БОЛЬШЕ ЧЕМ ГАЗЕТА

Клуб поколения «Комсомолка-70» Воспоминания Выпуск первый Посвящается 80-летию «Комсомолки» БОЛЬШЕ, ЧЕМ ГАЗЕТА Чистосердечные признания команды шестого этажа, служившей «Комсомолке» в 70-е годы прошлого века Москва 2005 год Книга подготовлена и выпущена по решению второго традиционного сбора (апрель 2004 г.) клуба поколения «Комсомолка-70» - на общественных началах и за счет личных средств участников. Составитель и редактор Людмила Семина (вице-президент клуба) Ответственный секретарь Галина Янчук Составители фотоблока Валентина Пономарева, Евгений Успенский, Ирина Троицкая Подготовка раздела «Кто есть кто» Ирина Троицкая, Людмила Марина Бюро проверки Ирина Котенко, Татьяна Адабаш Редакционно-издательская группа: Борис Панкин, Инна Руденко, Лидия Графова, Элла Щербаненко (президент клуба), Николай Боднарук (председатель традиционного сбора), Маргарита Кечкина, Татьяна Корсакова, Альбина Куликова, Александра Гончаренко. Клуб выражает благодарность за конкретную безвозмездную помощь в подготовке и издании книги издательскому дому «ПоРог» (рукопись), «Издательскому дому Демидовых» (верстка), Николаю Долгополову (фотоблок), ГП ГЖО «Воскресенье» (печать). Содержание Камертон Людмила Семина. От составителя 5 Борис Панкин. Вопрос главному редактору 5 Виктор Злобин. Экскурсия по этажу 6 Татьяна Шуткевич. Это - моя соперница .. Этюды о людях «Комсомолки». Предшественники Специальный корреспондент Михаил Долгополов Николай Долгополов. И я служил ей… Разъездной корреспондент Владимир Дудинцев Юрий Данилин. Его одежды белы Главный редактор Дмитрий Горюнов Борис Панкин. Послесловие к одному некрологу Главный редактор Юрий Воронов Тамара Громова. Нам вольно дышалось Команда 60-х Лидия Графова. Это была жизнь взахлеб Борис Грушин. Не на тех напали! Галина Ронина. Мы жили идеями обновления Инга Преловская. Поклон Голубому залу Ольга Кучкина. …И розы красные росли Константин Щербаков. Шестой этаж и этажом ниже Тамара Громова. Тебе мое вино – моя душа Наши университеты Зоя Крылова. Слово, которое всегда со мной Иван Зюзюкин. Любовь моя… Виктория Сагалова. Вспышки Алексей Ивкин. Попадание Валерий Выжутович. «А что у них на книжных полках?» Ольга Мариничева. Сочинение на заданную тему Валентина Пономарева. Школа выживания «Комсомольская правда» - это… Никита Демидов. Этюды о людях «Комсомолки». Мастера Необходимое уточнение от составителя Обозреватель Василий Песков Окно в природу. Про деда Михайла, мальчика Мишу и ослика Мишку Проселки. Подборка работ В.М.Пескова (см.фотоблок). Обозреватель Ярослав Голованов Дмитрий Шеваров. Прощание в июне Этюды об ученых. Пифагор: «Число есть сущность всех вещей» Специальный корреспондент Алевтина Левина Тысяча и одна дверь. Из предисловия к сборнику очерков А.Левиной Галина Янчук. Была в душе героиней Обозреватель Виктор Липатов Людмила Семина. Заглянувший к нам Этюды о художниках. Томящийся дух Эль Греко За что боролись… Инна Руденко. За «абстрактный гуманизм» Борис Панкин. Полеты наяву Анатолий Иващенко. От старшины наших «Фронтовых землянок» Анатолий Юрков. В Байкале вода, у Байкала беда Георгий Пряхин. Путь наверх Лев Корнешов. Я ее любил. А она меня? Николай Боднарук. Назад брода нет. Вячеслав Недошивин. Лакмус «полосы», или - демократия «творюг»... «Комсомольская правда» - это… Владимир Губарев. Этюды о людях «Комсомолки». Деятели Член редколлегии Владимир Онищенко Юрий Соломонов. «Хрущев хотел меня расстрелять» Специальный корреспондент Анатолий Иващенко Сергей Макаров. Захарыч, он же пшеничный солдат Специальный корреспондент Юрий Щекочихин Прощание. Капитан «АП» - навечно «Алый парус». Посторонний Обозреватель Александр Афанасьев Виктор Шуткевич. Неистов бег его коней Собкоровские одиссеи Владимир Муссалитин. Фолиант от мамы Шуры Владимир Весенский. Как мне повезло Виктор Злобин. Пришел, увидел, передал… Валерий Володченко. Ночь на озере Тенгиз Александр Кармен. Солнце встает на Западе «Комсомольская правда» - это… Анатолий Строев Владимир Любицкий Как мы ее делали Виктор Дюнин. Подсказка Никиты Сергеевича Леонид Репин. Все выше и глубже Людмила Овчинникова. Здесь случались чудеса Михаил Блатин. Имена с последней полосы Татьяна Корсакова. Внутренний цензор не дремал Юрий Совцов. Скажи: «Тирасполь!» Геннадий Жаворонков. Записки постороннего Виктор Шуткевич. Как мне запретили жениться Павел Гутионтов. Убийственный съезд Валерий Хилтунен. Лично ответил на миллион писем «Комсомольская правда» - это… Алексей Бархатов Этюды о людях «Комсомолки». Солисты Обозреватель Геннадий Бочаров Сегодня – День учителя. Уроки вечной любви Александр Кармен. Тетя Маша и шерстистые носороги Специальный корреспондент Юрий Рост Взгляд. За живых и погибших (см.фотоблок) Литературный сотрудник Александр Шумский Ручная рыбка – барбус алый Времена года Геннадий Бочаров. Пусть сохранится детский взгляд Фельетонист Олег Жадан Павел Гутионтов. « А вчера я…» Дух шестого этажа Виктор Андриянов. Бутылка на память Элла Щербаненко. Родом из «Комсомолки» Юрий Соломонов. Интродукция провинциала Кира Лаврова. Тепло, еще теплее… Галина Янчук. Как рассказать о нем? Александр Потемкин (Кутателадзе). Первые уроки бизнеса Акрам Муртазаев. А две копейки были нам – «мобилой» Александр Куприянов. Рулевой Эдуард Краснянский. Как я полюбил комсомолку, а «Комсомолка» разлюбила меня Александра Гончаренко. Рядом с великими Наталья Колесникова. Как быстро… «Комсомольская правда» - это… Елена Оберемок (Липатова). Этюды о людях «Комсомолки». Хранители Замответсек Рафаил Депсамес Константин Щербаков. Один на всех Стенографистка Екатерина Благодарева Дмитрий Шеваров. «Пожалуйста, помните!» Замответсек Ерванд Григорянц Майя Иванова. Наивный мудрец из племени «КП» «Комсомольская правда» – это… Николай Олейников Тамара Павлова (Чесняк) Кто есть кто Камертон Людмила Семина От составителя Что книга состоялась, стало понятно, когда появились материалы пронзительные. Мемуары – жанр, который многие из нас только начинают осваивать. Его коварство – в необходимости писать о себе. Можно выстраивать очередную легенду – теперь о своем месте в истории. Можно занять позицию стороннего и будто бы нейтрального наблюдателя. Кому-то хочется пошутить о годах своей кипучей юности. Кому-то припомнить все обиды. И очень непросто найти ту отправную точку, ту интонацию, тот камертон, которые сделают твои воспоминания не байкой, не частной зарисовкой, не рассказом для своих, но общественным событием. Ведь для чего пишут мемуары? Правильно – чтобы и на исходе лет повлиять на общественное мнение. А то без нас такого еще, пожалуй, про нас надумают и напишут… Коллективный взгляд в прошлое несколько упрощает задачу. Однако и ему нужен нерв, чтобы оживить сомн запечатленных эмоций, эпизодов, отношений, реконструировать не только внешний рисунок времени, но и его мелодию. Одним словом, для настоящих мемуаров нужна исповедальность – искренняя, самокритичная, честная. А решиться на такую, да еще в коллективном контексте, да еще среди близких, самых-самых, как показывает опыт нашего клуба, - ближе не бывает (и уже не будет никогда!) – особенно непросто. Наверное, поэтому, решив собрать книгу о своей «Комсомолке», ее потенциальные авторы замерли… Какое-то время, похоже, ушло на осознание задачи, еще какое-то на созревание решимости, на преодоление своих комплексов (имею ли право, не будет ли нескромным, можно ли писать все, не покажусь ли смешным, не осудят ли, не поссорюсь ли, поймут ли другие, интересно ли всем и т.п.). И вот, наконец, прорвало. Вслед за просто эмоциональными, сугубо серьезными или, напротив, хохмаческими, появились тексты полностью откровенные. Прочитав первый такой – пронзительный – я плакала. И те, кто их писал (признавались потом) плакали тоже. Что мы оплакиваем, друзья? С чем прощаемся? Что прощаем? В чем и почему винимся? Книга – покаяние? Нет, нет и еще раз нет! Это просто нота, без которой наши отчеты о прошлом могли бы прозвучать самодовольством или самоедством, бахвальством или дежурным рапортом. А так получилась наша общая жизнь – с ее напрягом и удалью, нежностью и спорами, звездными минутами и провалами, кулачными боями между собой и с властью, профессиональными хитростями и личными обломами, с восторгом познания и педантизмом расследований. Получилась книга жизней и жизни определенного поколения «Комсомольской правды». Возможно, книга примирения. И, конечно, это эхо той газеты, которую мы тогда делали. Пронзительной газеты. х х х Редакторской работе предшествовала небольшая дискуссия с Б.Д. – мы переписывались по электронной почте «Стокгольм – Москва». Панкин не очень принял поколенческий подход, опасаясь, что при этом за кадром останутся многие лучшие люди «Комсомолки». Он писал: «Что касается разницы поколений, то я не придаю этому такого значения, как Вы. Недаром один мудрый человек сказал, что границы проходят не только по горизонтали, но и по вертикали. В каждом поколении есть свои ангелы и дьяволы, таланты и бездари, счастливчики и неудачники, храбрецы и трусы, ну и так далее… Все это не значит, что время и обстоятельства не оставляют на нас никакой печати, но я всегда считал и даже писал об этом, что у человека тем больше шансов стать личностью, чем отчетливее он противостоит господствующим тенденциям, всему сложившемуся и превалирующему, будь то этнические общности, социальные императивы или возрастные поветрия. Трендам, - как теперь говорят. «Комсомолка», по крайней мере, нашей с Вами поры, тем и примечательна была, что там каждый стоящий человек был на свой лад и этой своей особинкой и был дорог. Если имел ее. А если не имел, «воздух шестого этажа» рано или поздно выкуривал его». Мысль главного редактора, открывшего семидесятые годы в газете, о границах по вертикали вполне оправдалась в нашей книге: она подтянула к себе активную часть «комсомолят» всех возрастов – начиная от Михаила Долгополова, одного из основателей «КП», появившегося здесь благодаря памяти своего сына Николая, последнего из могикан той самой «Комсомолки», которой мы все служили. Но и поколенческая идея казалась мне необходимой, поскольку границы проходят – прав Б.Д. - и по горизонтали. Защищая свой взгляд, апеллировала к книге Панкина «Пресловутая эпоха»: «Именно прочитав этот Ваш замечательный монолог, явственно и впервые осознала не только общность, но и разность нашу». Те, кого мы ассоциируем с шестидесятниками, были, если судить по книге, по самоощущению узким кругом возвышенно-идеализированных натур, этаким новым интеллектуальным «дворянством» пресловутой эпохи. Лицеисты, если искать исторических параллелей. А мы – уже разночинцы, осененные их идеалами, но люди «второй» волны, прорывающиеся в их круг. Мы – не хуже, они – не лучше, но мы – разные. «Фабрика звезд», какой всегда была «Комсомолка», в их поколении востребовала и воспитала «горящих свободой» лицеистов, а в нашем – умеющих «дело делать» разночинцев. Каждое время ставит поколению свою задачу, а уж поколение, решая ее, нарабатывает тот особый алгоритм, который и становится его визитной карточкой. Для шестидесятников, полагаю, подвигом и смыслом жизни стала вызволенная «оттепелью» свобода слова, поскольку именно этот алгоритм (повторенный, кстати, в начале перестройки феноменом гласности) осуществлял прорыв демократии после сталинского безмолвия. Для нас же она была уже данностью, нашим дыханием. Но семидесятники действовали в условиях отката, сворачивания вольнодумства, навязывания обществу «рабочедельских» приоритетов. Недаром, даже у нас, в «Комсомолке», ведущими, первополосными были рабочий и сельский отделы. Задачей нашего поколения, думается, стало продолжение демократического прорыва, но по-другому, в «тихомутном» что ли режиме, осуществления свободы слова – но в подцензурном ее виде. Либо – в диссиденты, либо – в подтекст. Такой была альтернатива семидесятников «Комсомолки». Новое время – новые правила игры – новая модель поведения. Даже по этой книге видно, что для нас личная слава ушла на второй план, все персональные журналистские имена – из шестидесятников. Возможно, поэтому в ней нет, мне кажется, зависти. Зато у тех, кто прорастал в семидесятые, появилась необычайная социальная выносливость и даже изощренность. Мы изобретали технологии, научились «перекувыркиваться» из акции в акцию (сейчас сказали бы – из проекта в проект), достигать результата, несмотря ни на что. И то, что вот уже третье десятилетие именно люди «Комсомолки-70» во главе практически всех СМИ и старой и новой России, - это комплимент нашему времени. Борис Дмитриевич подвел итог дискуссии, вернувшись к общему основанию. «Что бы Вы там не говорили о разнице поколений и диктате времени, звучите Вы абсолютно так же, как звучали теперь уж лет тридцать тому назад, и та же здоровая экзальтация, которая всегда была интонацией шестого этажа и, видимо, передается от поколения поколению»… Какое счастье, что у нас есть общее основание, которое невозможно рассечь ни по вертикали, ни по горизонтали. В отличие от многих я не склонна драматизировать и нынешнюю ситуацию с газетой – она по-прежнему самая качественная и востребованная из изданий своего типа. Просто тип в очередной раз – вслед за новым поколением – изменился. И не будь у «Комсомолки» созданного нашими предшественниками и нами запаса профессиональной, личностной и социальной прочности, она бы не сумела вновь и вновь трансформироваться, оставаясь на гребне временной волны. Более того, я и ноту экзальтации, о которой говорит Б.Д., улавливаю в сегодняшних номерах. Но наша, возможно, звучала сильней, чище, ярче, вдохновенней. И также заметно она звучит в этом сборнике. х х х Постепенно определилась и форма сборника: это - попытка осмыслить феномен нашей «Комсомолки», ее неповторимость, уникальность, особость. Потому что она была, конечно, больше, чем просто газета. И все материалы – включая однострочные афоризмы от тех, кому не удалось пока плотно сесть за стол воспоминаний, дают свои версии такого осмысления. Рабочее название «Комсомольская правда – это…» родилось как бы само собой – и понравилось всем. Оно, кстати, очень наше, из семидесятых. Фишку придумал «Алый парус»: проводить читательский конкурс на лучшую формулировку чего-либо. Например, «Счастье – это…» Ответ победителя, думаю, знают многие и сегодня, особенно, если смотрели фильм «Доживем до понедельника». Там, волей сценариста Георгия Полонского, частенько заглядывавшего в почту «КП» в поисках сюжетов и характеров, один из героев-старшеклассников выводит в своем сочинении культовую, как бы сейчас сказали, фразу: «Счастье – это, когда тебя понимают». Волей же судьбы героя этого в фильме сыграл школьник Саша Шумский, ставший вскоре корреспондентом «Комсомольской правды» и, главное, несмотря на крошечный срок отпущенной ему жизни и недолгий стаж работы в редакции, сумевший мгновенно стать в ней тоже культовой фигурой. Формула из конкурса «Комсомолки» воплотилась для него в редакции самым буквальным образом: с первых опубликованных строк он получил полное признание и коллег, и читателей, стал в чем-то баловнем успеха, легкий, талантливый, поэтичный, писавший, в основном, текстовки к фотографиям, но какие! Его имя и сегодня для нас, работавших тогда, как пароль. Скажешь: «Саша Шумский» - и внутри зазвучит нота чего-то очень счастливого, нежного, романтичного. Да, «Комсомолка» - это счастье… «Сладкая каторга» - как любил говорить мой сотоварищ по рабочему отделу Юра Макарцев. Она была для нас не только местом гражданского и профессионального самоутверждения, но и – практически – семьей. Или, во всяком случае, уже тогда – нашим клубом. Помню, как мы в 75-м пытались «запустить» такую целевую полосу – по аналогии с «Алым парусом» или «Клубом любознательных» - «Студенческий клуб». Элла Щербаненко поехала в Тарту, где в единственном на весь Советский Союз университете была узаконена не кружковая, а именно клубная форма вузовской жизни. Набиравший признание молодой философ Геннадий Батищев написал к ее репортажу великолепный комментарий о том, что есть клуб и почему он человечней кружка (секты). Дальше предбанника главной редакции эта горемычная полоса не пошла, показалась крамольной: после чехословацких событий всякий намек на «человеческое лицо социализма» страшил наших талантливых и достойных, но уже не раз обжигавшихся начальников. А ведь сама «Комсомолка», прежде всего, и подтверждала истинность философского вывода. Трудовой коллектив, команда – да, но и сообщество друзей, связанных близкими человеческим отношениями, одержимых азартом сотворчества, объединенных сладостью общего интеллектуального и духовного сопереживания. В клубе нет ранжиров, это соединение личностей, где каждый самоценен, самодостаточен, самореализуем. Клуб держится как структура не на дисциплине, а на интересе – каждого ко всем остальным, и остальных – к каждому. Сборник отчетливо отразил, мне кажется, и это свойство «Комсомолки-70». Каждый мемуар – воистину «штучный товар». И сама работа над этой книгой еще раз проявила наш клубный, студийный, характер. Одно только слово – и без каких-либо намеков на гонорары или почет, без заседаний редсоветов или выработки стратегий и планов – мгновенно, за полгода – такой томище, продолжение которого, мне кажется, тоже неизбежно, поскольку аппетит только разгорелся. В каждом сохранилась и зазвучала незабытая интонация - как будто вчера расстались, а сегодня вновь сбежались, выпускать очередной номер «Комсомолки». На этот раз – о себе. И пусть кто-нибудь попробует сказать, что мы не сохранили своего романтизма. Сложилась книга несколько стихийно, «вразброс», но, возможно, в этом тоже ее особая прелесть: таким образом довольно точно реконструируются наше время и наш шестой этаж, наполненный далеко не однозначными и похожими жителями. Каждый написал, что хотел и как хотел. Обещание позволить каждому выплеснуть свое без ограничений и какой-либо целенаправленной установки удалось сдержать. Единственное, что я себе в этой ситуации позволила как редактор – попросить некоторых авторов заменить некоторые слова: не хотелось, чтобы хотя бы одним намеком в книгу проникли склочность, нетактичность, крикливость оценок, возможность взаимных обид. Остальное, может впервые за их жизнь, остается на совести писавших. Подумалось: мы вполне заслужили это право – наконец-то пренебречь всеми редакторами и цензорами, кроме внутренних. х х х «Ход» книги ближе всех сформулировала на прошлом сборе Лида Графова – «Комсомолка» в моей жизни». Это камертон. Он звучит в каждом опубликованном здесь материале. Даже в тех, которые напечатаны под знакомыми рубриками из 70-х - это образцы текстов тех лет: ведь и тогда, как сейчас, мы пишем «через себя», соединяя заметки с собственной жизнью. Кстати, хоть эти образцы культовых для нас текстов кажутся, на первый взгляд, здесь лишними, я уверена – они нужны: хотя бы для переоценки нами сегодняшними нас вчерашних. Это тоже камертон. Сборник не претендует на то, чтобы назваться историей газеты: истории пишутся по другим рецептам. Но это, безусловно, реконструкция – газеты, которую мы когда-то делали. Это тот конкретный фактический материал, те, по выражению Виталия Ганюшкина, «краеугольные камни», которые ложатся в основу исторического обобщения. В книгу вошли воспоминания самых, наверное, активных, которые быстрей загорелись, быстрей написали. И самых, возможно, свободных – по возрасту освободивших себя от будничной гонки, повернувшихся душой к осмыслению пройденного. Признаюсь, было опасение некоторой возможной односторонности взгляда в этой книге. Даже если она ощущается (хотя многообразие получилось замечательное), это не тенденциозность, а, пожалуй, некоторая скоропись текстов, показ наиболее ярких, как назвала это Вика Сагалова, «вспышек» прошлой жизни. Конечно, жаль, что многие серьезные люди «Комсомолки-70» не дошли до этого первого выпуска, а второй, как попасаются некоторые, будет не скоро: мол, желание «перегорит». Надеюсь, не перегорит: ведь в списках клуба нас уже за двести, а освобождающихся от повседневной текучки будет с каждым годом – увы! - только прибавляться. Поэтому всех, кто не успел, но хочет продолжить тему, - милости просим в выпуск второй. А сразу вслед за предисловием от составителя вы прочтете три фрагмента, которые выразили для меня три основных мелодии сборника. Они неразрывны: пафос высокого миссионерства газеты (см. «Вопрос главному редактору»), немножко наивный романтизм восхищения ею (см. «Экскурсию по этажу») и боль страдания обделенных ее вниманием и признанием (см. «Мою соперницу»). Да, наш камертон многоголосен – все три мелодии звучали для нас одновременно. Такой вот был аккорд в нашей судьбе… И все же – что была-есть та наша «Комсомолка-70»? Коля Боднарук, первый читатель готовой рукописи, предложил назвать книгу «Газетчики» - с подзаголовком «Чистосердечное признание журналистов, имевших счастье служить своей профессии и «Комсомолке» в семидесятые годы прошлого века». Он считает, что наша книга – о том образе жизни, который воплощен в этом многослойном звании «газетчик». Мы поспорили и стали думать дальше. Для меня самый точный ответ нашелся в воспоминаниях Гены Жаворонкова, который подчеркнул, что наша «Комсомолка» умело пользовалась разногласиями в КПСС, давно расколовшейся внутри на несколько партий. Кстати, и Боднарук пишет о том же – как «Комсомолку» едва не разодрали столкнувшиеся интересы разных партий внутри КПСС. И Панкин, и Юрков, и другие рассказывают, в чем конкретно заключалось наше умение быть правдивыми во что бы то ни стало – как на футбольном поле обвести с подготовленной «бомбой» всех других игроков политического поля. Похоже, мы были не просто «помощниками» партии и «органом» комсомола. Очень похоже, что мы и сами были партией – своей собственной. Партией «Комсомольской правды». Не исключено, что второй выпуск будет уже об этом. Или он будет из отдельных глав-книг, у каждой из которых появится свой редактор и своя группа авторов – с отдельным взглядом на ту нашу жизнь… Вопрос главному редактору: «Бывало ли Вам страшно на своем месте?» Борис Панкин: «Мы не дожидались апреля 85-го» В кресле главного редактора "Комсомольской правды" мне не один раз бывало тяжко, но страшно не было. Знаете: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут... К тому же это вовсе не самое страшное - остаться наедине со своим пером. А вообще весь период редакторства меня не покидало ощущение, что все зависло на волоске и может оборваться с каждым свежим номером "Комсомолки". К этому, как выяснилось, тоже, в конце концов, привыкаешь... Наверное, на моем месте каждый реагировал бы по-своему, но у меня страх расстаться со своим креслом все время подавляло желание удержаться назло всем врагам и продолжать делать то, что мы делали, не дожидаясь апреля 85-го. Виктор Злобин Экскурсия по этажу Вот эта улица, вот этот дом… И на фасаде - родное, молодежно-задорное – «Комсомольская правда». Так и добавил бы: лучшая газета всех времен и народов! А что, есть несогласные?.. Трудно представить тот душевный настрой, с которым мы, «борзописцы» провинциальных изданий, переступали, ой, как давно – почти три десятилетия назад, заветный порог шестого этажа. Сейчас, через многослойную линзу, все это видится завораживающе, как некое волшебство. Оптический эффект? Попробуй, разберись. А разберешься – все окажется прозаично и просто. Тем не менее, как у Пушкина: что пройдет, то будет мило. В один из хмурых летних деньков – звонок из Ташкента в Алма-Ату, где тянул завотдельскую лямку в республиканской молодежке. На проводе Нариман Дадабаев, корреспондент «Комсомолки» по Узбекистану: «Читал твои опусы, старина. Молоток! Если что – сигналь, поможем. Да подкинул бы нам что-то подобное…» Речь шла о наделавших трам-тарарам местного розлива моих публикациях - про минфин республики, областной и республиканский суды. Страсти кипели нешуточные. Но после звонка на сердце потеплело. Старший коллега из обожаемой газеты подставил плечо. Буря теперь воспринималась, как «солнце и ветер навстречу». А тут, кстати, очень кстати! - и Валера Кондаков, тогда, по-моему, зав отделом писем «КП», дотянулся широкой дланью до яблочной Алма-Аты. И сразу – быка за рога: «Мы тут заглядывали в вашу газетку. Так держать! А не желаете ли поплотнее поработать на нас?» И тут же переметнул письмецо с каким-то, хотя и банальным, но душещипательным сюжетом. «Попробуй разобраться. А вытанцуется…». Вытанцевалось! Заметка «Напишите про мою …зазнобу» напечатана в лучшей газете мира. Спасибо, Валера! Но «поплотнее поработать» пока, увы. В кармане – решение комсомольского ЦК о переводе ответсеком владимирской молодежки. Вроде, пустячок, бумажка, но обязывает. Самим Пастуховым помеченная. Это сейчас можно улыбнуться и плюнуть, а тогда… В старинном граде Владимире, спустя несколько суматошных недель, развеселил звонок Геннадия Бочарова: «Как ты там, в своем курятнике?» - «И швец, жнец, и на дуде игрец, – отвечаю. - Прибежал вот с пленума, макет рисую, номер засылаю». - «Какая тягомотина! Все эти пленумы – игры для недоумков. Хорошо, что мы такую бредятину не печатаем.». Вдруг через четверть часа снова связь, и Геннадий, с бурлящий энергией пытается внушить почти невероятное: найти, изловчиться, отколупать в этом пресловутом действе, называемом пленумом, что-то такое, что мог бы переварить читатель «Комсомолки». Не ахти какая, но изюминка отыскалась. Что-то, связанное с участием «пленумовцев» в закладке сада дружбы, вобравшего образцы флоры всех союзных республик (увы, где это теперь!). «Дружба» выстрелила на первой странице. И надо же: не обошлось без курьеза. Дней через десять открываю свежий номер и чуть не падаю. Тот же словотворческий «шедевр». Только красуется на другой полосе. В Москве мои телефонные вопли по поводу треклятого казуса вызвали гомерический смех: «Носороги! Это ставилось в запаску. Забыли, б-ди, с талера смахнуть». Останавливаюсь на таких, может, незначительных деталях, потому только, что они, на мой взгляд, помогают глубже понять ту прекрасную психологическую атмосферу, которую создавала газета. В добрую ауру, исходившую от нее, в свою творческую орбиту «Комсомолка», как магнитом, втягивала, вовлекала всех, кто стремился искать, дерзать, писать. Она была доступна, близка и понятна, как в цивильных столичных апартаментах, так и в самой далекой российской, армянской, киргизской глубинках. Была ярким выражением времени, нетронутого меркантилизмом, недоверием, погоней за золотым тельцом. Творческое начало, профессионализм и порядочность ставились здесь превыше всего. Окончательный выбор ускорил незабвенный Ильюша Хуцишвили, завкорсетью «КП». Расхвалив в телефон с истинно грузинским красноречием владимирские «Золотые ворота», подле которых ютилась моя «Заря молодежи», он с подковыркой спросил: не собираюсь ли навсегда остаться в сторожах у этих прекрасных ворот? Намек был понят. Память, как на пленке, зафиксировала атмосферу тех дней, когда добрейший человек по имени Хуци выгуливал нас, новобранцев, кандидатов в собкоры, по редакционному коридору и с мягкой хрипотцой в голосе втолковывал, что за важная персона отечественной печати скрывается за той или иной дверью. А персоны эти то и дело по-простецки выскакивали из своих телефонизированных клеток, как шальные носились с гранками по длиннющему коридору, перекидывались остротами, обменивались сногсшибательными приколами, внутриконторскими и мировыми новостями, спорили и на ходу чеканили друг другу ценные указания. Со многими, кому представлял меня мой будущий начальник, я был, хотя заочно, но, как говорится, в доску знаком. Уточняю: не они со мной, а я с ними. То были все известные имена. Творцы ошеломляющих очерков, сенсационных открытий, потрясающих репортажей - с Байконура, Северного полюса, из Сибири, Чукотки. Вот, Василий Песков и Володя Губарев дискутируют о чем-то со звонкоголосым Славой Головановым, только что прилетевшим из ЦУПа (Центра управления полетами). Тут же репортер номер один Гена Бочаров вдохновенно и шумливо рисует Татьяне Агафоновой, тоже непревзойденному ассу репортажа, широкомасштабный план высадки журналистского десанта на Гималаи. А вот и Володя Шин, отягощенный внушительными фотокамерами, придирчиво, вдоль и поперек, рассматривает готовую пойти в тираж газетную полосу – там его интервью с интересным собеседником, министром, аж, союзного морского флота. «А за этой дверью, - как гид, продолжает Хуцишвили, - встретишь человека, показавшего всей пишущей братии, как надлежит добывать хлеб насущный». Так и есть: Виталий Игнатенко. Репортер, меняющий профессию. Еще там, где-то в далекой Средней Азии, слышал: Виталий, прежде чем выдать на–гора свои, наделавшие шороху очерки, месяцы оттрубил инкогнито в униформе гарсона. Кажется, в лучшем ресторане гостиницы «Москва». Теперь он редактор самого боевого – новостного – отдела. Оторвавшись от раскиданных на столе гранок, Виталий Никитич предельно краток перед экскурсантами: газету интересует решительно все. Жанры – любые, кроме скучного… «И запоздалого», - добавляет Гена Бочаров, буквально вломившийся в дверь с какой-то охренительной, по его словам, «бомбой». Сходу выдает и такую сентенцию: у репортера в стенах конторы нет иного состояния, кроме как «только что откуда-то прилетевший и сейчас же куда-то улетающий»… Позже убедился: то были не просто слова. Состояние мобильности было законом для самого Бочарова. Прогремит походными сапогами по этажу, вобьет гвоздь в очередной номер, а следующим днем девчата из стен- и машбюро (помню Лидочку Карпову и Людочку Островскую) принимают его гремучие реляции из Еревана, Норильска или Ашхабада. Итак, после непродолжительного, но весьма продуктивного пребывания «в мире мудрых указаний», вооруженный до зубов планами, заданиями, верительными бумагами, спускаюсь с этажа и в качестве «собственного» отправляюсь в десятилетнее плавание. Океан, так решено редколлегией, снова - Казахстан. Но и сегодня помню до мельчайших подробностей все, что увиделось в первый день прогулки по этажу.  Татьяна Шуткевич «Комсомольская правда» - это моя соперница Спустя тридцать лет вспоминаю, чем же была для меня эта газета - "Комсомолка" семидесятых? Прежде всего - это моя молодость. Это - Виктор Шуткевич, с которым мы познакомились, будучи студентами МГУ.  Мы учились на дневном отделении, а Виктор еще и бегал в "Комсомолку". Его уже тогда печатали, что не каждому студенту удавалось. С моей стороны, это была любовь с первого взгляда. Именно с моей стороны. За него не ручаюсь. Виктор возвращался в общежитие из редакции очень поздно, и я, ожидая его, десятки раз каталась на лифте с первого этажа до двенадцатого - уж так хотелось встретиться с ним – якобы, случайно. Тогда я, конечно, еще и представить не могла, что буду женой не только своего сокурсника, но и ведущего журналиста самой популярной в стране газеты. Это - гроза Онищенко (пусть земля ему будет пухом!), который очень не хотел, чтобы мы поженились. Говорил, что это испортит Виктору карьеру. Не испортило. Это - милая, чуткая, интеллигентная, все понимающая Ирина Ивановна Троицкая. Которая и поговорит по душам, и успокоит, и даст добрый совет. Ведь в "Комсомолке" в те годы очень много пили, гуляли. До двух-трех часов ночи. Пьянки были частой причиной разводов. А Ирина Ивановна не дала распасться нашей семье, за что я ей всю жизнь благодарна. Это - Геннадий Николаевич Селезнев, который вынудил меня уйти в "Советскую Россию". Тогда супругам нельзя было работать в одной организации. Не принято... К «Комсомольской правде» многие годы у меня было смешанное чувство. Я ее любила и тихо ненавидела. Да, ненавидела.  А как вы думаете? Ты выходишь замуж, а обожаемый человек перед свадьбой говорит тебе такие слова;  " Учти, для меня любимой женщиной всегда будет  "Комсомолка".  Больно было услышать такое. Но я его по-настоящему любила и была согласна на все. В те годы с этой «женщиной» он и, правда, проводил больше времени, чем с семьей. Двадцать восемь лет я терпела эту соперницу, пока она его не бросила. Бросила как отработанный материал в очень трудную минуту, когда он, отдав ей все силы и здоровье, серьезно заболел. Но рядом с ним была я и наши дочери. Кроме того, в его жизни появилась еще одна, четвертая, чудесная и прекрасная женщинка - очаровательная умница, внучка Сашенька. Правда, с "Комсомолкой" она уже никак не связана. И, слава Богу! Этюды о людях «Комсомолки». Предшественники Специальный корреспондент Михаил Долгополов Николай Долгополов И я служил ей… Давненько не было так трудно. Усадил себя за стол тяжелым усилием. Обязательно надо забросить в угол никчемную скромность, иначе кусочек маленькой, но дорогой, по крайней мере, для меня, истории уйдет в никуда, как уходит сегодня, проваливаясь в тьму-тарары, все и вся. Ведь отец мой, Михаил Николаевич Долгополов, Мих. Долгополов, работал в «Комсомолке» с 1927-го по 1938-й. Страшно подумать, но когда в 1935-м газета выпустила полосу, посвященную первому своему десятилетию, папа уже официально значился среди ветеранов-основателей. А я - единственный продолжатель рода, поздний ребенок 1949 года рождения, - первую статью в отцовской газете опубликовал в ноябре 1973-го, а с мая 1975 года взят был в нее как раз под 5О-летний юбилей - и за незаметно промелькнувшие чуть не четверть века дослужился до первого заместителя главного. А потом в 97-м - продажа газеты чужим людям, и, прощай, «Комсомолка»! Немножко неловко писать о той газете, которой уже нет в первозданном виде, но долг мой отцу заглушает чувство боли и невосполнимой потери по поводу ее желтоватого перерождения. Но ведь, в конце концов, мы, не зажелтевшие, тоже не пальцем деланные. Может, нормальная журналистика и не дала окончательного дуба благодаря именно тому, что, вопреки всему, держится на традициях, которые закладывались еще в 30-х. Это с того времени нахальное: «Мы, из «Комсомольской правды», - первые, мы - лучшие, мы - самые-самые». Тогда «Комсомолка» была притягательным центром: Уткин, Алтаузен, Светлов, Маяковский, Безыменский, Жаров работали здесь в штате и вне его. И все вкалывали будто проклятые, чтобы сказать Слово, которое всегда доходило. Была в этих ребятах дикая вера. Они еще не ведали, что ошибались, и потому гордо вели за собою. И теперь - им никто не судья. Невероятный вихрь, который мог подняться лишь в ту революционную смуту, закрутил и отца, подбросил немыслимым изломом судьбы к армейским вершинам. У нас дома мыкались по сундукам буденовка со звездой и солдатский ремень - красноармеец 1-го стрелкового полка Долгополов за три года сделал, как сегодня б сказали, фантастическую карьеру. К концу 1923-го был уже начотделом по учету бронемашин и танков управления бронесил РККА. Носил сколько-то шпал и занимал должность, соответствующую генеральской. Видимо, поэтому, в знак военных красноармейских заслуг, ему, сыну «лишенца», оказали невиданную милость: предложили вступить в партию и учиться в военной академии. Учиться хотелось, ведь позади была ХI Московская гимназия и лишь три курса Плехановского. А вот в партию - нет. Из всего нашего долгополовского клана, здорово выбитого матросом Кузьмой в начале 20-х и затем Гитлером, этот негласный семейный запрет примыкания к партии нарушил один я. Наградой стали беспрерывные даже в застойные времена передвижения по миру в качестве специального корреспондента «Комсомолки» и пять с лишним лет собкорства во Франции. Отец же так и остался стопроцентно беспартийным. Даже став журналистом, к тому же - сотрудником отдела литературы. В затянувшуюся эпоху соцреализма это выглядело невероятной аномалией. Как выжил он во второй половине З7-го и в 38-м, когда корреспондентов газеты стали брать одного за другим? Отец вспоминал, что арестованных начальников всегда вывозили на главном, издательском лифте. Если увозили на издательском, то навсегда, на расстрел. Если на дальнем, комсомольско-правдинском - значит, тюрьма или ссылка. Ерунда вроде бы: но всегда почему-то сбывалось. После спуска на комсомольско-правдинском лифте некоторые через несколько лет возвращались и даже снова принимались в редакцию, как, например, проживший долгую жизнь Евгений Рябчиков, открывший стране пограничника Карацупу. Об арестованных в редакции не говорили ни хорошо, ни плохо. Воспринимали как неизбежность и даже смутно верили в подспудную вину товарищей. До чего же убийственное было время! Жалели только Косарева. Считали: уж его-то, вроде бы любимца Сталина, пронесет, и, когда все-таки не пронесло, поняли: очередь за нами. Однажды утреннее появление в редакции отца тоже вызвало шок: "Миша, ведь тебя должны были арестовать еще вчера. Вот, приказали стол опечатать". Так и проработал несколько недель под испуганными взглядами в опустевшем кабинете (сейчас там секретариат), не решаясь сорвать пломбы. Народ в редакции ежился. Довольно бесстрашно вел себя только ближайший друг – знаменитый репортер Миша Розенфельд: вечерами, как и прежде, они с отцом не пропускали ни единой премьеры в открывшихся после лета театрах. Все остальные ждали неминуемого ареста. Потому что все знали о товарищеских отношениях Мих.Долгополова с генеральным комсомольским секретарем товарищем Косаревым. Несколько раз Косарев просил организовать концерты для комсомольцев - делегатов съездов, конференций. Отец никогда не отказывал, и сам вел все представления, выступая в дуэте с Григорием Яроном или Владимиром Хенкиным - гремевшими в ту пору актерами. Был случай, вел с ним концерт и лично Косарев. Даже объявил отцу благодарность. И все-таки, может, и благодаря Косареву, стоявшему за своих, чистки и аресты коснулись «Комсомолки» попозже остальных, когда волна безжалостных расстрелов чуть спала. Возможно, отца спасла его профессиональная увлеченность. Не старался пробиваться в начальники: я за всю свою уже немалую журналистскую жизнь не встречал человека, который бы так гордился должностью специального корреспондента. Да и писал не о политике, всегда об искусстве. И тут он знал всех: Станиславский, Немирович-Данченко, Качалов, Москвин, Мейерхольд... «Комсомолка» по части культуры «вставляла фитиль», как тогда говорили, остальным. А уж балет, оперетта были совсем родными и близкими. Может, решили не трогать чудака-журналиста, который был знаком со всеми поголовно и которого, в свою очередь, безоговорочно признавала вся театральная Москва? х х х Отзвуки этого признания успел захватить и я. Мы с отцом как по маслу проходили на премьеры всех театров, демонстративно не показывая пропуска. (По билетам папа, наверное, ходил в последний раз где-то до революции). Седовласый, высокий - 192, всегда очень хорошо и аккуратно одетый, он небрежно кивал администратору на меня и маму: "Это со мной!" Люди знали: идет Мих! И, раздевшись всегда в директорском кабинете, мы, вернее отец, попадали в окружение главрежа, артистов, знаменитостей. Наперебой начинались разговоры, сплетни, рассказы... Только записывай. И папа открывал свою всегда синенькую книжечку и записывал, записывал своим неровным почерком. Лишь раз на моей памяти нас не пропустили вот так, сразу - в Цыганский театр. Отец был искренне и без всякой рисовки поражен: "Разве вы меня не знаете?". В антракте к нам подбежал расстроенный главный администратор: "Вы уж простите, Михаил Николаевич, моего помощника. Только приступил". Отец, обычно корректный, даже не улыбнулся: "Ничего страшного. Но теперь – пусть знает". По молодости, оборвав военную карьеру и уволясь из армии, отец пошел в кино. Снимался в массовках, сыграл несколько ролей и даже одну главную. Кино нужны были красивые, интеллигентные молодые люди под метр девяносто. Он лихо гарцевал на лошадях, которых любил до конца жизни, галантно целовал, становясь на одно колено, руки киношным красоткам, курил сигары и пил шампанское из бокалов на высоких ножках. Образ абсолютно не соответствовал реальному облику: отец ненавидел табак и, если и пил, то очень изредка - красное сухое. Что касается красоток разного возраста, то в кино все было правильно, они и в жизни до конца его лет тоже отвечали взаимностью, и это несказанно огорчало маму. А знание кино пригодилось: в штат "Комсомолки" взяли благодаря ему. И отец оправдал доверие сполна. Не было перед войной такой "фильмы", о которой бы он не написал в газете и почти всегда – раньше конкурентов. Был в чудесных отношениях с Эйзенштейном, Довженко, Птушко... Григорий Александров и Любовь Орлова - друзья дома. Николай Черкасов, приезжая из Ленинграда, частенько останавливался у нас, на Горького, ныне Тверской, предпочитая общение с другом Мишей житью в гостинице. Кстати, в престижнейшую в конце 50-х английскую специальную школу номер один я попал только по протекции депутата Верховного Совета СССР Черкасова, хлопотавшего обо мне, как о родном. Даже на моих школьных концертах Черкасов и то выступал - чего не сделаешь ради сынишки близкого товарища. И все предки Маленковых, Ворошиловых и прочих Буденных, крутившиеся в блатной школе, отбивали ладони, аплодируя долгожданному ленинградскому гостю. Отец поддерживал «Гришу» Александрова с его фильмой о джаз-бэнде и с Леонидом Утесовым в главной роли. Только вот название никак не могли придумать и, посмотрев в -надцатый раз отснятый материал, Мих. вдруг выпалил: «Так это же «Веселые ребята». Александров обещал поить его шампанским до конца дней своих, но обошлось бутылочкой, распитой на нашем шестом этаже. Отец и сам сочинял сценарии. Вместе с другом по «Комсомолке» Илюшей Бачелисом они сделали по-нынешнему хит конца 30-х: «Граница на замке». Название, ставшее крылатым, придумал папа. Потом были десятки документальных фильмов и довольно известные художественные – «Сильва» с другом Гришей Яроном и «Девичья весна» об ансамбле «Березка», которым руководила первая жена - Надежда Надеждина. Не моя мама, как почему-то думают многие, а просто хорошая подруга семьи тетя Надя. Стыдно до жути, но трижды и без особых усилий довелось побывать на Каннском кинофестивале. Отец, человек достатка среднего, рвался туда чуть не до последних лет. Копил деньги, записывался в специализированные тургруппы... И его, спецкора «Известий» с 1938-го по 1977-й, члена Союза кинематографистов и множества других творческих союзов, из списков - всегда в последний момент - удаляли. Уж не знаю почему, но отец боготворил цирк. Вышло, что именно цирковые были ближайшими друзьями. Знаменитый дрессировщик Владимир Дуров остался для меня дядей Володей, и с отцом их соединяло нечто общее - искреннее, товарищеское, они помогали друг другу, будто братья. Словно лихой кавалерист, врывался в наш дом Эмиль Кио, веселя себя и гостей шутками и анекдотами - не всегда приличными. Когда одолевала грусть, отец звонил Михаилу Туганову - знаменитому руководителю конного аттракциона. Я и вырос с этим именем на устах: когда болел, папа всегда развлекал рассказами о конниках Туганова, громивших фашистов. Они вместе входили в Берлин, и это сближало - для людей их поколения взятие рейхстага было, по-моему, высшей и непревзойденной точкой. Больше всего на свете, это подчеркивалось без излишней скромности, папа гордился тем, что единственным из всех советских журналистов присутствовал на двух пиках войны: на Подписании перемирия в Карлсхорсте и на Нюрнбергском процессе. Отец заплатил за победу гибелью двух братьев. Старший Вова погиб в ополчении под Москвой, а младший - Коля 9 мая 45-го под Кенигсбергом. Коля был вообще парень невезучий - в семнадцать лет попал в лагерь «за помощь кулакам» и промотался несколько лет по лагерям. Отца чуть не выгнали тогда из «Комсомолки», но встал горой редактор Тарас Костров, и от журналиста - брата осужденного - отцепились. Потом покончили и с Костровым. х х х Все чаще на склоне уже моих лет в голову лезет настойчивое. Ну вот, я, журналист, судьбой и Парижем обласканный, какими только местными и инопремиями не обойденный, что я в этой жизни? Кому любим? Где мои друзья? Сравнимы ли они с теми, что были у отца? Почему его герои становились столь часто товарищами, а мои... Или иное время, другая культура, непохожие запросы? Отец возил великого Шостаковича на своем убогом «Москвиче» к нам на дачу. А гений смеялся: «Миша, вы хороший журналист, но как вы получили права?». Может, ему было хорошо в компании неумелого водителя, ибо помнил, как после очередного разгрома его оперы в заказной рецензии отец нашел Шостаковича в полуобмороке у газетного киоска и отвез в каюту на корабль, на котором вместе они и отправились путешествовать по Волге? А почему с отцом так дружили иностранцы, люди уехавшие? Он состоял в трогательной переписке с директором «Ла Скала» Антонио Гирингелли. Или вдруг в 1975 позвонил мне в «Комсомолку»: «Срочно приезжай домой, нужна твоя помощь». Я рванулся на Горького и, благо близко, застал картинку. Он и художник Николай Бенуа, заскочивший из Франции, по очереди пытаются вытянуть штопор из бутылки. Пробку-то я вытянул с первого раза. Но что толку? Кто мне Бенуа и кто я ему? А с отцом они дружили... Или ушла порода? Он мальчиком-статистом выступал с Шаляпиным, а я тратил время на бездарный теннис. «Что за мелодия? Откуда?» - теребил он меня, я же без тени смущения пожимал плечами. Не схватил многого, что давала – и щедро - жизнь. Где-то упустил, не дотянул до того, что именуется чудесным словом «культура». И я - еще не наихудший: любуюсь «Жизелью» раз в полгода. Остается утешаться только этим. Интеллигентность незаметно и тихо исчезла из нашей жизни. Ушли или, простите, вымерли ее последние спутники-носители. Из того отцовского поколения ровесников века - 1901 года рождения – не осталось никого. И даже не то страшно, что они не с нами. Увы, мы не унаследовали ничего или, будем, как всегда, к себе снисходительны, мало что переняли из их наследия. Связь времен прервалась, передача эстафеты не состоялась. Числю и себя в умело потерявших волшебную палочку. Затопить «Лебединое озеро» и прочь, Чайковский! Оставить на обложке номера Аллу с толстой ляжкой и никаких Улановых! Почти все газеты страны выживают только так, и дорога у всех лишь одна. Но ведь насчет одной для всех дороги мы уже проходили и прошли ее под улюлюканье остальной части человечества. И чем-то напоминает мне это наше время 20-е годы, когда вопили: «Долой Большой!» Тогда «Комсомолка» выступила, подняла голос, заслонила от падения в пропасть. Отец мой болел страшно. Операция за операцией, и врачи-чудотворцы вытаскивали с того края. Выбравшись на пару месяцев из больницы, папа просил: «Отведи меня в «Известия». Подышу редакцией». И я тащил его в дом напротив. За неделю до смерти канатоходец Волжанский вместе со своими молодцами пригласил его в цирк на премьеру. Последний выход в свет. Высокий полет, риск, удача... Его принесли домой на руках, и папа сказал: «Ну, кажется, я совсем отходился. Даже рецензию не написать». 