не все человеческие веточки доплывают до конца. Но веточка рода Ельциных – все-таки доплыла.

ПОГРУЖЕНИЕ В ТВОРЧЕСТВО

9-й книжный салон клуба прошел на Международной ярмарке интеллектуальной литературы в ЦДХ

ЛИДЕРЫ СПРОСА

ВАЛЕНТИНА ПОНОМАРЕВА
Родилась в 1940 году.
Окончила факультет журналистики Уральского государственного университета имени А.М. Горького, Академию общественных наук при ЦК КПСС.
Работала зав. отделом районной газеты «Иртышская правда» (Омская область), корреспондентом, зав отделом краевой молодежной газеты «Молодой ленинец» (г.Ставрополь).
В «Комсомольской правде» - референт, корреспондент, ответственный секретарь пресс-бюро, заместитель редактора отдела пропаганды (1972-80), затем - заведующая отделом писем и массовой работы, ответственный секретарь еженедельника «Собеседник» (1984-90).
Создатель и координатор проекта, главный редактор отечественной книги рекордов «Диво». Последний, шестой выпуск книги (2010) удостоен диплома 13 Национальной выставки «Книги России».

ЮРИЙ ЛЕПСКИЙ 
Родился в 1950 году.
Работал в хабаровской газете «Молодой дальневосточник».
В «Комсомольской правде» с 1980 по 1991 год. Был собкором по Новосибирской и Омской областям, затем заведовал отделом комсомольской жизни, был ответственным секретарем газеты, собкором в Индии.
Ныне - первый заместитель главного редактора «Российской газеты».
И всюду - со студенческих лет - с ним фотоаппарат. В Интернете существует персональный сайт авторских фотографий. Любимые объекты съемок - Пушкиногорье и Венеция.
Участник фотовыставок: в селе Михайловском «Пушкинские горы» (2000) и «Шанхай» в Китае (2009).
Автор книги-маршрута «В поисках Бродского», ставшей дипломантом 23-й Московской международной книжной выставки-ярмарки (2010).

 АЛЕКСАНДР АНЦИФЕРОВ 
Родился в 1945 году в Самаре.
Начинал в районной газете «Степная коммуна» (1964-65). Закончил журфак МГУ им. М.В.Ломоносова.
В «Комсомольской правде» - стажёр, корреспондент студенческого отдела(1968-70).
Затем - газета «Труд»: корреспондент международного отдела (1970 - 78), собкор в ФРГ (1978-86).
Работа на телевидении - главный редактор корреспондентской сети Гостелерадио СССР (1986-89), главный редактор студии международной информации программы «Время» (1990-91), главный редактор телекомпании «Московия» (1991-94).
В сентябре-октябре 1991 года участвовал в поисках без вести пропавших в боевых действиях в Югославии российских тележурналистов Виктора Ногина и Геннадия Куренного. Автор документального фильма «За что» о судьбе журналистов в период распада СССР (1992).
Создатель и руководитель парламентского телевидения в Государственной Думе ФС РФ (1994-2005).
Автор политологического исследования «Функция Бонапарта. Путешествие из Октябрьского переворота в Ватерлоо» (2006), получившего премию им. Артёма Боровика (2007) и диплом 13-й национальной выставки-ярмарки «Книги России» (2010).