27 августа 1977 года он присел на дачную завалинку. Сказал: «Как сегодня поют птицы». И умер. Тело его потеряли на пути в Москву, и мы с завотделом «Комсомольской правды» Володей Снегиревым мучительно тыкались во все подмосковные морги. Отыскали. Но как многое затерялось и ушло. Безвозвратно? Одно время казалось и мне, что жизнь моя завершается, и уж скорее, скорей бы. Это когда в мае 1997-го взяли «Комсомолку». Время безвременья и больного человека у власти. А «Комсомолка», как всегда, как подобает, настырна, оппозиционна. Тираж бешено растет, ко мне, тогда первому заму, приходят незнакомые или малознакомые люди и рассказывают, рассказывают. Один даже предсказал свою смерть от руки собственной жены, действительно разрядившей генеральский револьвер в любимого мужа. Комсомольскую крамолу закрыли. Я ушел с шестого этажа, который и был роднее дома. Еще несколько месяцев таскал в кармане у сердца удостоверение моей газеты. Так было легче. Красный квадратик грел и утешал. Я не пил, не курил и почти не совершал дурных поступков, снимал какие-то фильмы и написал несколько вскоре изданных книг. Только жить очень не хотелось. Зачем, если отобрали лучшее, что у меня было и уже никогда не будет? Знаете, это здорово больно, когда ни за что и тупым топором. Когда оставшиеся в редакции бывшие друзья-подруги, раньше просившие разрешения позвонить по «кремлевке», теперь не отводя глаз, прямо режут тебе, из большого кабинета выселенного: у меня в отделе для тебя места нет, и ты скитаешься по коридору, где б приткнуться. Не 37-й год, но аналогии имеют место быть. Предательства запоминаются крепко. Мир быстро и безошибочно делится на людей нормальных и не слишком. Линия прочерчивается мгновенно. Какая ж она прямая. И до чего же все ясно. Понятно с теми, кто бился за новый курс газеты и за прочее, что все это давало: на этих ребят обид, вот, ей Богу, не таю, каждому - свое. Но числившиеся в друзьях, иногда до чего же близких. Вместе работали, ездили в командировки, пели задорные песни в период чересчур частых застолий, заглядывая в специально закупленный песенник. Или как забыть поездки в писательский поселок, где тяжело заболел все той же национальной болезнью старый дружище. Выведение из тяжелого состояния, доставание нужных лекарств, и в ответ клятвы чуть не на крови: «Умирать буду, но не...» И потом, в тяжкий для тебя момент, показ жестом, взглядом: лучше не подходи, не надо. Я и не подходил. Выживал и выкарабкивался сам, иногда с помощью горстки добрых товарищей. Это называют жизненными уроками? До чего же они жестоки, как ранят: особенно если наносят их те, от кого не ждешь. Самое наипоследнее воспоминание от самого последнего дня в большом кабинете. Заглядывает милое женское лицо, друг семьи. И убивает фразой: «Только звонить мне в город Х больше не надо». К счастью, «Комсомолка» и здесь помогла выстоять. Она научила вкалывать. Дала имя. И только благодаря ей, моей, по-прежнему, горячо любимой, люди, предпочитавшие желтому цвету другие разнообразные оттенки, не погибли и остались в профессии. Позади и впереди книги, новые и старые места интересной работы, вступление в творческие союзы и, спасибо, премии за толстые книги, а не только за журналистику. Может, будет и еще что-то, даже более захватывающее. Не будет только одного - счастья. Потому что такого счастья, которое испытывал чуть не два с половиной десятка лет в «Комсомольской правде», не может быть нигде и никогда. Разъездной корреспондент Владимир Дудинцев Юрий Данилин Его одежды белы С самого первого дня в «Комсомолке», еще в качестве стажера у строгой Подгурской, я не переставал удивляться: по этому коридору вот так же запросто, как я сейчас, разгуливал Владимир Дмитриевич Дудинцев. И бегал, как все население газеты, в верхний буфет придумывал заголовки, у него тоже был редактор и, наверное, не всегда они находили общий язык. В этот знаменитый коридор на шестом этаже разъездной корреспондент Дудинцев привез очерк об ученом-геологе, нашедшем никель там, где никто и предположить не мог. Открытие похоронили, а ученого сослали. Очерк напечатали – и сегодня Россия с никелем. Который стал даже первоначальным капиталом для кого-то в нашей новейшей истории. Здесь же, на шестом этаже, обсуждались потом и дневники селекционеров Лебедевых – прототипов будущих «Белых одежд» Дудинцева. Разъездной корреспондент вновь защищал тех, кто, преодолевая интриги карьеристов и гнет чинуш от науки, шел к истине, к подлинным знаниям, неустанно вел полезные для страны исследования. Уже тогда, я думаю, сложилась эта традиция, которой и в семидесятые годы следовал отдел науки «Комсомолки»: искать и поддерживать тех ученых, испытателей, экспериментаторов, «кулибиных», которые хотят отдать свои ум, знания, опыт, свою жизнь, наконец, стране. Надо сказать, что до середины семидесятых наука в «Комсомолке» рассматривалась исключительно как придаток ВПК – космос, вооружение, новые технологии. Мы постарались взрастить другую ветвь научной публицистики – люди науки, научный процесс, сюжеты, конфликты, открытия, столкновение и борение научных школ. То есть впрямую продолжили то, что начинал исследовать в свое время Дудинцев. Романы Дудинцева «Не хлебом единым» и «Белые одежды» сочинялись, по сути, в «Комсомолке». Первый я прочел еще в школе. И поразился: как много врагов у нового знания, как беззащитны и бесправны талантливые люди. С тех пор невежество, самодовольство – мои личные главные враги. Владимира Дмитриевича Дудинцева не с кем сравнить в нашей литературе и журналистике. Да и в жизни немногие могут «похвастаться» такой переменчивостью судьбы. Поразительная его стойкость в жизненных передрягах, как и его любимых героев, - в рыцарской преданности Истине. Я горжусь тем, что у нас с Владимиром Дмитриевичем общая родина – шестой этаж «Комсомольской правды». Как всякая большая газета, «Комсомолка» всегда привечала весьма разношерстную публику. Часть журналистов грело первое слово в названии газеты, и они беззастенчиво делали карьеру. Холили и развивали указания одноклеточных, как правило, начальников, писали им мемуары и речи, создавали трепетные «киношедевры». Они и сейчас, легко поменяв партийные взгляды, – а уж какие принципиальные были коммунисты, - упорно гребут к сытому берегу. И всегда, что бы ни происходило, будут грести только в эту сторону. Но основное население «Комсомолки» страдало обостренным чувством справедливости и отличалось бессребреничеством. Как самый бесстрашный и талантливый «шестиэтажник» - Владимир Дмитриевич Дудинцев. Объявляя войну невежеству, Дудинцев, по сути, объявил войну власти. И в течение всей своей жизни не позволил себе ни единого с нею компромисса. Он не мог, к сожалению, предвидеть ошеломляющего результата: и сталинская власть с культом одной личности, и хрущевская с оттепелью, и брежневская с застоем, и ельцинско-путинская с реформами и будто бы демократией – как близнецы, любимые внучата академика Рядно из «Белых одежд». И вот: российские ученые разбросаны по всему свету, а оставшиеся изводятся всеми средствами. Так что пророческий смысл романов Дудинцева нам еще предстоит осознать. Конечно, мы познакомились. Мне принадлежит заслуга возвращения его на шестой этаж. Дудинцев приехал, вошел в знакомый коридор и радостно прокричал: «Здесь же ничего не изменилось!»… И были замечательные, неповторимые беседы, которые помогают мне жить сейчас. Я понял: Дудинцев не выдумывал героев, он увлекался ими по-настоящему. Тащил всех в дом. Кормил на скромное газетное жалованье, у них и того не было. Таким он оставался до последних своих дней, как ни обмолачивала его наша непутевая общественность. Он всегда разделял мнение философа о том, что «почитание плохого, фальшивого, бездарного или даже вздорного и прямо бессмысленного не допускает никакого оправдания: человек здесь раз и навсегда доказывает, что он олух и, следовательно, таким до конца своих дней и останется – уму научиться нельзя». Он остался жив только потому, что видел настоящих людей, и потому, что у него замечательная семья – самый надежный тыл из возможных. А еще всегда благодарил маму. Она передала ему талант слушать музыку. Когда писал «Не хлебом единым», все время слушал концерты Шопена для фортепиано с оркестром, первый и второй. «Там было волнение исстрадавшегося одинокого человека…». Эксперимент, который поставил над собою Владимир Дмитриевич Дудинцев, уникален, его невозможно повторить хотя бы потому, что энтузиастов не сыщешь. Дудинцев был у нас один. Оставил нам книгу, посмертную. Называется – «Между двумя романами». Вполне в традициях «Комсомолки» - поразмыслить над итогами жизни. Метаморфозы с людьми, свидетелем которых он стал, могли не то, что отбить охоту к поиску истины, они просто лишали возможности жить. А ему все равно было интересно искать ответы на вопросы, которые, кроме него, никто и не ставил. Обожаемая им истина, как ни обидно, заставляет меня написать: и не ставит. Владимир Дмитриевич любил недосказывать – оставлял читателю или собеседнику возможность самостоятельно «пошевелить мозгами». Сдается мне, что и в данном случае он очень надеялся на это. Он думал, прежде всего, о нас, когда описывал собственные опыты. Урок, к сожалению, еще не состоялся. Но никто не может отнять у нас надежды, что когда-нибудь он удастся. Как-то Владимир Дмитриевич сказал: «Ты заметил, что у скверных людей особая внешность? Какая сила лепит эти лица?». Не представляю. Но все лепит и лепит. Без выходных. И никакого удержу не знает… Мы многому разучились с приобретением демократических ценностей. Но вопрос: «Читал ли ты Дудинцева?» - должен остаться как пароль для думающих людей. Потеряли честного человека. Одного. А кажется, что лишились будущего… Главный редактор Дмитрий Горюнов Борис Панкин Послесловие к одному некрологу Поздним январским вечером 1956 года, меня, литсотрудника «Комсомолки» с трехлетним стажем, вызвал «на ковер» Главный – Дмитрий Петрович Горюнов. На столе у него лежала верстка моей обличительной статьи, которая называлась «Как погасили «Факел». «Чьи это у тебя тут «старшие товарищи»? – не спросил – рявкнул он. Не уверен, впрочем, звал ли он меня уже на «ты» или стал так называть после всей этой эпопеи. Я-то «выкал» до конца его дней. В тот момент не это меня занимало, разумеется. «Старшие товарищи? – переспросил я, уже почти не сомневаясь, что статью мою сейчас зарубят, если уже не зарубили. – Первый секретарь Калужского горкома партии Павлов». Горюнов издал уже хорошо знакомый мне рыкающий звук: «Так почему так и не написал?» Меньше всего я ожидал этого вопроса. И воспринял его как предлог, как удобный повод снять статью из номера. Еще со времен ареста и казни знаменитого генсека комсомола Косырева молодежные газеты в тех, далеко не частых случаях, когда они отваживались поднять голос на партийного деятеля, какого бы ранга он ни был, прибегали к эвфемизмам типа «старшие товарищи», «окрик сверху» или что-нибудь еще в этом духе. Можно было, богу помолясь, с духом соберясь, раскритиковать даже министра, хоть он наверняка был аж членом ЦК КПСС, но не партийного секретаря какой-нибудь сельской первичной организации. То есть можно было и его, но лишь назвав «старшим товарищем» или вообще без чина – по фамилии. Иначе будет противопоставление комсомола партии. Самый страшный грех на свете. В данном же случае, ого! Речь шла о главе парторганизации крупного областного центра. Его хозяине. Так что я ушам своим не поверил, когда услышал: «Вот и ндао назвать всех своими именами». «Так ведь… - заикнулся я, желая объяснить, что я-то с милой душой, но Вы же знаете… «Надо назвать его по имени, - непонятно на кого ярясь, пропыхтел Горюнов, и я, не помня себя от радости, сказал, что сделаю это за десять минут. «Нет, - сказал Главный, - десяти минут на это не хватит. Тут надо с умом сделать. Не торопясь. А время уже позднее. Номер держать не будем. Ты сегодня поправь. И отдай в секретариат. А я завтра с утра почитаю». В приемной Главного, куда я выкатился, как футбольный мяч за лицевую, меня ждал целый синклит. Услышанное разделило болельщиков на два лагеря. Спорить мы покатились в отдел. Какой-то мудрец, их всегда в достатке в редакционном коллективе, высказал мнение, что это какая-то игра и неизвестно еще, устоит ли статья завтра. «Может, и игра, только не у нас, а повыше, - убежденно сказал мой товарищ по отделу Аллан Стародуб, сын бывшей коминтерновки и революционного китайского поэта Эмми Сяо. Даже рискуя прослыть подлипалой, он не скрывал симпатий к Горюнову. «Ты, давай, не рассуждай, а садись и пиши, что тебе сказано» - заключил он со своей китайской категоричностью. Этим я и занялся. Дописанное отправил через секретариат в типографию. И с утра, с десяти часов, как штык, был уже в редакции. Сидел и вычитывал только что поднятую из типографии мокрую, пачкающую руки черным полосу. «Панкин, к Горюнову», - заглянула в комнату щеголявшая лаконизмом секретарь Главного Люба. Люба стала популярной на шестом этаже после того, как подсказала однажды Д.П. фамилию зав.отделом иллюстрации. «Позови мне этого, - сказал он, - ну, как его?» – И почему-то несколько раз поднял и опустил руку со сжатой в кулак ладонью. «Драчинского», - догадалась Люба и побежала в фотоотдел. Прогулки по этажу она предпочитала телефонным звонкам. Горюнов, когда я к нему вошел, сидел над такими же как у меня мокрыми оттисками статьи и несоклько «вожжей» уже тянулось из глубины текста на поля. Вот он сейчас у меня перед глазами – этот абзац, над которым он работал; в том виде, в каком он, как и вся статья, был опубликован на следующий день вопреки предсказаниям скептиков: «Комсомольские секретари просто боялись прямо и исчерпывающе высказать свое мнение о клубе, о такой необычной, «никем не предписанной» затее. И они выжидали. Это стало ясно, когда горком партии и его первый секретарь тов.Павлов высказались отрицательно. Тов.Павлову показалось, что создатели «Факела» хотят избавиться от руководства комсомола, чуть ли не новую какую-то организацию создать, что клуб станет средоточием дурного влияния на молодежь. Откуда же взялись такие сомнения? К таким неправильным выводам работники горкома партии пришли потому, что о клубе они знали в основном понаслышке, не познакомились с его участниками, не побывали на занятиях секций. Вот тут бы секретарям горкома и обкома комсомола и высказаться, рассказать обстоятельно о добрых делах клуба. Этого не случилось. Они не вступились за клуб, наоборот, сомнению, осуждению было подвергнуто все, что как раз и обеспечивало успех хорошему начинанию. И при этом самодеятельность и инициатива превратились в непозволительную самостоятельность, а шутливые рисунки плаката в карикатуры на советских людей.» Не упомню сейчас всех подробностей нашей совместной работы над этим «многоуважаемым шкафом», но, думаю, что первые, нарочито громоздкие строки были сочинены все же Д.П., который хоть изысков в стиле не чурался, но в данном, взрывоопасном случае предпочитал основательность. Концовка же, с ее «гегельянскими» оборотами, которыми я, влюбленный в Белинского и Герцена, увлекался со студенческих лет, несомненно принадлежали моему перу. В результате родилось нечто такое, что сразу поставило статью на обе ноги, придало ей требуемую основательность и призванную обезоружить самого настырного оппонента респектабельную агрессивность. А началось все с письма из калужского «Молодого ленинца», звонка из этой редакции и визита ко мне Булата Окуджавы, который, собственно, Окуджавой в ту пору еще не был. И работал в этом «Молодом ленинце» чуть ли не зав. отделом пропаганды. Рассказывал больше пришедший с Булатом мой бывший сокурсник, тоже подвизавшийся в «Ленинце» на руководящих ролях, Валька Жаров. Окуджава, высокий, чернявый, гибкий, ограничился парой реплик юмористического плана. Где-то витал, - как я отметил в своих записях, которые сделал сразу же по уходу гостей. «Затеяли в редакции создать молодежный клуб, - повествовал, согласно моим заметкам, Жаров. – Напечатали в газете объявление-приглашение: «Энтузиасты! Здесь штаб по организации молодого клуба «Факел», самого интересного, самого необычного, самого веселого в мире. Все, кто молод душой, объединяйтесь. Идите к нам!» Народ и пошел. Только успевай записывать. И вдруг из горкома комсомола указание, вы запись ведите, а с работой не торопитесь. Идея клуба хорошая, но почему именно при газете? И так все плохое тащат в газету.» «А что имелось в виду?» - поинтересовался я на всякий случай. «Да вот, опубликовали статью Булата о формализме в политсети. Вызывают нас всех в обком комсомола. Там автора статьи спросили: «Вы со статистикой положения в политсети знакомились?» - «Я делился собственными впечатлениями». - «Значит, положение дел знаете понаслышке…» Приглашенный на заседание редактор областной партийной газеты спросил своего молодого коллегу Колю Панченко, к тому же еще и начинающего поэта, почему, мол, такие-то и такие-то места «пропустили»? «Так дискуссия же»… «Старший товарищ» пожал плечами: «А мы вычеркиваем все, с чем не согласны». – «А что тут неправильного», - высунулся Жаров, стажировавшийся в роли ответственного секретаря. «Вам еще рано выступать, - сказали ему. – Как бы на этом выступлении не закончилась ваша стажировка». Потом какая-то дама выясняла? «Кто это был такой, которому на язык наступили?» «Молодежку» обязали опубликовать на ту же тему статью секретаря Калужского горкома. Когда она появилась, сказали: «Вот и печатайте теперь на нее отклики».- «Да нету откликов-то…» - «А вы организуйте, что мы не знаем, как у вас это делается?» «Вот и оказались мы с этим клубом, - записал я резюме Окуджавы, - в прямом и переносном смысле в противоестественном положении. Зачать зачали, а родить не дают». …Материал просто плыл мне в руки. На бюрократов и перестраховщиков у меня еще с университетских лет была идиосинкразия. Я, не выходя из редакции, исписал пару блокнотов и пошел оформлять командировку. На следующий день позвонил , видно, допекло, сам редактор и начинающий поэт Коля Панченко, ушедший позднее в диссиденты: «Экскурсия в Москву только усугубила ситуацию. В ход пошла тяжелая артиллерия – парторганы. Приезжай.» Приехал. Начал «входить в материал». Ребята рассказали, что все, связанное с клубом, в партийных и комсомольских кабинетах читали с лупой в руках. «Все, кто молод душой, объединяйтесь»? У нас в регионе восемнадцать тысяч несоюзной молодежи. Все молоды душой. Разве всех объединишь? «Смелее, острее, без оглядок»… Попытка уйти из-под контроля. «Бюро интернациональных связей». С иностранцами встречаться? А откуда иностранцы у нас в Калуге? Когда я сам пошел по казенным кабинетам, разговор был еще круче. Со мной, «товарищем из центра», разговаривали на родном партийном языке. Без обиняков. Павлов, правда, поинтересовался: «Вы, конечно же, член партии?» И, не дослушав ответа, что нет, моя везуха, понес: «В газете помещали всякий хлам. Да вы сопоставьте эту трепотню и весь этот визг с решениями ЦК ВЛКСМ… Инициативная группа, к которой примкнули не совсем советские люди, неряшливо подошла к вопросу. В Уставе клуба, говорят, Окуджава привез его из московских салонов, упустили вопрос о руководстве комсомолом. В программе написали: диспуты по всем вопросам?! Вы же понимаете, надеюсь. Стали декларировать отмену политзанятий, заменили их танцульками… И всего этого комсомольские секретари не заметили. Слишком много взяли на себя. С бюро, с пленумом не посоветовались… Сейчас вся подноготная той истории видится мне куда яснее, чем тогда. ХХ съезд и доклад Хрущева еще впереди. Но в стране уже все бурлило. И самые мощные импульсы политической лихорадки исходили, как это случится еще не раз и в будущем, из твердыни режима, со Старой площади, из кабинета первого человека в партии, а, соответственно, и в стране. Оттепель, крылатое слово, брошенное Эренбургом, растапливала льды, но на смену ей снова и снова приходили заморозки. Вот и тут, в Калуге, областные деды морозы, которые в схватках Хрущева с Молотовым и Кагановичем явно держали сторону последних, пальнули и по страницам «молодежки», и по комсомольским городским и областным вождям, которые сначала спасовали перед вольнодумцами, а теперь, оказавшись между двух огней, «ударили жидким», по выражению известного словотворца «Комсомолки» Володи Онищенко. «Значит, я так понял, - торопливо заносил я в свой блокнот, просто слюнки текли, словесные перлы своих руководящих собеседников. – Клуб никто не распускал. Поскольку он юридически не был создан, он не мог быть и закрыт.» - «Вот-вот. Говорят – разогнали клуб. А мы просто поправили его устроителей.» Все это многоголосье, упиваясь лексикой как сторонников, так и противников «Факела», я вложил в девять машинописных страниц. Высунув от удовольствия язык, строчил: «Трусость в нашем представлении неразлучна с робостью во взоре, с краской испуга на лице, а здесь – высокомерный окрик, постукивание стопкой карандашиков по столу, оргвыводы. У такой трусости есть более точное название: перестраховка. И плодятся перестраховщики там, где не внимают голосу масс, а откликаются только на начальственный басок». Статья увидела свет как раз накануне очередного Пленума ЦК ВЛКСМ. На нем «Комсомолку», то есть центральный орган комсомола, обвинили в том самом, что в Калуге шили многострадальному, так и не открывшемуся «Факелу» и «Молодому ленинцу»: противопоставление комсомола парии, «несоюзной молодежи» комсомолу». Мне на Пленуме присутствовать было не по чину. Меня таскали по кабинетам. Семичастный, тогда второй человек в комсомоле, допрашивал, правда ли, что на редакционных летучках я критиковал Шелепина. Я являлся на все эти вызовы, внимательно выслушивал назидания, говорил что-то в ответ, но чувства реальной опасности не появилось ни разу. Как уж отбивался и отбился Горюнов, не знаю. Не такие еще у нас были отношения, чтобы он, Главный, со мной, салагой, откровенничал. Но, когда на подпись ему положили проект очередного приказа о премиях за истекший месяц, где на первом месте красовался мой «Факел» (триста рублей в т.н. старых рублях при тогдашней зарплате литсотрудника в 1200 рублей), он, по свидетельству той же его помощницы Любы Антроповой, подписал приказ, «не моргнув глазом». С переходом Горюнова в «Правду», а потом в ТАСС в наших отношениях мало что изменилось. Вы – наши отцы, мы – Ваши дети. Называть его Д.П. или Дима позволял себе только Аджубей, первый его преемник на посту Главного «Комсомолки» «Вы какую там с Юрой газету делаете?» - грозно спросил меня однажды Д.П. по телефону. Аджубей только что ушел в «Известия», а Воронов еще не набрал оборотов. «Так я же не Главный», - смалодушествовал я. «А кто ты? Заместитель? Вот и замещай! Тебя же только что назначили. У тебя знаешь какой запас прочности». Несколько лет спустя, застав у меня уже в кабинете Главного, тогдашнего моего зама, присланного на амплуа политкомиссара, поинтересовался его фамилией: «Сергей Высоцкий? Не знаю такого журналиста». Мальчишкой из Коврова он оставался всю жизнь. Помню, что когда главного редактора «Правды» Михаила Васильевича Зимянина назначили секретарем ЦК партии, начальником всей идеологии, Д.П., притворяясь озабоченным, поведал мне, как в Праге, где они вместе, Михвас – главный редактор «Правды» и он – генеральный директор ТАСС, были на Конгрессе журналистов, выдал своему руководителю делегации за какой-то неуклюжий диалектизм в выступлении: «Такой-то персоне надо бы научиться простейшие слова правильно произносить». Теперь припомнит, наверное. …Просматривая в урочный час телеграммы иностранных информационных агентств, он наткнулся на сообщение главы московского отделения Ассошиэйтед Пресс Генри Шапиро о том, что … в Москве горят склады с бумагой, принадлежащей ТАСС. Нажал на кнопку звонка: Шапиро ко мне! Нет, речь шла не об американце, а об управляющем делами ТАСС. Когда тот возник у его стола, Горюнов сунул ему под нос сообщение. «Таких сведений не имею, но прикажу проверить,» - не растерялся управляющий. Через пятнадцать минут он вернулся и подтвердил: факт загорания имеет место. «Свободны, - мановением руки отпустил его Горюнов. И добавил, когда за управляющим закрылась дверь. – Два мира, два Шапиро». Находившийся в кабинете помощник не преминул сделать эти слова достоянием тассовской общественности, после чего они облетели чуть ли не весь мир. Смерть Д.П. в возрасте семидесяти семи лет 2 июня 1992 года застала меня послом в Великобритании. 10 июня некролог с портретом появился в консервативной лондонской «Таймс»: «Дмитрий Петрович Горюнов был одним из тех, кто помогал оформить либерализацию культуры в 60-е годы… Его дружба с Алексеем Аджубеем, зятем Хрущева и главным редактором «Известий» обеспечила ему место на внутренних кремлевских советах. И он делал все, что было в его силах, чтобы использовать эту позицию для поддержки многих из своих либеральных коллег, а также для внедрения некоторых гуманных перемен… Как и многие другие реформаторы, Горюнов быстро потерял свои позиции при преемнике Хрущева Брежневе и был отправлен в своеобразную политическую ссылку в качестве советского посла в Кении». «Его жизнь – свидетельство того, что, в конечном счете, не обстоятельства лепят человека, а человек – самого себя. Несмотря ни на что», - так написал я в «Комсомолку». Главный редактор Юрий Воронов Тамара Громова Нам вольно дышалось В Ленинградском университете я его знала, как хорошего старшего товарища по факультету, который умел очень не обидно учить уму-разуму, был он таким работягой, что когда обращался с какой-либо просьбой - никому в голову не приходило отказаться или выполнить порученное халтурно. Любили мы – девчата - над ним еще подшутить: среди разных бумаг, которые он подписывал как секретарь комсомольского бюро, подсовывали, например, такую: «Я, Ю.П.Воронов, обязуюсь в недельный срок жениться на девушке, утащившей мою фотографию». Его фотография с доски почета исчезала, надо сказать, моментально. Он подписывал, а когда узнавал о розыгрыше - ужасно смущался Он не был карьерным человеком, но делал стремительную карьеру - видно, так складывались звезды. Сразу после окончания университета стал редактором молодежной ленинградской газеты «Смена». Потом – «Комсомолка», заместитель знаменитого нашего главного - Алексея Аджубея. А когда могущественный Аджубей, зять Хрущева, возглавил «Известия», Юра стал редактором «Комсомолки». Говорят, Аджубей любил и ценил его. Воронов был питерский интеллигент. А это - особая порода. И еще он был - блокадник. Это он тоже носил в себе. Такому человеку было совсем не просто общаться с ЦК комсомола (тогда секретарем его был небезызвестный Павлов), работники которого частенько изъяснялись с подчиненными в крепких выражениях. Юра этого органически не умел. Ходили по коридору рассказы, как он больше часа сидел в приемной Павлова, тогда как поэт Евгений Евтушенко был принят сходу (их вызывали по одному делу). Говорили об этом, сожалея о вороновском неумении «поставить себя» с начальством. Но я, чем больше думаю о том времени, тем больше понимаю - Юра обладал той мудростью, тем тихим мужеством, которое помогало ему сохранять коллектив. И это было ему гораздо важнее, чем собственные амбиции. После визитов в ЦК он никогда не устраивал никому головомоек, все принимал на себя. В коллективе всегда найдутся доброхоты, которые считают своим долгом доносить начальству о разговорах, о количестве выпитых в отделе бутылок и т.д. Ходили они и к Юре. Но он никогда их не слушал - просто вежливо выставлял из кабинета. И у нас в редакции я не помню ни склок, ни пересудов, ни подсиживаний, ни сплетен. Все это было абсолютно исключено. И это шло от Юры. Была какая-то чистая атмосфера. Нам вольно дышалось. Юра писал о стихи, в основном о блокаде. Выпустил небольшой сборник (у меня есть эта тоненькая книжечка). Так вот Володя Орлов, тот самый, который написал позже «Альтиста Данилова», в подпитии пришел к Юре в кабинет и стал доказывать, что стихи у Юры слабые. Ну, какой поэт мог это стерпеть! А Юра, как рассказывали, стал утешать Володю. И, конечно, никаких последствий этот разговор для Орлова не имел. Был Юра очень деликатный человек, как говорится - без начальственного металла в голосе. Помню анекдотический случай - как-то вечером зашел в редакцию Аджубей. Был он заметно навеселе. И захотел познакомиться с новыми сотрудниками. Зашел в иностранный отдел, дежурным по номеру был Сенькин. Ну, познакомились: Аджубей - Сенькин. Потом Сенькин зачем-то зашел в редколлегию, опять они встретились с Адужбеем, снова познакомились. Затем Сенькин спустился в типографию и опять столкнулся там с Аджубеем - снова познакомились. Аджубей сердито посмотрел на Воронова и говорит: «Что это ты одних Сенькиных в газету набрал?» (говорят, Юра потом перед Сенькиным извинялся!) Юра был той надежной стеной, которая защищала сотрудников от многих напастей из обоих ЦК. Конечно, он просто не мог быть ко двору. Не мог не раздражать «высокое» начальство. Какое-то время его, видно, защищало имя Аджубея. Но вот нашелся «весомый» повод – опубликованная Вороновым критическая статья Аркадия Сахнина о китобойной флотилии «Слава». Это был очень смелый шаг: у капитана «Славы», героя из героев, о трудовых подвигах которого газеты трубили чуть ли не каждый день, были очень могущественные защитники – говорят, даже родственники - на уровне Политбюро. Наверное, и другие редакторы знали правду о воровстве и коррупции. Но обнародовать ее решился только Воронов. И Юру отлучили от «Комсомолки». Рыдала вся редакция. Сколько искренних добрых слов было ему сказано! Сколько замечательных символических подарков было ему отдарено на память! Сегодня я понимаю, что, по-видимому, Юрий Петрович Воронов совпал со временем - временем оттепели, надежд и веры, что мы, каждый на своем месте, что-то можем сделать для народа. И вороновская «Комсомолка» бередила, рассказывала о ярких, сопротивляющихся обыденности людях. Наш главный оказался адекватен этому времени! Он уезжал корреспондентом «Правды» в Берлин. Почетная ссылка! Он провел в ней больше десяти лет. Немецкого языка не учил принципиально, не переносил его звуков после ленинградской блокады. Об этой его ненависти знали все, знали, наверное, и в ЦК, где решали вопрос о назначении зарубежным собкором. Как будто не было на Земле других мест, кроме Берлина. Мне кажется, он так и не оправился от этого удара и очень рано ушел из жизни. Команда 60-х Лидия Графова Это была жизнь взахлеб «Девочка плачет — шарик улетел. Её утешают…» Песни Окуджавы, как и солженицынский «Архипелаг» на папиросной бумаге, читаемый по ночам, как рассвет и угасание хрущевской оттепели — все это было, все совпало с моей жизнью в «Комсомолке». Я пришла в «КП» — с ума сойти — сорок пять лет назад, прожила на шестом этаже аж девятнадцать лет, после чего еще целая вечность минула, а начинаешь вспоминать и будто сегодня все видишь. Мне долго не удавалось вырвать у текучки время (время для души), чтоб написать эти заметки, все закручивали бесконечные «надо» и спешка-спешка, не могла сесть, но зато очень часто, когда куда-то шла, или по ночам, когда не удавалось долго уснуть, будто включала рубильник и с наслаждением смотрела любимый фильм про «Комсомолку». Он может длиться, сколько захочешь и никогда не наскучит. х х х Моя первая заметка называлась «Серебряные купола». Это про СОЛА — симферопольское общество любителей астрономии, кружок звездочетов—энтузиастов, главное событие моего детства. Мы вели, как ни странно, серьезные научные исследования. В СОЛА начинал свой путь к небу такой серьезный ученый как Кронид Любарский, ставший впоследствии знаменитым диссидентом. А закончил Кронид свой путь в океане — во время отпуска поехал, кажется, в Австралию, купался в шторм и не выплыл. Красивый уход. Заметку, как сейчас помню, поставили подвалом на первую полосу, и Давид Иосифович Новоплянский предложил мне сразу, как защищу диплом на журфаке МГУ, идти в «КП» стажером. В отдел информации, который потом назывался отделом новостей. Если конструировать идеальную биографию журналиста, она должна быть, пожалуй, такой, как подарила мне судьба, примерно такие ступени: сначала отдел информации, потом литгруппа отдела писем, потом отдел морали и права (уже в «Литературке», моей второй и последней в жизни газете, когда я только перешла в нее, отдел этот назывался смешно — «коммунистического воспитания», зато там работали такие ассы, как Богат, Ваксберг, Борин, а впоследствии и «комсомолята» — Неля Логинова, Юра Рост и Юра Щекочихин). Отдел информации «КП» распахнул передо мной всю необъятность Советского Союза. Это ж, подумать только, какое счастье: можно было отправляться в любую точку нашей огромной и поистине прекрасной родины, если только придумаешь интересную тему. Мною в 60-е годы владела тема Гулага, и потому были командировки в Норильск, на Соловки, в Мурманск, Владивосток, Магадан. Довелось объехать на перекладных все так называемое «золотое кольцо Колымы», где дороги вымощены человеческими костями. На трассе в Ягодном мне встретился бывший зэк, «австрийский шпион» Петер Демант. Никаким шпионом он, конечно, не был, просто австриец, живший на Карпатах, и всего лишь за свою «подозрительную» национальность угодивший на Колыму, откуда и после освобождения уезжать не хотел. Работал грузчиком в книжном магазине исключительно ради того, чтобы доставать редкие книги. И собрал богатую библиотеку, а еще своими руками построил себе жилище. Такие домишки на Украине называют «мазанками». Петер показал мне фантастически красивые места — мы прошли узкой тропинкой по берегу озер, которые цепочкой лежат среди сопок. Одни названия чего стоят: озеро Серой чайки, озеро Танцующих хариусов, озеро Джека Лондона… Высокий, подтянутый, с ножом, заткнутым за пояс, мой гид был вылитый джэколондоновский герой. Он то и дело останавливался, указывая на едва заметные холмики по сторонам тропинки – могилы зэков. Несколько лет спустя я встретила Деманта в Гурзуфе. Загорелый, в шортах, с тем же экзотическим ножом за поясом. Оказалось, он преданно любит мой родной Крым, через каждые два года, скопив деньги, приезжает сюда, в одно и то же место — Гурзуф. Он и тогда, во вторую крымскую встречу, ни словом не обмолвился о своей тайне, которая, оказывается, много лет наполняла смыслом его жизнь. В общем, однажды «австрийский шпион» появился вдруг, без звонка, в моем редакционном кабинете и выложил на стол объемистую рукопись под названием «Зэкамерон XX века». Это была великолепная лагерная проза. Я написала восхищенную статью, и на нее «клюнуло» сразу несколько издательств. Книга вышла стремительно. Потом он издал два или три приключенческих романа, тоже написанных в Ягодном. Стал ездить по приглашениям за границу, переселился в Москву. Иногда я встречаю его на сходках политзэков «Мемориала». х х х Сколько же незабываемых встреч подарила «Комсомолка»! Была у нас тогда рубрика «Разговор с интересным человеком». Это были именины сердца – писать в эту рубрику. Благодаря «Комсомолке» я познакомилась с Аркадием Райкиным, Михаилом Жванецким, Фазилем Искандером, Натаном Эйдельманом, Андреем Битовым. Авторитет «Комсомолки» мог распахнуть двери к любой знаменитости. Многие интервьюируемые (например, Искандер и Эйдельман) стали мне потом близкими друзьями. Это была жизнь взахлеб. Я летала в пустыню Кара-Кумы, привезла репортаж со станции «Репетек», где ученые-юмористы грозились прислать мне (если что-то перепутаю) посылку с «эфочкой», ядовитой змейкой. Дважды побывала на БАМе и до сих пор помню озноб восторга, когда поезд из трех вагончиков (под звук фанфар) по только что проложенным рельсам отходил от станции Тында. Довелось постоять на берегу пролива Счастья (по ту сторону был виден Сахалин), почему-то прямо оттуда полетела в Красный Кут Красноярского края, где жили (живут до сих пор?) загадочные люди вымирающего племени нивхов. Проплыла на пожарном катере от Листвянки до верховьев Байкала, спускалась в скафандре на дно этого славного моря —могла бы теперь сама себе не поверить, но есть фото. И даже (спасибо Володе Снегиреву) посчастливилось добраться до макушки Земли, когда на Северный полюс пришла на лыжах группа Дмитрия Шпаро. Это была экспедиция «Комсомольской правды» — вот как мощно (и по делу) умела уже тогда пиарить себя газета. В экспедицию был приглашен Андрей Вознесенский, попавший тогда в немилость из-за участия в диссидентском журнале «Метрополь». Редактор «КП» Борис Панкин, разрешивший пригласить «крамольного» Вознесенского, конечно, рисковал. Впрочем, не в первый и не в последний раз. Вознесенский прямо там, на макушке, на льдине, пробормотал замечательные строчки, которые я потом нигде не видела опубликованными. Привожу их по памяти, почти прозой: « … Пойми, что полюс собирает в фокус все наилучшее в тебе». Для меня это не только про полюс, но и про «Комсомолку». Про ту нашу наивную, озорную, отважную, высоко нравственную, озабоченную судьбой страны и неустанно сражающуюся за «маленького человека» газету. В прошлом, 2004-ом, отмечался двадцатипятилетний юбилей экспедиции на Северный полюс. Меня тоже вспомнили, пригласили в редакцию. Я так давно не появлялась на шестом этаже, и это была, конечно, безумная смелость — идти в одиночку в родное, до боли дорогое место, которое уже тебе ни пядью не принадлежит. Евроремонт, перегородки вместо дверей, на стенах в рамочках незнакомые фотографии и какие-то подписи. Я не могла прочесть ни слова, шла как во сне. Когда-то видела такой