  ОЛЬГА КУЧКИНА

РЕВАНШ ПИГАЛИЦЫ
Фрагмент из мемуарной книги, которая объясняет, наконец, загадку автора.
…Ранняя осень. Желто-рыже-красные декорации подсвечены гигантским небесным софитом. Известно, что в детстве софит включается на целый день, а если выключается на время дождя, то и дождь короткий, косой, с пузырями, которые весело лопаются под босыми ногами, сандалии в руке, чтобы не попортить - единственные, и прекращается озорной дождик быстро, и воздух насыщен не мертвыми бензиновыми парами, а живыми запахами трав и листьев. Летние каникулы на исходе, но пока остаются праздные дни, и пигалица с мамой, принарядившись – что же на пигалице надето? – идут в гости в старый московский дом близ Патриарших прудов, которые при советской власти переименованы в Пионерские.
В общей квартире проживает несколько семей, поэтому на дверном косяке несколько звонков. Нажимаем тот, на который открывает либо мамин дядя, либо дядина племянница. Семья из двух человек занимает одну вместительную комнату в коммуналке, когда-то принадлежавшей дяде целиком. Об этом не упоминается, но каким-то образом до пигалицы доходит. Не исключено, племянница Изольда шепнула на ушко запретное. Дядя был известный то ли театральный, то ли концертный антрепренер, карьера давно изжита, он стар, сед, редковолос и нос багровой шишкой. Разумеется, у него имелось имя – Семен, – но все, включая папу, в глаза и за глаза звали его дядей, хотя он годился в дедушки не только пигалице, но и маме.
В дядиной комнате множество редких вещей, каких нет у нас: зеркала в тяжелых витых рамах, картины, старые фотографии, вазы с сухими цветами, продранные, но сохранившие остатки былого благородства кресла, этажерки с книгами, журналами и пластинками, столик, который называется странным словом бюро – пигалице известны лишь справочные бюро и бюро райкома комсомола, ей стукнуло четырнадцать, ее, как и положено, приняли на бюро в ряды.
Один из изольдиных женихов выразится позднее так: хорошо бы проредить фурнитуру, а, дядя, а то ногой ступить некуда. Ступить, правда, некуда, но ступают же,hellip; женихи в том числе, и жилище обжито и уютно. Стол застелен белой скатертью твердого крахмала, время оставило на ней неизгладимые следы, но следы аккуратно подштопаны и скрыты под фамильным серебром и кузнецовским фарфором – информация о фарфоре внедрилась тем же неотфиксированным путем. У пигалицы в доме все гораздо скромнее, стандартнее, партийнее. Папа строг и скромен и по характеру, и по принадлежности к коммунистической партии большевиков, и по этой причине презирает всё мещанское. У дяди – мещанское и, откровенно говоря, крайне привлекательное. Пигалица не знает, как совместить несовместимое, и откладывает подумать об этом на потом, что всегда делает, когда не совмещается, а потом поспевает думать о чем-то другом, вопросы копятся, не находя разрешения.
Гости раскинулись по диванам и креслам, между ними с предложением вина и воды снует очередной жених Изольды, которая никак не может выйти замуж, знакомые и родня присылали претендентов, те, коротко погужевавшись, исчезали, что не мешало немолодой девушке, слегка покашливая, добродушно-иронически щурить прекрасные черные глаза и иронически-добродушно улыбаться в прелестные черные усики. Щеки пигалицы, едва ее представили гостям, немедля заалели. Стеснение, часто чрезмерное, было основным ее состоянием в эти лета. Один из гостей ласково пригласил занять кресло напротив своего и принялся как взрослую расспрашивать о культурных интересах, начав с музыки – и попав. Пигалица в охотку распевала не только песни советских композиторов, но и оперные арии. Лючия ди Ламермур, Сельская честь, Норма, не говоря о Пиковой даме, Евгении Онегине и Иване Сусанине – был ее репертуар. Не весь. Весь занимал много страничек в крошечной записной книжке с алфавитом, куда обычно записывают телефоны знакомых, у пигалицы знакомых не было, вместо знакомых значились названия опер, которые выслушивала по радио, влюблялась в музыку и исполняла самой себе ежедневно. Книги, Большой и радио были первыми воспитателями. Помимо папы.