страшный сон: иду по городу, на который упала нейтронная бомба. Все дома и вещи остались на своих местах, нетронутые, только ничего живого нет. Так было и здесь, на чужом шестом этаже. Впрочем, людей было много. Одни деловито двигались по коридору, другие сосредоточенно сидели за компьютерами, кто-то с кем-то разговаривал, кто-то громко смеялся. Все такие молодые, красивые, уверенные. Причем же тут аналогия с тем сном, если люди живы? Да вот же в чем дело: это совсем—совсем другие люди. А вас, драгоценных моих «шестидесятников»—«семидесятников», и тени нет. Нейтронная бомба под названием «Время» всех разнесла по свету, некоторых отправив на небеса. А я будто выпала из Времени и иду зачем-то по длинному коридору. Как призрак среди живых. х х х «… Все же мне вас жаль немножко, потому что здесь порой ходит маленькая ножка, вьется локон золотой…» Эту пушкинскую грусть посылаю тебе, Инночка, Инна Павловна Руденко, хранительница человеческого тепла в угасающем очаге. Но вместе с грустью испытываю и некоторую зависть. Как же это здорово в наши жестокие времена — иметь газету, которая считает тебя своей, пусть даже с титулом «бабушка «Комсомольской правды» — неважно, все равно спасибо им, ждущим твоих статей, заботящимся о тебе. Знала б ты, как трудно сегодня барахтаться в волнах «свободного плавания». х х х А потом из отдела информации (новостей) меня перевели в литгруппу отдела писем и начался новый этап моей жизни в «КП». Здесь я нашла Риту Федотову, Галю Ронину, Вику Сагалову. Нашла навсегда. Они и сейчас остаются моей «референтной группой». Наш отдел регулярно устраивал «Час интересного письма» для всей редакции. Мы чувствовали себя богачами, сидящими на золоте. Самые яркие сюжеты можно было отобрать себе и написать очерк в рубрику «Письмо позвало в дорогу». Теперь мне стало уже совершенно безразлично, куда ехать, пусть в тьму—тараканскую деревню, где взгляду не за что зацепиться, лишь бы там была интересная ситуация, неординарная личность. Если раньше меня интересовала география пространства, то теперь захватило совсем другое — «география» человеческой души. И здесь открывались свои горы, пустыни, низменности. И постепенно я выкарабкивалась к теме, которую можно назвать возвышенно, как звучит она в дневниках Толстого: «нравственное самосовершенствование». Та вторая половина моей жизни в «Комсомолке» была, как теперь понимаю, попыткой обрести веру в Бога. Можно судить по названию рубрик, которые я вела или в которых участвовала: «Разговор на банальную тему», «Простые истины», «Путь к себе», «Хочешь стать лучше?» Сделала для газеты беседу с Валерией Дмитриевной Пришвиной, кажется, она называлась «Жизнь — это творчество». Стала с тех пор часто бывать в доме на Лаврушинском, где на двери квартиры висела табличка с выгравированной надписью: «Михаил Михайлович Пришвин» — и где все сохранилось, как было при нем, и все, как и раньше, дышало их необыкновенной любовью. Встреча с Валерией Дмитриевной была одной из самых значимых в моей судьбе. Она говорила: «Я ничего не боюсь, ни старости, ни болезней. Боюсь только одного — потерять ощущение жизни как Тайны». Счастливая, она получила это ощущение в детстве и потом, через все испытания, только укреплялась в вере. Она и Пришвина привела к Богу. х х х Когда я перешла в «ЛГ», новый заведующий упрекал меня в недостатке социальности, а я все норовила продолжить на газетных страницах тему внутренних исканий. Мой литгазетовский дебют—дискуссия «Всем ли быть творцами?» была как бы замедленным прощанием с «Комсомолкой». А потом, в соответствии с духом времени, социальные темы и политические страсти так захватили, что я, кажется, разучилась писать о конкретных человеческих судьбах. Борьба, борьба, борьба… А теперь моя проблема миграции, которой посвящены последние пятнадцать лет жизни и за которой стоят поломанные судьбы одиннадцати миллионов человек, загнана в абсолютный тупик. И я не вижу смысла писать дальше о том, что уже давно всем очевидно: мигранты не обуза, а благо для России. На эту тему я опубликовала в российских и зарубежных газетах уже более 300 статей — своего рода рекорд Гиннесса. На нашу свободу слова власти ответили … «свободой слуха». Слово «правозащитник» (каковым я внезапно для себя стала в последние пятнадцать лет, создавая одну за другой общественные организации, защищающие права мигрантов) сегодня звучит как диагноз. Крутые наступают времена. И совсем уж скатываются вниз общественные нравы. Впору возвращаться к статьям о нравственном самосовершенствовании. Только кто ж их сегодня прочтет? Кто отзовется? х х х Но все же, все же, все же … Жизнь, как известно, это не дни и годы подряд, нет, настоящая жизнь — это те спрессованные мгновения, когда человек чувствует себя поистине счастливым. У кого-то из таких мгновений соберется год, у кого-то … день. Слушайте, друзья, ведь у нас-то, живших на верхней палубе здания, похожего на корабль, была (и есть!) длинная настоящая жизнь. Никто ее не сможет отнять. Стоит нажать рубильник, и начинается то вдохновенное кино … «Плачет старуха — мало прожила. А шарик вернулся, он был …» Смешно сказать: по возрасту все мы, шестидесятники, давно уже и впрямь «старики» и «старухи». Однако по этому поводу совсем не хочется плакать. Дело в том, что когда мы собираемся вместе, как в этом сборнике, все дорогое возвращается. И видишь въявь, что души не имеют возраста. Шарик-то голубой. Борис Грушин. Не на тех напали! - Боря, как ты попал в «КП»? - Дуриком. После долгой безработицы. Я никогда не думал, что могу стать журналистом. Мои глубинные интересы лежали в другой плоскости. Первая диссертация, которую я защищал трижды, была посвящена логике исторического анализа. Логика – единственное, чем можно было заниматься при том идеологическом режиме. Я двадцать семь мест прошел! И нигде меня не брали. - Почему? - У меня был «волчий паспорт» – сугубо негативная характеристика. Зиновьев, Щедровицкий, Мамардашвили и я – наш квартет на факультете философии считался антимарксистским. В человеческом отношении - это была дружба эпического, древнегреческого стиля. Мы жить не могли друг без друга. С утра до вечера занимались обсуждением проблем – хотели создать новую логику. Мы не принимали ни диалектической логики, ни формальной. Сейчас можно сказать, что это сыграло колоссальную роль в развитии науки философии в целом. Любой шаг вперед встречал сопротивление. Но не на тех напали. Когда меня не хотели допускать к защите, Щедровицкий ходил к районному прокурору: не имеют права, пусть заваливают, но пусть поставят на защиту! - Вы пользовались тем же методом, что диссиденты, выходившие на площадь в защиту Советской Конституции… - Возможно, в этом пункте – да, но мы никогда не были диссидентами. Меня взяли в «Комсомолку» в один день. Жена Зиновьева, Тамара Филатьева, сказала: напиши нам что-нибудь, хоть гонорар получишь. И я написал статью «Главная экономическая задача СССР» – не помню, какая. Я сохранил все заметки в «Комсомолке», включая «Уголок орнитолога», который вел, а эта не сохранилась. Дмитрий Горюнов, главный редактор в то время, прочтя, вызвал наутро Филатьеву и сказал: пусть приходит к нам работать. Меня взяли в отдел пропаганды, где редактором был Набатчиков, бывший помощник Кагановича, знаменитый на шестом этаже тем, что у него в кабинете стоял самовар с водкой, и он все время к нему прикладывался. - Как ты пришел к идее «Института общественного мнения»? - Время было такое, что мы искали новые формы. Мне обидно слышать, что новая журналистика началась с «Известий», когда туда пришел Аджубей. Не с «Известий», а с «Комсомолки», когда там был Аджубей! Уже в 56-м творилось, Бог знает что. Вернулись из тюрем и ссылок реабилитированные коммунисты, в газете была зеленая улица для бесед с ними. Придумали совершенно выдающуюся форму: социально-экономический очерк. Помню название на развороте: «Что принес 1956 год семье рабочего Андрианова». Впервые ввели на газетную полосу статистику, расклад семейного бюджета – абсолютный прорыв. «Кто погасил «Факел»? – скандальнейшая статья Панкина о неформалах в Калужской комсомольской организации. «Клуб любознательных», «Алый парус», дискуссия о физиках и лириках «Нужна ли в космосе ветка сирени» – все тогда родилось. А для меня совпало: любимая наука и журналистика соединились в «Институте общественного мнения». Произошла беспрецедентная вещь: впервые в истории страны административная ячейка была создана не сверху, а снизу. Штатное расписание, впервые введенная зарплата социологическая – до этого в стране не было ни одной такой конторы. Если бы не Панкин… целиком его заслуга. - Ты первый подставил обществу зеркало, в которое оно никогда не смотрелось раньше. - Когда в 1962 году уезжал в Прагу работать в журнале «Проблемы мира и социализма», я писал книгу о разводах в СССР и взял с собой все материалы. И как-то раз на моем столе оказались пять писем из разных мест, разным людям принадлежащих, но с одним и тем же текстом. Написанным, как под диктовку: с одинаковой фразеологией; можно было считать, что под влиянием пропагандистских клише. Но то, что авторы писали, было против пропагандистских клише. Инженер, доярка, слесарь, пчеловод и пенсионерка из служащих – и общий домостроевский тип сознания. Меня это ошеломило. Ночью как молния ударила. Я понял, на что я набрел. Это было наитие. Я понял, что существует форма общественного сознания, о которой наука не имеет представления. У нас изучалось классовое сознание. Потом групповое. О массовом сознании никто не знал. Сейчас об этом говорят как о семечках. А я пробивал десять лет один только термин. Двадцать три года я работал над первой книжкой об этом, двадцать три года она не выходила не по причине цензуры, а по причине сложности предмета. - Вернемся на этаж… Весело было жить? - Еще как! Дружба на этаже в чистом виде. Не просто эгоизма не было – никакого индивидуализма. Хотя все - потрясающие индивидуальности. Очень много дискуссий – внерабочих. Кино, театры, стадионы, загородные пикники, лыжи, рыбалка. Вокруг меня всегда была яркая компания. Народ очаровательный. Фантастические люди. Люди большой судьбы. Все жили одним делом: производить хорошую журналистику. Было время настоящей перестройки в журналистике. Летучки – целые сражения. Я в роскоши купался! - То, что называется «роскошь человеческого общения». - Именно. Вот посмотри журнал «Советская печать», № 4 за 1962 год - здесь 79 реплик, разбросанных по тексту и картинкам. Это, когда я уезжал из «Комсомолки» в Прагу, вы все писали мне записки, не помнишь? Юра Воронов: «Прага – не отдушина для Бориса Грушина…». Лида Графова: «Борька, совсем неохота дурачиться. Тебе смешно, а всем по-настоящему грустно, и станет темно, каким бы небесным ни сделали Голубой зал». Паша Михалев: «Борька, я буду вспоминать тебя каждое тринадцатое число, а помнить всегда-всегда». Боря Панкин: «Шутки в сторону! Возвращайся к нам. Безутешный Б. Панкин». Инна Руденко: «Немного людей, которым веришь. Тебе я верю». - Ты нашел в «Комсомолке» не только дружбу, но и любовь – мою подругу и красавицу Наташу Карцеву! - И сорок лет мы вместе. Беседовала Ольга Кучкина Галина Ронина Мы жили идеями обновления Приход в «Комсомолку» (в сентябре 1961 года) означал для меня неожиданный и счастливый поворот в жизни. Ведь заканчивала я не журфак, а истфак, работала семь лет в школе. Преподавала историю в старших классах – с увлечением. Но лет через пять-шесть начала подумывать: не поменять ли работу. В 1961 году Борис Грушин, тогда редактор отдела пропаганды (мы познакомились с ним у общих друзей), пригласил на временную работу по договору в созданный им при отделе Институт общественного мнения (ИОМ). По сути, это была новая рубрика – в духе того, еще «оттепельного», времени. ИОМ публиковал анкету, на вопросы которой читателям предлагалось ответить. И ответы шли – сотнями каждый день! Вот с этой огромной массой писем и предстояло работать. Я это делала с радостью, так как сама та почта была ценным свидетельством пробуждения общественной активности – на волне антикультовских настроений, усиленных ХХ съездом партии. А «Комсомолка» активно эти настроения поддерживала. И я с энтузиазмом каждый день, после уроков в школе, торопилась в редакцию (с другого конца города), чтобы окунуться в уже ждавшие меня горы писем: разбирала их, откладывала интересные для публикации – понятная работа. В отделе меня привлекала и его атмосфера – дружественности, солидарности, увлеченности делом. Борис Грушин тогда уже готовился к отъезду в Прагу, на работу в журнале «Проблемы мира и социализма». Заведовал отделом Валентин Чикин. Сотрудниками были талантливый Алик Шалаев (увы, не очень раскрывшийся в газете и преждевременно ушедший из жизни), уверенно выполнявшая любые задания Галя Великанова. Скоро пришли Саша Егоров и Тамара Громова (вспоминается, как Слава Голованов, встречая нас в коридоре, приветствовал обычно: «А-а, мы с Тамарой ходим парой!»). Потом появились Игорь Клямкин, Володя Кокашинский. Большое оживление и веселье вносили студенты-практиканты. Часто бывали социологи из Москвы и Ленинграда, даже из Японии и Франции. Их интересовал ИОМ – как знак демократизации. Немало приходило людей, вернувшихся из лагерей. Отдел работал очень интересно. А его душой, «вдохновителем и организатором», был, безусловно, Валентин Чикин, ставший после отъезда Грушина редактором отдела, членом редколлегии. Одержимый работой, он и нас подстегивал. Идеи роились в его голове и стимулировали творческую энергию сотрудников. Нашему редактору были близки идеи прогрессивные, обновленческие. Он с огромным интересом вникал в общественные процессы, часто обсуждал с нами политические новости, очень интересовался историей страны, особенно послереволюционной. Событием в журналистике тех лет стали и его очерки о Ленине, который был тогда буквально засекречен партийной наукой. Не могу не сказать и о том, что именно он «пробил» мой переход от договорной, временной, работы к штатной, хотя это было не просто: и образование у меня не журналистское, и беспартийная, и не писала я прежде. Естественно, я навсегда сохранила благодарность моему редактору. Он настойчиво побуждал меня писать, добивался, чтобы я перестала бояться пера и бумаги, избавилась от комплекса неполноценности, ощущения случайно и незаслуженно попавшей в стан избранных – пишущих мастеров! А я действительно смотрела снизу вверх на всех, кого встречала на заветном шестом этаже. Они казались мне существами иной, высшей породы. Но постепенно осваивалась. Наверное, очень помогала атмосфера дружественности в редакции вообще. Товарищество, доброжелательность – это были «фирменные» отличия «Комсомолки». Это был мир неравнодушия к происходящему за стенами редакции, чутко реагирующий на все вокруг, интеллектуально насыщенный. Помню октябрь 1964-го года, 14-е число, вечер. Несмотря на позднее время в коридоре очень оживленно. Журналисты, от главного редактора Юрия Воронова и его заместителя Бориса Панкина - до литсотрудников и референтов, все вместе обсуждают новость: снятие Хрущева – этот своеобразный государственный (или дворцовый?) переворот. Ощущение, что мы все, независимо от должностей, - одна команда единомышленников. Может быть, я что-то преувеличиваю в порыве возрастной сентиментальности, но и в те дни, сорок лет назад, было именно такое чувство. Ну, а дальше, конечно, – изменения в стране не могли не отозваться постепенными изменениями и в редакции. Стали нарастать различия во взглядах на дальнейшие пути развития страны. Выступления А.Д.Сахарова, растущее распространение самиздата и «тамиздата», процесс Синявского и Даниэля, события в Чехословакии, высылка Солженицына и т.п. - все это не могла не отразиться и на журналистском коллективе. Разномыслие усиливалось. Но это уже особая страница в истории «Комсомолки». Еще один эпизод, характеризующий нашу редакцию как не слишком типичное советское «учреждение», - тоже из моего личного опыта. В конце 60-х годов, когда я с Тамарой Филатьевой работала в пресс-бюро, готовившем статьи для молодежных газет страны, вышло вот что. Редактируя материал ректора Высшей комсомольской школы (фамилию его забыла) о социологическом исследовании проблем молодежи, я несколько подкорректировала текст, чтобы прозвучало больше правды об этих проблемах. Но автору правку не стала показывать, понимая, что он ее не примет. Материал перепечатал «Московский комсомолец». Ректор, прочитав не совсем свою статью, сильно возмутился. Потребовал от ЦК ВЛКСМ «разобраться» с сотрудником редакции и уволить его. И вот меня вызывают на заседание бюро ЦК. После гневной ректорский речи бюро явно было настроено поддержать его требование о моем увольнении. Но выступил Борис Панкин: не оправдывая меня, он вместе с тем вполне положительно охарактеризовал мою работу в редакции, и было видно, что члены бюро «вняли». В итоге я получила лишь выговор. Разумеется, я никогда этого не забуду. Думаю, что далеко не каждый руководитель на месте нашего главного стал бы выгораживать рядового сотрудника при столь «высоком уровне» разбирательства, да еще в те времена повышенной «идеологической озабоченности». Все-таки «Комсомольская правда» была конторой особенной… Инга Преловская. Поклон Голубому залу В "Комсомолку" я попала по счастливой случайности. Вернулась домой из Удмуртии, где работала по распределению, устроилась поначалу в институтскую многотиражку и стала сотрудничать с "Ленинградской правдой". Тут меня и встретил новый собкор "Комсомолки" Леша Гребенщиков, мой знакомый по филфаку. Он искал себе в помощники стажера на крошечную зарплату, но я обрадовалась и такой возможности. Вскоре Юрий Воронов, тоже наш университетский выпускник, а тогда заместитель главного редактора газеты, вручил мне на корпункте удостоверение "Комсомольской правды", в котором я, к собственному удивлению и удовольствию, называлась не стажером, а собкором. Правда, Воронов сразу честно предупредил, что шансов попасть в штат у меня нет почти никаких: в Ленинграде не предвидится место второго собкора. Но я решила рискнуть, и меня позвали в Москву для знакомства. Встречи ограничились двумя отделами: местной сети и рабочей молодежи, где я попала под снисходительную опеку Володи Чивилихина, впоследствии известного писателя-почвенника. В тот приезд я не осмелилась пойти на летучку и лишь заглянула в уже пустой Голубой зал, пленивший меня своим названием. На его стенах тогда были широкие темно-голубые панели. Позже эту голубизну почти скрыли деревянные ребрышки. А в тот вечер мне и в голову не могло придти, сколько хорошего и трудного я переживу здесь и в пору собкорства, и позже, когда буду сидеть за длинным столом редколлегии, - за все те тринадцать лет, что проработаю в "Комсомолке". В просторной комнате ленинградского корпункта на Херсонской 12, что неподалеку от Старого Невского, стояла допотопная, но еще солидная кожаная мебель, а занавесок на окнах не было. При трех телефонных аппаратах не обнаруживалось ни одного телефонного справочника. Позади стола, на стене, висела огромная карта Индии: предшественник Леша уехал собкором в Дели. Сам же он никаким хозяйством обзавестись не успел. Вернувшись из Москвы, я сразу кинулась на Кировский завод, чтоб дополнить репортаж, принятый рабочим отделом. А на корпункте меня ждала неожиданная записка от Леши. Он сообщал, что уезжает на месяц в отпуск и оставляет мне список заданий: срочно "вырвать" у писателя Германа статью для отдела пропаганды, утром встретить на вокзале двух немецких журналистов и организовать им нужные встречи... Но прямой телефон, соединявший нас с Москвой, сразу вывел меня из растерянности: - Ста'гуха, б'госай все, - кричал своей нервной скороговоркой заведующий местной сетью Семен Яковлевич Гегузин. - К обеду у Деветьярова чтоб был твой текст. Он страшно ругается, репортаж стоит в номере. Я еще не знала, что и гегузинские угрозы, и похвалы, и сроки надо сразу делить на два. Но хотя Семен Яковлевич имел обыкновение нагонять на собкоров страху своими звонками, добрейшего Гегузина все мы любили. Был он маленького роста, худощавый, лысоватый живчик, пребывавший в вечной спешке и беспокойстве, которые перехлестывали через край. Я так и вижу его с двумя телефонными трубками в руках: он мог одновременно давать задание собкору где-нибудь во Львове и тут же темпераментно бранить собкора в Ташкенте, но ко всем нам относился с равной теплотой, предупреждал о грозящих неприятностях, передавал любое доброе слово, услышанное о нас в редакции, сочувствовал нашему одиночеству в отрыве от нее и держал в курсе всех веяний в ее коридорах. Ленинград был бойким местом, и центральные газеты имели тогда здесь по два-три своих корреспондента. Редакциям непрерывно требовались отклики на речи вождя, заметки с заводов о трудовых инициативах и, конечно, живая интересная информация. Косяком ехали гости, которым надо было давать машину, заказывать гостиницу. Но ценили собкора не за текучку, а за проблемные выступления, очерки. Понимая это, я металась по городу как угорелая. Шофер тоже был в отпуске и, хватая такси, я работала исключительно в убыток домашнему бюджету. Тем не менее, втык следовал за втыком, чаще всего от заведующего отделом информации Валентина Китаина, человека неуемного в своих требованиях. А прямой телефон каждое утро строгим голосом Марии Михайловны Глазовой, старшей стенографистки, спрашивал, что я буду передавать, и я терзалась, если у меня не было хоть какой-нибудь мелочи. Только к концу второго месяца работы я, наконец, написала первый очерк и показала его Вере Бендеровой, входившей тогда в обойму золотых перьев газеты. И хотя в командировке у нее было мало времени, она не только прочла, но и бережно отредактировала текст, не навязывая при том мне ни своей правки, ни сокращений. Теплые отношения с Верой у меня сохранились до самого конца ее жизни. С особенным нтересом она следила и за первыми успехами в газете Инны Руденко, называя нас с ней "мои девочки". Оставаясь подчас по приезде в редакцию без гостиницы, я не раз ночевала у Бендеровых в старинном деревянном доме в Больших Каменщиках, в стенах которого, казалось, еще витал дух уходящей Москвы, бывала у них и на семейных торжествах, где собирались интеллигентные, талантливые люди. Старший брат Веры был крупным инженером, младший - известным летчиком-испытателем, увы, погибшим в катастрофе на авиасалоне в Бурже. Вера свела меня и со старожилами редакции, умнейшими дамами из ее секретариата: Маргаритой Ивановной Кирклисовой и Софьей Романовной Фингер. Софья Романовна продолжала дружить с работавшим когда-то в "Комсомолке" Юрием Жуковым и его женой Розой Наумовной, художником Борисом Пророковым... Однажды у нее дома со мной произошел почти мистический случай. Я читала ходивший тогда лишь в списках роман Хемингуэя "По ком звонит колокол". (В гостиницу мне его брать не разрешили). Прототипом действующего в романе русского журналиста Каркова был Михаил Кольцов. Мелькали там также его возлюбленная и жена. Я увлеченно читала, когда раздался звонок. Голос в трубке попросил передать Соне, что звонила Елизавета Кольцова. Я обомлела: та самая, из романа. Выяснилось, они с Фингер давние приятельницы. Софья Романовна дорожила памятью о людях, тщательно собирала воспоминания тех и о тех, кто работал в газете в годы, когда имена вычеркивались, казалось, безвозвратно. х х х Но вернусь к началу своей жизни в газете - к осени 57-го Мой шеф Леша после отпуска ушел из редакции. А в Ленинград из Литвы перевели опытного собкора Сашу Дедусенко, человека во всех отношениях симпатичного. Первые материалы мы делали вместе, и это было для меня лучшей школой. Саша решительно отсеивал второстепенные задания, давал время разобраться в ситуации, подумать над заметкой. Но только работа вошла в нормальную колею, как со мной случилась беда. Саша уехал в Вильнюс, а я, простудившись, продолжала работать, пока не свалилась с несбиваемой высокой температурой. Вернувшись в Ленинград, Саша с помощью обкома добился, чтобы ко мне приехал врач из элитной Свердловки. Оттуда на дом привезли рентгеновский аппарат и поставили диагноз: острая вспышка туберкулеза. Меня немедленно положили в Институт туберкулеза, а там сказали, что лечение продлится, если все пойдет хорошо, не менее полугода. В палате я дописала свою последнюю, как считала, заметку в "Комсомолку". Мой полугодовой стажерский срок как раз подошел к концу. И вдруг в больницу прибежал обрадованный Саша с невероятными известиями: меня взяли в штат. А это значило, что будет и бюллетень, и зарплата, а, главное, я смогу вернуться в редакцию. Как я позже узнала, Аджубей, заручившись согласием редколлегии, разрешил временно первести в Ленинград свободную тогда воронежскую ставку собкора. Откровенно говоря, я в то время только подавала надежды, и редакция проявила благородство, взяв меня авансом в разгар болезни, исход которой был еще совершенно неясен. Но мне повезло: через полгода я, действительно, приступила к работе, оставаясь в Ленинграде вторым собкором вплоть до отъезда Саши в Москву. Позже он долгое время работал в Чехословакии. В те же годы, что и я, в "Комсомолку" чередой пришли новые собкоры: Инна Руденко, Клара Скопина, Ваня Зюзюкин, Женя Гортинский, Андрей Нуйкин, Капа Кожевникова, Люда Овчинникова. Почти ровесники, мы чувствовали себя единомышленниками, были одержимы общественными интересами, рвались в борьбу за справедливость, за раскрепощение и обновление жизни. Вспоминаются наши шумные собкоровские совещания в Голубом зале и веселые сборы в гостиничных номерах "Армении", "Урала", "Юности". Время радостного возбуждения, братского общения, душевной открытости. В полуночных бдениях за разговорами про политику и жизнь на закуску обращали мало внимания. И когда как-то Таня Агафонова привела на наши посиделки в "Юность" историка Поршнева, своего спутника в поисках "снежного" человека, лихой казак Володя Онищенко широким жестом обвел застланный газетой стол, на котором рядом с бутылками лежали крупно порезанные куски хлеба и колбасы, и лукаво спросил: "Профессор, а не слишком ли мы интеллигентны для вас?" Впрочем, бывало, появлялся на нашем столе и омуль, и бурдюк с грузинским вином. Но главным в этих застольях оставалось общение, взаимопонимание, настроение. Не потому ли мы тогда так любили петь? Сменяли друг друга "Ванинский порт", "Мы идем по Африке", какая-нибудь бывшая на слуху пахмутовская новинка. Все-таки мы еще были идеалистами с романтическими надеждами на будущее... И Встретившись недавно после разлуки с моей подругой Каппой Кожевниковой, которая перебралась в Америку вслед за дочерью, ученым-биологом, мы стали вспоминать свои самые трудные командировки. После Молдавии Капа была собкором по всей черноземной полосе и писала чаще всего для сельского отдела. Переезды между райцентрами и колхозами в пору осенней и весенней распутицы слились в ее памяти в одну мучительно тяжелую дорогу, по которой она колесила на перекладных. Правда, те наблюдения пригодились ей потом и в "Литературке", где она стала обозревателем экономического отдела. А я не могу забыть про свою давнюю сибирскую одиссею. Всех нас подогревал соревновательный азарт. А одной из форм поощрения считались творческие командировки, и я не смогла отказаться, когда редакция предложила мне письмо, с которым надо было проехать пол-Сибири, хотя мои домашние и впали в истерику. Лететь я собралась в середине января, а уже в апреле должна была рожать. Но насколько рискованной была эта авантюра, я осознала только в пути. Омск встретил 43-градусным пронизывающим морозом. С письмом о судьбе девушек-выпускниц я пришла к светилу сибирского почвоведения, профессору сельхозинститута, который теперь проводил опыты с одной из них, ставшей главным агрономом большого совхоза. С Шурой, девушкой с железной хваткой, стоило повидаться. Вот только обкомовский газик застрял на обратной дороге, и мы насквозь продрогли, пока нас не вытащил трактор. Другим адресом был дальний совхоз Красноярского края, где бедствовала сокурсница Шуры, агроном, Маша. В середине ночи я вылезла из поезда «Красноярск-Абакан» на станции Красная Сопка и окунулась в снежную мглу. Огни станции едва просматривались сквозь пургу. А в помещении вокзала было не продохнуть. Машины не ходили из-за заносов. Только днем в чайной я нашла возчика с лошадью. Через пол дороги мы добрались до ночлега Я, как вошла в тепло, так и рухнула в обморок, единственный раз в жизни. А Машу в совхозе я не застала. О ней рассказал молодой ветврач, который собирался тоже оттуда бежать: из-за сволочного отношения дирекции к молодым специалистам. Отыскала я ее в маленьком городке Кемеровской области еще через три дня пути самолетом и поездом. Совершенно простуженная, я прилетела в Москву и слегла в гостинице. А когда пришла с очерком в редакцию, там ахнули, настолько заметной стала моя беременность. Перед отъездом ее еще скрывала широкая зимняя одежда, иначе бы, наверное, меня в Сибирь не отпустили. Впрочем, мой поступок был вполне в духе «Комсомолки». Когда я знакомилась с Кларой Скопиной, легкой, светящейся, заводной, то не поверила, что она мать троих детей. А Клара вскоре вышла замуж за нашего спецкора Сережу Гуськова, родила четвертого ребенка, и они все, включая полугодовалую Аленку, поехали в Красноярск: он – корреспондентом "Советской России", она - "Комсомолки". Клара писала очерки о норильских строителях, о полярных летчиках, разъезжая по всему краю, несмотря на свои семейные тяготы. В газете я не раз выступала с заметками о художниках, о выставках, организовывала статьи ленинградских писателей и деятелей искусства, и однажды позвонил Борис Панкин, тогда заместитель главного, и предложил мне попробовать себя в роли редактора литературного отдела. Подумав, я согласилась. Мне хотелось перейти в аппарат редакции, хотя этот отдел был в упадке. Но Панкин, который его курировал, обещал свою помощь. Сам он начинал выступать как литературный критик и вырабатывал свой жанр статей, в которых размышлял о проблемах жизни, отталкиваясь от заметных культурно-общественных явлений, таких, как дневники Марка Щеглова, повести Чингиза Айтматова, романы Федора Абрамова. Эти выступления становились гвоздевыми в газете. А мои неприятности в должности и.о. редактора возникли почти сразу. Началось с публикации стихов Андрея Вознесенского, которые он принес Панкину. Стихи были в привычном смысле негазетные, но зато сам поэт – фигурой знаковой, популярной среди молодой интеллигенции, и напечатать его казалось делом принципа. Тем обиднее стало, когда перед утренней планеркой я увидела на двери сельского отдела лист с нарезкой стихов и карикатурами к ним. Раскритиковали за них отдел и на летучке. Но куда более чувствительным стал для меня отказ напечатать рецензию на сенсационный спектакль Товстоногова по грибоедовской комедии с Юрским-Чацким. Написала о нем блистательный критик Инна Соловьева, ездившая в Ленинград по нашей командировке. Ответственный секретарь Илья Миронович Шатуновский не разделил моих восторгов. Он, очевидно, уже знал о неудовольствии, которое спектакль вызвал в верхах, хотя и не стал на это ссылаться, а сам выступил против публикации. Искать авторов с острым пером в этих обстоятельствах было нелегко, но мои муки быстро кончились. В Москве открылась замечательная выставка, посвященная ХХХ-летию МОСХа. Благодаря ее ретроспективному характеру удалось вытащить на свет божий полотна выдающихся художников, которые под флагом борьбы с формализмом на долгие годы были погребены в запасниках музея. В Манеж началось паломничество, и мы откликнулись на выставку хвалебной статьей солидного искусствоведа. Как невозможно предсказать падение кирпича на голову, так нельзя было предугадать заранее, что в Манеже разразится скандал с участием первого лица государства. Ведь работы Эрнста Неизвестного, Плавинского и других возмутителей спокойствия, которых Хрущев обозвал "пидарасами", разместили перед самым его визитом. Маршрут Хрущева по Манежу был составлен так, что ему на глаза попались и "Обнаженная" Фалька, и "Геологи" Никонова, также вызвавшие его раздражение. А «Комсомолка» как раз порадовалась и возвращению Фалька, и удаче Никонова, одного из мастеров "сурового стиля", отказавшихся от лакировки героев времени. Глядя сейчас на "Геологов" в Третьяковке, диву даешься, какие из-за них кипели страсти. Редакции стало ясно, что на рецензии нашей поставят метку в идеологических отделах и большого, и малого ЦК, поэтому решили отреагировать на ситуацию, не дожидаясь худшего. Когда меня вызвали на редколлегию, доброжелатели советовали смирно покаяться в ошибке. Я понимала, что нужна искупительная жертва, и не собиралась никому ничего доказывать. Но меня вывел из себя редактор спортивного отдела Николай Семенович Киселев. Он был авторитетным спортивным специалистом и вовсе не злым человеком, но как секретарь партийной организации счел своим долгом задать тон обсуждению. На выставке он не был, но стал обвинять отдел в невежестве и развращении вкусов молодежи. Тут я не выдержала и заявила, что, если кого и обвинять в невежестве, то не автора статьи и не меня, поскольку художники, упомянутые в газете, не развращают молодежь, а воспевают ее мужество... Но на этом месте меня благоразумно прервали и решили выпроводить от греха подальше. Кажется, Панкин заметил, что, поскольку отдел признал ошибочность спешки, с которой рецензию подготовили, то обсуждение можно продолжить без его участия. Друзья мне сочувствовали, но я сомневалась в благоприятном исходе. Через день меня пригласили к Воронову и - никаких упреков. Юрий Петрович сам казался смущенным, говоря, что в отделе меня оставить нельзя, но я могу вновь приступить к своим обязанностям собкора в Ленинграде. "А через год-два вернемся к переводу тебя в аппарат", - добавил он. И я, естественно, не сочла себя жертвой. А когда спустя четыре года меня утверждали на бюро ЦК ВЛКСМ членом редколлегии, один бдительный товарищ напомнил об идейной ошибке редакции и моей к ней причастности. Обошлось это без последствий, но я поняла, что в свое время Воронову в ЦК комсомола попало за ту публикацию. х х х В редакции мы пропадали с утра до вечера. И, конечно, на шестом этаже возникали романы. К прочному и счастливому союзу пришли здесь Инна Руденко и Ким Костенко. Роман этот длился не один год, но не вызывал пересудов. Их отношения не бросались в глаза, хотя они их и не скрывали. Сильное и глубокое чувство вызывает уважение. Ким, перебравшись из Донбасса в Москву, на глазах вырос как журналист. Он брался за тяжелые, конфликтные темы: писал о беспощадной эксплуатации молодежного энтузиазма на сибирских стройках, добивался восстановления честного имени Виктора Третьякевича из "Молодой гвардии"... А очерки Инны Руденко всегда были заметным явлением в газете. Вместе Инна и Ким создали радушный дом, который стал местом дружеских встреч людей из разных поколений редакции, начиная с нашего. Мы и ссорились, и спорили, но любили газету больше, чем себя в ней, и это объединяло. Позже, наверное, к концу 60-х, разногласия стали углубляться, и в конце-концов одни из нас полностью разошлись во взглядах с другими. Но я здесь вспоминаю время, когда мы еще сходились за одним столом не только в редакции. Близость человеческих отношений отражалась в праздничных редакционных "капустниках", сценарии которых писали в ту пору Слава Голованов и Виталий Резников. Мне легко представить себе Славу в цилиндре и с тросточкой на ступеньках лесенки в Голубой зал перед началом действа в "капустниках". Он не раз бывал ведущим. ...На сцене литсотрудник Миша Палиевский очень похоже изображает главного редактора. Дергая челюстью, как сердитый Панкин, он призывает к солидности вызванных в кабинет "членов редколлегии": "Хотя бы на заседаниях называйте друг друга по имени-отчеству!" Но тут появляется пожилая "уборщица", знающая всех со стажерских пеленок, и начинает ворчать на главного: "Боря, опять у тебя на столе полос накидано. Не знаешь, что выбрасывать, что нет..." Наши газетные претенциозные рубрики, - "Октябрьским озоном дыша", "След в жизни", "Nota bene", - кажется, сами просятся на язык юмористу: Куплет на эту тему поет стажер в коротких штанишках, представляя сынишку Валентина Чикина, редактора отдела пропаганды: "Папа Валя, мама Валя, а зовут Максим меня. Я озоном надышался, нотабена у меня". Не знаю, покажется ли все это теперь смешным, но тогда смеялись. Перед очами ответственного секретаря Гриши Оганова появляется "статья" в облике крупногабаритного Михваса Хвастунова, редактора отдела науки. "Статью" Гриша отправляет своим сотрудникам за занавеску. Громко щелкают огромные ножницы, и из-за занавески выносят на носилках тоненькую Олю Кучкину. С улыбкой я и хочу закончить эти заметки о светлой поре моей молодости в "Комсомольской правде". Ольга Кучкина …И розы красные росли Последнее интервью Ромма Вспомнить не могу - могу вообразить: взволнованная, зажатая, храбрящаяся из последних сил молодая журналистка - и, тогда уже живой классик, Михаил Ромм. Остро- и кривоносый, с "куриным" отверстием вместо полноценного рта, из которого торчала курительная трубка и доносился хрипловатый смешок, глубокие, темные, схватчивые глаза, изящные руки. Не такая, впрочем, и молодая - уже порядочно отдано газете. Но тогда долго считались молодыми, едва ли и не фронтовики даже, - все учреждения и институты, включая институт власти, были геронтологическими, а страна патерналистская, и мы были как бы ее дети. Михаил Ромм, снявший знаменитое кино "Ленин в Октябре" и "Ленин в 1918 году", пережив глубокий творческий кризис, нашел в себе силы начать все сначала. Он проснулся снова знаменитым после выхода на экран культовой, как сказали бы сегодня, картины "Девять дней одного года" с Иннокентием Смоктуновским, Алексеем Баталовым и Татьяной Лавровой. Фильм "Обыкновенный фашизм", яркое киноисследование эры Гитлера, сквозь которое просвечивала эра Сталина, окончательно сделал Ромма кумиром "шестидесятников". К такому человеку я, давно окончив университет, но все еще оставаясь малообразованной и инфантильной, пришла брать интервью. Конечно, его схватчивый глаз тотчас все схватил. Но его "куриная попка" ни разу не растянулась в ироническую ухмылку. Мудрость и интеллигентность Ромма заключались в том, чтобы ни единым словом и ни единым жестом не дать понять собеседнику, что его уровень не дотягивает. Напротив. Он сумел построить разговор так, чтобы собеседник почувствовал себя тоже умным и тоже интеллигентным. Это был незабываемый урок человеческого поведения, который до сих пор меня восхищает. Интервью в "Комсомольской правде" было последним, появившимся в печати. Ромм был очень болен и вскоре умер. Осталась его фотография с подписью - на ней он в профиль, с сигаретой, прилипшей к губе, красивый, похожий на древнего философа. Главные вопросы жизни "Комсомольская правда", ставшая судьбой, сделала невероятное: подарила замкнутому по своей сути, одинокому человеку самое прекрасное, что есть в мире - роскошь человеческого общения. Не будучи журналистом, могла бы я рассчитывать на встречи, которые прошли через мою жизнь? Леонид Леонов и Виктор Шкловский, Валентин Катаев и Вениамин Каверин, Борис Слуцкий и Андрей Вознесенский, Владимир Соколов и Владимир Корнилов, Юнна Мориц и Белла Ахмадулина, Олег Чухонцев и Новелла Матвеева, Георгий Товстоногов и Юрий Любимов, Галина Волчек и Марк Захаров, Алексей Арбузов и Александр Володин, Виктор Розов и Александр Гельман, Фазиль Искандер и Василий Аксенов, Михаил Рощин и Юлий Крелин, Андрей Тарковский и Элем Климов, Алексей Герман и Отар Иоселиани, Вадим Абдрашитов и Кира Муратова, Наталья Крымова и Александр Свободин, Олег Даль и Леонид Филатов, Инна Чурикова и Алексей Петренко, Евгений Светланов и Евгений Колобов, Николай Петров и Юрий Башмет, Игорь Моисеев и Галина Уланова, Владимир Васильев и Екатерина Максимова, Елена Камбурова и Александр Градский, Алексей Козлов и Алексей Рыбников, Татьяна Назаренко и Максим Кантор, Юрий Карякин и Генри Резник, Игорь Малашенко и Елена Масюк, Ирина Антонова и Зоя Крахмальникова, Егор Гайдар и Григорий Явлинский, Михаил Горбачев и Елена Боннэр... Где, в какой жизни, можно было бы вообразить диалоги одного человека с таким количеством - и такого качества! - людей, из тех, кого называют "соль земли"? А если присовокупить, что некоторые из них стали личными друзьями!.. Вся штука еще в том, что журналист имеет право и возможность спрашивать что-то, что в обыденных разговорах остается обычно за рамками, уходить в глубину и черпать там - отчего в результате получается грандиозная мозаика совместных попыток ответов на главные вопросы жизни. Художник Поль Гоген сформулировал их, сопроводив одно из своих великих полотен строкой: "Кто мы, откуда и куда идем?" А на полотне всего лишь шествующая статная темнокожая женщина - излюбленная его модель. В стати и поступи одного-единственного человека уже содержится великая загадка о человечестве. Всякий раз нам разгадывать ее заново. Эфрос: неопубликованная рецензия Физиономия, на самом деле рубленная топором, все черты прямы и определенны, а в то же время что-то мягкое просвечивает сквозь жесткое - может быть, дело в усмешке, за которой нежность и печаль. Печаль - от глубокого понимания людей и бытия, и не проговариваемая нежность к ним. Он умеет то, что не умеет никто. Из поступков и реплик, из скрытых причин, какие внезапно становятся явными, из страстей и настроений он сплетает нечто, в чем мы находим себя и свое. Он ставит спектакли, от которых холодеет под ложечкой. В них все понятно поверх фраз, сверх фраз - и почему люди страдают, и почему надеются, и почему лишают себя жизни, и почему находят мужество жить. Его можно назвать Чеховым нашего театра. Он и ставит Чехова, по преимуществу. А если не Чехова, то близкого к нему Арбузова. Я пишу рецензию на новый спектакль Анатолия Эфроса по пьесе Алексея Арбузова "Счастливые дни несчастливого человека", с нетерпением и страстью складывая слова, - и "Комсомолка" отказывается рецензию публиковать. Я писала что-то похожее (по мотивам и исповеданию веры) об "Иванове" в Художественном театре и о "Дон-Жуане" на той же Малой Бронной (где Эфрос), о "Неоконченной пьесе для механического пианино" Никиты Михалкова и о "Чужих письмах" Ильи Авербаха, шедеврах 70-х, - публиковали. О "Счастливых днях..." - не проходит. Сегодня трудно даже вообразить себе резоны, по каким партийный чиновник непременно ставил палки в колеса выдающимся произведениям литературы и искусства. Тот не то сказал, этот не так повернулся в кадре или на сцене, здесь какой-то намек, а там издевательство над устоями. Эти устои были вроде неопытной барышни, которую всяк стремился изнасиловать, так что опасность подстерегала ее на каждом шагу. Никакой политики ни драматург, ни режиссер в свое детище не вкладывали, вкладывали честность, искренность и дар, а бдительные цензоры все равно их подозревали в нехорошем и бдили с утра до вечера. Все было смешно до слез. Но слезы, видимые и невидимые миру, приходилось проливать авторам, чей авторский замысел грозил быть исковерканным до неузнаваемости. Эфросу всегда делали массу замечаний. Каждая его работа продиралась сквозь частокол поправок, которые он то выполнял, то плевал на них, унимая сердечную боль. Измученный спектакль рано или поздно выходил, но негласно давалось распоряжение: поменьше прессы или вовсе без прессы. "Счастливые дни..." попали под такое распоряжение. Не зная этого, я носила и носила своему начальству варианты, которые также обрастали замечаниями и поправками: мелкое унылое зеркальное отражение все того же. Так продолжалось много месяцев. Кончилось тем, что я отнесла Эфросу полосу, в которой была заверстана почти вышедшая, но так никогда и не увидевшая света статья. Прочитав, он позвонил и произнес в трубку всего лишь одно слово: интеллигентно. Я была вознаграждена за свои мучения. А он? Им восхищалась, его любила публика. Любовь людей была ему награда. Между жизнью и смертью Олега Ефремова Опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить... Летит тонкий, нелепый, бьющий по нервам голос Татьяны Дорониной по Олегу Ефремову. Тогда Олег еще был, и быть ему предстояло долго, до самого конца ХХ века. Они играют в фильме Татьяны Лиозновой по сценарию Александра Борщаговского "Три тополя на Плющихе". И весь Советский Союз влюблен в это простое, ничего особенного, лицо: длинный вислый нос, вислые щеки, сжатые губы, глаза колючие или растерянные, понимающие или не прощающие, или вдруг смеющиеся заразительно - и море обаяния. Этого человека хотелось пожалеть всерьез и навсегда и к нему хотелось прислониться. Вот кто был звезда, задолго до того, как самые крошечные дарования начали присваивать себе категории звездности. Ему это было бы противно. Знающий себе цену артист и режиссер, строитель театра, знал цену и тщете и никогда не опускался до суеты. Он был из крупных людей. Личность сложная, противоречивая, не благостная, но такого свечения, что вот уж сколько лет его нет на свете, а, скажем, из моей жизни он никуда не девается. В дневниках 70-х у меня есть запись: "Приезжал Олег Ефремов. Кормила его ужином. Рассказывала ему о своей любви. Он - о своей. Проговорили часа полтора искренне и в то же время бережно. Он чудесный. Сказал: милая Оля, все пройдет, через год я встречу вас в «Пекине», и вы мне скажете, что снова влюблены". Как бы хотелось, чтобы у меня опять была несчастная любовь для того лишь, чтобы услышать от него: милая Оля, через год я встречу вас в «Пекине!» Обладая огромным общественным темпераментом, он был образцом художника, сумевшего сплавить подлинную злободневность с подлинным искусством. Вот у кого искали - и находили. "Декабристы", "Народовольцы", "Большевики", прославленный триптих возглавляемого им "Современника", имел ясно выраженную политическую и социальную окраску. И все то же самое: спектакли запрещались, чиновники ярились, Олег придумывал нетривиальные ходы, хитрющий, играл в наивность, использовал свое неслыханное обаяние - и побеждал. Бывало и такое. Не раз беседовала с ним, писала про его работы, в том числе, про "Три тополя на Плющихе", но никогда у нас не состоялось самого главного разговора, о каком я всегда думала, что он необходим. И вот, много лет спустя, когда ему оставалось всего ничего, но ни он, ни я этого не знали, мы, наконец, поговорили. Это было у него дома. Мы пили чай с пирожными. Он выключил аппарат, через который должен был дышать с перерывами (у него было что-то ужасное с легкими), я включила магнитофон. День спустя, расшифровывая пленку, я все никак не могла понять, что получилось. Разговор был какой-то очень простой, простыми словами и про простое. Но когда я закончила расшифровку, у меня почему-то были мокрые глаза. Вот и сейчас, я пишу, а они мокрые. Разговор был напечатан в "Комсомолке", вызвав, как это часто бывает, когда газета представляет такой мощи персону, шквал звонков. Я не знала, понравится ли публикация Олегу или нет, и с трепетом ждала реакции. Раздался звонок, было сказано два слова: получилось небуржуазно. Я поняла его: среди гламурных интервью последнего времени это было - человеческое. Между "интеллигентно" Анатолия Эфроса и "небуржуазно" Олега Ефремова, можно сказать, уложилась жизнь поколения. В газете разговор наш заканчивался тем, что Олег собирался в Париж, в госпиталь, и говорил, что берет с собой одну книгу - Библию. Он не был религиозным, и его обращение к Библии потрясло меня. В действительности он сказал, что берет с собой не одну, а две книги. Вторая - "Високосный век", книжка моих стихов, которую я ему подарила. Я не могла это напечатать из понятных соображений. По возвращении он позвонил: старуха!.. Он сказал про стихи лучшие слова, которые я когда-либо от него слышала. Я обрадованно закричала: я приду к тебе, как только приеду! Я уезжала. Я не успела. Было 24 мая, день рождения "Комсомолки", мы праздновали в зале "Россия". Ко мне подошли и сказали... Газета и судьба Газета давала задания, посылала то к Пушкину в Михайловское, то к Лермонтову в Тарханы, то к Блоку в Шахматово, заботливо организуя духовное и душевное обеспечение для дальнейшего прохождения службы. Какой? А вот как у солдата: он проходит службу, не зная пока в точности, на что пригодится, но старается. В мое обеспечение, по-видимому, непременно должны были войти чистая природа и чистая поэзия. Со счастьем растворялась в воздусях, после собирая себя по кусочку для маленького письменного отчета в газету. Чем меньше - тем лучше: обожала маленькую форму, что требовало особой сосредоточенности и точности. Обычный ход вещей был нарушен событием, которому предстояло переломить существование корреспондента "Комсомольской правды". Не каждому выпадает такая удача. Мне выпала. Редакция отправляла меня в редкостную командировку: в почти четырехмесячное плавание на научно-исследовательском судне "Дмитрий Менделеев". Сначала ходила к директору Института океанологии Андрею Монину, затем оформляла документы, затем встречалась с океанологами, еще на берегу, чтобы взойти на судно хотя бы слегка подготовленной, затем экипировалась. Маленькие сообщения по ходу дела появлялись в газете. В результате, под самый новый, 1971-й, год "Дмитрий Менделеев" отошел от причала во Владивостоке со мной на борту. Меня взяли в отряд метеорологов, быстренько обучив науке метеорологии. В обязанности новичка входило мерить облачность, ветер, температуру воды за бортом, что-то еще. Главный метеоролог обучал так: послюните палец, поднимите его вверх и вы узнаете направление ветра... В свободное от вахты время я стучала на пишущей машинке в каюте: готовила репортажи для "Комсомолки", передавала по радио, в редакции принимали радиограммы, жестоко сокращали и печатали в виде информашек. Сперва печатали - потом прекратили. Я засоряла эфир, отнимала время у радиста, передававшего мои полотна азбукой Морзе в Москву, а в Москве их выбрасывали в корзинку. Я не понимала, в чем дело, но из Индийского океана с редакцией особо не поспоришь, и я сделала то, что, видимо, должна была делать: сочиняла записки об экспедиции впрок. Теперь я думаю, что до главного редактора уже тогда дошло известие о моем аморальном поведении: у меня начался невозможный роман с начальником гидрооптического отряда, кандидатом физико-математических наук, открывшем в Индийском океане выдающееся по прозрачности место, фигурирующее во всех учебниках мира как "море Павлова". Между прочим, про корабль говорят, что он прозрачный. Стало быть, настучать на нас мог любой желающий. Хотя для этой цели, как и везде, служил специальный персонаж - зам. начальника по политико-воспитательной работе. Когда я вернулась с готовыми кусками, которыми намеревалась отчитаться от командировки, в публикациях мне было решительно отказано. (Они появились в "Московском комсомольце" и "Огоньке"). Главный редактор не скрыл, что меня ждут большие неприятности. И они не преминули последовать. Меня вызывали во все комсомольские и партийные инстанции, от мала до велика, желая не только знать подробности моей личной жизни, но и запретить ее. Я уходила в экспедицию разведенной, однако мой возлюбленный Павлов был женат, и я получала по полной программе. Умирая от страха, я твердо стояла на своем: мы любим друг друга. Короче, я получила выговор по партийной линии (я была член КПСС, а раньше секретарь комсомольской организации "Комсомольской правды"), и мы поженились. В издательстве "Детская литература" вышла первая моя книга "До свидания в апреле!". Но это история из другой жизни... Арбузовская студия – и опять за счет газеты Про журналистику, так же, как про науку, говорили: удовлетворение личного любопытства за государственный счет. Абсолютно верно. Больше того: устройство личной судьбы, как уже рассказывалось. Она и в другом смысле устроилась за счет "Комсомолки". Я еще только готовилась к экспедиции, как вдруг позвонил Алексей Арбузов и сказал: создается студия молодых драматургов, я руководитель, приглашаю вас. Мы встречались некоторое время назад по заданию редакции, интервью с ним вышло в газете, но я наговорила ему больше, чем полагалось для интервьюера, в частности, о том, что у меня есть пьеса. К тому времени я стала членом Союза писателей. Арбузов прочел пьесу, хмыкнул и никоим образом не ободрил автора. Ободрили Эфрос и Ефремов, которым я по очереди тоже таскала ее. Полагаю, что из сострадания. Пьеса была слабая и туманная. Но вот, однако же, - Арбузов! Сердце подпрыгнуло вверх и упало вниз. С сожалением ответила, что улетаю и уплываю на четыре месяца. Придете, когда приплывете, великодушно согласился Арбузов. Я приплыла - и пришла. И осталась с Арбузовым и студийцами на пятнадцать лет, до самой смерти мастера. В студии занимались: Люся Петрушевская, Витя Славкин, Аня Родионова, Марик Розовский, Аркаша Ставицкий, Венечка Балясный, Володя Карасев, Аркаша Инин, Саша Ремез, Саша Розанов... Всего пятнадцать человек. Мне очень приятно, что я была первой, кто написал про Люсю Петрушевскую. Ее пьеса "Любовь" поразила меня, как она поражала всех читавших и видевших позднейшие постановки, как она поражает по сей день: способностью такой записи человеческой речи, где слово есть краска, а соединение слов, их пластика и ритмика суть живопись, а все полотно, как бы небрежно заляпанное, являет сущность бытия в его провалах и пиках, где все сразу, что саднит и пронзает. "Комсомолка" открыла Петрушевскую. На корабле я написала пьесу "Белое лето", и Владимир Андреев поставил ее в театре Ермоловой. Постановку следующей пьесы "Страсти по Варваре", придумав ей название, осуществил Олег Табаков в своей "Табакерке". Я убегала из редакции залечивать свои душевные раны щедрыми аплодисментами публики... На один квадратный метр «КП» Меня не могли отозвать из командировки, поскольку я находилась в океане. Александра Пумпянского - могли, поскольку он находился на суше. Меня наказывали по линии морали. Сашу - по линии идеологии. Это был один из самых тонких и интеллектуальных американистов, каких я знала. Он трудился в иностранном отделе "Комсомольской правды" и готовился занять пост собственного корреспондента в США. Ему, в силу ума и таланта, нелегко было работать в черно-белых тонах, как работали в ту пору все иностранные собкоры всех без исключения газет. Толстые буржуи, поджигатели войны - и честные коммунисты, сторонники мира. Примерно таков был официальный расклад, и ему должно было неукоснительно следовать. Пумпянский, прибыв в Америку, занялся живой, а не выдуманной жизнью страны, передавая живые истории, как, например, рассказ о неугомонной девчонке Патриции Херст, наследнице известного газетного короля, которая позволяла себе и левые, и правые выходки, бунтуя против уклада, за который отвечал, в том числе, ее папаша, и попадая в передряги, в том числе, опасные. Напечатанный в "Комсомолке" текст, как и другие сашины тексты, представлял собой не два цвета, а многоцветье, в котором стоило следить за сюжетом и за мыслью, получая удовольствие от того и от другого, и еще от третьего - блестящего пера, каким написано. Зато там отсутствовал указующий палец: слушать сюда, смотреть здесь, судить так-то и так-то. Кажется, этот последний материал переполнил чашу терпения куратора газеты - ЦК ВЛКСМ. Конечно, кого-то конкретного, как водится. Подтверждалось обстоятельство, замеченное до меня: как в предмете, каким я занималась - литературе и искусстве, так и в нашем родном предмете - журналистике, разногласия с Советской властью были в основном эстетического свойства. Реально чиновник предписывал одно: пожалуйста, ничего яркого, не высовываться, только серое (что, в итоге, и дает черно-белое). Серость торжествует во все чиновные времена. И хотя те времена были уже вегетарианскими (как говаривала Анна Ахматова), отдельные судьбы трещали, да еще как. Скандальный отзыв корреспондента из страны пребывания был не самой большой драмой, с людьми случалось и похуже, но карьеру выдающемуся журналисту сломали. Александр Пумпянский много лет возглавляет демократический журнал "Новое время". Ни журнал, ни его редактор не теряют высочайшей квалификации. В дружбе с ним я добираю то, чего не добрала в "Комсомольской правде". В "Комсомолке" было вызывающее количество чуда на один квадратный метр площади. Такой человеческий материал. Чудо из чудес - Виталий Ганюшкин. Изумительно прямая посадка, белокурая голова, серо-голубые глаза: как мужчина - хорош необыкновенно. Но до чего же хорош как человек! Отдельный, хладнокровный, независимый, он все в вас замечал своим внутренним оком, и на все в вас был направлен луч его необыкновенной доброты. Он остроумно мыслил и остроумно писал. Вокруг него клубился народ. Он любил выпить, и народ любил выпить. Чаще всего, ходили пить пиво в ближайшую стекляшку. Я выпить не любила, но ходила с ними, потому что испытывала время от времени потребность в братстве. А однажды, когда было хреново по самое не могу, отправилась вместе с Ганюшкиным, Дюниным и, по-моему, Мишей Кухтаревым, фотокорреспондентом, в Домжур пить водку. Ничего утешительнее в моей жизни не случалось. Я стойко держалась, чтобы не заплакать, прикрывала глаза рукой, но слезы все же предательски закапали из-под руки. Ганюшкин, не прерывая беседы и выпивки и даже не глядя на меня, стал вытирать своими длинными прохладными пальцами мокроту на моих щеках. Как же я любила его в эту минуту! И как хорошо, что я успела сказать ему о любви до его смерти. А он успел - мне. Я говорю не о женско-мужской любви, а о человеческой. Гек Бочаров был тоже из чудесной породы. Маленький, со сверкающими глазками, сгусток ядерной энергии, он явился завоевывать Москву из провинции и завоевал в кратчайшие сроки. Для этого он переписал рукой всего Хэмингуэя и обрел свою руку в журналистике. Мы сблизились, работая над совместной корреспонденцией "Добрый день, Чук и Гек!". То есть сблизились буквально: я сидела за машинкой, а он дышал мне в затылок, высмеивая или одобряя мои предложения; после он садился за машинку, а я пристраивалась сбоку и дышала - ему. Такое мы получили задание и, обсасывая фразу за фразой, заполняли белый лист буковками, доставлявшими обоим неизъяснимое наслаждение. Еще нам нравилось, что его зовут Гек, а меня Кучкина, из чего, если прочесть наоборот, получится - Аникчук, а если сократить, то - Чук. Мы намеревались и дальше продолжить наше удачное сотрудничество, но отчего-то нам стало скучно, и мы продолжали каждый по отдельности, как и раньше. Однако дружбы не прервали. И когда мне в один прекрасный день объявили роковой диагноз, единственный человек, которому мне захотелось позвонить, был Гек. Он тут же примчался и отвез меня в какой-то дикий ресторан в гостинице "Молодежная" за Савеловским вокзалом. Мы заказали выпить и закусить, и Гек принялся без передыху травить истории, от которых я покатывалась с хохоту. Мне совсем не было весело, мне было плохо и страшно, но он так старался, что было бы бесчеловечно не постараться в ответ. А потом он приходил ко мне в больницу, и я не забывала аккуратно открывать рот, чтобы смеяться над его замечательными шутками. Я могла бы поведать о многих и многих - формат не дает. В газете была вся моя жизнь, и я ничего не могу и не хочу забыть из той сказочной поры, когда мы были молодые и чушь прекрасную несли, как сказала за всех нас моя лучшая подруга Юнна Мориц. И розы красные росли. Константин Щербаков Шестой этаж и этажом ниже (Фенечки) Главный редактор «Московского комсомольца» Михаил Алексеевич Борисов был интересный, видный мужик с лицом комсомольского вожака, которому старшие партийные товарищи должны доверять безгранично. Это не мешало ему любить, ценить и беречь молодых сотрудников, которых окрестили «детьми XX съезда». Когда, проработав у него после университета два года, я объявил, что перехожу в «Комсомолку», Михаил Алексеевич всерьез на меня обиделся, не встречались мы долго. Однако, возглавив издательство «Московский рабочий», именно он выпустил мою книгу, причем тогда, когда обстоятельства мои складывались не лучшим образом. Мне и потом везло на главных редакторов. х х х Главный редактор «Комсомолки» Юрий Петрович Воронов был человеком мягким, застенчивым — и при этом делал самую живую и смелую газету в стране. А потом еще и стихи стал публиковать — мужественные, честные стихи о ленинградской блокаде, которую пережил мальчишкой, и не просто пережил, а сражался, имел боевые награды. Он продержался гораздо дольше Куницына на ключевом газетном посту, однако и тут терпение начальства в конечном итоге иссякло. Придравшись к публикации, в очередной раз не соответствовавшей партийным установкам, его отправили на исправление в аппарат «Правды», а потом — собкором в ГДР. Не знаю, случайность это была или изощренное издевательство: все знали, что после блокады у Юры идеосинкразия к немецкому языку. Просидел он в Берлине, если не ошибаюсь, тринадцать лет, но языка так и не изучил. Помню, бродили с ним по Карлсхорсту, он не мог найти гостиницу, где меня поселил, и задать прохожему вопрос тоже не мог. В перестроечные годы занимал высокие должности секретаря Союза писателей, редактора журнала «Знамя», заведующего отделом культуры ЦК, редактора «Литературной газеты». Он не был шумным «прорабом перестройки», просто работал в соответствии со своими убеждениями «шестидесятника», которые на короткое время оказались в чести. Когда романтическая пора пролетела, он незаметно оказался на пенсии и вскоре умер. Человек кристальной чистоты и высочайшей душевной пробы. Выдающийся редактор «Комсомольской правды» Юрий Петрович Воронов. х х х В прежние времена было принято, чтобы тексты за начальников писали их подчиненные (нынче, впрочем, тоже). Борис Панкин, сменивший в «Комсомолке» Юрия Воронова и достойно, смело продолживший его работу, по профессии журналист, критик. На высоком административном посту он этого занятия не оставил. Однажды, опубликовав в газете статью, если не ошибаюсь, о романе Апдайка, Борис получил нижеследующие комплименты. Секретарь ЦК ВЛКСМ: «Интересно, Борис Дмитрич, ярко, свежо. Поздравляю. Только знаешь, вот это место... Ассоциации возникают нежелательные. Понимаю, тебе некогда было глянуть. Но скажи этим, своим... которые пишут. Аккуратнее надо». Борис Николаевич Полевой: «Здорово, Борис Дмитрич, просто отлично! И, главное, видно — сам писал!» После «Комсомолки» Борис был председателем правления Всесоюзного агентства по авторским правам, последним министром иностранных дел СССР, послом в разных странах. Но пишет он по-прежнему сам. И у него хорошо получается. х х х Виталий Александрович Ганюшкин последние годы и до конца жизни работал в «Новом времени», а начинал в «Комсомолке». Вокруг личности такого масштаба и такого неотразимого обаяния неизбежно складываются легенды. Воспроизведу одну из них. На берегу теплого моря собрался то ли конгресс, то ли форум, куда съехались руководители молодежных организаций социалистических стран. Советский Союз представлял секретарь ЦК комсомола, назовем его Павел Сергеевич. От «Комсомолки» — Виталий Ганюшкин, уже завотделом, и пацан-стажер из МГИМО, чтоб перенимал опыт. В обязанности стажера входило, между прочим, каждое утро являться в гостиничные апартаменты Павла Сергеевича и докладывать о текущих делах. В то утро (а оно, аккурат, следовало за дружеской встречей глав делегаций) пацан застал Павла Сергеевича в ванной. Тот стоял перед зеркалом в одних трусах, с отвращением мял руками небритые щеки и сам с собой разговаривал: «Что же это за рожа-то, а? Можно ли столько пить? Ни на что не похожая рожа...» И тут пацан (бес попутал) выпалил с радостным подобострастием: «Рожа у вас, Павел Сергеевич, будто пошита из старых мудей». Секретарь ЦК повернулся к стажеру всем корпусом: «Что?!» Таким произнес голосом, будто в следующую минуту собирался объявить стажеру об исключении из комсомола. Пацан чувствует, что жизнь, возможно, дает трещину, ибо из лучших побуждений (подыграть начальству) допущена грубая лексическая и интонационная неточность, и шепчет — словно в омут головой, давясь от отчаяния: «Из старых мудей, Павел Сергеевич. Так шеф мой сказал, Виталий Александрович Ганюшкин. Это он шутил...» - «Ганюшкин?! Шутил?! — аж зашелся от гнева Павел Сергеевич, потом замолчал секунд на несколько и вдруг изрек: — А ведь остроумно. Ганюшкин, говоришь?» - «Виталий Александрович, — счастливо пропищал стажер, поняв, что гроза прошла, молнии просверкнули мимо. — Шеф мой... такой человек...» «Не тебе судить, — одернул несмышленыша секретарь ЦК. — Но чувствую, интересный человек. Острый, сложный, но интересный. У нас кто мой доклад пишет на слете молодых целинников?» И сам себе ответил: «Никто еще не пишет... Вот Ганюшкину и поручим. Ганюшкину! Надо же — из старых мудей! Это ведь будущее золотое перо комсомола!» х х х Очень памятны дни, когда ответственный секретарь газеты Александр Борисович Пумпянский был ведущим редактором номера, а я — дежурным членом редколлегии, то есть как бы его первым помощником. На целый вечер мы оставались хозяевами газеты. Обосновывались иногда в его кабинете, иногда — в моем. Просили буфетчицу Глафиру принести столовые приборы, стаканы. (Ну, не хотел об этом, а что было то было, куда деваться. Как говорил один мой университетский однокашник: «Знаете что, ребята, давайте сегодня напьемся одним сухим вином. Значит, так: сначала купим две бутылки водки…») Да, так о сухом вине. Покупалась пара бутылок «Алжирского», которое, по слухам, доставлялось из Африки в цистернах из-под нефти, что, по-моему, являло собой навет, ибо вино было замечательное, а нефтью отдавало совсем чуть-чуть. Покупался большой круг домашней украинской колбасы. Почему именно такое сочетание? Это я сейчас понимаю, что суть заключалась в нашем с Александром Борисычем глубоком, органическом, почти интуитивном интернационализме, а тогда все выходило как-то само собой. Впрочем, ведь я — про газету. Это все к тому, что мы ее выпускали. Службы работали четко, все оказывались на нужном месте и в нужное время, номер выходил по графику, а утром на планерке удостаивался всяческих похвал. И, что существенно, ни в одном из таких номеров не было допущено даже крохотной идеологической ошибки. Даже микроскопического отклонения от линии партии. х х х Редакция «Комсомолки» занимала шестой этаж в знаменитом здании на улице «Правды», сами правдисты располагались этажами ниже. Под нами находился как раз их отдел литературы и искусства. Там работал критик Н., человек добрый и знающий. Когда «Правда» печатала что-то совсем уж скверное, уничтожающее о хорошем спектакле, фильме, он поднимался к нам и с искренней горечью спрашивал: «Нет, вы мне скажите — почему? Почему все яркое, молодое, талантливое губят, душат, шельмуют? Нет, вы мне скажите»... х х х Некоторое время редактором «Правды» по отделу литературы и искусства был Георгий Иванович Куницын, отправленный на эту должность из ЦК, где явно пришелся не ко двору. С его приходом «Правда» напечатала статьи Товстоногова, Розова, что по тем временам считалось неслыханной дерзостью. В просторном кабинете Георгию Иванычу бывало одиноко, опытные правдисты заходить к нему опасались. В такие минуты он иногда звонил мне, просил заглянуть. Дверь — настежь, в приемной никого, даже секретарша где-то попряталась, и огромный, под два метра Георгий Иванович начинал свой монолог громоподобным голосом, проникавшим во все правдистские щели: «Они, — он грозно указывал пальцем куда-то в пространство, — они поссорят партию с художественной интеллигенцией. Мало того, что промышленность разрушили, сельское хозяйство развалили, хлеб в Америке покупаем, так они еще»... Терпели Куницына в «Правде» недолго. х х х В отдел литературы и искусства «Комсомолки» регулярно заходил неопрятный старик, пребывавший в склеротическом состоянии, глубоком и безвозвратном. Он клал мне на стол истлевшие листки со стихами, написанными старомодным витиеватым почерком — на предмет возможной публикации. Всякий раз, получив отказ, учтиво кланялся, а через несколько дней возникал снова. Но вот однажды ритуал был нарушен. Вместе со стихами он принес книгу дореволюционного издания и продемонстрировал дарственную надпись. Я не запомнил ее содержания, сосредоточившись на подписи, которая не вызывала сомнений. Это была подпись Александра Блока. Силюсь представить себе встречу Блока с нашим визитером — и не могу. Может быть, Блок не советовал ему публиковать стихи? Те самые, на истлевших ныне листках? Сперва Блок не советовал, спустя пятьдесят лет — «Комсомольская правда». Прихотливый творческий путь. х х х Когда я уходил из «Комсомольской правды», уже собираясь на службу в Польшу, друг газеты Марк Андреевич Соболь, поэт военного поколения, человек веселой внешности и чистейшей души, написал мне стихи: Легко сказать — «счастливого пути...» В просторный мир уйдут дороги наши, Но стынет котелок солдатской каши, Хоть ложка есть — партнера не найти. Холодный круг былого костерка, Горевшего с таким веселым хрустом... «Счастливый путь?..» Дружище, слишком грустно, И я шепчу короткое «пока»... Марк ушел недавно, я был на его скромных похоронах. А стихи были напечатаны в газете, которую выпустил в нескольких экземплярах и подарил мне Тимур Мамаладзе, мой тогдашний заместитель. Потом он был близким, доверенным сотрудником Эдуарда Шеварднадзе в Москве и в Тбилиси. Еще позже — политическим обозревателем « Известии», «Новых известий». А Саша Пумпянский, работавший тогда собственным корреспондентом «Комсомолки» в Америке, прислал текст, где ему, наверное, первый и последний раз, изменило чувство меры и адекватного восприятия окружающей действительности: «Герой одного романа, который мне очень нравится, обращаясь к другому герою, говорит: ты большой человек, док, и не верь, если тебя в этом станут разубеждать. Так вот, ты большой человек, Костя, даже если в эти дни тебе об этом говорят многие. Просто, если не сказать сейчас, то тогда когда же еще?» Впрочем, один раз, пожалуй, можно, чтоб изменило чувство меры. Важно, чтоб оказия была подходящая. х х х Я разговаривал с Тимуром Мамаладзе примерно за полтора месяца до того, как этот текст должен был выйти в журнале «Новое время», потом я уехал из Москвы, а по возвращении узнал, что случилось: умер Тимур. х х х Выходцы из «Комсомолки» располагались на информационном поле таким образом. Виталий Игнатенко — генеральный директор всемогущего ИТАР-ТАСС. Анатолий Юрков — главный редактор проправительственной «Российской газеты». Валентин Чикин — главный редактор антиправительственной, коммунистической «Советской России». Александр Пумпянский — главный редактор «Нового времени», которое (большая по нынешним временам редкость) — само по себе. А ваш покорный слуга редактировал журнал «Искусство кино» в нескучные годы — с 87-го по 93-й. (Из книги «Житьё-бытьё». Издательство «Воскресенье». 1999 г.) Тамара Громова Тебе мое вино – моя душа «Комсомолка», в которой я проработала без малого семнадцать лет, с 1962 по 1976 годы, памятна и дорога мне, прежде всего, - людьми. Нигде – ни до, ни после - я не встречала такой концентрации ярких, самобытных и притом хороших – людей (что не всегда совпадает!) Одни, как Галка Ронина, стали для меня самыми близкими, родными, нежно любимыми - на всю жизнь (недаром о Галке пели песенку - «Ронина слышит, Ронина знает» - в такой шутливой форме отдавая дань ее отзывчивости, доброте, безоглядной готовности помочь). Вошла навсегда в мою жизнь Люда Овчинникова, бесконечно мной уважаемая: подростком пережив Сталинград, она весь свой талант отдала поиску героев войны, памяти и правде о них. Аля Левина: она относилась к своей работе, как ученый – в ее картотеке были сотни адресов будущих командировок - и она щедро предлагала их коллегам; я до сих пор помню библиографичекую колонку, которую она ввела (пробила!) и вела. Викаша Сагалова - остроумная и неунывающая в любой ситуации. Таня Елаховская - человек с большим чувством достоинства. Катя Благодарева - отменная стенографистка и очень неординарный человек. Не забыть Отахона Латифи – яркого журналиста, собкора по Таджикистану. Он приехал на месячную стажировку в Москву и сразу попросился в деревню. Вернулся грустный и задумчивый. И сказал: «Я думал, что у нас деревня самая бедная. А оказалось - в Росии еще бедней. Я преклоняюсь перед русским крестьянином. Но почему – эта бедность? И сколько это может продолжаться!» Потом я ездила в командировку в Таджикистан - мы готовили полосу к юбилею СССР, и он провез меня по всей своей маленькой, живописной стране и рассказывал о ее проблемах, которыми был озабочен как собственными. В новые времена он стал лидером сложившейся политической оппозиции. Уверена - он хотел счастья своему народу! Боролся за него, как считал для себя возможным. И был убит. По масштабу судьбы - это одна из самых мощных фигур нашего поколения «Комсомолки». Побывав в командировке у Файка Мустафаева в Азербайджане, открыла для себя особую специфику работы собкоров в национальных республиках. После каждой критической статьи Файк с семьей на неделю перебирался к друзьям или родственникам - спасался не только от звонков с угрозами, но и ради физической безопасности. Ведя картотеку на власть предержащих республики, он следил за их передвижением по лестнице власти, предвидел ближайшие перестановки. Невероятно увлеченный человек! Показывал мне Баку и сказал с гордостью: «Знаешь, я чувствую себя здесь немножко хозяином!» А я думаю о нем: «Поистине - на всякого мудреца довольно простоты!» Другие светили, как яркие звезды – блистательный Слава Голованов, мудрый Сима Соловейчик, Василий Песков, Юрочка Рост, тогда совсем молоденький - но почерк уже был виден (как мы радовались его удачам!), разносторонне талантливый Волик Арсеньев, Алик Шалаев, Юрочка Щекочихин, Толя Иващенко (назвала его и сразу вспомнила – как он первый выступил против лысенковщины и чего ему стоило все это опубликовать, а газете – отбиться потом от всемогущей псевдонаучной клики!). Толя Стреляный (масштаб его личности и тогда был виден), никогда не забуду, как он приходил в нашу комнату и говорил: «Громова, есть что-нибудь антисоветское?» - и я ему давала самиздат, который удавалось добыть. Некоторое время мы вместе трудились в литгруппе, куда он был сослан за непослушание. Там он приобрел вкус к работе с письмами читателей, а сейчас продолжает работать с ними на «Радио Свобода» Талант заразителен, плодотворен – и они помогали жить, того не подозревая, кроме миллионов читателей и нам, их коллегам. По природе, слава Богу, лишенная чувства зависти, каждую удачу коллег я воспринимала - как радость. Их удачи были для меня и человеческой, и профессиональной школой. Конечно, были и не очень хорошие люди, но плохое вспоминать не хочется. А общая атмосфера шестого этажа была атмосферой доброжелательства, понимания и взаимной выручки. И – веселья! Какие у нас были капустники! Все это помогало выживать и сохранять свои юношеские представления о чести, долге, нравственности, достоинстве… х х х Пришла я в «Комсомолку», можно сказать, по знакомству. Главного редактора Юру Воронова я хорошо знала по Ленинградскому университету, несколько лет была его замом по факультетскому бюро комсомола (он был на два курса старше). Я бы ни за что к нему не обратилась, мне было стыдно перед ним быть просителем, если бы не отчаянные мои обстоятельства: я оказалась в Москве без работы, без квартиры и с маленькой дочкой на руках. Думаю, Юра не очень обрадовался моему визиту. И сказал, что совместное обучение не причина, чтобы он меня взял на работу. Но дал шанс. Послал к редактору отдела пропаганды Валентину Чикину. Это было некоторым лукавством с его стороны. Помня мой романтически-правдолюбский характер, он, подозреваю, надеялся, что с таким жестким, суровым, человеком, как Чикин, я не полажу. Однако, я написала две статьи, которые как-то пришлись, и Чикин меня взял, нет, не в штат! А на договор... Я подозреваю, что потом Юра не раз меня защищал. Я никогда не ходила в его кабинет без вызова и вообще дистанцировалась, боясь поставить в неловкое положение. Но я так благодарна ему! После Воронова редактором стал Борис Панкин. Он был очень сильным руководителем. Но это был совсем другой человек. х х х Мне очень нравилось работать с авторами. Я была человеком общительным, знакомых в писательских, научных кругах было у меня немало, и я с удовольствием привлекала их к работе в «Комсомолке». В газете тогда был настоящий культ авторов: все состязались, кто привлечет наиболее популярного, известного, умного, авторитетного. И, кстати, были корреспонденты, которых и сами авторы боготворили, обожали с ними работать. Конечно, мы тогда ни о какой «джинсе» и слыхом не слыхивали. Работали за честь общения с лучшими людьми страны. Хотя и тут не обходилось без накладок… Как-то мне поручили подготовить полосу к юбилею декабристов. С радостью взялась за эту работу. Полоса получилась действительно отменная. Отличную статью написал Сергей Наровчатов - поэт был сибирским потомком декабристов. Специально для «Комсомолки» написал стихи Давид Самойлов, свою поэму о декабристах дал Наум Коржавин (запомнившаяся деталь - половина последнего четверостишия не влезала и Юра Воронов взялся сам ужимать, я с трудом разыскала Коржавина, который просто рассвирепел от этого вмешательства, соединила их, и как-то они поладили). Но вспоминаю этот случай вовсе не для того, чтобы похвалиться. У этой истории оказалось нетривиальное, но очень соответствующее нравам тех лет продолжение. На доску Союза писателей был внесен, как погибший на войне с фашистами, Глеб Глинка - потомок декабриста. И какая удача - нашелся родственник и самого Глеба Глинки, принес фотографии, какие-то материалы. Правда, мне он сразу не понравился: уж как-то сильно лебезил. Но чего не вытерпишь ради появления «изюминки» на полосе. Статью-врезку к полосе написал Лев Никулин. Средней руки исторический писатель, но кем-то он числился по советскому табелю о рангах, и мой начальник (господин Ч.) считал, что он нужен как свадебный генерал. Утром после публикации Никулин позвонил в редакцию и устроил настоящую истерику - что мы ему, дескать, подсунули Глеба Глинку. Оказывается, тот попал в плен и после войны не вернулся, активно сотрудничал в зарубежных антисоветских изданиях. Это стало известно немногим «посвященным», поэтому, видно, фамилию с доски в СП не стерли. Да! Прославить эмигранта-антисоветчика - это было не слабо. Времена, хоть и не были людоедскими, но и вегетарианскими их не назовешь. Возможно, это была и тонко организованная «подстава» для Никулина, который застолбил за собой место едва ли не главного знатока русской эмигрантской литературы. А «Комсомолку» избрали для исполнения, поскольку нас, более человечных и беззаботных, чем журналисты официальных партийных газет, легче было провести. Не знаю, каким чудом я не была уволена (для ЦК-то я была мелкая сошка, меня даже выговором не удостоили). Однако начальникам моим нервы потрепали основательно. Другая саднящая до сих пор история… Наш отдел вел рубрику, названия ее не помню - но смысл «песня и стих - наша бомба и знамя». Кто лучше напишет об этом, чем автор «Гренады»? Михаила Аркадьевича Светлова я знала по прежним поэтическим встречам. Позвонила ему. Он спросил - когда надо. Я говорю - вчера… «Ну, тогда приезжай!» И вот я в его маленькой квартире у метро Аэропорт. Он усадил за машинку, чтобы я записывала его диктовку. . Ставит на стол бутылку коньяку - и поясняет: «Каждую удачную строчку будем отмечать рюмочкой». Я тихо охаю - питоха я плохой! Но возражать бесполезно. Удачных строчек, как вы понимаете, было немало. Я уже начинаю плохо соображать, но статья движется к концу. Вдруг вваливается половина труппы театра Ромэн, где ставили в это время какую-то пьесу Светлова. Вваливаются, ясное дело, не с пустыми руками. Пришлось принять участие. В конце концов, Михаил Аркадьевич, правильно оценив ситуацию, вызывает такси, оплачивает его, и я мчусь в редакцию. Твердым шагом прохожу мимо постового милиционера. Так же твердо прохожу по нашему длинному коридору. Мой зав. - Саша Егоров - сам хороший поддавала, впихивает меня в свой кабинет, где я мирно засыпаю, а сам, тем временем, приписывает в конце статьи «пропагандистский» абзац. На следующий день звонит Михаил Аркадьевич: «Тамара, ведь этих строк я не диктовал! Я не умею так говорить!» Мне очень стыдно перед стариком… х х х Между собой мы называли «Комсомолку» всесоюзной исповедальней - газета получала до тысячи писем в день. О чем только не писали! В основном это были жалобы, очень много писали о квартирном вопросе. А куда было пожаловаться на беспредел властей? Газета, хоть изредка, но могла помочь. Во всяком случае, была надежда, что хотя бы выслушают... Именно на читательской почте образовалось и еще одно уникальное подразделение «Комсомолки» - Институт общественного мнения. Прообраз социологических служб. Его создал молодой Борис Грушин. Мы были тогда – единственными. Респондентами нам служили читатели газеты, отвечавшие в письмах на вопросы ИОМ. Помню нашумевший опрос «На Марс - с чем?» И яркую статью Чикина «Не рано ли заигрывать с луной?» Был опрос «Как вы проводите свободное время?» Тоже – мешки писем. Не все относились к ИОМу однозначно. Особенно возмущался Илья Шатуновский, известный своими зубодробительными фельетонами (он тогда у нас был ответственным секретарем, но вскоре перешел в «Правду»). Он говорил: «Вот ты, к примеру, любишь рыжих, а я не люблю. Какое может быть у нас общее мнение?» Сознательно, мне кажется, оглупляя идею, он пытался дискредитировать само понятие – общественное мнение. Он не желал принимать даже возможность существования оного. Для него было существенно одно мнение – ЦК КПСС. х х х Мой общественный темперамент на давал мне жить спокойно. И я пять лет была председателем месткома «Комсомолки». Старалась для коллектива, как умела. Добилась, чтобы мы отправляли на весенние каникулы детей сотрудников в теплые края, и чтобы редколлегия частично оплачивала расходы. Для этого я использовала свои так называемые «свободные командировки», которыми меня неоднократно награждали за работу с авторами, - езжай, куда хочешь. Копила их для поездок с детьми. Меня неизменно сопровождала нежная мама - Света Козлова. Гагры, Сухуми, Ялта. Эти поездки были бы затруднительны, если бы не помощь Саши Кутателадзе. Он таинственным образом знал всех – и организовывал нам гостиницу и соответственный прием. Вообще он был совершенно незаменимым членом месткома. Наше время было - время дефицита. Все надо было доставать! И он был в этом деле ас! То притащит мешок воблы - и мы с этим мешком ходим и отовариваем сотрудников. То к 8 марта вся редакция благоухает мимозой - это Саше из Сухуми на самолете доставили ящики, и наш добровольный дизайнер - Аллочка Куликова со товарищи всю ночь делает букеты. То достанет дефицитные фрукты! А перед Новым Годом договорится с леспромхозом, и наши ребята едут вырубать елки - ведь елки-то тоже нельзя было достать! И все это делалось с царским жестом - мол, не стоит благодарностей! Но я была ему все-таки очень благодарна - он так бескорыстно облегчал жизнь редакционному люду! И еще я его уважала за некий жест независимости - каждую пятницу он неизменно появлялся с большим значком, на котором было написано: «Слава Богу - сегодня пятница!» К сожалению, не все так удавалось! Я пыталась пробить годовые премии для журналистов - ведь доход газета с ее миллионными тиражами приносила огромный, а зарплаты и гонорары были мизерные. Со своими выкладками и расчетами пошла к главному бухгалтеру издательства «Правда» Васильеву (запомнился мне неимоверным хамством!). Он даже не стал слушать. Грозно посмотрев, буквально прорычал: «Доходы - не ваше дело! Это деньги ЦК КПСС!» Собственно говоря, я это и раньше подозревала - мы работаем, чтобы им лучше жилось! х х х А уходила я из «Комсомлки» (это уже было при главном редакторе Льве Корнешове) вот при каких обстоятельствах. Ближе к концу 70-х написала критическую статью в защиту председателя колхоза. Дежурила, конечно, до выхода номера. Но, тем не менее, ведший номер редактор – Николай Боднарук, не связавшись со мной и не вчитавшись, похоже, как следует, сократил в обычной газетной спешке самый, по моим