Напойте мне из «Лючии ди Ламермур», попросил гость, как бы в рассеянии забирая пигалицыну ручку в свои большие руки. Едва промурлыкав первые такты известной арии, она поглядела на свою ладошку в чужих ладонях и, вспомнив, что стесняется, умолкла и заалела с новой силой. Позвали к столу. Пигалица беспомощно оглянулась на маму, но поскольку гость уже вел ее уверенно сесть рядом, мама не пригодилась.
Он был дядин ровесник, то есть, старый человек, но держался так, будто молод, и не просто молод, а живет будто не у нас, не в СССР, а где-то у них. Рыжина и одновременно седина производили вкупе розовое с апельсиновым, меленькие розово-апельсиновые кудряшки обрамляли обширный лоб. Вместо брюк на нем были бриджи – пигалица и названия не знала, никто вокруг бриджей не носил, спросила на обратном пути у мамы, мама сказала. Высокие чулки, про которые не знала, что они называются гольфы, помещались в желтые ботинки. Под светлым пиджаком в клеточку надет тонкий бежевый свитер. Всё тон а тон, заключила почему-то по-французски дома мама, хотя по-французски в семье никто не говорил. Говорил дядя. И этот странный гость. Он и по-русски странно произносил букву р, грассируя, как опять же пояснила мама, и Лючию ди Ламермур выговорил как француз, а не как русский. Время от времени они с дядей обменивались чем-то французским, но тотчас, опомнившись, переходили на наш язык. Мама объяснила и это: оказывается, неприлично говорить между собой на языке, какого остальные не знают. Интересно, откуда маме, не знавшей языков, это известно. Время от времени странный старик склонялся к малой соседке и вопрошал, какое новое яство положить ей на тарелку, опустошенную от предыдущих яств. Малая отличалась отсутствием аппетита, однако в гостях, то ли от смущения, то ли оттого, что было вкуснее, чем дома, сметала всё. Мама еще и затем водила дочь к родственникам, чтобы поправить костлявое дитя. При прощании дядя зазывал приходить в следующий раз. Гость смотрел молча, улыбаясь.
 В следующий раз возле старика поместилась миниатюрная старушка, оказавшаяся женой и чистой француженкой. На глазах у жены муж протянул пигалице незапечатанный заграничный конверт цвета слоновой кости, сказав: это вам. Пигалица, по обычаю, залилась краской до бровей. Рука словно приклеилась к телу, она ее не протягивала, поскольку не знала, что делать с конвертом. Тогда старик ободряюще предложил: хотите, я прочту вам? Не дожидаясь ответа, достал из конверта бумагу того же цвета слоновой кости, с красивым тиснением, и прочел: сначала эпиграф: Увидеть Неаполь и умереть, затем остальное.
Увидеть Вас и… умереть,
Истлеть на камнях преисподней,
Благословить судьбу и в муках сладких смерть,
Как дар любви, как дар Господний.
Я не хочу Вам льстить
иль с Вас писать Мадонну,
Как с Форнарины Рафаэль,
Ни в фимиамах благовонных,
Ни кистью мягкой, как пастель.
Мой стих правдив, правдив и чист пред Вами.
Он вестник истины: я твой.
Последний вздох, святое amen,
Мой круг, очерченный судьбой…
Загадка – жизнь. Загадка – встреча с Вами…
Какой мудрец найдет ответ?
В глазах раскосых d’ingirami –
В твоих глазах – нашел свой рай земной поэт.
Пигалица была ошеломлена. Половины слов она не знала и не поняла. А что такое d’ingirami – не знает и по сю пору. Дошло главное: объяснение в любви. При живой жене.
Миниатюрная француженка улыбалась, и все улыбались, включая маму. Пигалица готова была сквозь землю провалиться. Огнем горела, хотелось захныкать, заскулить и запеть одновременно. Понятия не имела, что ответить, и понимала, что отвечать ничего не надо, и ничего не понимала.
Старик был отцом знаменитого танцовщика, руководителя знаменитого танцевального ансамбля Игоря Александровича Моисеева, и тогда довольно старого, с точки зрения пигалицы, а миниатюрная француженка – его матерью…