понятиям, существенный абзац, в котором по пунктам были названы обстоятельства в пользу моего героя! Я увидела сокращения в уже вышедшем номере. Статья эта психологически мне очень дорого далась. Произвол, который творило местное начальство по отношению к лучшему председателю колхоза, бывшему фронтовику, давил и на меня, я воспринимала его и своей личной бедой! И вот такой же произвол достиг меня на рабочем месте! Нас воспитывали в таком почтении к автору, что мы не имели права без его визы тронуть в тексте ни одной строчки. И это – тексты посторонних людей. А тут свой собрат пренебрег трудом и честью товарища по редакции. Я это восприняла как вопиющее неуважение к журналисту. Для меня это был шок. После статьи пришло несколько анонимок, в которых меня всячески обзывали и обвиняли во взятке. Послали корреспондента разбираться. Он без труда нашел анонимщиков, которые признались, что писали под диктовку местного партийного руководства, а меня в глаза не видели и не знают. Какая могла бы из этого получиться статья - в защиту позиции газеты! Но руководство «Комсомолки» отказалось продолжать тему и защитить своего корреспондента (подозреваю, что не без нажима из ЦК комсомола - один из секретарей ЦК был из той области, о которой шла речь в статье). А если у журналиста нет тыла в виде редакции - работать невозможно. И я поняла – надо уходить. Да, видимо, наступали новые времена. Времена, которые умный русский человек позапрошлого века обозначил, как «повреждение нравов». С грустью я расставалась с «Комсомолкой»! Но и с чувством - лучшее, что там было - навсегда останется со мной. «…Ей черепки разбитого ковша, тебе – мое вино - моя душа..» Наши университеты Зоя Крылова Слово, которое всегда со мной Мне посчастливилось почувствовать как свое, полюбить журналистику в городской газете. Это был «Московский комсомолец» (мой первый редактор – Александр Шифрин). Настоящую же профессиональную школу и профессиональную закалку прошла в общенациональной газете «Комсомольская правда» (мои главные учителя - Ерванд Григорянц, Инна Руденко, Ким Смирнов, Борис Панкин - благодарю вас от всего сердца!). Именно там я ощутила реальную власть слова над умами и чувствами людей, а спустя годы применила - и сейчас применяю - знания в женском семейном журнале «Работница». Факультет журналистики МГУ, на котором я училась по вечерам и защитила творческий диплом на «отлично», профессионально не оказал, тем не менее, на меня никакого влияния. Правда, там я познакомилась с литературой древних времен, западной, русской и, главное, - приобрела друзей. Школой, университетом, аспирантурой была работа. Главную оценку мне поначалу ставила мусорная корзина, куда в первые годы шло большинство статей. По-настоящему вывели «на орбиту» Руденко и Соловейчик, придумавшие для начинающей девчушки-стажера первую в советской журналистике именную рубрику «Спросите Зою». Это были консультации для студентов, всего лишь ответы на вопросы. Но имя мое мгновенно приобрело свою самостоятельную «звездную» жизнь, опередив технологии делания звезд на три десятилетия. Когда я вспоминаю свою жизнь в «Комсомолке», мне порой кажется, что это было не со мной. Я, которая сегодня смертельно боится оказаться в застрявшем лифте; я, которую водитель, охраняя, провожает до двери квартиры, хотя «времена лихие» вроде бы отступают, я, которая по утрам ест свою порцию овсянки... и - я же, шедшая сквозь сумерки барачного поселка в неласковом пейзаже кузбасских отвалов в освещенную кузницу, где меня ждала встреча с бандитом, только что вышедшим из заключения. Мне нужно было услышать его слова, для того, чтобы потом его же ими и уличить. Нож в руки и кусок оленины; ни хлеба, ни соли, ягель вместо стула и стола, ягель - вместо постели. Так я прожила месяц на Чукотке, кочуя с оленеводами по тундре. И не было времени счастливее того... Однажды главному редактору «Комсомолки» Борису Панкину пришли два письма. Одно от жены проректора Ошского пединститута Койчуманова, севшего за взятки на восемь лет. Она сетовала на то, что моя статья об этом процессе получилась «не такой, как ей обещали». А второе письмо было от сельского учителя с Памира Чотоева, который рассказывал, как был потрясен он сам и потрясен был его тюремщик, принесший ему в камеру весть о моей статье: «По приговору вроде ты - подлец, а по статье – герой». После публикации состоялся второй суд, и невинно сужденный учитель вышел на свободу и ухал в свое маленькое село учить детей. За этой историей - восемь дней командировки в Ош и Фрунзе, часы в переполненном зале суда, часы в судебном архиве, дневные, явные встречи в институте, в обкоме партии, с разными людьми в городе и ночные, тайные, когда за мной приезжал к гостинице милицейский рафик, и я уезжала на встречи с преподавателями института, которых преследовали. Восемь дней, чтобы разобраться, что институт стал местом, где за взятки выдавались дипломы руководителям сельсоветов, и связи тянулись до первых лиц в республике. Восемь дней, чтобы понять и поверить в невиновность начальника угрозыска города Вакила Мустафаева (где он сейчас, этот честнейший человек?) и не поверить секретарям обкома, выдвигавшим версию о вражде северных и южных киргизов, якобы лежащую в основе процесса о взятках. Каждый, говоривший со мной, был убежден, что я разделяю его точку зрения, потому что я слушала каждого. И вела свой поиск, накапливала свое досье, о котором руководящие кадры не догадывались, иначе мне не выбраться бы из этого жаркого южного города. С учителем Чотоевым я не смогла тогда встретиться, он уже был арестован и доставлялся в суд под конвоем. Но весь собранный материал, показывал, что на нем отыгрались за его честность и... за его нищету. Так я работала в Оше (и в других своих командировках), так, наверное, работают разведчики или оперативники уголовного розыска, или журналисты, желающие не только рассказать о правде, но и доказать ее. В свои двадцать семь лет, веся сорок пять килограммов, я выглядела наивной простосердечной школьницей, и это мне очень помогало, но за плечами уже была школа российской отечественной журналистики. И это были не лекции в университете, а командировки и командировки, ночи, посвященные тому, чтобы «уложить» факты, которые не складывались, в четко отлитую форму, а потом - обсуждения в отделе, на редакционной летучке, в кабинетах власти. Когда я замахнулась на порядки в одном из московских НИИ, где происходили странные смерти в сауне, зам. директора, который насиловал своих подчиненных прямо в кабинете, пообещал при всех, что сделает все, чтобы я на коленях приползла к нему просить прощения. Не получилось. хотя было трудно выстоять. Досье, которое я тогда собрала, говорило так красноречиво, что не только наверху от меня отступились, но и в самом институте поменялось все руководство. И за этим - тоже школа. Нет тщательно собранных материалов, лежащих, словно айсберг, в глубине твоей статьи, - рано писать. И когда я сейчас слышу, что после смерти такого-то журналиста не осталось доказательств того, о чем он писал, мне как профессионалу это непонятно. Свое досье я всегда держала в трех-четырех местах. Потому что журналистика - это не просто сбор информации, как сбор черешни, а борьба за добро с помощью информации. Будь то судьба человека, судьба многочисленного народа или судьба изобретения. Информация - это оружие, и его надо уметь не только добывать, но и тщательно оберегать. х х х Когда едешь писать статью о хорошем человеке, городе, предприятии - тебя встречают, за тобой ухаживают, тебе помогают. Когда едешь писать о плохом - ты там не нужен, ты - одинок. Все так. Но я поняла постепенно, что в каждом городе, в любом месте есть люди, которые даже с риском для себя готовы помочь тебе, если они тебе поверят. И твоя задача – «не наследить», не подставить их ни в разговорах, ни в статье, ни в объяснительных - потому что ты уехал, а они - с их семьями, детьми - остались. И еще. Собирая материал, журналист познает себя и познает мир. И случаются неожиданные открытия. Вот одно из них, сделанное на Чукотке. Я выросла в пыльном Замоскворечье, где на всю округу было одно дерево, всегда серого цвета, а среди животных - редкие кошки. А тут я попала на древний праздник молодого оленя, где после жертвоприношения богам чукчи убивают заранее отбракованных оленей, чтобы заготовить из шкур одежду и обувь, насушить мяса на зиму. Когда убили первого оленя - копьем в маленькую ямочку сбоку на груди - удар был неточен, и пошла розовая пена из горла, - мне стало плохо. Я выбралась из веселой возбужденной толпы и пошла к бригадному вездеходу, где курил мрачный водитель, приехавший на Чукотку из Киева. «Они говорят, что любят оленей, а убивают десятки», - говорил он, глядя на далекие сопки. Успокоившись возле единственного человека из Европы, возле дышащей знакомым запахом бензина машины, я пошла обратно. И через какое-то время обнаружила, что не только спокойно смотрю, как умирает олень, но и помогаю стянуть с него еще теплую шкуру. И ем, смеясь со всеми, сырое мясо. Хотя обычно отказывалась есть даже курицу, потому что ножки напоминали мне о живом существе. Я потрясенно подумала, как легко с нас слезает шкура цивилизованного человека, только поскреби - и под ней ты уже неандерталец. Когда я смотрю ныне, как со страниц сегодняшних газет и с экранов щедро льется кровь, как смакуются моими коллегами подробности убийств и как это читается моими соотечественниками, - я вспоминаю то свое открытие о тонком слое культуры, который отделяет людей от хищников, - как же легко его содрать. Но что делать потом? А вот еще одно мое открытие. Кому из коллег не знакомо: пишешь статью о погибших на пожаре - прекрасную, умную. В редакции она «на ура», все восхищены ее слогом, ее поворотами. И - ни одного читательского отклика! Идут две полосы подряд о крупной хозяйственной проблеме, за которыми месяц работы, и вновь в ответ лишь несколько писем. А тут - небольшая статья в двести строк, и пошел поток! Шесть тысяч писем! Мешки! Письма, с такими жизненными историями, которые могли лечь в основу сценария фильма. Письма, которые начинались с первой заглавной буквы, а точка ставилась только в конце письма - так еще пишут в наших деревнях. И какой же слог, и какие же пронзительные исповеди... А та статья моя рассказывала о маленьком мальчике, от которого родители отказались в роддоме из-за того, что у него на левой ручке не хватало пальчиков. Десять минут - столько потребовалось отцу, чтобы, взглянув на сына, решить его судьбу. Так и называлась статья «Десять минут». Они жили на двух концах одной улицы - брошенный мальчик, лежащий среди других грудничков в казенной палате роддома, и его родители в уютной квартире, уверенные, что поступили правильно, ребенок с такими недостатками им не подходит. «Где вы таких видели на улице?» - жестко сказал мне молодой широкоплечий красавец, убежденный, что в его жизни все должно быть прекрасно - и жена, и мебель, и дети. И отсекший ребенка, как дурную ветвь. Я тогда не написала ни их имени, ни улицы. Назвала только город. И что же в том городе после получения газеты началось! Статью обсуждали в каждой семье. Кто-то вычислил родителей, к ним в дом пришел художник без одной руки - и убеждал, что он живет полноценной жизнью. Отказавшихся родителей осуждала даже их родня, которая не подозревала, что говорит с героями статьи, так как родне было сообщено, что мальчик умер при рождении. В общем, все закончилось благополучно - ребенка, несмотря на сотни писем от семей, желавших его усыновить, взяли сами же родители. Изменили имя, поменяли жилье, накупили ему красивой одежды и игрушек. И, кто знает, может, в них пробудились в конце концов и другие добрые чувства. Этот случай помог мне понять тогда важную истину: народ - это огромный океан. Он не откликается на вопросы, которые кажутся тебе важными, но для него - как рябь на воде. Он бережет свою силу и только тогда, когда, возможно, нечаянно, не ведая подчас о том, затронешь судьбоносные вопросы, - тогда океан взметнется девятым валом. А так, по пустякам, - не обессудь. И сегодня в жизни страны я вижу, как народ часто подсознательно хранит свою силу, взрываясь в отдельных моментах, когда уж невмочь терпеть, но не более того. Но это не значит, что он находится в летаргическом сне. Исподволь идет работа на укрепление сил. Так по протокам внутри дерева идут живительные соки - и дерево распускается, рождая новые побеги, давая силу созреть плодам, так же, только в тысячу раз сложнее, идет своя работа, созидательная, противостоящая разрушению, в миллионах наших семей. х х х Так уж получилось, что начав работать в семнадцать лет, я половину профессиональной жизни отдала газете, а вторую половину - журналу «Работница» - в изданиях с очень высокими даже для того времени тиражами - 14,5 миллиона - в «Комсомолке», 26 миллионов - в «Работнице». Не раз встречалась с коллегами из других стран. И, сравнивая методы работы, могу сказать, что наша внутренняя журналистика в шестидесятые-восьмидесятые годы давала блестящую профессиональную школу, из которой выходили борцы за справедливость - касалось ли это одного человека или целой отрасли промышленности. Мы в «Комсомолке» все учились на педагогических «поэмах» Симы Соловейчика, на публикациях Бориса Панкина, очерках о жизни Василия Пескова, Валентина Ляшенко, Анатолия Стрелянного. Рассказывая о новом в педагогике, «Комсомолка» создала на этих принципах новую подростковую журналистику во главе с Иваном Зюзюкиным и Инной Руденко. И это - один из многочисленных примеров. Мои коллеги не только защищали позиции ученых, но и сами вели эксперименты. Я знаю, что Юрий Шакутин (он уже умер) имел делянку, где ставил свои сельскохозяйственные опыты, Леня Репин проходил на необитаемом острове и в барокамере многомесячные опыты на выживание, а Люся Семина, уехав на пару лет собкором в Молдавию, провела с местной Академией наук целую исследовательскую социологическую экспедицию о молодых сельских тружениках. Когда я слышу сегодня, что та отечественная журналистика, оставшаяся в XX веке, была малоинформационна, я согласна - да, тогда мало писали о землетрясениях, об авариях, о схватках среди политиков и семейных перестановках в среде шоу-звезд. Но та информация, которая шла из газет, была в лучших своих материалах другого качества - она создавала общественное мнение, она защищала человека или направление в хозяйстве или в науке. И здесь интересы человека и интересы государства - совпадали. В каждые периоды жизни народа наша отечественная журналистика (и «Комсомолка» всегда была среди первых) выполняла свою задачу: поднимала дух, когда шла война, защищала обиженного в мирные дни, укрепляла веру в себя, в силы народа, помогала найти свой путь в нелегкие смутные времена. И главное, что я усвоила из школы «Комсомольской правды»: журналистика всегда будет нужна и истребована людьми, если делается профессионалами, для которых понятия Честь, Достоинство, Уважение к Личности, Любовь к Родине являются их мировоззрением. Впрочем, без этих качеств даже хорошо владеющий словом журналист не является профессионалом. Мы в «Комсомолке» боготворили слово, шлифовали его как драгоценность, искали самое точное, самое проникновенное, самое праведное. Тогда это, отчасти, была игра: молодые, искали свой стиль, ставили «голос», нарабатывали опыт письма. Став старше, осознала и другое: слово - это сила. Вот уже десять лет каждый номер журнала «Работница» открывается моим разговором с читателем. Обо всем, что сегодня меня и всех нас волнует. «Не бойтесь жить», «Разожмите кулаки», «Если вам не везет»... Я вижу, как нужны эти доверительные беседы людям, как властно и велико могущество слова над судьбами людей. Не случайно имя Господа Иисуса Христа - Слово. Я получаю много писем. Как когда-то в «Комсомолке». Вот одно: женщина с двумя детьми на руках, оставшаяся без работы и потерявшая мужа, отчаялась и решилась на самоубийство. Взяв чашку, пошла на кухню за водой, чтобы выпить яд. И на столе у соседки увидела журнал со статьей «Если вам не везет», как будто кто-то свыше послал ей этот номер. И так это слово было ей нужно, что она взахлеб прочитала статью, еще и еще раз. И решила жить. А через два месяца нашла работу, спустя полгода познакомилась с будущим мужем, ставшим хорошим отцом ее малышам. Вот куда ведет след нашей «Комсомолки»… Иван Зюзюкин Любовь моя… Вспоминая о годах моей работы в "Комсомольской правде", право же, не хочется впадать в брюзгливо-назидательный тон и вслед за лермонтовским служакой-ветераном ворчать: "Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя..." Как журналисту, мне ближе всего стиль доверительного, раскованного повествования, и я постараюсь не изменить своей привычке и в этот раз. "Комсомолка" - тема, как и космос, необъятная и неисповедимая. Надо выбирать что-то одно. Так вот: расскажу о том, как я, едва попав в эту газету, быстро почувствовал, куда я попал, с кем мне отныне придется работать и каким мне самому следует быть. А начну с того, как я попал в эту газету. Печататься в ней я стал еще в ту пору, когда был штатным сотрудником хабаровского "Молодого дальневосточника". Писал на ее страницах про комсомольский бюрократизм, неразумную вырубку лесов и т.д. Мое сотрудничество с "Комсомолкой" не нравилось моему шефу, редактору краевой молодежки. Да и первый секретарь крайкома комсомола, доносилось до меня, тоже не раз выражал по этому поводу свое сановное неудовольствие. Мол, в крае есть проблемы, но для чего выносить сор из избы? Но что они могли поделать со мной? Я был не самым плохим журналистом молодежки, случалось, ее редактор, изначально за что-то не любивший меня, похваливал мои материалы и даже ставил в пример другим. Что касается моих публикаций на стороне, так они появлялись не в "Шпигеле" или "Фигаро", а в главном органе ЦК ВЛКСМ. (Надеюсь, нынешнему племени не надо объяснять, что обозначает эта аббревиатура?). Но вот весной шестьдесят первого в крайком комсомола за подписью главного редактора "Комсомольской правды" Ю.П.Воронова приходит телеграмма с просьбой командировать меня в Москву. Тут мои хабаровские начальники всполошились: Зюзюкина хотят взять в "Комсомолку"! Они решили лечь костьми и не допустить этого. Но как?! "Отказать в просьбе главному редактору центральной газеты, члену бюро ЦК ВЛКСМ, я не могу", - со злым лицом признался первый секретарь. В конце концов, был придуман обходной маневр: командировать меня в Москву, но с соответсвующей морально-политической характеристикой, которую крайкомовцы запечатали в конверт с сургучной печатью и мне же, словно издеваясь, поручили передать их послание в руки Воронову! С одним из секретарей я был в хороших отношениях. «Что вы там написали про меня?» - спросил я его. «Лучше не спрашивай! - с мрачным видом отмахнулся он. - Я был против, но»... Случилось так, что я прилетел в Москву и появился в редакции, когда Юрий Петрович Воронов (я скоро узнал, что все в "Комсомолке", в знак особого уважительного отношения, за глаза называют главного редактора - ЮПЭ) находился в продолжительной заграничной поездке. Меня и самого, не успел рта раскрыть, тут же отправили в одну командировку, затем, не успел отписаться, в другую. Возвратясь из третьей, узнаю, что редколлегия утвердила меня собственным корреспондетом газеты по Дальнему Востоку. И тут, вместо того, чтобы обрадоваться, я затужил, вспомнив о крайкомовском послании, которое постоянно носил во внутреннем кармане пиджака. Оно враз стало для меня чем-то вроде гранаты с выдернутой чекой. Одно неверное движение - и мой едва начавшийся роман с "Комсомолкой" мог оборваться на полуслове. Между тем, зав. корсетью С.Я.Гегузин поторапливал меня с возвращением в Хабаровск. «Старик! Отпишешься там и продиктуешь стенографистке. А здесь чего тебе околачивать груши?» Но, дожидаясь возвращения Воронова, я изо всех сил тянул время. И когда он появился в редакции, с бьющимся сердцем пошел к нему на прием. «Я знаю, тебя утвердили, с чем тебя и поздравляю, - протянул он мне руку с длиннющей, как у пианиста-виртуоза, кистью. Глянув на карту СССР, висевшую у него в кабинете, добавил: - Работы тебе хватит: два края, четыре области. Желаю удачи!» - «Спасибо, - без особого энтузиазма поблагодарил я его. - Но у меня к вам письмо из Хабаровска». – «Письмо? От кого?» - удивился он. Распечатал конверт и, откинувшись на спинку кресла, стал читать содержимое. По его красивому, с аристократически тонкими чертами лицу, я пытался угадать, какие же там преступления против морали и идеологии приписали мне земляки-крайкомовцы. Но лицо ЮПЭ ничего не выражало. Нет, в какой-то момент в его глазах мелькнула усмешка. "Все, - подумал я, - сейчас он скажет: "Знаешь, друг мой хороший, Ваня, "Комсомольская правда" не может не считаться с мнением крайкома комсомола и...» Но он ничего не сказал. Дочитав характеристику до конца, бросил ее, как ненужную бумажку, в корзину. «Есть еще какие-то вопросы? - спросил он меня прежде, чем снять зазвонившую "вертушку". - А то мне кто-то со Старой площади звонит...» - «Нет вопросов! - чуть не закричал я, потрясенный тем, как он поступил с крайкомовской "телегой", и в мгновение ока оставил его наедине с "вертушкой". х х х Надо ли говорить, как я зауважал своего нового шефа с первых же минут общения с ним? Верно, я никогда не говорил ему об этом в глаза - боялся, что он воспримет это как подхалимаж. Скажу теперь, когда этого прекрасного, умного, сумевшего, несмотря ни на что, остаться самим собой человека, к несчастью, уже нет в живых. Он руководил газетой в сложное время (а бывает ли оно вообще простым?), когда страну захлестывали то кукурузная компания, то целинная эпопея, на идеологическом фронте борьба с космополитизмом сменялась борьбой с авангардизмом и т.д. и т.п. Надо учесть, что "Комсомольская правда", одна из самых острых газет того периода, была, что называется, "слугой двух господ" - ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ. Воронова постоянно вызывали "на ковер" то туда, то туда и отчитывали как проштрафившегося мальчишку, выносили выговоры, ставили на вид за, как тогда выражались, политически невыверенные выступления газеты. (Сегодня за них только бы спасибо сказали). Оттуда он часто возвращался с лицом, почти сплошь покрытым красными пятнами. Худощавый, вовсе не бычьего здоровья, он как ни в чем ни бывало садился за п-образный стол редколлегии в Голубом зале и, не срываясь ни на ком, хотя иногда и было за что, просил дежурного редактора познакомить с планом очередного номера. Позже я узнаю, откуда в нем эта душевная стойкость. В годы войны он пережил блокаду Ленинграда. Он потом книжку своих наиталантливейших стихов так и назовет - "Блокада". Если иметь в виду, что за очередную "крамольную" статью его, в конце концов, снимут с работы и на долгие годы ушлют собкором "Правды" в одну из соцстран, можно сказать, что в блокаде он был не только в годы войны... С ним связан еще один памятный эпизод в моей журналистской биографии... Через полтора года работы собкором по Дальнему Востоку меня снова вызвали в Москву и предложили стать заведующим школьным отделом газеты. Прошу поверить на слово: перспектива жить и работать в Москве меня, завзятого провинциала, дико расстроила. До смерти не хотелось расставаться с родным Дальним Востоком, любимым Хабаровском, любимыми друзьями. В этом я, как на исповеди, признался Гегузину. «Старик! - воскликнул он в ответ, укоризненно погрозив мне пальцем.- Ты думаешь, мне легко менять одного собкора на другого? Вы же все мне как дети! Но ты должен знать: идея твоего перевода в Москву принадлежит ЮПЭ»... Проницательный и невероятно энергичный, непосредственный и шумный, как ребенок, Семен Яковлевич знал, какую струну задеть в моей душе: главному я не мог отказать. Принял школьный отдел и стал осваивать новую для себя педагогическую журналистику. Но через некоторое время меня разобрало любопытство, и я спросил Юрия Петровича: «Если не секрет, почему вы бросили меня на школьный, а не на рабочий или сельский отдел, например?» Он недоуменно пожал плечами: «Что тут непонятного? Ты педагог по образованию, работал в школе учителем» - «Ни одного дня! - как на духу признался я. - И учился не в педагогическом, а на факультете журналистики Уральского госуниверситета». ЮПЭ покраснел как девушка - с ним такое часто случалось. А я мысленно обозвал себя кретином за свой неуместный вопрос. «Постой, постой»... - нахмурясь, стал он припоминать, кто же ему представил меня как бывалого учителя. Но так и не вспомнил. Точно оправдываясь, он сердито сказал: «Знаешь, у меня нет времени копаться в анкетных данных. Да и в чем дело? Тебе не по душе школьный? Мы можем перевести в другой...» - «Ни за что на свете!» - испуганно замахал я на него руками и быстренько перевел разговор на другую тему. Воистину: не знаешь, где потеряешь, а где приобретешь. Поначалу отбрыкивавшийся от педагогической тематики, я теперь по гроб благодарен ЮПЭ за то, что он когда-то бросил меня на школьный отдел. И даже тому благодарен, кто дал ему неточную информацию обо мне. Школьный отдел стал моей непреходящей любовью, светом в окошке. Мне досталась замечательная, если не сказать, лучшая команда в "Комсомолке". В нее входили Симон Соловейчик, Елена Брускова, Татьяна Снегирева, Татьяна Яковлева, позже к нам присоединились Алексей Ивкин, Елена Воронцова, Нина Пижурина, Павел Гутионтов, Валентин Юмашев (в будущем биограф и глава администрации Б.Ельцина) и другие талантливые перья. В редакции нас называли "школьниками", мы и вели себя соответственно: ссорились и мирились как дети, дурачились, разыгрывали друг друга, в том числе и шефа нашего отдела Инну Руденко, подсовывая ей сочиненные нами "письма трудящихся", разрисовывали стекла окон редакции веселой чепухой, что заметно выделяло шестой этаж "Комсомолки" среди других этажей мрачноватого правдинского здания. Но при этом, утопая в табачном дыму, мы вкалывали с утра до ночи, ездили в командировки, придумывали неслыханные по тем временам заголовки и рубрики, писали разгромные статьи про заскорузлую Академию педнаук, разыскивали и делали героями времени доселе никому неизвестных талантливых учителей, "ребячьих комиссаров", нестандартно мыслящих мальчишек и девчонок, наконец, мы выпускали страничку для подростков "Алый парус", про которую один опытный газетчик не так давно сказал, что по стилю и лаконичности она была современной российской журналистикой в эмбрионе... х х х Но я увлекся. Вернусь к первым дням работы в "Комсомолке". Не знаю почему, но они были богаты приключениями для меня. Пожалуй, даже чересчур... Итак, отправив в корзину для бумаг крайкомовскую "телегу", ЮПЭ снял с моей души камень, и теперь я уже сам заторопился в Хабаровск, побежал за бронью на самолет. Но тут меня остановил Гегузин: «Старик! Зайди к Деветьярову. У него какой-то отклик на твой очерк о цыгане». - «Какой-то отклик!» - самонадеянно хмыкнул я, направляясь в кабинет К.З. Деветьярова, первого заместителя главного редактора. На мой очерк "Ушел парень из табора" отклики приходили толстыми пачками. Уж очень понравился читателям "Комсомолки" мой герой Гриша Вертоградов (фамилия изменена), молодой цыган, покончивший с бродячей жизнью и ставший заведующим клубом одной из таежный ударных строек. Махонького росточка, горбоносый, с золотой серьгой в ухе, он прекрасно, как многие его сородичи, пел, плясал, подпрыгивая чуть не до потолка, многих молодых строителей вовлек в клубную самодеятельность. Но с некоторыми таборными привычками так и не расстался. Спал на полу, к тому же приучал молодую жену, их грудного ребенка купал в холоднющей воде таежного ручья. Словом, я был страшно горд, что откопал такого оригинального молодого современника. «Присаживайся»... - сказал мне Деветьяров. Когда же я, поблагодарив за предложение, отказался, он с каким-то особенным выражением лица все же настоял на своем: «Нет, ты присядь... Из Хабаровска в редакцию поступило письмо. Оно от матери твоего Вертоградова»... Нет, даже учуяв в голосе первого зама что-то неладное, я представить себе не мог, в какую историю вляпался! Гришина мать, не блистая грамотностью и красотой слога, тем не менее, доходчиво объяснила в своем письме, что ее сын Гриша никак не может быть цыганом, поскольку она и ее муж по национальности евреи... Наверное, всякий человек, даже далекий от журналистики, поймет мое душевное состояние в ту минуту. В просторном кабинете Деветьярова было достаточно воздуха, но я вскочил и побежал к настежь открытому окну. «Ну, ну, успокойся,- сказал мне первый зам. - Сними копию и проверь факты на месте. Может, это чья-то глупая шутка». Увы, прилетев в Хабаровск и встретившись с Гришиными родителями, я воочию убедился, что письмо его матери - вовсе не чей-то розыгрыш. Собственно говоря, они никаких претензий ко мне и к газете не предъявляли, просто им было обидно, что их сын не помнит или не хочет помнить своего родства... Эта трагикомическая история имела продолжение. Я уже работал в школьном отделе, как мне вдруг из бюро пропусков позвонил Гриша Вертоградов: «Помните такого?» - спросил он. «Немного, да», - сдерживая себя, сиронизировал я. «Мне надо поговорить с вами». Он мало изменился. Такой же маленький, щуплый, до черноты смуглый, только его золотая серьга почему-то потускнела. Может, она с самого начала была анодированной? «Я знаю, вы обиделись на меня». – «А ты догадлив.., парень из табора». – «Но мать вам не всю правду сказала! - с горючей обидой в голосе воскликнул он. - Она три года ходила с табором. Моим отцом был цыган. Но теперь ей не хочется, чтобы об этом узнал ее муж». – «Ты все еще на стройке?» - «Нет, - страдальчески поднял он на меня свои кромешно черные цыганско-еврейские глаза. - Не могу я долго жить на одном месте. Я вернулся в табор»... Как видите, не все было просто в семье Вертоградовых. Но я рассказал о своем невольном профессиональном проколе не ради него самого. Такое тогда было время, что, работай я в какой-нибудь шибко строгой газете, меня за оплошку с Гришей Вертоградовым до скончания века полоскали бы на всех собраниях, а, может, даже попросили бы из редакции. В "Комсомолке" же, с ее неповторимым творческим и человеческим микроклиматом, к моему проколу и переживаниям, связанным с ним, отнеслись с пониманием и здоровым чувством юмора. «Как там твой цыган? - не раз, спрятав усмешку за толстыми стеклами очков, спрашивал меня добрый флегматичный Деветьяров. - Все еще спит на полу?» Виктория Сагалова Вспышки "Комсомолка", несомненно, была моей самой счастливой работой. Это вообще была не работа, а просто жизнь. Я могла бы очень много вспоминать о десяти годах (1966 - 1975) в газете. Но все-таки решила ограничиться только одной темой. Думая о том, что именно "Комсомолка" дала лично мне, я как главное выделила следующее: она учила меня избавляться от стереотипов. Придя в редакцию, я помимо огромной радости почувствовала некоторую растерянность - именно потому, что, по сути, руководствовалась довольно общими представлениями о жизни, или, проще говоря, штампами. И сразу же осознала, насколько этого мало. Читая лучшие материалы в "Комсомолке", я видела, что сила их именно в оригинальной, нестандартной авторской позиции. Откуда она берется? В двадцать два года это было для меня главной проблемой. Правда, уже, когда я собирала материал для первой своей статьи о молодежных кафе, ответ, кажется, пришел сам собой: позиция вырабатывается, то есть становится производной работы. Чем больше мнений ты выслушала, чем больше фактов нашла и сопоставила, тем верней, что из всего этого, в конце концов, проступит истина, которую и следует отстаивать. Однако прошло еще много времени, прежде чем я смогла почувствовать себя более или менее свободной, вынося суждения о реальных конфликтах, людях и явлениях. За этим процессом профессионального "созревания" стояла, прежде всего, повседневная, роящаяся непредсказуемыми впечатлениями, жизнь нашего шестого этажа. Помню, например, "Час интересного письма" - один из первых, в котором я участвовала. Среди прочих обсуждалось письмо следующего содержания. Школьники на первомайской демонстрации вручали, как тогда водилось, цветы членам Политбюро. Погода в праздник выдалась ветреная, холодная, а детей заставили долго ждать под трибуной Мавзолея. В итоге кто-то простыл, кто-то устал, и вообще, как жаловалась редакции огорченная мама одного из этих пионеров, торжественный момент был непоправимо омрачен столкновением с прозой жизни. Собравшиеся на "часе" сотрудники (вернее, в основном сотрудницы) в целом разделяли такую точку зрения. Тема вырисовывалась ясно, типа "дети и бюрократизм", - речь шла только о том, в какой форме протащить письмо на страницы газеты. И вдруг раздалась отчетливая реплика: "Да это же прекра-асно! Они уже с детства начнут что-то понимать!" Произнес ее несколько скучающим тоном парень в очках, коротко стриженный, с глуховатым голосом и немосковским говорком. Это был Анатолий Стреляный - очеркист из сельского отдела, которого я знала тогда только по подписи. Вряд ли он сам помнит этот случай - между тем в мою память сцена врезалась, словно освещенная яркой молнией. Из таких "вспышек", из бесчисленных сокрушающих схемы открытий неожиданного ракурса в привычном, казалось, и бесспорном, состояла школа "Комсомолки". Банальное мышление здесь начинало трещать по всем швам. Алексей Ивкин Попадание 63-й год. Апрель, что ли? Вроде апрель.10-й класс весьма средней школы в Измайлове. Преподавательница ненавистной химии, классный руководитель и парторг школы в одном лице, свернув в неряшливый рулон несколько номеров моего «Там-тама», прется в редакцию «Комсомолки» и нарывается там на Ивана Зюзюкина и Симона (Симу) Соловейчика. Происходит какой-то разговор. На следующий день парторгша строгим голосом выговаривает мне: «Тебе следует позвонить по этому телефону и явиться на беседу в «Комсомольскую правду». В ее глазах — торжество: ничего хорошего, голубчик, не жди! Что стоит одно только «явиться на беседу». (Что она отвезла туда содранные со стены «Там-тамы», я пока не знаю). Точно помню мартовский номер «Там-тама». В нем речь шла о встрече Хрущева в Кремле с творческой интеллигенцией после посещения выставки МОСХа в Манеже. Поскольку газета в конечном счете в истории затерялась, не процитируешь — что говорилось. Зато помню — как. Хрущев представал плохим парнем, а художники, которых он попрекал «народным хлебом» — героями. Химичке, видимо, это не понравилось. Кто-то, впрочем, наверное, ей и настучал. Неважно. Факт, что это было последней для нее каплей (пару номеров и до этого со стены срывали, один раз даже контуженный на фронте директор школы; вызывали мать для проработки, на что она: «А что я с ним могу сделать — он рос без отца…»). Химичка распустила слух, что про меня в «Комсомолке» напишут фельетон. Безотцовщина была относительной (на самом деле батя просто рано умер, мне тринадцать было), но я подсознательно искал взрослых наставников. Вор в законе Леха Фанов, который жил в соседней хрущобе, научил чифирить и бацать на семиструнке. Но в дела свои профессиональные втянуть не успел. Умер на воле от туберкулеза. Сосед Олег, шурин известного кинорежиссера, давал читать интересные книжки, заодно учил кодеинить и плановать, я чудом не поучаствовал в ограблении киоска, за что соблазнявший меня на дело Олег получил лва года лесоповала. Но книжки были все-таки интереснее кодеина и гуты-гастрицы (желудочные капли, содержащие опий). Чтение подкидывала школьная библиотекарша, она училась на вечернем отделении филфака МГУ и таскала меня иногда на всякие дискуссии, которые у них там происходили. Так довелось попасть на обсуждение знаменитой свободолюбивой турбинской книжки «Товарищ время, товарищ искусство». С библиотекаршей у нас даже пахло началом романа (ей лет двадцать было), но почему-то он не получил логического развития… В «Комсомолку» я попал-таки в начале мая. Просто взял да позвонил. А они говорят: «Приезжайте»… Иван отсутствовал, вроде бюллетенил (занимал он тогда должность заведующего отделом школ, недавно, уссуриец по рожденью, переехал в Москву с Дальнего Востока, где отпахал собкором). Встретили Сима, Таня Яковлева, Таня Снегирева. Сима говорит: посмотрели мы твои стенгазеты, нам они понравились, и решили позвать для одного дела… Повел в какой-то кабинет, там был молодой умный мужчина, вожатый из лагеря «Орленок» (Олег Газман, узнал я потом); мы, говорят оба, хотим раз в месяц страницу выпускать для школьников-старшеклассников, в школе-то народу скучно, сам знаешь, да вот не придумаем, как назвать да и круг тем наметить бы надо, может, посоветуешь что путное. Сомневаюсь, что посоветовал что-нибудь путное. А насчет названия… Сильно нравились Газману «Алые паруса» и вся эта гриновская фигня. Он свою педагогику строил на романтике. Сима тоже почему-то склонялся к парусам. Наверное, с присущей мне невоспитанностью (а откуда воспитанность?) я то ли буркнул, то ли брякнул нечто вроде «ну, чего паруса-то, хотя бы парус». Оказалось потом, все инстанции в редакции (главным редактором был Юрий Петрович Воронов) узаконили именно это — «Алый парус». Потом меня водили к Инне Руденко (симпатичная тетка в импортных очках), она была редактором двух отделов — школьного и студенческого, представили, как «того самого, про которого школьный парторг просила фельетон написать…». Уже было темно, когда я собрался домой, да вдруг вспомнил, что еще утром потерял ключи от квартиры, а мать в очередной раз была в командировке. Сима понял, что у меня проблема, спросил, я сказал, он зашел к Руденко, вышел оттуда с ключом, повел меня в тот конец коридора, где располагалось начальство, открыл кабинет, на котором висела табличка «Л.Иванова» и сказал, чтобы я устраивался в кожаном кресле (оно было буржуазно-огромным и удобным для спанья калачиком). И я преотлично выспался в этом кресле. Правда, в десять утра дверь отперла уборщица, очень удивилась присутствию незнакомого субъекта, но я спокойно ей все объяснил, и она даже напоила меня чаем с баранками. А потом я тихонько уехал домой (никакой пропускной системы, а тем более ментов на входе в редакции тогда не было) и каким-то образом проблему ключа решил. А позже я узнал от Инны Руденко, что «Л.Иванова» уже работала в «Известиях», куда ее сманил Алексей Аджубей. А Инна как раз и сменила ее на посту редактора. …Затронутую выше тему поиска подростком взрослых наставников (замещение отца) я не забыл. Иван и Сима как бы мои отчасти журналистские, отчасти отцы как отцы. Сима ушел, к сожалению, несколько лет назад из этого мира. И нельзя спросить, не обидело бы его это присвоение. Иван Иванович Зюзюкин, слава Богу, здравствует. Если ему определение в отцы доставит досаду, прошу прощения… х х х Что Сима Соловейчик был гений, становилось ясно сразу. Умирать буду — одну его фразу помнить буду: «Все, что правильно, уже плохо». Как и его анализ педагогических идей Пушкина: «Душа моя Павел, держись этих правил…». х х х …В 1965-м меня взяли в отдел школ стажером. Само собой, я занимался «Алым парусом» и жил счастливо. Платили 60 руб. в месяц. Через полгода я в разговоре с Иваном обронил, что шестьдесят рублей как-то уж очень мало (мать мыкалась на работе за сто). Иван посочувствовал, но откомментировал: «Да ты скажи спасибо, что тебе вообще платят, потому что, по справедливости, это ты должен платить за возможность каждый день ходить по шестому этажу!». В то время он был еще как прав. Хотя полностью переписал мой первый материал из командировки, злодей. Валерий Выжутович «А что у них на книжных полках?» Что такое школа «Комсомолки», я понял много позже, когда поработал в других изданиях. А первый урок в этой школе был мне преподан осенью 1973 года. Студентом пятого курса факультета журналистики Уральского госуниверситета я проходил практику в отделе пропаганды «Комсомольской правды». Практика складывалась успешно. В моем активе уже было короткое интервью с руководящей дамой из ВЦСПС (о том, как профсоюзы, подводя итоги прошедшего лета, проникаются заботой об отдыхе трудящихся в следующем оздоровительном сезоне). После этого заведующий отделом пропаганды Виктор Иванович Андриянов доверил мне куда более ответственное задание. Надо, сказал он, поехать в город Горький, на знаменитый завод «Красное Сормово», и привезти оттуда очерк о комсомольско-молодежной бригаде. Точнее, о том, как эта бригада готовится к Ленинскому уроку. (Что такое Ленинский урок, я объяснить не берусь. То была непереводимая игра слов, изобретенная пропагандистами из ЦК ВЛКСМ). Я поехал, провел на «Красном Сормове» пару дней и, вернувшись в Москву, положил на редакторский стол готовый очерк. Вот один из его фрагментов: «Сормович… Звучит как пароль. Как аттестат рабочей зрелости. Это - наследственное, воспитанное поколениями. Пришел на завод - еще не сормович. Пропуск в цех тебе выдали, а пропуск в сормовичи не выдается - его «выписываешь» сам себе делами своими». Там было еще: «Обеденный перерыв. Вся бригада является к мастеру. Маленький столик в конторке. Отсюда берут начало самые невероятные эксперименты. Один из них: сократили число работающих на первой операции - шесть человек перевели на другие участки. Результат: сэкономили три с половиной тысячи рублей. Досадуют: о чем раньше думали, ведь почти каждый владеет смежными специальностями». Андриянову очерк в целом понравился. Однако он обнаружил в нем один изъян. Впрочем, вполне поддающийся исправлению. «Старичок, - сказал он, - материал нормальный, но несколько однобокий. Ты все сводишь к их производственной жизни, а надо как бы выйти за проходную. Мол, не заводом единым… Вот скажи мне: а что у них на книжных полках?» - «В каком смысле?» - «Ну, что они читают?» Я замялся с ответом. Но Андриянова это не насторожило. Он, видимо, решил, что мне просто не под силу вот так, сходу, выпалить названия десятков книг, украшающих библиотеку комсомольцев семидесятых. «Ладно, - сказал он, - впиши хороший абзац про то, как участники Ленинского урока в свободное от завода время овладевают знаниями, которые выработало человечество. Загляни в свой блокнот, у тебя наверняка все это есть». Я понял, что позорно провалился. Проведя с бригадой два полных дня, побывав, само собой, и в общежитии, я не сделал элементарного, что обязан был сделать добросовестный очеркист, отражающий жизнь рабочего человека во всем ее духовном напряжении. Мне ничего не оставалось, как признаться в своей профнепригодности. «Виктор Иванович, - вымолвил я удрученно, - мой блокнот мне, увы, не поможет. Я, ей богу, не знаю, что они читают. Не интересовался». – «Очень плохо, старик, очень плохо. - Андриянов помрачнел. Было видно, что он и сам расстроился. - Придется тебе еще раз наведаться в Горький. На денек». Я воспрянул духом. Меня не гонят из лучшей газеты страны к чертовой матери, а позволяют честно искупить свою вину. Да, Виктор Иванович, да! Я сегодня, сейчас же… Уже бегу за билетом! Циничная мысль - никуда не ездить, просто взять с потолка приемлемый набор писателей, владеющих сердцами и умами рабочей молодежи (ну, не накатают же они опровержение: нет, мы не любим Пушкина, не читаем Чехова и даже не слышали, кто такой Константин Симонов), - эта циничная мысль меня, клянусь, не посетила. Я свято относился к своему будущему ремеслу. О том, чтобы снова выписать командировку в Горький, я и заикнуться не посмел. И вовсе не потому, что боялся нарваться на отказ, а потому, что не считал себя вправе еще раз посягать на редакционную казну. Сам виноват - сам и должен расплачиваться. В том числе - за билеты на поезд. Словом, я вернулся к моим героям, вновь напросился к ним в общежитие и произвел инвентаризацию их духовного имущества. Через три дня в «Комсомолке» на первой полосе был напечатан мой очерк. С таким абзацем в нем: «На их книжных полках - У.