ЛЮДМИЛА СЁМИНА

ДОГНАТЬ И ПЕРЕГНАТЬ ГЕНИЯ
Послесловие для пигалицы
Оля, два дня, закончив читать твой «Косой дождь», пишу тебе письмо. Мысленно. То есть живу тем, что ты написала. Давать оценки не буду, поскольку не сомневаюсь, что ты, достигнув такой виртуозности письма, конечно же, в них уже совершенно не нуждаешься, не можешь не знать, что и сколько стоит в этом ремесле.
Не буду погружаться в подробности описанного, это не моя жизнь и не мне о ней судить.
Читая, иду за замыслом, побуждением автора, даже, если автор, на первый взгляд, как бы и не ставит определенной сверхзадачи. Читаю поэтому внимательно, не пропуская ни слова. Твою книгу в этом смысле читать трудно: необходимо удерживать в памяти огромный объем непростой информации: и детали бытия, эволюционирования главного персонажа, и его «нечаянные» оговорки и «случайные» повторения, не имеющие видимого отношения к сюжету, и формулировки, доведенные до блеска, имеющие самостоятельную ценность как отдельные иголки на еловом дереве.
Наверное, ты не хотела сделать свою героиню благостной, она вызывает разные чувства: от любования до неприязни (как всякий живой человек). Верней, наоборот: от начала книги к концу нарастает симпатия.
Понятно, что жанр этого романа – якобы, откровенные до шока дневниковые записи и комментарии к ним. Но воспитанный читатель понимает, что это тоже литературная мистификация, что и жизнь, и события, и окружение героини выстроены писателем именно так с какой-то безусловной целью, до которой надо дозреть. Принцип «все на продажу» универсален для искусства, но цель искусства – использовать все для создания новой, иной, чем конкретная жизнь, реальности. Автор дает для внимательных прямую подсказку: та, о ком я пишу, вовсе не я, по паспорту я – другой человек, и вообще, вспомните, знаменитую подругу Гумилева…
Объясняю свое читательское поведение так подробно, чтобы ты тоже поняла и приняла мои дальнейшие рассуждения, интерпретирующие прочитанный текст.
Итак, что я прочитала.
Жила-была героиня, посвятившая жизнь тому, чтобы выведать, понять, уяснить, познать в сравнении и через собственный опыт природу гения. Сама она, хотевшая петь – так же мощно и красиво как в опере, имевшая к тому (как и ко многому другому) способности и даже таланты, обладающая незаурядной работоспособностью, упорством, изобретательностью, житейской ловкостью и пр., – петь не смогла. Тему немоты, безголосия, великого молчания, терзающую героиню, только ленивый не заметит. И вот то, что она не смогла осуществить сама, героиня начинает осуществлять голосами других, тех, кто состоялся в своей гениальности. Профессия журналиста дает эту счастливую возможность.
Сначала героиня проходит круги самоутверждения – в своем праве быть равной гению, быть им оцененной и признанной, быть частью его жизни, оказывать обратное влияние на него. Так она снимает свои невозможности, набирает свои возможности, постигает и перерастает среду, занимая в ней ведущее положение. Одновременно с этим идет становление личной натуры, ее мужание, укрепление позиций, характера, воли, организованности. Развивается любовная линия – и как личная жизнь, и как возрастание любви к людям вообще. Кульминация этой линии – последняя глава: обыкновенная баба среди обыкновенных баб, плоть от плоти корневой основы жития, гений среди гениев. Всю жизнь изучая природу недоступного как бы гения, пройдя свои круги и ломку (катастрофического в гармоническое), признав божественное начало бытия, осознав данный свыше дар слушания и свое предназначение – помочь самовыразиться гению через слово, достигнув профессионализма, сравнимого уже по результату с достижениями гениев, героиня находит успокоение в человеческих радостях – семья с любимыми, общение с учителями, триумфы и провалы профессиональной деятельности, вовлечение и отвлечение в общественные пристрастия, породненность не только и не столько с воплощенными гениями, но и со всеми человеками, в каждом из которых живет свой гений.
Может быть, я придумала что-то свое, читая твою книгу, но ведь чтобы такое придумалось, нужно было такое прочитать. Мне жаль тех, кто прочтет мельче, конкретней, скандальней. Кто поверит, что ты – это твоя героиня.

ПРОЩАНИЕ

Каждый год мы провожаем друзей в последний путь, оставляя в памяти только лучшее - о них и из них

ЕВГЕНИЙ НЕФЁДОВ (1946-2010)

ДОМ-КОММУНА
Так назывался последний сборник стихов Евгения Нефедова;
название отражает главное и в характере самого автора

РОДОСЛОВНАЯ
Один - тверской,
Другой - нижегородский,
Короче, оба деда из волжан.
Судьба им не дала большого роста,
Но мастерством Господь не обижал.

Отца и маму песней соловьиной
Свела судьба уже в других краях –
Мне колыбелью стала Украина,
Заботливая родина моя.

Переплелись навечно корни рода,
Они крепки - и мне легко расти.
Люблю я по-бурлацки поработать
И по-козацки душу отвести!

ДОРОГАЯ РЕДАКЦИЯ 

«Дорогая редакция!» Два привычные слова,
за которыми - радость, откровенье, беда.
«Дорогая редакция!» - повторяю я снова,
дорогая и нужная сердцу всегда.

Дорогая редакция, помню прекрасно
нашу первую встречу той дальней весной.
Ты вошла в мою жизнь по-мальчишески ясно,
чтоб по-взрослому твёрдо остаться со мной.

Дорогая редакция! Добрая сила,
ты учила меня и училась сама.
За терпенье твое говорю я спасибо
и за то, что умела меня понимать.

Дорогая редакция! Юности годы
прошагали дорогой, единой в судьбе.
Людям радость несли мы, спасали от горя,
позабыв за делами порой о себе.

Дорогая редакция! Наши победы
создавались в труде, как в упорных боях.
Свежепахнущий номер любимой газеты
я держу, словно знамя, сегодня в руках.

Дорогая редакция! Прозой, стихами
утверждаем мы жизнь, хоть непросто подчас.
Посидим перед выходом, сдвинем стаканы,
помолчим о работе: прощанье у нас...

Ожидают дороги меня не последние,
буду петь, а где надо – отчаянно драться я,
потому что со мной твое благословение
и надежды твои, дорогая редакция!

ГАЛИНА СОРОКИНА (1933-2010)

МЕЖДУ ПУШКИНЫМ И ЛАЦИСОМ
До своего 77-летия Галина Сорокина не дожила несколько дней. Еще была полна планов. Выпустила недавно книгу мемуарной эссеистики «Актуальная проза». Разбирала подшивку посвященной Пушкину газеты «Автограф», которую с начала 90-х вела главным редактором восемь лет. Втянула в пушкиноведение своего друга академика-экономиста Николая Петракова, выпустившего при ее помощи сенсационные книги «Последняя игра Александра Пушкина» и «Александр Пушкин: загадка ухода». С литературоведом Владимиром Козаровецким довела до издания книгу другого друга – экономиста и публициста Отто Лациса «Верните лошадь!».
В середине 70-х годов она перешла из «Экономической газеты» в «Комсомолку» в рабочий отдел обозревателем и вела под псевдонимом Осинкиной цикл «Экономические письма из семьи». Тогда это было новым словом в газетной журналистике и родилось из продолжения социологических очерков Валерия Аграновского. В «Письмах» Галина, филолог по образованию, экономист по пристрастиям, рассудительная хозяйка и плановик семейного бюджета по житейскому опыту, в присущей «Комсомолке» тех лет аналитическо-писательской манере разбирала секреты выживания семьи при тотальном дефиците, скудном товарном ассортименте, ограниченных малой зарплатой материальных возможностях и распределительной системе в отношении социальных благ. Это, конечно, не было призывом к либерализации социалистической экономики, поскольку подобного призыва еще никто и не допускал. Но это было той подспудной критикой униженности человека действующей экономической системой, которая в 70-х годах вызревала в прогрессивных научных кругах и которую Сорокина, как искренний друг этих кругов, старалась своей журналистикой поддержать.
Она была незаурядным человеком, не всеми принимаемым, но всегда уважаемым. Ее прямота порой кого-то коробила. Но это была честная и не подлая прямота.
А еще она пекла замечательные пирожки с тонюсенькой корочкой…

ЕВГЕНИЙ УСПЕНСКИЙ (1947-2010)

10 000 ЗАСТЫВШИХ КАДРОВ
Сегодня наш номер открывает коллективная фотография, сделанная «на автоспуске» Женей Успенским, что позволило ему самому впрыгнуть в кадр (см. страницу 1). В альбомах многих журналистов КП есть фотоснимки Евгения, запечатлевшие их звездные мгновения, одухотворенные лица или забавные сценки редакционной жизни. Женя десятки лет был летописцем нашего Шестого этажа, при этом – мастером особого, светлого взгляда, за что мы ему будем всегда благодарны. И, конечно, он был великолепным художником и репортером, оставившим заметный след в фотоискусстве. Однажды мы посчитали: только в газете Женя опубликовал больше десяти тысяч снимков. Особенно ему удавались спортивные кадры. Теперь это кадры истории нашего спорта.
На снимке вверху он с Геннадием Селезневым, уже не главным «Комсомолки», но еще не главным Госдумы. Лето 1994-го: фотокорреспондент «Комсомолки» запечатлел главного редактора тогдашней «Правды» для предстоящих депутатских выборов.

МИХАИЛ ПАЛИЕВСКИЙ (1938-2010)

ШАГИ ПО РОДНОЙ ЗЕМЛЕ

Небольшой этот сборник стихов журналиста-международника “Комсомолки”, а в последние годы – главного редактора газеты “Российские вести”, открыл нам человека доброй души и проникновенного патриотизма

Из стихов разных лет

К нам похоронка постучалась по весне,
Весна была голодная и злая.
Страшнее крика матери во сне
Я с той поры не слышал и не знаю.

Мы ждали: лебеда вот-вот пойдет,
Взойдет крапива у пустого хлева.
Кто сыт всю жизнь – вовеки не поймет,
Что значит вкус приснившегося хлеба.