Шекспир и Д.Мамин-Сибиряк, А.Толстой, М.Горький и мемуары маршала Г. К.Жукова. Читают много. Верю: не для того, чтобы вписать в отчет несколько бодрых фраз о «возросшем культурном уровне». Бодриков (это их бригадир) сказал: «Есть цель - воспитать у ребят ленинское миропонимание, научить разбираться в жизни, научить мыслить». Тьфу ты… Только сейчас заметил: «бодрых фраз» и рядом - «Бодриков». Впрочем, Виктор Иванович тоже хорош. Он-то куда смотрел?! Ольга Мариничева Сочинение на заданную тему Конечно, очень хочется порассуждать о «духе шестого этажа» - как он зародился, куда ушел, где обитает... Но вечно неуловимое это слово «дух» (как и слова «правда», совесть», «смысл»...) перешло, как и всегда бывает после революций, в труды философов, социологов, психологов, на страницы журналов, газет, а теперь и в интернет... Словом, в среду обитания русскоязычной интеллигенции. А это (по словарю) такой обширный «общественный слой», глубины которого постичь мне, право, не дано. Мне ясно одно: при жизни одного поколения рушились и рушились идеалы: то коммунистические, то демократические, то либеральные... Можно ли жить вовсе без идеалов? Наверное, можно. Но лучше Чехова об этом все равно не скажешь... Просто жить. Просто работать. Просто - помнить. х х х Что же касается «духа шестого этажа», вызывающего когда-то бурные дебаты в «Комсомолке», - то, конечно, он жив, раз журналисты тех лет продолжают помогать друг другу, работая в разных изданиях, разных «командах», в условиях конкуренции, борьбы за подписчиков... И даже иногда собираются вместе, за общим столом... По разным поводам. Так что, отдав должное «соблазну» (так теперь говорят), - я бы сказала – «искусу», «искушению» вечной отличницы, я просто перехожу к тому, что мне ближе: к школе. К тому, чему и как мы, тогда совсем молодые (дело было в начале 70-х), учились у наших «стариков». Конечно, мы их и думать не могли назвать этим новым словом. Для нас они были - Мэтры. Впрочем, и сами мы были тогда - просто Юрка, Валерка, Андрюшка... Давно это было, очень давно. Я бы даже сказала: на острове по имени «Нет-и-Не-Будет». (Но кто из взрослых помнит сейчас сказку о Питере Пэне? У психологов почему-то его именем назван очередной «синдром»..) Тогда - прямо на оконном стекле комнаты «Алого паруса» - еще оставались следы Леши Ивкина, первого капитана «АП»: просто нарисованные краской подошвы. Следы, уходящие в небо. Леха ушел в армию на два года. Была у нас и своя «революция», и свои «баррикады» - это когда Лев Корнешов, будучи главным редактором, велел ту краску смыть. Мы долго «оборонялись»... Но тут опять в памяти всплывают стихи - раннего Андрея Чернова, нашего Андрюшки: « Не ходите по лужам, Ведь в них отражается небо, Так зачем же по небу, По чистому небу - галошами?» И зачем я их помню? Зачем и почему вообще все помню? Тяжелая эта штука - память. По-моему, легче забыть, чем помнить. Один мальчик мне сказал с гордостью, что успевает забыть все, что ему «насовали» за день «аж за три минуты» (впрочем, и этот мальчик давно уже вырос). Мы вместе с Кимом Николаевичем Смирновым, наконец, перестали спорить на эту тему. Возможно, все дело просто в том, что мой дедушка был военным разведчиком. Он умер, когда мне было три с половиной года, а бабушка нас с младшей сестрой воспитывала на примере его фотографий и орденов. Но это, простите, - о "социальных " генах... Вечный спор генетиков, биологов, психологов, философов. А где-то там наш юнга Ленька Загальский со свом Эфроимсоном... Словом, команда молодости нашей, без которой мне не жить. х х х Так вот, наши мэтры шли себе и шли по длинному коридору, по зеленому паласу - как по взлетной полосе. (В те годы, кстати, прямо посредине коридора, между Белым и Голубым залами, был встроен Музей фронтовых корреспондентов. За стеклом - их фотографии, биографии, звания. Работы по оформлению велись под руководством известного московского мастера живописи Сергея Токарева). Они шествовали, шутили, общались между собой, а мы ловили каждое их словечко с одной пытливой целью: как разгадать тайну Мастерства? Ну, как это у них получается так красиво писать? Конечно, ссорились друг с дружкой, завидовали текстам друг друга, заголовкам, подаче... Как и положено подмастерьям. Просто учились. Моей первой учительницей была Татьяна Сергеевна Яковлева - заведующая отделом школ. Кабинет ее мужа, заведующего студенческим отделом - Кима Николаевича Смирнова - был как раз через комнату, где сидели мы, команда «Алого паруса». До нас однажды дошло легендой (для молодежи вообще их Учителя всегда - легенда. Имею в виду, конечно, учеников) и предание о том, как однажды поздно вечером на пороге квартиры Инны Павловны Руденко появились сияющие Татьяна Сергеевна и Ким Николаевич с доброй вестью. А она... схватилась за сердце, решив, что весть будет злая (дело было при Брежневе): два зав. отделами поздно ночью на пороге! Не иначе, как беда! А оказалось - они только что расписались... Кстати, помню: только Яковлева, вернувшись из командировок, то и дело твердила нам, желторотым: «Посмотрите за окно, там же жизнь совсем Другая!» Мы замолкали, тупо таращась в окно. Но если честно, то в памяти остался способ правки текстов лишь Татьяны Сергеевны. Это когда на машинописной рукописи, на полях, аккуратно ставится точка карандашиком. С тем, чтобы потом вместе с автором вернуться к непонятному абзацу и обсудить его, а то и вовсе переписать. Писала, переписывала, опять писала... (Это было время, как сказал тогда один американский коллега, когда мы еще тут, в России, писали статьи, как книги...). Однажды даже отвезла ей рукопись домой, была пурга, рукопись намокла... Ох, и мучила она меня постоянным строгим вопросом: «Оля, а какова тема Вашего материала?» И замолкала, как учительница у доски с терпеливым ожиданием ответа. Я лезла в библиотеку, листала статьи Толстого об яснополянской школе, словом - вертелась и так и сяк, чтобы разобраться и, наконец, понять, что это за штука такая – «тема»? х х х Ну, а теперь я временами мучаю по телефону уже Кима Николаевича одним и тем же вопросом: «Аэлита - чей персонаж?» (В памяти крутится «Гиперболоид инженера Гарина») – «Алексея Толстого,- участливо отвечает он. И тут же, с любопытством - А зачем он тебе?» И оба тут же дружно забываем и вопрос, и ответ. И вправду, зачем мне она, эта марсианская то ли женщина, то ли виденье? К стыду своему, лет пять назад вспомнила: просто так звали мою классную руководительницу - Аэлиту Юрьевну. В далеком южном городе, откуда давно мы разъехались. Это она подготовила меня на журфак МГУ. А Татьяна Сергеевна и Ким Николаевич были выпускниками самого первого, послевоенного выпуска журфака, когда на нем еще вели преподавание профессора филологического факультета. Всего один выпуск. Вот и вся тайна (так мне иногда кажется) их потрясающей эрудиции. Впрочем, тайна - она и есть тайна. Ее не разгадаешь... х х х Конечно, помню все исходы и в «Литературку», и в «Новую газету»... (Плакала втихаря лишь один раз - когда уходил Голованов. Так и не поняла, куда и зачем. Потом, правда, вернулся). Но гораздо лучше вспоминать наши капустники, шутки, смех. Все интонации, оттенки - все помню. х х х А последнее время меня очень поддерживает загадочная прежде фраза Яковлевой: «Оля, разве у Вас нет долгов?» Так она сказала, ни дня не задержавшись в редакции после выхода на пенсию. Как всегда, слегка приподняв бровь в ожидании ответа. Правда, мы к тому времени уже сидели с ней в одном кабинете - при Владике Фронине. Не знаю, какое сейчас время. То говорят: «Время сыновей!» То - Апокалипсис, то оледенение, то потепление, то опять Атлантида... То время писать книги в стол, то издавать их, то писать песни, то эмигрировать. Лично для меня - время платить долги. И кому же, как не Учителям! (Дело, конечно, тут совсем не в Канте, не в «чувстве долга» даже, просто пока пишу - надеюсь). Поклон - Учителю. Всегда с Вами. Валентина Пономарева Школа выживания «Есть заголовок - есть заметка», - говаривали журналисты «Комсомолки» в мои годы. Причем, «заметкой»- слегка небрежно - называли и полосный очерк, и проблемную статью, и солидное интервью, корреспонденцию, репортаж. Этакий местный шик, или, как бы сейчас сказали, «фишка». Заголовок выражал суть «заметки», ее тему, идею. Без этого даже не садись писать, ничего не получится, - по себе знаю. И ходишь, мучаешься, перевариваешь собранный материал, ночами не спишь, пока не вспыхнут в мозгу нужные слова. И потом без всяких черновиков (мы тогда компьютеров не знали, только шариковая ручка) укладываешь все как в форму, потому что «заметка» уже сложилась в голове. Но чего это стоило! Так вот, о заголовке. Когда собралась писать о газете моей молодости, сразу всплыли эти два слова. «Комсомолка» у каждого своя, для меня она была именно школой выживания во всех смыслах. Конечно, можно интересно рассказать о знаменитых «комсомолкиных» «землянках», «четвергах», о новогодних и других праздниках, о фантастических грибных поездках по выходным, о коллективных путешествиях по разным городам и весям. Но это бытовая сторона редакционной жизни. А главное - кто ты есть в газете, состоялся ли как журналист именно «Комсомольской правды» или, как писала в одном очерке Инна Руденко, - «так, нечто, лоскуток на небесной бельевой веревке». Десятилетия прошли, а все помню эту невероятную строчку, пронзившую меня еще в бытность корреспондентом краевой молодежки. Для нас, провинциалов, «Комсомолка» была недосягаемой мечтой, школой журналистики, а работающие в ней люди - корифеями. Как они умели писать, какие слова находили, какие сравнения! Вот у Гека Бочарова во вьетнамском репортаже старик «с коричневой, как высохший табачный лист» рукой. Такое врубается в память навсегда. Думаю не надо объяснять, с каким благоговением, с трепетом душевным вошла я в начале 1972 года в знаменитый коридор шестого этажа. Вошла, что называется, «с улицы», никто тут меня не ждал. В том был великий демократизм газеты: она всех впускала. А уж останешься ли в ней, - твоя забота. Итак, школьный отдел (в краевой молодежке таким заведовала), почти полтора года «на гонораре», - обычная практика. Понятно, какой «гонорар» у начинающих, если место на полосе всегда бралось с боем, а материалы на разных стадиях засыла и в гранках выдерживались неделями, иногда месяцами. Вместе со мной, чуть раньше или позже пришли в отдел Юра Щекочихин, Оля Мариничева, Валера Хилтунен, Гена Жаворонков. Столичные ребята как-то очень быстро адаптировались в новой среде (или так мне казалось?), нормально писали, печатались. А у меня был полный слом. Перемена места жительства, работы, всего уклада жизни - и без того сильнейший стресс. После уютной, почти домашней атмосферы своей молодежки вдруг попала в огромный и равнодушный к моей персоне мир. Ощущение полной несостоятельности, бездарности. «Заметки» не склеивались, заведующая отделом Таня Яковлева (спасибо ей!) буквально «вытаскивала» их из меня, заставляя переписывать по восемь (!) раз. Она читала мои прежние материалы и, как теперь понимаю, давала мне шанс обрести себя. Но тогда ее терпеливая снисходительность меня убивала. Корпела над письмами, отвечала авторам, редкие командировки не приносили заметных материалов. Спиной чувствовала жалеющие улыбки сотрудников отдела. На «шестом» очень скоро дают понять, что ты никто и звать тебя никак. Люся Семина, с которой мы раньше вместе работали и которая до меня «зацепилась»" за «Комсомолку», утешала: такое бывает со всеми новичками. Года через три (если удержишься) с тобой начинают здороваться, запоминают твое имя. Но где бы и как бы ты ни писал до этого, настоящим журналистом здесь тебе еще предстоит стать. «Пиши просто», - внушала сердобольная Люся, уже вкусившая прелести «школы». И объясняла, что «Комсомолка» учит той простоте, которая сродни гениальности. Гениальная простота - ах, как это просто! Теперь вспоминаю с улыбкой, но тогда недосягаемость планки меня «скрутила»: на десятом месяце пребывания в газете попала в больницу с кардионеврозом. Бежать бы куда подальше после выздоровления! Но я уже вкусила этого наркотика по имени «дух шестого этажа», без «Комсомолки» не могла жить. Вот такой инфантилизм в тридцатилетнем возрасте! х х х Через полтора года пребывания вне штата меня (может за настырность?) утвердили референтом отдела писем. Вспоминая то время, определяю для себя этот самый крупный отдел газеты как оазис в пустыне. Мешки писем (счет на сотни тысяч!) во множестве комнат и десятки самоотверженных сотрудниц, читающих, отвечающих, распределяющих письма по отделам, вылавливающих золотые россыпи для печати, для командировок в ворохах бумажного потока. Там меня приняли как равную, никого не интересовала моя творческая состоятельность или несостоятельность, - лишь бы умела работать с письмами. И это помогло мне просто оклематься, почувствовать себя увереннее на этаже. С благодарностью вспоминаю Тамару Михайловну Коробову, поехавшую однажды со мной в сложнейшую командировку, светлой памяти Катю Шайкину, прожившую всю жизнь в газете и хорошо знавшую ее изнутри. Таня Адабаш, Люся Марина, обаятельная заведующая машбюро Раиса Ивановна Кулиненкова - теперь мои соседки по даче, - считай, родственники. Так что в их лице «Комсомолка» осталась со мной до конца жизни. Не знаю, сколько бы просидела в «письмах», если бы не случай. Во время летних отпусков меня определили на две недели в «литправку», а потом и утвердили корреспондентом (литсекретарем) секретариата. В этой службе любой материал, всеми правленный и завизированный многими подписями, проходил последнюю перед засылом в набор читку: на предмет вылавливания оставшихся «блох» и всяческих погрешностей. Мою «интуитивную грамотность», как он потом сказал, заметил заместитель ответсекретаря Рафаил Абрамович Депсамес. За глаза его все называли просто Рафой. Очаровательный старикан, круглый как колобок, с абсолютно лысой круглой головой и круглыми же очками на носу, Рафа тихо катился по длинному коридору, время от времени касаясь рукой стены (то ли придерживаясь, то ли отталкиваясь от нее). Закатывался в нужный отдел с прочитанным материалом и начинал, посапывая, тихо объяснять, что надо переделать и как. Он всегда говорил тихо, никогда за два года работы в «литправке» не видела его кричащим или раздраженным. Были, правда, у него свои «пунктики». «Деточка, никогда не употребляйте слова «проблема» и «пацаны». Это вульгарно!» - говорил он мне на первых порах, безжалостно вымарывая ненавистные слова из всех материалов. Работа в секретариате - потрясающая школа редактуры. Да и смирения тоже. Два года лицом к лицу с Ириной Муравьевой - это дорогого стоило. Несчастная одинокая женщина, истеричная, в вечной вязаной шапочке, скрывающей болезнь волос, - она была редактором от Бога. Не выпуская из зубов сигарету (курила своеобразно - не вдыхая дым: подержит его во рту и выпускает в воздух с полной дозой никотина), она шерстила материалы так дотошно, так квалифицированно, что автор ничего не мог возразить. И неважно, начинающий или маститый, - перед Муравьевой были все равны. Бывало и так, что после «литправки» некоторые материалы просто переписывались. Иные «заметки» были полностью продуктом коллективного творчества. И это нормально в большой газете, это и была та самая школа, которая остается с тобой навсегда. «Литправка» помогла мне расковаться, понять, что «проколы» бывают у всех, надо только верить в себя и работать, работать, работать. Как ни странно, с Ириной мы ни разу не поссорились, хотя иногда приходилось стискивать зубы и терпеть. «Если выдержу здесь, то выдержу везде», - дала тогда себе установку. Ирина, хоть и без удовольствия, но отпускала меня в командировки, взваливая на себя и мою работу. К тому же она была первым читателем моих опусов, замечания ее были всегда дельными и оправданными. В том, что меня потом утвердили старшим корреспондентом отдела пропаганды, безусловно, была и ее заслуга. х х х Так складывались обстоятельства или это было в характере, но больше двух лет на одном месте не работала, прошла через разные отделы, была даже ответственным секретарем пресс-бюро, выпускавшем бюллетени для молодежных газет страны. Прекрасно отдаю себе отчет в том, что мое десятилетнее пребывание в газете не оставило большого следа в ее истории. Это был лишь малюсенький штришок в общей картине, но ведь без него была бы дырка. Может несколько утрированно, но тогда воспринимала «Комсомолку» как большой трехслойный пирог. Нижний слой, довольно «толстый» - это начинающие, еще не утвердившие себя в газете. Тут и народ нештатный, подвизающийся на гонораре, и работники разных служб, мечтающие попасть на полосу (а в «Комсомолке» тогда не только технические секретари отделов, но, по-моему, и курьеры были с высшим образованием или же учились на журфаке), и студенты, и практиканты из периферийных молодежек, и еще не заматеревшие в своих вотчинах новые собкоры. В центре - крепкие профессионалы, «рабочие лошадки», непосредственно заполнявшие каждый день газетные полосы. Это и был костяк газеты. И на вершине - совсем тоненький слой «золотых перьев», время от времени осчастливливающих полосы своими шедеврами. Пишу это без всякой иронии или запоздалой зависти. Трезво оценивать себя и людей вокруг тоже научила «Комсомолка». Став заместителем редактора отдела пропаганды и той самой «рабочей лошадкой», вдруг начала понимать, что мне уже неинтересно. Внешне все было вполне благополучно: отдел - в числе ведущих, появлялись собственные материалы, за которые мне и сейчас не стыдно, председатель месткома, член партбюро (это сейчас пустячок, а тогда кое-что значило) - ну, чего еще надо? Возможно, это был мой потолок, возможно, уже переболела «Комсомолкой», «переварила» ее, как и она меня, как сотни других до меня и после меня. Отдав газете немалый кусок своей жизни, ушла из нее без обид и сожалений. Одно знала твердо: в этой жизни я уже не потеряюсь, выстою в любых жизненных ситуациях. Потому что за плечами была настоящая школа, порой жестокая, но полезная. Спасибо, "Комсомолка" семидесятых! «Комсомольская правда» - это… Никита Демидов: «Комсомольская правда - это школа, в которой не бывает последнего звонка. Этюды о людях «Комсомолки». Мастера Необходимое уточнение от составителя: Здесь и далее мы решили напечатать несколько текстов – из «классики» нашей «Комсомолки». Пусть они тоже привнесут глоток того воздуха, которым дышали мы и наши читатели. Реконструкция неполная, но все же… Обозреватель Василий Песков Окно в природу Про деда Михайла, мальчика Мишу и ослика Мишку Деда зовут Михаил, мальчика – Миша, а ослика – Мишка. Все трое живут под Москвой, в деревеньке Валуево. Деду под девяносто. Он был кузнецом в Туле, во время войны чинил пушки в походной кузне, потом служил лесником. Теперь он хлопочет только по дому: пилит дрова, стежки от снега чистит и без ошибки предсказывает погоду. Шестилетний Миша благодаря телевизору похож на маленького профессора: бездна познаний! Знает, какого цвета на Марсе пустыни, знает почему идет снег, а недавно сказал, явно подшучивая над дедом, что «солнце на ночь скрывается в Африке и там два африканца начищают его до блеска большим кирпичом». Мишка-ослик – возраста неопределенного. Родился он где-то в жаркой Каракалпакии. Рано осиротел. С малолетства звали его ишак, а потом, когда попал к мелиораторам, получил еще прозвище Мишка. У мелиораторов прорва всякой техники на колесах. Но для чего-то, видно, годился и ослик. Три года назад мелиораторы перебрались рыть землю вблизи от Москвы – ослика тоже с собой прихватили. Но для работы в этих местах сподручнее лошадь. «Возьми дед осла! – сказал старший мелиоратор. – У нас без работы зачахнет». Дед взял. И в тот же вечер явился в деревню верхом на осле. Роста старик отменного – ноги по земле волочились. Люди хватались за животы, стар и мал бежали к дому Михаила Максимыча, как в зверинец. А потом все привыкли. И стал Мишка в деревне Валуево жить-поживаать и помогать деду Михайлу в работе: возит тележку с сеном, носит из лесу вязанки дров. Приспособил его старик ходить бороздою – посадка и копка картошки теперь без ослика не обходится. Иногда, возвращаясь из леса, Михаил Максимыч садится на Мишку верхом, но уже не потехи ради, а потому что ноги стали слабые. Самая легкая ноша для ослика – любимец деда шестилетний Мишутка. Он ловко влезает на Мишкину спину, щекочет бока его голыми пятками и кричит что есть мочи: «В атаку!» Ослик щурится от удовольствия, перебирает на месте ногами или вдруг начинает резво носиться, так что Мишутке двумя руками надо держаться за Мишкину холку. Дед Михайла ледит за этой возней любимцев, облокотясь на прясло. Родни у деда великое множество: сыновья, дочери, внуки и правнуки. Но, схоронив бабку, он остался в своем домишке, ни к кому не пошел. Держит дед черную низкорослую коровенку, двух кошек, пять кур и этого ослика. Тропинка летом, а в снежную пору лыжня проходят мимо деревни Валуево, и я обычно хотя бы на пять минут забегаю к деду либо напиться воды, либо погреться. Ослик всегда на виду. «Живет, сено жует, а что ж ему, - говорит дед и шарит в кармане, ищет для ослика подсоленную корочку хлеба. – Привык, и снег ему нипочем. Ешь, ешь, азият»… Наблюдая за стариком, я почему-то всегда вспоминаю своего городского соседа. Вот так же он ходит у нас во дворе возле сверкающих лаком малиновых «Жигулей». В руках непременно тряпица, масленка. Иногда кажется: от постоянной ласки машина преданно замычит, заблеет, завертит от радости колесом. Нет, стоит холодная, равнодушная… А ослик - другое дело. Ослик трется холкой об руку, тычет мягкой губою в ладонь и совсем неглупо смотрит на деда Михайла… Не этими ли ответными чувствами объясняется наша привязанность к осликам, лошадям, собакам, хомячкам, кошкам, ко всему, что дышит, что способно подать свой голос, что может, живя рядом с нами, радоваться и страдать? Проселки. Подборка работ В.М.Пескова (см.фотоблок). Обозреватель Ярослав Голованов Дмитрий Шеваров Прощание в июне Самое строгое отношение к фактам и самое милосердное - к людям. Рассказывать читателю только о том, что досконально знаешь, и только о тех, кого любишь. Писать искренне и честно – это само собой. Наверное, это и есть – стиль Голованова. «Если бы птицы не шумели, зачем жить?..» Это из последней работы Голованова – «Заметки вашего современника». Последние снимки Ярослава Кирилловича... Их публиковали в дни прощания многие газеты. Все они сделаны талантливыми фотографами, но почему-то не передают его обаяния. На этих снимках он может показаться немножко колючим, слишком строгим, что ли…. Как передать на бумаге головановскую ласковую интонацию, когда он рассказывает о ком-то: «Ну о-о-чень милый человек…» Или его неизменная присказка: «Вот и ладушки, вот и хорошо…» Казалось, что он живет на какой-то своей планете, где все люди – милейшие и добрейшие. А сам он будто назначен присматривать за этой планетой и этим славным, но непутевым народом. Ему удавалось помогать людям стремительно, азартно, вовлекая в дело помощи все свои знакомства, связи и дружбы. В последнюю нашу встречу, в конце марта, он поминутно хватался за телефонную трубку, чтобы дозвониться до своих знакомых секретных конструкторов и попросить их сделать самый лучший в мире протез для тяжко заболевшего друга. А как он радовался удачам коллег и вообще всему хорошему, что происходило в их жизни! Вот история, давно ставшая легендой в «Комсомолке». Майским вечером 64-го года в редакции становится известно, что Василию Пескову присуждена Ленинская премия. Всю ночь Ярослав Голованов вырезает из большого куска пенопласта мемориальную доску, вывешивает на дверях отдела, где работал Песков и занавешивает ее прихваченной из дома простыней. Когда народ собирается, Голованов открывает митинг и сдергивает простыню. Все читают: «Этим отделом в 1962-1963 годах руководил и развалил всю его работу лауреат Ленинской премии Василий Михайлович Песков». Немое недоумение взрывается смехом, лауреат счастлив. Хохмы и розыгрыши, пожалуй, не самое главное в человеке. Но не будь их, звездные 60-е годы потеряли бы частицу своего до сих пор манящего света. «Наполним музыкой сердца! Устроим праздники из буден...» – это о Ярославе Голованове. Космонавты, ученые, актеры, журналисты, друзья – кому он только не дарил свои мини-спектакли, фантастические розыгрыши… Он родился в актерской семье, родители думали, что сын пойдет во ВГИК или архитектурный. Но гуманитарный мальчик подает документы в МВТУ им. Баумана и успешно поступает на самый секретный в стране факультет – ракетный. «…Он говорил: «Я засекречен», и все существо его ликовало в эту минуту от сознания, что он не такой, как все… Он был тщеславен, кроме того, что глуп и еще очень молод». (Из дневника 1954 года). Через четыре года после того, как была сделана эта запись, физик вдруг уходит в лирики. Случай, кажется, беспрецедентный: перспективный сотрудник секретного НИИ бросает работу, науку, карьеру из-за любви …к газете. Однажды он рассказал мне о том, как сочинял свою первую в жизни заметку. В его рассказе было столько нежности к нашей профессии, столько первозданного детского изумления перед печатным словом, какого я ни у кого никогда не встречал. «Тогдашний редактор Алексей Иванович Аджубей завел в «Комсомольской правде» рубрику «Энциклопедия «КП». Там должны были печататься маленькие, в сорок строк, научно-популярные заметки. Аджубей спросил: «Ты инженер? Так вот напиши о корковых формах…» А я ничего о них не знал. Пошел в Политехнический музей — и там никто не знает, что такое корковые формы. В конце концов, я выяснил, что это одна из форм литья. Написал заметку и стал ждать публикации. Я очень бедствовал, незадолго до того папа умер, мы дома не выписывали никаких газет, и каждый день я ходил на Самотечную площадь, где был стенд с «Комсомолкой». И вот однажды утром, в январе пятьдесят восьмого, я увидел свою заметку в газете. Я стоял и ждал, что кто-то еще подойдет и прочитает. Но все шли мимо, а я топтался и думал: «Ну почему никто не остановится? Вот же — «Корковые формы», «Я. Голованов, инженер» написал... Ну, куда же вы идете, елки-палки! Это же я написал, а вы куда-то идете...» Мне хотелось хватать прохожих и тащить их к стенду. Я замерз, пока ждал. Никто не остановился и не прочитал»… (Здесь и далее цитирую Ярослава Кирилловича, конечно, не дословно, а по своему дневнику. У журналистов как-то не принято записывать друг друга на диктофон.) В декабре 1980-го научный обозреватель всеми любимой «Комсомолки» Ярослав Голованов оказался в командировке в Свердловске, и нашему декану удалось затащить всесоюзную знаменитость в университет. В самую большую аудиторию набился весь журфак. Серый пиджак, синяя рубашка, идеально подобранный галстук - наш кумир выглядел элегантно, как посол далекой страны. Спрашивали про Гагарина и Аграновского, про цензуру и модный роман в «Новом мире». Мы ловили каждое его слово, он отвечал с предельной для того времени откровенностью. На вопрос «Что такое удача?» ответил: «Удача - это когда никто не лезет ручонками править твой очерк». Так и сказал - «ручонками». Девочка-первокурсница спросила, заикаясь от волнения: «Стоит ли идти в журналистику, если таланта нет, а писать хочется?» Аудитория грохнула от смеха. Голованов ответил: «Талант? Давайте отбросим это высокопарное понятие. Талант – это просто способность работать по восемнадцать часов в сутки…» Кто-то довольно ехидно спросил с места: а бороду научному обозревателю носить обязательно? Не знаю, что он подумал о нас тогда. Улыбнулся и сказал, что в редакции провели референдум – носить Голованову бороду или нет. Большинство проголосовало за то, что с бородой лучше. Когда перечитывал сейчас его «Заметки вашего современника» и дошел до той его поездки на Урал, одна запись меня просто ранила: «Свердловск… Даже для России редкостно хамоватые люди». Уж не после встречи с нами ли она появилась? Не хочется думать, что это о нас. Десять лет спустя я попал в «Комсомолку». Первое время считал невероятным подарком судьбы – чуть не каждый день видеть, слышать, сидеть в прокуренной комнате дежурной бригады рядом с людьми, которые еще недавно казались столь же недосягаемыми, как Джон Леннон или Гарсиа Маркес. Но к хорошему быстро привыкаешь... Вот идет Василий Михайлович Песков, по чьим текстам ты в школе писал изложения. Вот близоруко склонилась над гранками Инна Павловна Руденко, от чьих статей у тебя, мальчишки, стоял комок в горле и ты хотел немедленно бежать куда-то – кого-то спасать, выручать, выносить на руках. А вот отрешенно и стремительно проходит коридором тот самый Голованов - любимец Байконура и Звездного городка, собеседник Королева, Капицы и Ландау… Ну, и что тут такого, думалось с молодым тщеславием, мы тоже не лаптем щи хлебаем. Однажды, когда мне удалось резво обогнать Ярослава Кирилловича на повороте у Голубого зала, он неожиданно окликнул меня. Дальше все произошло так, как поется в песне у Юрия Визбора: «Нас гений издали приметил и, разглядев, кивком отметил»… Сказал он мне тогда буквально несколько слов, но очень важных, как потом оказалось. Таких не услышишь на летучках и планерках. «Запомни, - написал он мне позднее, - ты себе не принадлежишь уже давно… Будь осторожен: это не только ответственно, но и опасно». Самой ужасной для журналиста казалась ему доля талантливого попрыгунчика. Он считал, что все написанное легко, пусть и с видимым блеском, вскоре легко умирает. Должен ли журналист работать в стол, на «вечность» – для него этого вопроса не существовало. Работа в номер – всего лишь верхушка твоего айсберга. Многое из того, что ты «накопал», абсолютно не нужно газете, но ты обязан знать в тысячу раз больше, чем успеваешь рассказать читателю. Ты обязан собирать и анализировать, искать и выслушивать (прежде всего, тех, кто понимает в твоей теме больше, чем ты). И все это - ради глубины, точности и убедительности твоего свидетельства о жизни, но вовсе не для того, чтобы выставить себя писателем. «Писатель, - говорил Ярослав Кириллович, - звание посмертное». Когда в 1995 году вышел в свет его фундаментальный труд о С.П. Королеве, он написал мне: «Книга, которую я тебе посылаю, писалась очень долго, практически всю мою журналистскую жизнь. Отсутствие интересных документов (следствие секретности), по счастью, надоумило меня обратиться к живым людям, современникам Королева. Они отмечены в именном указателе. Я собрал Гималаи фактов, которые без них я никогда не собрал бы, и в этом – главная ценность моей книги. Она далека от того, что принято называть произведением художественным, но может сослужить очень добрую службу тем, до времени неизвестным нам Цвейгам и Моруа, которые сидят сейчас за школьной партой, а в зрелые годы вдруг обратят взоры свои к Королеву…» 800-страничный труд о Королеве вышел с посвящением, которое мог написать только очень совестливый человек: «Тем сотням и тысячам, которых в сообщениях ТАСС называли просто «учеными, инженерами, техниками и рабочими»… Тем, которые жили среди нас, но которых мы не знали, потому что они не рассказывали о своей работе и не носили свои ордена…» В последние месяцы жизни он вновь вернулся к этой работе, готовил второе издание. В последнюю нашу встречу, в конце марта, рассказывал, что после первого издания пришло немало уточнений, добавлений, новых подробностей. «И главное – в той книге у меня некоторые достойные люди, бывшие рядом с Королевым, остались в тени. Вот, к примеру, о Дмитрии Ильиче Козлове совсем мало. Я должен все это исправить…» А еще была многолетняя работа над романом «Ковчег», над историей старинного головановского рода, над пьесами и рассказами. (Все это он не успел или не захотел публиковать). По большому счету еще ждут своего читателя трехтомные «Заметки вашего современника» - книга дневников, по жанру традиционная для русской литературы, но совершенно уникальная для отечественной журналистики. Помнится, в советское время среди газетчиков было принято удивляться и умиляться той степени откровенности, исповедальности, с какой читатели писали в газету. (Да и поныне - сколько исповедей, только уже безответных, приходит в редакции!) Но, кажется, никто из журналистов не ответил читателю с такой беззащитной открытостью сердца, как Ярослав Голованов в своих «Заметках…» Речь не об игре в публичные откровения, которая сейчас в моде, а о безоглядной вере в порядочность и мудрость читателя. «Мы чаще гладим кошек, нежели людей. А людям это нужнее…» (1955 год.) «В деревнях больше горя, чем в городах… Горе в деревнях не проточное, оно тут застаивается, как болотная вода». (Пинежская тетрадь, 1967 год.) «Родиться – желанным. Жить – честным. Работать – по любви. Писать – искренно. Дружить – только с мужчинами. Увлекаться – женщинами. Восхищаться – природой. Любить – детей. Бояться – фанатиков. Презирать – предательство… Никого не наставлять, никому не подавать пример: это бессмысленно…» (2001 год.) Запись о золотой переделкинской осени: «Как трудно не только описать, но и самому понять свои мысли при виде этого тихого чуда. Это и Бог, и любовь, и жизнь, и смерть, и еще что-то чистое, высокое, вечное…» Еще рассказывал: «Когда я в детстве жил в коммуналке, у нашего соседа был трехтомник Брэма, и еще до того, как я стал читать, я знал наизусть все подписи к иллюстрациям. А сосед наш, Яков Оттович, которого все звали Икотыч,— он был охотник и замечательный лекальщик, работал в гараже Совета министров. И вот однажды я нашел в Брэме картинку кита, под ней значилось, что он нарисован с уменьшением в 240 раз. Я подошел к Икотычу и говорю: «Давай высчитаем, какая это глыба!» Мы нашли палочку размером с нарисованного кита, и решили отмерить его длину, 240 раз положив палочку по полу. И вот наш «кит» вылез из комнаты, зашел за угол, прошел по всему коридору, спустился по лестнице с нашего шестого этажа и хвост кита оказался во дворе! Это было потрясение»… Его заветной мечтой с детства было «запретить убийство рыб, птиц и зверей праздным и нетрезвым людям…», запретить тот кошмар, который называется «любительской охотой». Из дневниковых записей 1968-го года: «…Кто-то засмеялся, а мне захотелось заплакать – из-за стыда за человечество». «Вечером по Переделкино гуляют стайки мальчишек и девчонок… Они совсем другие. Они совершенно не похожи на нас… В 1949-м в Кучино я плакал ночью, когда Наташа не пришла на свидание. Умеют ли они плакать? Ужасно, если не умеют, но не хочется верить в это…» (3 марта 1983 г.) Как-то мы заговорили о счастье. (Потом он написал об этом в прекрасном и печальном очерке «Мой Париж»). «…Я очень люблю Париж. Если бы Господь Бог сказал, что я никогда не увижу больше Лондон, Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро или Сидней, я бы не очень расстроился. Но если Он сказал бы мне, что я не увижу Парижа, я бы заплакал, наверное. Вот сейчас, впрочем, уже не заплакал бы. Я долго мечтал показать Париж сыну и лучшему другу. И вот недавно я привез их в Париж. Аэропорт, метро, гостиница… А вечером я выпустил их на Елисейские поля. Вот поднимаемся из метро к свету, они - чуть впереди, я - за ними... Удивительное ощущение. Я подарил Париж сразу двум дорогим людям. Огромное счастье»… В последние годы его улыбка была пронзительно грустна. Как будто бы он узнал о жизни что-то такое печальное, о чем нельзя говорить другим. Ну, нельзя и все. «…Иногда мечтаю: вот сейчас я заболею и меня в кровать положат, и я еще раз прочитаю «Войну и мир». Июнь 2003 Этюды об ученых Пифагор: «Число есть сущность всех вещей» Этого крепкого юношу с упрямой шеей и коротким носом, настоящего драчуна, судьи одной из первых в истории Олимпиад не хотели допускать к соревнованиям, укоряли маленьким ростом. Он пробился и победил всех противников. Случись такое каких-нибудь 2530 лет спустя, и газеты всего мира вышли бы с аншлагами: «Никому неизвестный Пифагор (Греция) завоевал золотую медаль в кулачных боях». Впрочем, в нынешних олимпийских программах нет кулачного боя. А тогда не было газет и медалей. А если бы и были - они не дожили бы до наших дней. Газеты и медали не живут тысячелетия. Только легенды выживают... Вся жизнь его - легенда. Даже не легенда, а наслоения многих легенд. Наверное, среди самых удивительных и противоречивых домыслов есть самородки истины, но огромная тяжесть ушедшего времени вдавила, растворила их в этом фантастическом окружении, сделала невидимыми для нас. Очень мало мы знаем о жизни Пифагора. Он родился на острове Самос. Меньше пяти километров голубой воды залива Кушада отделяло остров от берегов Малой Азии. Он видел в теплой дымке ясных дней желтые дороги, бегущие по большой земле в большой мир. Они звали его, и он пошел к ним. Совсем юным покинул родину молодой сын Мнезарха - Пифагор. Он прошел по дорогам Египта и двенадцать лет жил в Вавилоне, жадно впитывая речи халдейских жрецов, передававших как эстафету неизвестно кому и когда открывшиеся истины астрономии и бредни астрологов. Может быть, именно астрология породила в нем то бессильное оцепенение мистика, которое так мешало его гению и выросло затем в философию пифагорейской школы. После возвращения домой он переселяется в Италию, затем в Сицилию, и здесь, в Кротоне, рождается эта школа, процветающая под покровительством тирана Поликрата. Они были трудолюбивы и аскетичны - Пифагор и его ученики. Вот их заповеди: - Делай лишь то, что впоследствии не огорчит тебя и не принудит раскаиваться. - Не делай никогда того, чего не знаешь. Но научись всему, что следует знать. - Не пренебрегай здоровьем своего тела. - Приучайся жить просто и без роскоши. - Не закрывай глаза, когда хочется спать, не разобравши всех своих поступков в прошлый день. Трудно сказать, какие научные идеи принадлежали Пифагору, какие – его воспитанникам. И еще неизвестно, он ли вывел прутиком на песке чертеж Пифагоровой теоремы, известной сегодня каждому школьнику. Они часто гуляли и на прогулках занимались наукой, так что очень вероятно, что теорема родилась на песке. Так же как и доказательство того, что сумма внутренних углов любого треугольника равна двум прямым. Так же, как геометрические решения квадратных уравнений. И, может быть, в радостном удивлении склонились они однажды над зыбким чертежом своим, боясь, что ветер унесет первое в истории доказательство несоизмеримости диагонали квадрата и его стороны. Рассказывают - это опять лишь легенда, - что, когда Пифагор доказал свою знаменитую теорему, он отблагодарил богов, принеся им в жертву сто быков. Немецкий поэт Шамиссо, много веков спустя, написал об этом стихи. Он говорил в них, что со времени Пифагоровой жертвы все скоты на земле дрожат от страха, когда открывают что-нибудь новое. Пифагор не записал своего учения. Оно известно лишь в пересказах Аристотеля и Платона. Гераклит утверждал, что Пифагор ученее всех современников, хотя и считал, что в гении его есть «худое искусство – магия», противная богам. «Они признали математические начала за начала всего существующего», - писал Аристотель. Четные числа, например, допускавшие раздвоение, казались пифагорийцам более разумными, олицетворяли некое положительное явление. Так число получало характер, теряло вечное, абстрактное начало, как теряют абстракцию числа 2 или 5 для школьника, выводящего мелом «пифагоровы штаны». Число 4, например, олицетворяло у пифагорийцев здоровье, гармонию, разумность. Мистика цифр оказалась очень живучей и дожила до наших дней. Много веков спустя после смерти Пифагора церковники «изобрели» «чертову дюжину», объявили 12 знаком счастья и нарекли 666 «числом зверя». Но в преклонении перед гармонией цифр, перед незыблемостью математической логики было и великое откровение, которое Гегель называл смелостью, о которой писал Энгельс: «Подобно тому, как число подчинено определенным законам, так подчинена им и вселенная; этим высказывается мысль о закономерности вселенной». Пифагор изучал акустику. Он нашел, что все музыкальные интервалы подчинены простейшим рациональным числовым отношениям. Он изучал астрономию, считал Землю шаром, первым вывел закон эклиптики и планетных орбит и построил свою систему мира, опять-таки отражающую, по его мнению, великую гармонию цифр. Он даже душу математизировал, утверждая, что «душа - солнечные пылинки». В.И.Ленин помечает в скобках в своих «Философских тетрадях»: «(=пылинка, атом)» - и рядом пишет на полях: «Пифагорийцы: догадки, фантазии о сходстве макрокосма и микрокосма». Итак, при всех издержках у знаменитого философа из Кротона - кстати, первого философа, который назвал себя философом, - немало великих догадок и фантазий. Вот почему люди помнят его уже две с половиной тысячи лет. Вот почему среди знаменитых олимпийских чемпионов он, мне кажется, долго останется самым знаменитым, потому что ему выпало счастье не только победить соперника, но и победить время. Специальный корреспондент Алевтина Левина Тысяча и одна дверь В кабинете отдела новостей, где последние годы стоял ее рабочий стол, потом долго висел ее большой портрет: Аля задумчивая, с веточкой земляники в руке. За спиной – поле в цветах, дальше угадывается пятно леса. Она – и мир, мир, который она так любила, который вошел в ее душу и в котором она так старательно возделывала свое поле... А еще в том кабинете был внушительный шкаф-сейф (казалось и сооруженный-то по ее чертежу) с ее журналистской картотекой. В ней сотни адресов, тем, фамилий, подклеенных тассовок, заметок из районных и прочих газет – газетные материалы, ко многим из которых она возвращалась. Настоящая творческая лаборатория. Она могла обеспечить своими замыслами не одну газету, и сколько раз случалось, уговаривала нас куда-то поехать, злилась, если человек не проявлял готовности и интереса к делу, на ее взгляд, жизненно важному. Кажется, именно это чувство благодарного долга перед людьми вело Алевтину Левину по ее бесконечным репортерским дорогам. Она словно испытывала неутоляемую жажду – запечатлеть через своих героев неповторимый образ времени, рассказать о современниках как можно ярче, полнее, интереснее. Эта главная задача, которую она с неутомимой энергией реализовала изо дня в день, придает ее творческому наследию – при всем многообразии конкретных тем, сюжетов и адресов – целостность и единство. Она относительно редко писала о людях прославленных и знаменитых, конечно, не из равнодушия к «звездам» или робости перед ними. Просто настоящее призвание она видела в другом: открывать неисчерпаемое богатство души, талант в людях, так сказать, обыкновенных, рядовых, из которых, собственно, и состоит народ. Ее увлекала поэзия повседневности, мир будничных жизненных ситуаций, который требует и мужества, и воли, и отваги. У Али была примечательная черта: открывая нового человека для миллионов читателей газеты, она всегда старалась «поделиться» им, как делятся радостью, со своими коллегами. Так становились друзьями газеты альпинист А. Абалаков, фокусник В. Данилин, парашютистка В. Закорецкая, пастух и поэт Е. Русаков… Для чего она это делала? Для того же, видимо, для чего вообще работала, – чтобы мир был лучше, конкретно и наш, журналистский мир. Она верила в возрождающуюся, благотворную силу хорошего человека. Ее привлекали характеры деятельные, созидательные, умеющие реализовать себя, невзирая на обстоятельства и вопреки им. Прирожденный газетчик, Аля свято хранила точность факта, документа. Но под ее пером любой единичный факт обретал многомерность, раскрываясь неожиданными гранями, вырастая до явления. За всем этим помимо таланта и мастерства, стоял серьезный труд ума, богатейшая эрудиция. Иногда нам, коллегам, казалось, что она обладает всезнанием, что нет такой проблемы, области науки, в которой Алевтина не разбиралась бы. Чувство правды, органически присущее перу Левиной, вносило в ее «положительные материалы» тревожную проблемность, социальную остроту. Она как бы взрывала рамки жанра. И потому каждое ее произведение содержит урок высокой нравственности. Без тени назидательности она будто говорит читателю: можно и нужно жить честно, служить делу, не ступать на кривые дорожки, жить, как этот, к примеру, человек. В традиционные газетные жанры – небольшую информационную заметку, репортаж, интервью, очерк – она за многие годы плодотворной работы внесла столько изобретательности, блеска, истинного новаторства, значительно расширив их возможности, что профессиональный вклад Алевтины Левиной в развитие журналистики просто неоценим. (Из предисловия к сборнику лучших, написанных за двадцать лет работы в «Комсомольской правде», очерков Алевтины Левиной «Тысяча и одна дверь», составленному друзьями-коллегами Тамарой Громовой, Еленой Оберемок и Галиной Янчук в 1988 году). Галина Янчук Была в душе героиней Конечно, не было бы никакого духа шестого этажа, если бы не работали в «Комсомольской правде» уникальные профессионалы. И среди них яркой звездочкой была Аля Левина. Она умерла, когда ей исполнился всего пятьдесят один год. Умерла скоропостижно, страшно - от рака, в 1987 году. Алевтина была журналистом от Бога. Вся ее недолгая жизнь была посвящена одному - работе. Мне иногда казалось, что работала она всегда, даже тогда, когда отдыхала, когда обедала или спала, когда общалась с друзьями. В ее голове всегда была куча задумок, вокруг нее всегда вертелись какие-то люди, как правило, необычные и очень разные. Она дружила с парашютистами и альпинистами, геологами и циркачами, совсем еще никому неизвестными поэтами и артистами из провинции, работягами и интеллигентами, фокусниками и кузнецами... И все они, в конечном итоге, становились героями ее блестящих очерков, делающих славу газете. Они - ее герои - впоследствии становились ее друзьями, часто бывали у нее в гостях, месяцами жили в ее маленькой, заставленной книжными стеллажами, квартирке. Она и дальше следила за их судьбой, частенько помогала не только советом, но и деньгами. Аля была человеком энциклопедических знаний, особенно в тех областях, на темы которых писала. Она за свою журналистскую жизнь сделала столько, сколько хватило бы на несколько журналистских судеб. И почти всегда это были звездные материалы. Не только в смысле исполнения, но и описанных ею судеб. Прикоснувшись к чему-либо своим – без преувеличения, золотым – пером, Аля превращала самые обыденные факты в блестки героических образов. И тогда, как сегодня, кто-то стенал: «Куда подевался герой настоящего времени?», а Левина умела отыскивать его в любом обычном современнике. Не зря ее отметили премией Ленинского комсомола, которая в те годы была одной из самых престижных, особенно в области журналистики. Если честно, она и сама была в душе, скорей всего, такой же героиней, как ее персонажи. Помню, например, как мы, в редакции, встречали Алю Левину из Непала. Она поднималась с альпинистами на Эверест, правда до самого верха не дошла, но все же... А ведь спортсменкой никакой не была. Ее серия очерков о Непале стала тогда событием года. И в то же время сама она умудрялась оставаться скромнейшим, а порой совсем незаметным человеком. Редко кто слышал ее публичные выступления - не любила она этого сильно. Зато в компании друзей лучшего собеседника не найти. И еще у нее было одно удивительное качество - она почему-то всегда оказывалась рядом, если тебе нужна помощь. На ее похороны приехало столько людей со всего Советского Союза, что вздрогнули даже "видавшие виды" служители кладбища ... Обозреватель Виктор Липатов Людмила Семина Заглянувший к нам Примерно год назад я встретилась с Липатовым. Он стал похож на дерево саксаула, скрученное ветрами и зноем до состояния жилистого троса. Время никого из нас не щадит. Но у Виктора – прежние глаза: голубые, мягкие, любознательно оживленные. Лицо обрамлено как на его любимых полотнах старых европейцев седым каре, развевающимся при ходьбе, словно выбеленный временем морской холст. Он по-прежнему обожает свою Лену Оберемок, ныне его законную, наконец-то, спутницу жизни. Не особенно перемещаясь в постквартирном пространстве, Виктор ведет, тем не менее, весьма активную жизнь: мы с ним обсуждали, например, проект литературного объединения при журнале «Юность», где он главным редактором несчетное уже количество лет. И в правительстве Москвы он, оказывается, активный штык – председатель какого-то жюри, решающего чьи-то литературные судьбы. Конечно, я вспоминала того Витю Липатова – из семидесятых, когда он сидел в своем кабинете члена редколлегии по комсомольскому отделу – как раз напротив рабочего отдела, и мы иногда, на досуге, трепались «за жизнь». Бывало, к нам присоединялись Володя Чернов, тогдашний зав. комсомольским отделом – уже в бороде, в сером свитерке под «Хема», еще не встретивший Олю Кузнецову, которая станет матерью его детей, но уже похожий каким-то внутренним лоском на будущего главного редактора «Огонька». Заглядывал диссиденствующий и в те поры Валера Борщов, будущий депутат Госдумы двух, кажется, созывов, или стажер Олег Моржавин, ныне ставший большим чином в МЧС. Виктор был в те годы богатырь, с округлой, несколько и в самом деле комсомольской внешностью. Наверное, он внушал доверие функционерам, а, кроме того, добросовестно и надежно делал свое дело, заключавшееся, в основном, в публикации материалов комсомольских съездов и пленумов, докладов и выступлений секретарей ЦК. Одним словом, он был – как многие: «коняга»-трудяга на этаже. А потом он начал публиковать «Этюды о художниках». После головановских «Этюдов об ученых» кому-то казалось, что это чуть ли не плагиат (рубрики), повтор, подражание. Да, что говорить, творческий снобизм был родовым качеством нашей «Комсомолки». И все же, не знаю как другие, а я штудировала эти его трактаты с благодарностью, наращивая и таким образом эрудиционные пласты на скелет своего недообразования. Тогда липатовские «Этюды» были для меня лишь новой информацией. Качество текстов оставалось за кадром внимания: во-первых, на шестом этаже наличие качества принималось как данность, во-вторых, ума тогда, конечно, у меня просто не хватало оценить глубину того, что писал Витя. Надо было пройти свой путь испытаний и осмысления, чтобы понять, наконец, каким незаурядным и зрелым философом был наш простецкий Липатыч уже и тогда. Конечно, газета была ему мала – даже такая писательская, как «Комсомолка», где он потом много лет вел как член редколлегии отдел литературы и искусства. Журнал – и тот ему, как выяснилось, мал. Войдя в тот мир, который стал его, Виктор к сегодняшнему дню настроил там порядочный ареопаг собственных творений, особенно – в поэзии. Как и прежде, ему не очень повезло с признанием: сборники стихов стали выходить в пору отсутствия всякого почти общественного к ним интереса. Но стихи его из того материала, который не стареет и не тускнеет. Это взгляд человека вечности, заглянувшего по дороге и к нам. Недаром он и внешне становится все больше похожим на персонажей своих любимых полотен эпохи Возрождения. Лена Липатова долго подбирала отрывок из Витиных громадный иной раз стихов: ей очень хотелось блеснуть его метафоричностью, изысканностью литературной формы, свежестью взгляда. Мне же ближе тот Липатов, в котором я узнаю своего сотоварища по этажу – живого, тонко чувствующего, немного грустного, мудрого и понимающего временность нашего прихода на Землю. «О чем грустит усталый человек? О неизведанном? О том, что жизнь – не милость? О том, что вспомнилось забытое навек? Душа его немного притомилась. Душа его, как заяц на снегу. Стреляли бы, да белым все закрашено. Душа: уйдут, тогда сбегу. Что у судьбы излишнего запрашивать… Душа тиха, трепещет, будто лист. Сердчишко бьется, мечется в тревоге. И слышится в ушах разбойный свист. И думает душа о всемогущем Боге». Этюды о художниках Томящийся дух Эль Греко Когда молодые петухи бьют крылами на заборе и кричат, что есть мочи: «Долой Пушкина», «Долой Маяковского», «долой Евтушенко», «долой Бродского», они, в известной мере, хулиганят, но в одном из них кричит подлинная сила таланта, уверенного: именно он создаст поэзию, которая превзойдет достигнутые мнимые вершины. Такого петуха его же собратья не терпят более, чем авторитета, на которого наскакивают. Потому, когда Эль Греко заявил, что если «сбросить», т.е. содрать, со стены «Страшный суд» Микеланджело, он создаст нечто подобное не хуже, его изгнали из Рима. Но он продолжает с неизменным уважением относиться к себе, художнику, и снисходительно-надменно к заказчику. Его болезненная реакция па всякую попытку умалить ему плату за картины известна, благодаря грозным судебным процессам, всей Европе. Его время, ХVII век, было не хуже и не лучше всякого другого.. Состязание поэтов и костры инквизиции. Умный разговор за столом и сутяжничество чиновников. Восстание коммунерос и коррупция светской и духовной власти. Утверждал же король Филипп, что всего двадцать служащих инквизиции позволяют ему держать страну в кулаке. Говорят, что на поведение людей, стиль жизни сильно влияет эпоха и формация. Но почему-то во все времена человек остается человеком, а подлец подлецом. Герой восходит на костер, а доносчик строчит донос. Может быть, время больше зависит от нас, чем мы от него, только удобнее нам зависеть от времени? Взгляните на лица героев Эль Греко. За малым исключением, это лица благородных людей, которые в любую эпоху останутся только такими. Они несут по жизни свое человеческое назначение и достоинство как свет, разгоняющий тьму. Очевидно, эпохой для них была вся жизнь человечества. Изображаемые люди - как частицы огромной души человечества. Поиски среди многих лица самого художника заставляют видеть его в т.н. «Автопортрете»: высоколобом тонколицем муже; и в любопытствующем человеке с кистями и палитрой в руке; и в утверждающем свое достоинство и благородство «Рыцаре с рукой на груди» - символе верности. Портрет темен. Лишь лицо и рука светятся в обрамлении застывшей пены жемчужных брызг жабо. Задумчивое лицо философа, возвышенное лицо благородного рыцаря, человека, ступившего на путь чести и доблести. Рука мужественно прижата к груди - символ обещания верности долгу, совести, таланту. Портрет не молчит, ведет разговор. Философ ищет собеседника. Рыцарь поражает силой спокойствия духа. Спокойствия, которого всегда не хватало автору «Рыцаря с рукой на груди». В портрете видят художника, каким он только приехал из Крита в Толедо и еще не стал знаменитым Греком, «который в своих произведениях искусства превосходит реальность». Но вернемся на грешную землю. Разве не именем Христа и святых преследовала инакомыслящих инквизиция, распинала их на крестах (они так тщательно и убедительно изображены художником) и сжигала. Разве не казались такими же постоянными, как грозы, костры инквизиции в бывшем римском цирке Максимуса? Предначертание читается в лице и позе главного инквизитора Фернандо Нуньо де Гевара - стража у дверей в жизнь и смерть. Он - меч, разделяющий всех живущих па правоверных католиков и еретиков. Неосторожная фраза, нежелательный огонек в глазах - и хищной птицей снимается с кресла. Не меч правосудия, но кривой кинжал убийцы. Взгляд сквозь очки не усомнится и не поймет, а рука, тоскующая на подлокотнике кресла, не откликнется радостным рукопожатием, ей бы душить. Могуч и незыблем образ официальной церковной Испании. Слепая любовь раскрывает глаза на мир, слепая Фемида справедливо взвешивает правду и ложь, слепая вера равнодушно сжигает. Страшное становится привычным и объяснимым. Что ты можешь, художник? Есть парадокс в том, что Эль Греко, чью эрудицию подтверждают такие авторитеты, как Плутарх, Ксенофонт, Еврипид, Гомер, Аристотель, Эзоп, Гиппократ, Петрарка, Ариосто, Тассо (их книги были украшением его библиотеки), и кого именовали великим философом и остроумцем, будто бы в своих картинах отдавал предпочтение чувству. А что иное заметишь в массах цвета, обтекающих и создающих тела и одежды (характерно формирующие фигуры), людей в целом, архитектуру и пейзажи. Страсти скованно кипят внутри. Радость без шумных восторгов. Тихая скорбь, не позволяющая рыдать. Что порождает свет, возникающий внезапно и восхищенно удивляющийся происходящему? Какая страсть удлиняет тела, придавая им изящную эластичность, необходимую для «плавания» в пространстве? В том проявляется единство тела и души или перед нами тела, превращающиеся в души; то порубежье между жизнью и смертью, на присутствие которого намекают исследователи? Что побуждает поэта Гонгору говорить о самом легком мазке, о нежной уверенности кисти художника? Но легкая кисть сотворяет вихрь - таково было общее впечатление от картин художника. Разительные светотени. Словно кто-то проносится в картинах с факелом, и этот быстрый движущийся свет ярко и разительно выхватывает клочки бытия. Вспышки света, как вспышки молний. Свет, насыщающий фигуры, мятущийся фон - все создает энергию напряжения полотна, из-за которой художника зовут предвестником экспрессионизма. Но, прежде всего, речь идет об одушевлении. Об этом говорят и современник художника Гонгора, и Матисс, далеко от него отстоящий по времени: «Томящийся дух». В плавающих призрачно прозрачных фигурах - томление души. Невысказанность жизни, не имеющей обозримого начала и предчувствующей неизбежность конца. Не в том ли видели превосходство над реальностью, торжество над природой, не за это ли называли художника божественным Греком. У каждого художника есть своя тайна. Система обязательных знаков, посредством которых он сообщается со своей верой и вдохновением. Благородная удлиненность фигур, большеглазые лица, характерный жест: соединение двух средних пальцев, намек на улыбку... Фигуры на картинах Эль Греко отмечены подвижной энергией его времени и монументальной скульптурностью вечности. Те свойства, которые художник Франсиско Пачеко определил так: «живо и убедительно». Фигуры заключают в себе радость, не позволяющую громко смеяться, и печаль, запрещающую рыдать навзрыд. Уменьшенные копии многих картин украшают стены его дома. Стуча палкой, Эль Греко ходит вдоль стен. В большом городе Толедо, в могущественном государстве Испании, в огромном мире он одинок. Эль Греко летел в разреженном пространстве. Разве не мог он предвидеть, что после его ухода и немногих, понимавших его, песок времени засыпет дорогу к картинам. Так оно и случилось. Лишь через столетия назвали его «богом живописи». За что боролись… Инна Руденко За «абстрактный гуманизм» - Инна Павловна, именно Вас я, как, наверное, и многие в «Комсомолке», считаю своим Учителем в журналистике. Вы определили мою судьбу, сказав одно только слово, что я «славно» что-то там написала. С тех пор я связана с «Комсомольской правдой» навсегда. А кто здесь был Вашим учителем? - Я тебе вместо прямого ответа расскажу о своих первых днях в «Комсомольской правде», куда приехала из Сталинграда на практику в школьный отдел. Это было больше сорока лет назад. Вхожу и вижу: в отделе стоит старый диван, а на нем лежит ребенок - девочка-беспризорница лет четырнадцати, которую «Комсомольская правда» где-то выловила. Помню, как меня поразило то, что она спит на редакционном диване, и все заботятся об этом вшивом ребенке - кто еду приносит, кто коленки тряпками прикрывает, договариваются, кто будет заботиться завтра, послезавтра, и никто, кроме меня, нового человека в «Комсомолке», не воспринимал это как чудо. До этого я журналистику воспринимала только как «увидишь - пиши», работала в газете «Стройка коммунизма» на строительстве Волжской ГЭС, кстати, вместе с Людмилой Овчинниковой, которая тоже много лет проработала в «Комсомолке». Мое невероятное счастье, что меня взяли на работу именно в школьный отдел. Я познакомилась там с такими людьми, которые, прикоснувшись ко мне мимоходом, тем не менее, определили, сами того не зная, мое мировоззрение. - Давайте назовем тех людей… - Первой была Нина Александрова. Это имя я знала, еще работая в «Стройке коммунизма», потому что у нее в то время вышел сборник, который назывался «Чужие дети». Тогда была нехватка такой вот человеческой литературы на фоне полной идеологической благодати, и рассказанная журналисткой обыкновенная житейская история многих заставила волноваться. Нина Александрова ко мне в редакции сама подошла и как бы благословила меня - маленькая, спокойная, улыбчивая женщина. Только потом я узнала, что она прошла всю войну. Александрова поручила мне написать статью о школах-интернатах. По замыслу Хрущева эти интернаты создавались наподобие пушкинского лицея. Тогда были подростками дети, родившиеся во время войны, интернаты и создавались для них, оставшихся без отцов (Никита Сергеевич, конечно, не рассчитывал на полных пьяниц, чьи дети придут в интернаты потом). Написала я от лица пионервожатой истории, которые она мне рассказала. По тем временам очень живо, разговорно, картинками. И вот эти картинки берет Нина, читает и говорит: «Инночка, а о чем вот эта история говорит? Надо сделать вывод, вынуть квинтэссенцию. Ну, скажем, вы не замечали, как дерево, которое растет отдельно от леса, на опушке, облетает быстрее, чем весь лес?» Это она вывод делала про коллективизм... Для меня это была совершенно новая школа журналистики. Тогда я поняла первый урок «Комсомолки»: учись думать. Последний материал Нины Александровой, уже в «Известиях», был написан про какого-то человека по материалам, предоставленным КГБ. Перед публикацией она заколебалась: «Все-таки поеду, посмотрю ему в глаза, а вдруг он не такой, как во всех этих «документах». И полетела к своему персонажу – на Украину. А перед этим она посмотрела новый фильм «Белорусский вокзал», который все тогда смотрели, пришла и сказала: «Ребята! Вот буду помирать - поиграйте эту музыку!» Когда самолет с Ниной Александровой разбился под Харьковом и я пришла ее хоронить, играла именно эта музыка. Она считала, что это про всех них, фронтовиков: «А это значит, нам нужна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим…» - Наверное, эти слова могут быть названы девизом и вашего отла. Скольких хороших учителей ваш отдел поддержал в свое время! - Такова была вся атмосфера «Комсомолки». Нам не надо было декларировать, что мы боремся за какую-то совершенно иную школу. Мы выросли в авторитарной, тоталитарной, где можно было хамить ученикам. И, отвергая такое, считали, что школа должна быть рассадником нормального человеческого мышления. Со школы все начинается! Все в отделе это понимали: Сима Соловейчик, Таня Яковлева, Иван Зюзюкин... - Леша Ивкин… - Он появился позже. Было так. В школьный отдел пришла учительница, принесла газету и сказала: «Вы представляете? Вот такие у нас дети. Выпустили анархистскую какую-то газету «Там-там», учителей ругают...». - Вроде - заклейми, «Комсомолка»? - Ну да. Мы посмотрели-посмотрели... Сима Соловейчик сказал: «А пришлите-ка нам этих мальчиков». Пришли три мальчика, двое сразу ушли, а Ивкин остался и стал первым капитаном «Алого паруса». В первом номере этой странички был материал Чингиза Айтматова, который тогда гремел со своим «Белым пароходом». А Лешка его сократил в три раза. И мы посчитали – он лучше чувствует подростков, от которых газета до «Паруса» ни одного письма не получала. А потом – тысячи. Мы для себя решили, что на этой страничке будут нравственные проблемы, а комсомол, пионерия пусть существуют на других страницах. И я хорошо помню, когда Борсу Панкину, тогдашнему редактору «Комсомолки», в ЦК комсомола про «Алый парус» сказали: «Закрыть его надо». Потому что нравственные проблемы - это был «абстрактный гуманизм», а это выражение считалось в те годы ругательством. Было много чего, и об этом долго можно рассказывать. Однажды мы напечатали письмо военного, который писал: «Зачем нам изучать эту Татьяну Ларину, этих помещиков?» Такой вот, знаешь, классовый подход. Он подводил под классическую русскую литературу вульгарно-социологический базис, против которого мы так восставали, и мы даже обрадовались этому письму, нашли замечательного автора - это был Бенедикт Сарнов - и он ответил автору письма в статье «Ох уж, эта Татьяна!» Нам, разумеется, «дали по шапке». - Вы часто вспоминаете Соловейчика. Он ведь занимал особое место в «Комсомолке»? - И не только в «Комсомолке»… Роль Симона Соловейчика в тех борениях никем еще не исследована до конца. Он сам по себе, своим умом понял, что та школа и та система идеологии, которые существовали тогда, совершенно не способны воспитывать нормального человека - они воспитывали человека, который готов подчиниться любой власти, любому тоталитаризму. Сначала Соловейчик написал статью «Учение с увлечением»... - Помню. - Да ты что? Он писал, что с увлечением можно что угодно преодолеть, а без увлечения вообще ничего невозможно. И вдруг мы получаем письмо, маленькую такую шпаргалочку, отпечатанную на машинке: «Если хотите увидеть «учение с увлечением», приезжайте в Донбасс, к учителю Шаталову». Сима приходит ко мне как редактору отдела: «Инна, я еду». Езжай. Потом приносит статью. Я помню ее в деталях. Я,- гуманитарий, в ужасе от этой физики и математики, а тут - такое! Шаталов задает детям десять задач по физике, а они дома решают двадцать. Я до сих пор не понимаю, как Шаталов учит. Некоторые считают, что ненаучно. Да мне все равно! Одна в голове мысль: дети, которые далеки от физики, добровольно решают задачи. Меня это абсолютно покорило. И оказалось, что я была права. Прошло лет десять, и, будучи уже уверенным в себе редактором, я подружилась с президентом АПН СССР В. П. Столетовым, и он мне рассказал историю о том, как в Ленинграде оказался какой-то совершенно потрясающий математик, но все говорили, что он какой-то неправильный. «Я не выдержал, - говорит Столетов, - и послал туда комиссию». Вернулись: «Дети - потрясающие. Задачки решают моментально». И какой же вывод? «А методика все равно неправильная». Я навеки это запомнила. Так было тогда. Что-то учителя придумывали, делали, но - до первой комиссии. Естественность творческого поиска забивалась ссылкой на методику. На существовавший стандарт. Статью Соловейчика мы напечатали. Он называлась «Метод Шаталова». - Вот так, без затей, попросту... - Оказалось, что очень даже не «попросту». Метод, по логике советских идеологов, мог быть только марксистско-ленинским. Какой-либо иной – уже ересь. Если бы мы написали просто «Учитель Шаталов» - это бы не заметили. Но метод! Нам еще и в том «повезло», что во главе ЦК комсомола стоял тогда учитель, бывший ректор Челябинского пединститута Евгений Тяжельников. Уж он-то должен был, казалось, понимать, как следует правильно преподавать! В ЦК ВЛКСМ собрали физиков, математиков-москвичей. А Симу не позвали, меня не позвали, Шаталова, который в Донецке сидит, естественно, не позвали. Но сделали вывод: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Помню, я так разозлилась, так была потрясена этим сборищем в ЦК ВЛКСМ. Устроить избиение человека, которого никто из присутствовавших даже в глаза не видел! Поскольку это была уже не первая критика из ЦК ВЛКСМ в адрес школьного отдела «Комсомолки», я не выдержала и побежала к Борису Панкину и сказала: «Боря, всё. Мне уже вот так надоело. Ругали за статью о преподавании литературы - ладно, за уроки истории - ладно, это - идеологические предметы, но тут-то - физика! Что плохого, если дети решают-таки задачки? Всё, я ухожу». Знаешь, что мне сказал Панкин? Совершенно детскую фразу, которую я навеки запомнила: «Так, ты в книжках читала о борьбе нового со старым? Иди и борись». Я до сих пор, спустя тридцать с лишним лет, этот разговор вспоминаю... Недавно я брала интервью у Панкина, не только известного дипломата, работавшего послом в Чехословакии, Швеции, Англии, но и писателя, выпустившего как раз свою книгу воспоминаний «Пресловутая эпоха». И он ту фразу в беседе повторил. Надо сопротивляться. И сегодня. И не только старым, но и новым догмам. У меня самой как-то была статья «Стригущая педагогика» Я получила письмо, по-моему, из Белгородской области, в котором было написано, что в одной школе, если кто-то из учеников не был согласен с какими-то правилами, его стригли машинкой. - И мальчиков, и девочек? - Да! Я, конечно, попыталась выйти за пределы одной этой истории, сказать, что вся наша тогдашняя педагогика была «стригущей». Всех под одну гребенку! Чуть кто - педагог или школьник - под один стандарт не лезет, надо стричь. Это была в то время очень смелая статья. Потом опять приходит Соловейчик: «Я шел по городу и увидел книжку - Сухомлинский. Инна, это гениальный педагог! Он такое написал!» А мы этого Сухомлинского получали, так сказать, в письменном виде - он нам писал письма. Что-то вроде напутствия детям: «Любите друг друга». «Пришел Ваня, он в ссоре с мамой, я ему объяснил: пойди к маме и скажи ей то-то и то-то». Замечательный, явно, старик, но для газеты?... И вот пришел Сима и говорит, что это великий педагог. Я ему поверила безоговорочно, мы напечатали статью о Сухомлинском. В то время не только на улицах, но и в школах висели плакаты «Слава КПСС!», «Партия - наш рулевой», а у Сухомлинского – «Любите маму!» Когда моя дочь Таня уже закончила школу и пошел в первый класс сын Павлик, и я услышала первую речь его первой учительницы, в которой были те же мотивы – о КПСС и рулевых - я плакала, как потом говорила, «физическими слезами». Пришла домой и своему мужу Киму Костенко, с которым нас свела тоже «Комсомолка», сказала: «Для чего мы все это писали? Ведь все - в вечную мерзлоту! В школе все то же самое». А вот у Симы Соловейчика не было такого чувства, что все должно измениться сразу после наших публикаций. Хотя его навсегда отлучили от «Комсомольской правды». Я из членов редколлегии ушла в обозреватели. Симу мы попытались вернуть в редакцию, но как только дело доходило до ЦК, все возвращалось на круги своя. Он был в изгоях. В те тяжелые времена его довели до такого состояния однажды, что он изменил свою фамилию. Он мне прислал письмо, в котором сказал: «Соловейчика больше нет». Он назвался фамилией одного из героев своей книжки. Несколько лет я работала в Праге, а вернулась в 1994 году ...в другую страну, и узнала, что Соловейчик создал свою газету «Первое сентября». Я была убеждена на сто процентов, что тут мы с ними со всеми поквитаемся, с этими чиновниками, с академиком Лихачевым - не Дмитрием Сергеевичем, конечно, а другим, из академии педнаук (что он писал про Симу, как я ему отвечала - это отдельный разговор). Ну, думаю, теперь Сима им всем даст! А Симон потряс меня тем, что он придумал газету, где девиз «Вы - замечательный учитель, у вас прекрасные ученики!», и стал писать только о хорошем. - Ему, наверное, надо было успеть рассказать о хорошем? - Да. Меня его позиция потрясла. Я сказала: «Сима, теперь-то самое время бить их по мордам!» Он ответил: «Никогда. Мое дело - дать программу учителям. Воодушевить их». Прошло какое-то время, Сима умер. Я разговариваю с Егором Яковлевым, главным журналистом в то время, он так объяснил мне Симона: «Мы-то с тобой думали, что главное - все это разрушить, и все будет замечательно, а Сима пришел в журналистику с четкой позитивной программой». Он, действительно, ее имел, говорил простые слова – любовь, совесть, человечность, правда, но если обратиться к основам - это ведь десять известных заповедей. И людям по-прежнему трудно им следовать, по-прежнему это – подвиг. - Вы посвятили немало лет своей жизни школе, учительству. А что бы Вы пожелали учителям сегодня? - Я бы пожелала... Учителям «в возрасте» я пожелала бы не зацикливаться на своих старых представлениях, а молодым - узнать, чем жили их старики. - Спасибо, Инна Павловна. Спасибо за все. Беседовала Татьяна Корсакова Борис Панкин Полеты наяву Было так. В "Комсомолке" мы напечатали несколько статей и очерков в защиту так называемых «безнарядных звеньев», которые иногда называли еще коллективным подрядом. Именно в защиту, потому что, не успев появиться на свет на Кубани и Ставрополье, эта форма хозяйствования на земле была объявлена крамольной. Между тем, это было ни что иное, как прообраз нынешнего фермерского хозяйства, которое, как институт, тоже никак не может прочно стать на ноги. Только тогда под "безнарядку" подводили идеологическую мину, а сейчас ферму и фермера сживают со света просто из зависти. Если разобраться, это одно и то же. Суть, коротко говоря, была в том, что за определенной группой людей - в одном случае их называли звеном, в другом - бригадой, в третьем - участком, закреплялась земля, необходимая техника, инвентарь, а главное - земля с правом, в идеале, хозяйничать на ней, как они захотят.. На такую-то сумму продайте производимую продукцию государству, с остальным добытым поступайте, как знаете - делите между собой, продавайте, инвестируйте... Когда мне все это в первый раз растолковали, я дух перевести не мог от восторга. Первый порыв - посмотреть все это на месте, потрогать руками. После первых же публикаций в "Комсомолке" меня и заведующего отделом сельской молодежи Володю Онищенко, недавнего собкора газеты на Кубани, где, собственно, и появилось это стихийно родившееся явление, затаскали по инстанциям. Меня - на один уровень, его - пониже, где ему приходилось еще более тяжко. Чем ниже был уровень правежа, тем сильнее били. Стихийность-то как раз и отпугивала начальство. Положено было, чтобы все народные инициативы рождались в кабинете, а инициаторы "в установленном порядке" утверждались бы на бюро райкомов, обкомов и ЦК. Кульминацией был звонок мне по вертушке Полянского: «Ты соображаешь, что творишь? Ты же частнособственнические инстинкты раздуваешь. Кулаков новых растишь. Если не прекратишь немедленно, это для тебя добром не кончится». В стране, где подсобные хозяйства давали одну треть годовой сельхозпродукции, человек, отвечавший за сельское хозяйство, крестил тружеников на этих участках, как кулаков - страшное в то время оскорбление. Я не относил себя к робкому десятку, но и случай был из ряда вон выходящий. Члены Политбюро, а Полянский к тому же еще и секретарь ЦК, ведающий сельским хозяйством, не баловали главного редактора "Комсомолки" звонками. Для них достаточно было сказать какому-нибудь помощнику или замзаву, чтобы он позвонил первому секретарю ЦК ВЛКСМ. А тот уж пусть сам сражается со своим редактором, который не раз уже был замечен в своеволии и неуправляемости. Когда я поделился скорбной вестью с Онищенко, он, внимательно выслушав, сообщил мне, что "у них в жопе тоже не кругло" и сказал, что надо ехать в российский Совмин, к другому члену Политбюро, Воронову. На следующий день он заявил мне, что договорился с Геннадием Ивановичем о полете на Кубань, к Первицкому, который был одним из столпов безнарядничества. Полетим спецсамолетом Воронова. Володя Онищенко был одной из достопримечательностей этажа. Как, впрочем, и каждый, кто на нем задерживался. Парадоксально, но факт - вымывало или, если хотите, выдувало с этажа безликих. Тех, кто без сучка и без задоринки. Это странное явление даже заставило меня переосмыслить сию старую русскую поговорку. Ведь, согласно ей, когда без сучка и задоринки - это хорошо. У нас на этаже получалось - плохо. Дело было даже не в таланте или, скромнее, в способностях. Дело было в чудинке. Наверное, той самой, которую Шукшин открыл в своих героях. Человек мог вообще ничего не писать, месяцами не появляться на страницах газеты, а только говорить, выступать на летучках, витийствовать в буфете или на кухне у редакционного дружка, и ходить в кумирах настолько, что тронь его начальство, намекни, что, мол, неплохо было бы и перышком поводить, даже такой признанный, уж извините, коллективом редактор, как я, мог впасть в немилость у того "шума и шороха", который и называется, по Писареву, общественным мнением. Онищенко был одним из этих чудиков. Перебравшись с Кубани на улицу "Правды", обретя к тому же довольно быстро, по моему недосмотру, как некоторые говорили, звание члена редколлегии, он буквально наводнил редакцию себе подобными фанатами, в большинстве случаев далеко не комсомольского возраста. В связке с другим таким же уникумом Толей Иващенко, который стал даже знаменитостью в первые годы перестройки, они то объявляли борьбу еще державшемуся за свой пост президента ВАСХНИЛ Лысенко, то начинали пропагандировать какой-то чудодейственный пшеничный куст, впервые выращенный еще садовником Екатерины Великой Тотлебеном и ныне возрожденный неким, тоже, кстати, зачастившим на этаж, странником, которого мы скоро все стали называть заголовком очерка Иващенко "Человек с сумкой колосьев". С подачи Дудинцева они привезли на этаж Лебедеву с ее волшебным сортом картофеля еще задолго до того, как роман "Белые одежды" был не только написан, но даже задуман. Что меня, привыкшего ко всему и, в общем-то, поощрявшего все эти чудачества, выбивало из колеи, это сногсшибательные онищенковские заявления, которые он делал регулярно и с самым непринужденным видом. С равной степенью вероятности они могли оказаться блефом и реальностью. Ну, вот вроде этого совместного полета с членом Политбюро на Кубань. На этот раз все обернулось правдой. Через несколько дней мы уже мчались с Онищенко и Иващенко, этими "двумя Ко", как их прозвали в редакции, на какой-то подмосковный спецаэродром, чтобы воссоединиться с Вороновым и его свитой, погрузиться в его спецсамолет и отправиться на юг России. В маленьком салоне, где хозяин самолета пригласил нас разместиться, был, по его знаку, немедленно накрыт стол, но.без напитков. «Водочки мы хватанем в лесополосе», - утешил Геннадий Иванович Володю Онищенко, углядев, видимо, разочарование на его физиономии. Уже через полчаса полета я обнаружил, что Воронов, ясное дело каким образом, был в курсе всех наших начинаний или, если хотите, авантюр на сельскохозяйственной ниве. Идею коллективного подряда поддерживал безоговорочно. Знал он и о звонке Полянского, и мне, грешным делом, показалось, что именно это и побудило его согласиться на такой экстравагантный, по тогдашним меркам, шаг, как этот полет. Не то, чтобы ему так важно было поддержать нас и приободрить лично меня; скорее досадить своему давнему, как выяснилось, недругу. Но и тот не дремал. Ведь летели-то мы в его недавнюю вотчину, туда, где он некогда был первым секретарем крайкома партии. И оставил он там вместо себя своего верного сатрапа - Золотухина, для которого начальство по партийной линии, не говоря уже о личных связях, было куда важнее советского. Все члены Политбюро равны, но некоторые равнее других, - перефразировал я для себя недавно прочитанного Оруэлла. С одной стороны, Воронов распорядился, чтобы его ЯК-40 держал курс не на Краснодар, а прямиком на небольшой аэродром неподалеку от колхоза, где трудился со своим звеном Первицкий. С другой стороны, Золотухин счел возможным, а может, и необходимым, появиться с некоторым опозданием, сославшись на неблизкий путь от Краснодара, который ему, де, пришлось преодолевать автомобильным транспортом. Первицкий тоже чувствовал себя не в своей тарелке. И был совсем непохож на того свойского и признательного "Комсомолке" Первицкого, которого мы уже однажды здесь навещали. Он явно отдавал себе отчет, какая игра вокруг его фигуры ведется, и мысленно, видимо, подсчитывал, чего больше ожидать от этого визита - шишек или пышек. Воронов, конечно, и член Политбюро, и Председатель Совмина, но он далеко, а Золотухин -- рядом. Он своего не упустит, хоть ты и Герой Соцтруда, и депутат Верховного Совета. Воронов энергично и доброжелательно кивал, слушая рассказ Первицкого, задавал вопросы, которые побуждали рассказчика выявлять новые и новые преимущества его способа хозяйствования. А Золотухин слушал все это с маской вежливого безразличия, которое он и не думал скрывать. Тем не менее, прощальные посиделки в лесополосе с грудами шашлыка, который жарят на твоих глазах из мяса только что зарезанного ягненка, чья мастерски снятая шкурка голубеет на ближайшем пеньке, и с пенистым Цимлянским, хоть и без Золотухина, который отпросился у члена ПБ, прошли в бравурном ключе: пламенные тосты, дерзкие планы поставить, наконец, социалистическое селское хозяйство с головы на ноги. По возвращении выдали в "Комсомолке" очередной залп во здравие безнарядных звеньев и стали ждать реакции Полянского. Она запаздывала, а неугомонный Онищенко предложил созвать "круглый стол", заверив, что привезет на него Воронова. И привез. После памятного визита Фурцевой, наш Голубой зал не принимал еще столь высокого гостя. Оказалось, что "коллективный подряд" овладел, как сказал бы Ленин, массами. Партийный лидер Миллеровского района Ростовской области партийным же языком говорил о внедрении безнарядных звеньв как о главном направлении деятельности этого сельского райкома. Первый секретарь комсомола Саратовской области, которого много позднее, приехав послом в Прагу, я обнаружил Генконсулом в Брно, - вот уже повспоминали мы о совместных подвигах, - уверял, что все Правобережное Поволжье переходит на подряд. Директор совхоза из Казахстана Худенко рассказывал, что за обращение к этому методу местные власти грозят ему тюрьмой... Когда отчет об этом заседании встал на полосу, ко мне зашел наш цензор, то бишь, уполномоченный Главлита, и сказал, что для публикации выступления члена Политбюро нужна виза ЦК. Оказалось, что высшие партийные сановники еще более несвободны в своих действиях, чем мы, грешные. Я позвонил по "вертушке" Воронову. К счастью, он оказался на месте. И ему, конечно, известен был этот порядок. Я почти видел, как он чешет в затылке. "Туда посылать - это могила", - сказал он, не стесняясь телефонной трубки. И после короткой паузы, по-мальчишески радуясь собственной выходке, пророкотал: "Пр-р-ишлите мне, что у вас там получилось, я завизирую. В конце концов, я сам - ЦК. Если у этого вашего будут вопросы, пусть звонит мне". Публикация подлила масла в огонь. Объявился новый противник, газета "Сельская жизнь", орган ЦК КПСС, где непререкаемым хозяином был Полянский. Статейки эта газета начала публиковать отъявленные, без зазрения совести фабрикуя так называемые письма трудящихся, проверенных хлеборобов, которые возмущались попытками возродить кулацкие инстинкты, подорвать принципы социалистического хозяйствования, требовали призвать к порядку поклонников наживы и чистогана. Словом, "кидались краеугольными камнями", по выражению еще одного живого экспоната из коллекции "Комсомолки" - Виталия Ганюшкина. Воронова, естественно, публично никто не задевал. Не было пока такой команды. А без команды тронуть члена Политбюро никто не смел, даже его коллега. Мы лихо отбивали атаки, отвечая, правда, не газете - органу ЦК КПСС, а ее авторам. И даже переходили в наступление, потому что на нашей стороне были имена известных в стране людей и реальные, неоспоримые результаты. Появился и неожиданный союзник - "Советская Россия", где главным стал близкий Геннадию Ивановичу Воронову Костя Зародов, некогда член редколлегии "Комсомолки", а его заместителем - пока еще мало кому известный Егор Яковлев. Меня эта публичная дискуссия, возникшая нежданно-негаданно для властей, как ни странно, радовала. "Свободный, без оглядки на авторитеты и постулаты диалог газеты и читателя, совместный поиск истины - не в этом ли нуждается наша общественная мысль? - заносился я в мыслях. - Не это ли признак цивилизованности, примета постепенной демократизации нравов? Глядишь, и исключение превратится в правило". Открывая рубрику "Читатель - газета - читатель", даже поделился этими мыслями с аудиторией нашей газеты. Увы, не долго мне довелось тешиться иллюзиями. То, что показалось мне разумной терпимостью властей, было всего-навсего их недолгой растерянностью. Брежнев, как мне потом рассказывали мои доброхоты с правдинского "пятого этажа", был шокирован этой принародной схваткой двух партийных олигархов и трех газет всесоюзного масштаба и только искал средства, как покончить с ней тихо и неприметно, то есть в излюбленной его манере. Полянского - первый шаг к опале - из секретарей ЦК перевели в министры сельского хозяйства, дескать, кончай руководить, начинай работать, а нашего Геннадия Ивановича со временем назначили председателем Госконтроля. Это только так звучало грозно – народный контроль. На самом деле, Комитет народного контроля был ничто по сравнению с коллективным инквизитором - Комитетом партийного контроля. Посетив Воронова в одну из первых недель в новом кабинете на Старой площади, застал его за штудированием последних ленинских работ, среди которых он важнейшей на этом этапе считал "Как нам реорганизовать Рабкрин", то есть рабоче-крестьянскую инспекцию, тот самый народный контроль, которым партия доверила ему руководить, как писал он в своем письме Генсеку, наброски которого тут же показал мне. Он поделился со мной мыслями о расширении прав этого контроля, планами борьбы с пустившей глубокие и цепкие корни коррупцией. Словом, рокотал в привычном для него духе и словно бы не замечал того, что не мог не учуять я своим уже поднаторевшим, увы, нюхом. Атмосфера на этажах вверенного ему учреждения, особенно на руководящем, напоминала ту, что воцаряется в пчелином улье, брошенном его маткой. Предчувствия не обманули. Записку его Брежнев вернул без комментариев. «Леонид Ильич ознакомился», - позвонил кто-то из представителей консервативного помощнического крыла. Потом Воронова пригласил к себе Суслов и, начав сакраментальной фразой: "Есть такое мнение...", в свойственной ему безликой манере сообщил о планах выведения его из Политбюро на следующем Пленуме. Чисто, мол, по техническим причинам: нету в номенклатуре Политбюро должности Председателя народного контроля. Больше всего Геннадия Ивановича потрясло то, что это объявление сделал ему Суслов, которого он почему-то считал своим союзником. Он понимал, что это - лишь первый шаг, и подал заявление о переходе на пенсию. Благо, только что стукнуло шестьдесят лет. Сообщив это, Воронов усмехнулся. Своеобразная была у него усмешка, чуть поднимавшая правый угол верхней губы. Я обратил на нее внимание в самом начале нашего знакомства. Она не искажала черты его правильного и красивого в зрелые годы лица, а словно бы облагораживала их. Казалось, он не людям или обстоятельствам дивился, а самому себе. Тому, что еще во что-то верит, чего-то добивается, на что-то надеется. Он не скрыл от меня, когда я посетил его в выделенной ему как "бывшему" даче, что черные дни вынужденного безделья были скрашены тем новым щелчком, который получил Полянский после его очередной попытки вразумить "Комсомолку", выступившую против просталинистских романов Ивана Шевцова. Расставшись с постом министра сельского хозяйства, Дмитрий Степанович поехал послом в Японию. Была и такая форма наказания представителей партийной и советской номенклатуры в ту пору. (Из книги "Пресловутая эпоха". 