х х х
…Не говори, что ты остыл,
Что все проходит, как ни горько…
Кто разлюбил, тот не любил.
Тот был влюблен. Влюблен. И только.

ххх
СОВЕСТЬ
Как горько в инвалидности прожить.
Но горше есть слова в житейской повести:
Совсем здоровым можно и не быть,
Куда страшней быть инвалидом совести.

ххх
…Мужик с поллитровкой в кармане
Гогочет как вспугнутый гусь.
Да, долго жила ты в дурмане,
В обмане, великая Русь.

Вдруг вижу - у высохшей речки,
Где тальник пожухлый поник,
Прозрачное бьется сердечко –
Проклюнулся к солнцу родник.

…Не нам дожидаться мессии –
Судьба нам иная дана.
Не раз разоряли Россию,
Но вновь поднималась она.

ПОГРУЖЕНИЕ В БУДУЩЕЕ

АНАТОЛИЙ ЮРКОВ
МЕМОРИАЛ, КОТОРОГО НЕТ
Этот памятник только предстоит построить. На улице Правды, где работали почти все выдающиеся журналисты России последние восемь десятилетий. И откуда их сегодня настойчиво эвакуируют успешные менеджеры
С того самого дня, как рядовой лейб-гвардии Измайловского полка дворянин Н.Новиков занял у книгопродавца Кристиана Вевери 120 рублей серебром, а затем заложил свое имение в селе Авдотьино под 100 рублей в Государственном банке для дворянства, чтобы начать журнально-издательское дело «своим иждивением», то есть за свой счет без дотаций государства, он свое перо не откладывал надолго. Только в 1780-х он издал 817 названий книг – невиданное количество для безграмотной, темной России. История числит за ним около 100 тысяч томов, выпущенных в свет для просвещения народа, авторами которых были российские, европейские и восточные писатели и мыслители.
Гонение на него, как и на Радищева, началось с личной команды Екатерины II, чтобы «искоренить дух крамолы и заговоров». Исследователи считают, что истинная причина гонений – та публичная полемика Новикова, интеллигента и правозащитника, первого профессионального российского журналиста, с императрицей, которую он вел на страницах своих журналов – знаменитого «Трутня» с едким эпиграфом: «Они работают, а вы их труд ядите», затем «Пустомели», сатирического «Живописца», где он опубликовал и отрывки из радищевского «Путешествия». Заточение в Шлиссербург на 15 лет – вот чем окончилась полемика виднейшего российского просветителя с «просвещенным абсолютизмом».
Около десяти лет осталось до 200-й годовщины кончины Николая Ивановича Новикова. От всей официальной памяти талантливейшему журналисту нашего Отечества сохранились в подмосковном Авдотьино возле Ступино три кирпичные обгорелые трубы, сейчас накрытые снежными папахами, да перспективный бурьянный пустырь вокруг. Вот мы с группой энтузиастов и предложили простенький вариант, поддержанный ветеранами «Комсомольской правды» и коллегами «Российской газеты»: может, пустить нам, многотысячной армии российских журналистов, то есть самим людям этой благороднейшей и массово опаснейшей из профессий, шапку по кругу и собрать скромную сумму на персональный памятник своему предтече, жертве политической цензуры и «просвещенных» палачей гласности и свободы слова? Председатель Союза журналистов России – в числе сторонников этой затеи. Осталось начать…

В одном из номеров «6 этажа» наш коллега Иван Зюзюкин уже высказывал предложение – открыть на улице Правды Аллею славы выдающихся российских журналистов (по типу, например, Аллеи космонавтов на ВДНХ). Тогда бы и Николай Новиков нашел здесь свое место, и Радищев, и Герцен. А из современных – тот же Юрий Щекочихин, ставший символом противостояния режиму. Сегодня нет такого мемориального места в стране, где бы можно было в день печати возложить цветы своим великим товарищам по цеху. А улицу Правды все больше оккупируют т.н. «успешные менеджеры», вытесняя с нее непомерной арендной платой не только редакции ведущих СМИ, но и саму память об исторической принадлежности этой территории в течение почти восьми десятилетий лучшим отечественным журналистам. Недолго, глядишь, и до перемены названия улицы, где теперь главная достопримечательность – хранилище Сбербанка.
 Поэтому «6 этаж» объявляет сбор подписей под коллективным письмом членов Клуба в мэрию Москвы об открытии на улице Правды мемориала памяти выдающихся журналистов России.

Переплелись навечно корни рода,