2002 год) Анатолий Иващенко От старшины наших «Фронтовых землянок» Мы всякий раз мрачнели перед Днем Победы. Почему? Теперь мало кто знает, что была пора, когда 9 мая перестало быть красным числом в наших календарях. Праздник отменили. Что ни напишешь о былом, тебе всюду ответ: «Хватит о войне. Фашизма нет, есть первое в мире государство немецких рабочих и крестьян – Германская Демократическая республика». А приближалось между тем уже 20-летие Победы. Газета выходила тогда поздно. Часа в два ночи отдежурили, полосы подписаны, собрались, толкуем о предстоящей годовщине. Явились некоторые мысли. Но и тогда, и через годы потом мы знали, «что можно на идеологическом фронте и что нельзя». Знали, потому что нас, журналистов «Комсомолки», то и дело привлекали на самые «верхи» участвовать в написании то призывов ЦК КПСС и Совета Министров СССР к 1-му Мая или 7-му ноября, то клятв советской молодежи на верность партии и правительству. Наши варианты, как правило, в официальные тексты не входили. По сей причине мы сочиняли свой «Моральный кодекс коммуниста», разумеется с юмористическим уклоном. Так, например, согласно нашим критериям, «фронтовику запрещалось преувеличивать свою роль в разгроме немецко-фашистской Германии и успехи у девок». Относительно последнего, начертали и отдельный пункт: «Не пожелай жену брата и сотрудницу из аппарата». Понятно, не с такими афоризмами понесли мы свои «мысли» относительно предстоящего юбилея к нашему непосредственному начальству. По-партизански атаковали с тыла. Размышляли про «Четверги» редакции, на которые к нам съезжалась «вся интересная Москва». Так почему бы, дескать, на этот раз не пригласить именитых военных, людей, писавших или певших «о друзьях-товарищах, о боях-пожарищах»?… Наживка была заглочена, градом посыпались идеи: «Устроим все это в Голубом зале. Столбы в нем декорируем под колонны рейхстага… Кантария водружал Знамя Победы? Вызвать его к нам… Кто написал или первым спел «Темную ночь», «Землянку»?.. Разобраться, найти… На праздничный стол – фляжки с водкой, картошку, махру… По стенам развесить каски, автоматы, плащ-палатки… Где взять? Найдем! И пусть все это назовется «Нашей землянкой». Блеск! Заметано!»… Чуть остыв, задумались: мысли-то перерастают в мероприятие, оргработу, финансы… И, наконец, кто будет править тем пиром? Главный редактор? Не тот случай. Лучше всего, разумеется, позвать бы Жукова, но он в опале. Рокоссовский болен. Остается маршал Конев. Он, к тому же, начальник штаба комсомольского всесоюзного «похода молодежи по местам боевой и трудовой славы советского народа». То есть наш кадр! Но кто поедет к нему с приглашением? Старик-то капризный. Конечно, досталось тем, кто первым сказал «а». Постановили отрядить меня и Володьку Понизовского, поскольку тот, как бывший фронтовик, заведовал у нас военным отделом. х х х Встречи в отныне своей «фронтовой землянке» редакция устраивала впоследствии не раз, и всегда они были впечатляющими. Здесь бывали не только военные люди с яркими, зачастую полными драматизма судьбами, не только фронтовые корреспонденты «Комсомолки», но и такие подвижники, как Сергей Сергеевич Смирнов, вырывавший из лагерей защитников Брестской крепости. Приезжали военные атташе из посольств стран Варшавского договора, редакторы всех молодежных газет из Польши, ГДР, Чехословакии, Венгрии, Югославии, Болгарии, Румынии… Поэтому, чтобы не впасть в хронологические длинноты, сведу те встречи воедино, как бы в одну «Землянку» и вернусь к приглашению Конева. Дело в том, что переоборудование Голубого зала уже закончилось, а боевого нашего маршала в Москве не было. Попали мы к нему, что называется, в последний час. И вот, наконец, известный дом на улице Грановского, закованный в мемориальные доски, как Илья Муромец в латы на картине Васнецова «Три богатыря». Дверь в маршальские апартаменты нам открыл адьютант. Сам Иван Степанович восседал в своем кабинете за письменным столом в майке и лыжных брюках. Выслушал цель визита, коротко бросил: «Святое дело». И попросил дать ему сценарий. И угораздило же нас взять эти листки с подробной разработкой. Не надо было – верно говорится: «Знал бы, где упадешь – соломки б подстелил». Читая, Конев время от времени неопределенно поглядывал на нас поверх очков. Потом вдруг побагровел, вслух процитировал: «Маршал Конев просит погасить верхний свет и зажечь белые свечи, как это делают наши польские побратимы, прежде чем сказать тост в память о павших героях. Звучит траурная мелодия, зажигаются свечи, и после минуты молчания ведущий И.С.Конев предоставляет слово польскому военному». Не закончив, Конев швырнул нам сценарий так, что разлетелись листки, и прохрипел: «Чтобы я с каким-то поляком… Кто, спрашиваю, выиграл войну?! Ишь, решили сделать из меня клоуна. Устроить «Голубой огонек» на костях! Да я сейчас в ЦК комсомола Тяжельникову»… Он схватил трубку с черной телефонной «вертушки» и принялся накручивать четыре цифры. К счастью, Тяжельникова на месте не оказалось. Ничего не дали и звонки еще к двум секретарям. А в нашу сторону между теми звонками Конев продолжал с гневом бросать: «Вы понятия не имеете о войне! Загоню вас служить в Сибирь! На Камчатку!» При этом опять звучало знакомое: «Сопляки». Володька Понизовский под столом толкнул меня ногой, что означало: прокол, давай сматывать удочки! Понизовский попросил разрешения позвонить по городскому, доложил в редакцию Главному, что возвращаемся ни с чем, а мне шепнул: «Панкин говорит, что гости уже съезжаются». Мы встали, и тут черт дернул меня за язык. Пожимая руку Коневу, вздохнул: «Первый раз вижу так близко маршала, и он отказывает простому фронтовику». – «По какому праву примазываешься? – еще больше багровел Конев. – Какое отношение имеешь к фронтовикам?» - «Иван Степанович, простите, сколько раз вы ранены?» - «Ну, один, не очень сильно», – сбавил тон Конев. «А я – четыре. Могу раздеться, показать историю Великой Отечественной на собственной шкуре». – «Извини. С виду не похож», – окончательно обмяк хозяин. Тут я несколько обнаглел и, будь что будет, сказал: «Иван Степанович, у вас есть орден «Победы»? Покажите, если можно». Конев просветлел, прямо-таки с молодой проворностью извлек из шкафа внушительную коробку, открыл, протянул нам. Я снял с пурпурного бархата уникальный орден, положил на ладонь. Увы, ничего особенного. Платина, из которой он сделан, похожа на свинец, бриллианты – на стекляшки, рубины не так красивы, как на картинках… «Что, не нравится? – с обидой спросил Конев и добавил. – Да он, не как награда, а как ювелирное изделие, уже тогда оценивался в семьдесят тысяч долларов»… - «Теперь буду знать, – положил я орден в коробку. – Спасибо. А вас – с праздником!» «Постойте, - уже у двери задержал нас Конев и положил руку мне на плечо. – Я, пожалуй, подъеду посидеть у вас. А ты, раз такой прыткий, и будешь в той «Землянке» старшиной». х х х Кадровичка Маша Удалова лихорадочно пришивала мне погоны, вкалывала иголку то в майку, то в кожу, а я, перескакивая с мыли на мысль, пытался представить, что стану говорить в неожиданно свалившейся роли. В зал влетел почти бегом, запыхался и оторопел от увиденного, будто попал не туда. Все здесь было не узнать. Люди в генеральских мундирах и офицерских кителях, сверкающие золотом и серебром орденов, легкий перезвон медалей. Редакционные девчушки, затянуты в гимнастерочки, на головах лихо сбочены пилотки… На столах котелки с картошкой в мундирах, фляжки, буханки черного хлеба, пучки зеленого лука… У потолка маскировочная сетка и клубы махорочного дыма… Ни дать, ни взять – большой блиндаж! Время сразу провалилось в тартарары, туда в 45-й. Только с потолка не капает, не сыплется земля. Лица у всех просветленные, хоть кое-кто в касках, на плечах шинели. А во взглядах сочувствие, мол, чего же ты молчишь, давай… Сбивчиво, невпопад я заговорил: «Через полсвета в последние дни войны нас привезли в госпиталь. Палата коек на двадцать, а на них тяжелораненые ребята лежат пластом еще со Сталинграда. Какое это было для них событие – свежие хлопцы прямо с фронта и через столько лет! Перебивают друг друга, спрашивают: «Что там под Берлином?.. Правда или нет, будто «Катюши» приделаны под крылья самолетов, и «горбатые» штурмуют переправы реаактивными? Чем теперь кормят в пехоте? Какой самый большой калибр у пушек?..» А вскоре по радио долгожданное и все равно ошеломляющее сообщение – полная и безоговорочная капитуляция Германии. Что тут началось! К нам сбежались ходячие, натащили выпивки»… Говорю это и чувствую: к горлу подкатывается предательский комок. Перетерпел, подавил и закончил громко: «Так поднимем и мы свои фронтовые сто грамм через двадцать лет за тот день в сорок пятом!» Только что чинная и торжественная тишина за столами взорвалась. Аплодисменты, объятия, поцелуи, перестук солдатских кружек, выкрики… Ким Костенко поднялся, и мы впервые увидели на груди бывшего комбата ордена «Александра Невского», «Отечественной войны», «Красной Звезды», медали «За отвагу», «За боевые заслуги»… И так славно из его уст пропелось: «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу, Кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу». Тост следовал за тостом, а между ними вспоминали, кто первый бой, кто бой последний. Старшие наши товарищи, корреспонденты «Комсомольской правды» на фронтах, рассказывали про то, что вымарывалось из их репортажей или безнадежно оставалось в блокнотах, и то были истории одна захватывающе интересней другой. «Посидеть» к нам старый вояка Конев приехал. И не сам – со всем нашим тогдашним комсомольским начальством во главе с Евгением Тяжельниковым. Совпал их приезд с моментом, когда по сценарию мы должны были перейти к памяти о тех, кто не дошел, не долетел, не дополз до последнего рубежа войны. Я попросил минуту внимания и продолжил вступительное свое начало: «Лишь один тогда в госпитале не мог вымолвить ни слова. Весь в гипсе, он лежал с лицом, забинтованным до глаз. Сестра кормила его бульоном через воронку. На обрывке газеты тот сталинградец нацарапал: «Черти, вы празднуете, а я?» Ну, как тут быть? Солдатская сметка подсказала. Залили ему стаканище. Но положено ведь и закусить. Потому сопроводили вино… компотом». Деталь явно пришлась по душе. У дальнего края стола все это слушал человек с хорошо знакомой внешностью. Невысокий, в галстуке-бабочке…Марк Бернес. Негромко прозвучали аккорды рояля, и «Землянка» стихла, услышав: «Мне кажется, порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей». То было первое, самое первое, исполнение знаменитой песни. После нее медленно погас свет и загорелось множество свечей. Конев теперь был не таким, как дома. С алюминиевой кружкой в руке маршал, может, впервые с предельной откровенностью говорил, какой ценой дались гаревые 41-й и 42-й, что значил приход на фронт сыновей погибших бойцов в переломный период войны, как давался штурм Берлина, о сложной роли союзников. После были речи атташе Польши, Чехословакии, Болгарии… Вместе пели «Темную ночь», «Катюшу», «Синий платочек»… Только вот на следующей встрече Марка Бернеса уже не было. «Белые журавли» слетали к нам с микрофона. Он стоял на том же краю стола, у которого пел Марк. «Промежуток малый» в улетающем клину заполнила Герой Советского Союза боевая летчица Наташа Кравцова. Погиб неистовый адмирал Холостяков, простецки прятавший за брючный ремень фляжку в память о нашей «Землянке», когда гости расходились. х х х Что ж, жизнь есть жизнь. Это мы в 45-м оказались двадцатилетними, но кому-то было и двадцать пять, и тридцать, и больше. Но те встречи в «Землянках» несли нам, а потом и в газету, множество неизвестных, далеко не всегда «удобных» страниц войны. Мы писали о тех из двадцати восьми панфиловцах, которые посмели оказаться в живых, рассказали о бойце, пришедшем в сознание только через много лет после войны, и чьим первым криком было: «Где фронт?!», о лейтенанте Бересте, что вел Кантарию и Егорова водружать Знамя Победы над еще дравшимся рейхстагом… Остальное, наверное, никто уже не доснимет и не допишет. Ибо не за горами уже не только 60-я годовщина окончания той большой войны, но и День Последнего Солдата. Март 2004 года (Из семейного архива) Анатолий Юрков В Байкале вода, у Байкала беда Двадцатого или двадцать первого июня 1966 года у нас на шестом этаже появился человек «из ниоткуда», позвал меня в кабинет Марии Удаловой, кадровика редакции, удалив ее на время, представился и спросил: «Вы статью по Байкалу писали?» «Вы что имеете в виду?» – тянул я время, лихорадочно соображая, как отвечать. Статью-то писал я, но при обсуждении на «закрытой» редколлегии, дважды заседавшей по этому поводу в день подписания номера, решено было публиковать ее без подписи, как редакционное мнение. «Ну, кто такой Юрков – кто его знает? Для кого он авторитет?» – доказывал Ярослав Голованов целесообразность анонима. С ним соглашались и не соглашались. Так до последнего момента, до подписания номера в 23 часа 45 минут, стояла моя подпись. А потом Бэ Дэ – как мы между собой звали Бориса Дмитриевича Панкина – подпись убрал: «Так будет лучше». Ах, как хотелось проснуться утром смелым, нахальным и знаменитым! Но я ответил: «Да, для дела лучше». Он метнул на меня взгляд: «Да и для тебя тоже». Пока я так и этак прикидывал, чем же лучше - для меня, он другим тоном добавил: «Но статья получилась нашенская». И вот теперь человек «из ниоткуда», выпроводив хозяина кабинета на нашем, шестом этаже, с глазу на глаз - чего уж тут юлить - меня допрашивал. И тут я рискнул: «А вы получили разрешение у нашего главного редактора допрашивать меня?» Он снисходительно улыбнулся: «Я вас не допрашиваю, хотя, если надо будет... И разрешение вашего главного редактора мне не потребуется». - «Ну, ладно, - осмелел я окончательно.- Я не буду отвечать, пока Борис Дмитриевич мне не скажет». Он опять усмехнулся: «Да я знаю, что вы писали, гонорар на вас выписан». Я, было, открыл рот... «Не будем об этом, - успокоил он. - Меня, собственно, интересует один документ Верховного Совета СССР, который вы в статье цитируете».- «Там и другие документы приводятся».- «Нет, - с нажимом сказал он, - именно этот документ интересует. Где вы его взяли?» Меня подмывало ответить цитатой из популярного тогда анекдота: «Где взял, где взял?.. Да в ГУМе купил». Но вовремя вспомнил любимую поговорку Виталия Ганюшкина, редактора нашего – рабочего - отдела: «Не тряси грушу, когда под ней стоишь»... «Документ этот имеет гриф ДСП (для служебного пользования) и не подлежит огласке. Где вы его взяли?» - дожимал визави. И тут я окрысился: «По закону имею право не говорить!» Человек, который сам нашел меня, сам принес копию того документа из Верховного Совета СССР, хотел помочь Байкалу, а не мне. И я его сдам?! «Ну ладно, законник, - еле сдерживался расследователь, - где, говоришь, кабинет главного редактора?» Панкин позвал минут через сорок. В кабинете был один, лицо квадратное, все углы обозначились. «Так где, говоришь, документ добыл?» Что-то мне не понравилось в его вопросе. «Борис Дмитриевич, - примирительно сказал я, - узнать это ничего не стоит. Как мне известно, документ существует в четырех экземплярах. Один отправлен министру целлюлозно-бумажной промышленности, другой - Косыгину, Предсовмина СССР, третий Байбакову, председателю Госплана. А четвертый руководству Верховного Совета. Правда, есть пятый - но он святой, для архива. Так что нетрудно проверить, какого экземпляра нет на месте. Не затем нарочный приходил»… - «Ты хочешь сказать...» - «И в верхах не все были согласны с решением Хрущева строить комбинат на Байкале. Эта доля несогласных - в наш арсенал». Панкин усмехнулся и махнул рукой: «Ну ладно... арсенал. Езжай домой, отоспись, как следует. Завтра работы будет - хоть лопатой греби». Та дискуссия по Байкалу, в которой ведущие роли взяли на себя «Литературная газета», «Комсомольская правда», журнал «Новый мир», можно сказать, разделила общественное мнение страны пополам: с нами были Михаил Шолохов, Леонид Леонов, добрая половина Академии наук СССР. Дмитрий Шостакович сам позвонил: «Неважно себя чувствую, приехать в редакцию не могу. Но обязательно опубликуйте и мое мнение: я против строительства на Байкале. Впрочем, я уже послал вам письмо». Я, было, заикаясь от сознания, с кем говорю, принялся его благодарить, но Дмитрий Дмитриевич слушать меня не стал, перебил довольно бесцеремонно: «Молодой человек, позицией моей я сам себе обязан. А за это не благодарят. С ней считаются. Или не считаются, но принимают к сведению». Но против нас была почти вся партийная элита. Ну и подпевающая ей комсомольская поросль - база роста компартии. Конечно, основной удар принимал на себя главный редактор. В книге «Пресловутая эпоха» Панкин вспоминает, какой «железный» аргумент выставил тогда П.Н.Демичев, секретарь ЦК КПСС по пропаганде: комсомол, мол, объявил Байкальский целлюлозный завод своей подшефной Всесоюзной ударной комсомольской стройкой, а «Комсомольская правда» ведет на своих страницах кампанию, чтобы стройку эту прикрыть. Как понять такую позицию? На Всесоюзном совещании идеологических работников Демичев обратился к залу с тем же иезуитским вопросом. Возмущенный гул, прокатившийся по залу, дал понять, что он, зал, понимает это правильно и возмущение позицией «Комсомолки» разделяет. Теперь предстояли выводы. Скандал, конечно разразился. Но что он поднимется до такого уровня, не предполагали. Впрочем, и мы готовились к нему загодя. Так что отбились… Акция в защиту Байкала стала многолетней эпопеей «Комсомольской правды». Начавшись в шестидесятых, она тянулась на протяжении и семидесятых, и восьмидесятых годов. х х х В конце 2002 года Панкин прилетел из Стокгольма, где теперь работает, в Москву на презентацию своей книги «Эпоха в лицах...» Во время неформального этого действа, на которое собрались по случаю все исполнители и байкальской эпопеи: Юрий Макарцев, Виктор Дюнин, Владислав Фронин, Александр Сабов, Николай Андреев - бывший рабочий отдел «Комсомольской правды» той поры почти в полном составе - Панкин вдруг спросил: «А у тебя есть копия письма Брежневу?» - «Какая еще копия?» - «Письма, которое я послал на его имя в 70-ом, когда началась суета после твоей новой статьи по Байкалу?» - «Сабов готовил, - подсказал Юра Макарцев. - Он тогда заведовал отделом, Юрков в секретариат ушел». Вернувшись в Стокгольм, Борис Дмитриевич выслал мне эту копию. «Генеральному секретарю ЦК КПСС тов. Л.И. Брежневу. Леонид Ильич! В течение уже почти десяти лет, с тех пор, как стало известно о планах строительства на Байкале целлюлозного завода и целлюлозно-картонного комбината, «Комсомольская правда» выступает за рациональное и бережное хозяйствование в бассейне уникального пресноводного озера-моря, жемчужины Сибири. На страницах газеты за эти годы были опубликованы статьи видных специалистов, крупнейших ученых, партийных и комсомольских работников. Авторы высказывали обоснованное опасение, что строительство подобных предприятий, режим работы которых связан с выбросом в больших объемах токсических веществ, угрожает самому существованию Байкала как бесценному резерву пресной чистой воды. Они указывали на поспешность и непродуманность решения, связанного с выбором площадок для строительства заводов. Тревога усугубилась тем, что при проектировании и строительстве очистных сооружений на Байкальском целлюлозном заводе были допущены серьезные просчеты, а также тем, что рубки леса в горной тайге, формирующей основной сток вод в озеро, значительно превышали допустимые нормы…» Далее в письме идет детальный разбор крайне неудовлетворительного, если не злонамеренного, исполнения принятого в начале 1969 года Постановления Совет Министров СССР по сохранению и рациональному использованию природных комплексов бассейна озера Байкал. «За прошедшие полтора года, - с болью в сердце писали мы первому лицу государства, - в редакцию неоднократно поступали сигналы и письма о том, что дела на озере по-прежнему неблагополучны. Обращалось внимание на то, что загрязнение водоема продолжается еще более интенсивно, чем прежде. Случаи сброса неочищенных промышленных стоков в озеро участились. Качество и технология очистки, по-прежнему, не обеспечивают полного обезвреживания стоков. Координация усилий ведомств, причастных к использованию природных комплексов Байкала, отсутствует. Сигналы государственных контрольных служб на Байкале остаются, как правило, без внимания. Есть основания думать, что многие из тех, кто в первую очередь ответственен за судьбу Байкала, после принятия правительственного документа успокоились, словно бы он оградил их от внимания общественности и критики печати». И в завершение письма, указав, что, по мнению газеты, высказанном в статье А.Юркова «У Байкала» 11 августа 1970 года, строительство на уникальном озере еще одного - Селенгинского целлюлозно-картонного комбината – является крайне рискованным и что подобные хозяйственные эксперименты на Байкале не только опасны, но и кощунственны, главный редактор молодежного издания пишет Генеральному секретарю партии: «Считаю своим долгом обратить Ваше внимание на выступление газеты. Думается, что вопрос о судьбе Байкала, о положении с выполнением Постановления Совета Министров СССР нуждается в рассмотрении в ЦК КПСС». Панкин с этим письмом рассчитал правильно: встречный, так сказать, выпад всегда вносит сумятицу в стан нападающих. К тому времени мы уже знали, что и в верхах есть сторонники нашей позиции. Да и верхи чаще читают официальные справки, а не газеты. Но справки те составляют, как правило, «на основе» отчетных данных самих нарушителей. И только в редких конфликтных случаях снисходят до того, чтобы выслушать обе стороны. На это и было рассчитано письмо - на указание сверху «проверить и доложить». Мы рассчитывали поучаствовать в исполнении такого указания на правах докладывающей стороны. Для подстраховки «сконструировали» еще один беспроигрышный вариант. Володя Онищенко, наш стратег по долгоиграющим взрывоопасным кампаниям, предложил взять с собой на проверку кого-то из ЦК комсомола. «Зачем он нужен? - завелся я. - Мешать? Он же будет меня все время за руку держать». – «Ну и хорошо, - удовлетворенно ухмыльнулся Онищенко. - Надежным свидетелем станет». – «Свидетелем кого? Чего?» - отбивался я. «Свидетелем правильности твоих утверждений, - отрезал Онищенко. Такой свидетель сразу выключает из игры ЦК комсомола. Они там любят подсвистывать. А тут подсвистишь - сам и описаешься»... Панкину тоже идея понравилась - надоело ему, как члену Бюро ЦК ВЛКСМ, все тычки на себя принимать. Да и Юрков будет старательней рыть, чтобы документами запастись, чтобы любой факт бумажный эквивалент имел. С подписью и печатью. Виктор Дюнин, человек контактный в любых ситуациях, быстро выяснил, что мне крупно повезло. Как раз в эти дни в командировке в Иркутске находится Владимир Гончаров из отдела «Комсомольского прожектора» ЦК. «Командировка у него заканчивается завтра. Если вылетишь сегодня, - сказал Дюнин, - он тебя подождет. Только надо ему командировку продлить». х х х А начальником Всесоюзного штаба «Комсомольского прожектора» ЦК BЛКCM был Солико Хабеашвили; мы с ним, пока я был редактором отдела рабочей молодежи и «Комсомольского прожектора», взаимодействовали по мере возможности; а потом меня двинули первым заместителем ответственного секретаря, произвели в члены редколлегии - контакты с Солико прекратились. И мои попытки неофициально договориться с ним о продлении командировки вызвали одно непременное условие: фамилия Гончарова не должна фигурировать в материале, я не должен ссылаться на его мнение как официального лица. «Зачем он тогда нужен, этот Гончаров?» - скис Саша Сабов. Решили зайти с другого боку: «БЦБЗ - Всесоюзная ударная комсомольская стройка, - начал я давить на начальника Всесоюзного штаба «КП» - И было бы правильно выступить штабу участником проверки на Байкале». Хабеашвили переваривал информацию минуты две. «Уговорили, - наконец решился он. - Но текст статьи потом согласуете». - «Всенепременно», - возликовал я. Показывать или не показывать - это не моя забота: есть главный редактор, его заместители. В конце концов, все решит качество товара, который мы привезем с Байкала. Нам с Гончаровым надо было уже возвращаться в Москву, а у меня отсутствовал главный документ - проектное задание на завод. Б. Смирнов, главный инженер «Сибгипробума», под руководством которого разрабатывалась вся техническая документация БЦБЗ, эту бумагу нам не дал, сказав, что она попала в аварию - в подвале, где хранятся архивы, де, трубы прорвало; теперь вот сушим, разбираем, восстанавливаем, когда-то закончим... Помог его Величество случай. В коридоре гостиницы нас вдруг остановила особа, во всех отношениях ухоженная: «Молодые люди, - многообещающе улыбнулась она, - у вас бумага есть?» Мы застыли с открытыми ртами. «Хорошая, белая мелованная бумага?» - «Даже мелованная?» - «Ну да. Я - из Ленинграда, аспирантка, кандидатскую пишу, а бумага кончилась». Обедали втроем. Темой ее диссертации оказалась проблема разработки комплекса природоохранных мер при проектировании и строительстве целлюлозно-бумажных предприятий. Я еще не верил удаче. «А в Иркутске вы зачем?» - «Сибгипробум» разрабатывает документацию, с которой я работаю» - «И по Байкальскому заводу тоже?» - вдруг подал голос молчавший до этого Гончаров. «Вы чего, ребята?» - насторожилась наша ленинградская дива. Я решил больше не рисковать. «Дело в том, что нам тоже нужна документация по Байкальскому заводу». – «Да? - удивилась она. Потом как бы даже обрадовалась и, преувеличенно оглядевшись вокруг, шепотом сказала: - Тогда идите за бумагой, - и ко мне в номер. Вы мне бумагу - я вам проектное задание по БЦБЗ». Смирнов, конечно, нас обманул, говоря об аварии в подвале. Обмен - листов тридцать бумаги на пять томов проектной документации состоялся в скромном номере иркутской гостиницы без речей и тостов. Она посмотрела на часы и сказала: «Сейчас семь вечера. В одиннадцать я ложусь спать. К одиннадцати, стало быть, чтобы все пять томов были у меня». – «Но я же не успею их даже прочитать. Тем более, сделать выписки и копии», - «Что?! - вытаращилась наша благодетельница. - Да вы с ума сошли! Какие еще копии?! Весь материал - для служебного пользования». Сошлись на том, что эти пять томов она получит в семь утра, а до того они будут у меня в номере, в котором я запрусь на все замки и даже на телефонные звонки отвечать не буду. Так в нашем досье по Байкалу появились бесценные документы, которые потом сыграли свою роль, когда статью «У Байкала» стали просвечивать профессионально, чтобы опровергнуть и тем самым завершить разрастающийся скандал публичной поркой автора и газеты. А, может, и оргвыводы сделать. Панкин ведь тоже не одному функционеру поперек карьеры стоял. Одно разоблачение профессора Веселова, проректора по научной работе Петрозаводского университета, чего стоило. Это, оказывается, он давал Минлесбумпрому в нужный момент нужные заключения: мол, ничего не случится с Байкалом, никакого отравления, гарантирую именем университета. Правда, Минлесбумпрому та гарантия дороговато стоила: пришлось взять на довольствие научную лабораторию проректора. Который, между тем, так обнаглел, что все натурные опыты по влиянию стоков завода на уникальную воду уникального озера проводил на...Горьковском водохранилище, известном своей загрязненностью. Нашлись люди с гражданской совестью в Петрозаводском университете и в университетской многотиражке - перепечатали из «Комсомольской правды» статью «У Байкала». Студенты устроили бойкот профессору, вышли с плакатами-требованиями убрать Веселова из вуза. Кажется, его пригрел-таки Минбумпром. Но забастовка! Демонстрация протеста!? Спровоцированные «Комсомольской правдой»! Цепные псы след взяли быстро. В деликатном положении оказался вместе с «Комсомольской правдой» Владимир Гончаров. Закономерная метаморфоза произошла и в поведении Хабеашвили. Еще в день верстки номера начались проблемы с публикацией. По заведенному Агитпропом ЦК КПСС порядку все центральные газеты представляли «кураторам» план завтрашнего номера. Естественно, и ЦК ВЛКСМ потребовал тут же, чтобы «Комсомолка» присылала такой план и его вождям. Нас давили – мы научились изворачиваться, ловко «продавать» свою продукцию бдительным «шефам». В плане для ЦК партии корреспонденцию «У Байкала» расшифровывали как проверку выполнения Постановления Совмина. Якобы, обычная, рядовая «контрольная» корреспонденция, которые печатали тогда все газеты. Ссылка на постановление правительства или партийного ЦК позволяла поднять уровень критики на порядок выше - мы же не самодеятельность проявляем, а помогаем - методом общественного контроля - выполнять директивы. Для ЦК комсомола этот же пункт плана звучал несколько иначе – отчет о совместной с «Комсомольским прожектором» проверке на Всесоюзной ударной комсомольской стройке. Первым позвонил Хабеашвили: «Пришлите текст статьи. Срочно». – «Номер еще не сверстан. Как только будет готово, пришлем с курьером» - «Вы не выполняете свои обещания! Почему не прислали текст для предварительного прочтения?» - «Текст прямо с машинки поставили в номер»... Через полчаса с обидой позвонил Гончаров: «Старик, зачем же ты и мою подпись под статьей поставил?. Я же просил не ставить» - «Но ты же со мной пахал». - «Я не пахал и слова не написал. Я по своей линии работал», - Гончаров говорил, как справку писал. «Слушай, в чем дело-то?» - «Хабеашвили рвет и мечет. Говорит, что я его подставляю, втягиваю в большой скандал с инстанцией» (на тогдашнем языке функционеров – с ЦК КПСС). Я представил, что сейчас будет в редакции, если подпись Гончарова снять. Ведь, как ни крути, а подпись ответственного работника ЦК ВЛКСМ на октаву понизила бы голос претензий. Кончилось тем, что я уломал Гончарова оставить свою фамилию под статьей - без упоминания должности. В случае чего, договорились, он скажет, что это я не исполнил его просьбу снять подпись. х х х Версия, что это Юрков втянул Гончарова в соавторство, быстро прижилась в ЦК ВЛКСМ. И надолго, вплоть до того дня, когда Тяжельников покинул его, висела на мне красной меткой. Тем более, что другая такая метка, ленинградская, уже болталась на моей журналистской биографии с конца шестидесятых годов. Тогда Оля Васильева, собственный корреспондент «Комсомольской правды», переслала в редакцию письмо группы деятелей культуры Ленинграда. Они были возмущены очередным святотатством первого секретаря обкома партии В.Толстикова, по распоряжению которого на месте исторического кладбища, расположенного в черте города, решено было построить новый мемориал - специально для захоронения ответственных партийно-советских работников. Уже подняты плиты с могил героев Плевны и Шипки, уже бульдозер ворочает землю вокруг могилы Панаева, видного просветителя России и издателя Некрасова. «Комсомольская правда» опубликовала это стострочное письмо на последней полосе под заголовком «Стыдно!» Какой после этой публикации начался тележный скрип в широких коридорах Смольного, можно судить по его отголоскам в Москве. Толстиков требовал разбирательства, оргвыводов и опровержения, мы стояли на неопровержимости факта и аморальности действий ленинградских властей. Словом, расхлебывать кипящее ленинградское варево выпало мне. В Питере, в корпункте «Комсомолки», меня ждало распоряжение из Смольного: ждать звонка от Василия Сергеевича, примет завтра. И другое - из обкома комсомола: как последует звонок из Смольного, тут же позвонить секретарям обкома комсомола. Прежде, чем садиться в машину. Чтобы зайти в кабинет вместе. Чтобы не было, значит, лишнего двероверчения и отвлечения Василия Сергеевича от дум и дел. Позвонить я не успел, потому что Василий Сергеевич назначил на 14.00. А на часах было 13.45. ехать было, как сказал шофер, если без светофоров, то двадцать минут. «Еще пару-тройку недругов себе завербовал», - ругнулся я в рукав. Начало разговора с Толстиковым ничего хорошего не сулило. Начал он не с приветствия, а с того, что вот, мол, теперь, оказывается, музейные работники будут нам указывать, как город-герой приводить в порядок, где и чего строить и вообще, как нам жить. Тут и ввалилась в кабинет ватага секретарей обкома комсомола, раскрасневшаяся, сердитая, при этом растерянная, с невразумительным бормотанием: «Мы его ждем там, а он - прямо сюда». Василий Сергеевич, между тем, продолжал, не реагируя на высадку комсомольского десанта: «Вы знаете, кто захоронен на этом кладбище?» Он пододвинул к себе несколько листков, закушенных стальной скрепкой. Первый лист был напечатан на знакомом бланке. Я достал из своей папки такой же лист, на таком же бланке. И положил перед собой. Ему и мгновения хватило, чтобы узнать двойник. «Василий Сергеевич, - попытался я ввести разговор в деловое русло, - видимо, и у вас и у меня одни и те же документы. У вас их, видимо, больше. Но это не имеет значения».- «То есть как не имеет? - хмуро отозвался он. - Как раз это главное. В письме вы пристыдили нас на весь Советский Союз, что мы разорили кладбище. А на том кладбище - патриоты Отечества. Солдаты и просветители».- «Христиане, прежде всего». Он проигнорировал это мое никчемное замечание, но потом оно отзовется болезненной занозой. «В вашем списке есть фамилия Захаров? – пошел в наступление Толстиков. - Патриот?» Я пожал плечами: у покойного не спросишь. «А ведь это жандармский полковник III отделения. Того самого, которое было создано для борьбы с революционерами и - особенно! - с большевиками, -Толстиков оглядел всех присутствующих суровым взглядом и остановил его на мне. - Вы жандармских ищеек в патриоты Отечества зачислили и упорно защищаете - о чем нам с вами разговаривать?» - «Об исторической памяти. И бережном к ней отношении». Ведь знал же он, что кроме жандармского полковника там похоронены сотни солдат и офицеров, гренадеры и альпийские стрелки. И тут еще не к месту вспомнил я и рассказал исторический факт с дурным запахом. В подмосковном совхозе «Больше-Алексеевское» местный комсорг предложил мне сходить на комсомольско-молодежную ферму. Предварительно выволок пару резиновых сапог, мытых, ухоженных, бросил к моим ногам: «Там грязища. Сапоги специально для начальства держу». Ферма стояла на взгорье, в окружении райского пейзажа. Вонь от нее расползалась по округе волнами газовой атаки. А сама ферма ничего - стены крепкие, каменные и какие-то... неуместные, что ли, для данного свинячьего учреждения. У входа – табличка, написано, что данное строение - памятник истории и культуры, охраняется государством и когда-то был имением… Новикова. Да, да, того самого Новикова, просветителя екатерининских времен, издателя «Трутия», других сатирических журналов. Толстиков нахмурился. «Я вот сейчас позвоню Тяжельникову, и спрошу: зачем вас ко мне послали? Чтобы разобраться с серьезной ошибкой газеты и согласовать, как эту ошибку исправить? Или спорить и сомнительные исторические байки рассказывать?» Он потом так и сделает. Позвонит первому секретарю ЦК ВЛКСМ и скажет про ушат грязи на светлый образ родины Октябрьской революции, про злопыхателей и антисоветчиков, письмо которых без согласования с ним опубликовала «Комсомольская правда», совершив крупную политическую ошибку, про то, что Юрков не разобрался в ситуации и продолжает отстаивать ошибочную позицию газеты. И все-таки, как и в истории с Байкалом, мы сумели опередить надвигающуюся грозу. И помог нам в этом Алексей Николаевич Косыгин, коренной ленинградец, Председатель Совета Министров СССР и, естественно, член Политбюро ЦК КПСС. Один из интеллигентнейших людей своего века и, пожалуй, самый толковый глава правительства за всю историю партийно-советской власти. У него был племянник, который работал геологом где-то в Африке, там и погиб в авиационной катастрофе. Прах его привезли и похоронили на историческом кладбище в Ленинграде. Я вернулся от Толстикова в корпункт, а чуть живая от тревожного ожидания Оля Васильева сообщила, что звонила мать Косыгина и спрашивала меня. «Откуда она узнала?» - «Авторы письма обратились за помощью». После нашего разговора мать премьера позвонила вечерком сыну и попросила вмешаться: а то наши питерские прорабы и могилку ее любимого внука под нож бульдозера пустят. Видимо, Косыгин, как человек деликатный, щепетильный в вопросах служебной субординации, переговорил с М.А. Сусловым, «серым кардиналом» Политбюро ЦК КПСС. О чем и какой у них разговор был, можно только догадываться, но вскоре матери Косыгина позвонил Михаил Андреевич, успокоил ее и сообщил, что ленинградским властям даны соответствующие указания. Так закончилась эта история для мемориального Ново-Девичьего кладбища в Ленинграде. х х х Тяжельников припомнил эту кладбищенскую историю, когда вскоре на заседании бюро ЦК ВЛКСМ меня утверждали в должности члена редколлегии «Комсомольской правды». Только решительное заступничество Александра Капто, украинского комсомольского вожака, увело меня от наказания. Тяжельников настоял, чтобы редколлегия газеты «принципиально оценила» мои ошибки. Первый и последний выговор в моей журналистской биографии (правда, я и сейчас не знаю, за что) и, одновременно, повышение в должности - таков итог публикации того стострочного письма. Постепенно, шум, поднятый нашей публикацией по Байкалу, утих. Скорее всего, потому, что письму Панкина в секретариате генсека был дан надлежащий ход: помощник Брежнева Самотейкин постарался. По словам Панкина, он не раз выручал газету в деликатных ситуациях. Начался очередной цикл комиссий и проверок Байкальского целлюлозно-бумажного комплекса, кончившийся запросом ЮНЕСКО. Вскоре эта организация ООН зачислила озеро в число объектов, представляющих культурное наследие человечества. Правда, это мало помогло. Завод, превратившись в комбинат, все еще продолжает интенсивно загрязнять озеро. Хотя, наконец-то, благодаря вмешательству президента В.В.Путина, решено хотя бы перепрофилировать предприятие на выпуск другой продукции, не столь вредной для озера, и перевести его на полный цикл замкнутого оборотного водоснабжения. Георгий Пряхин Путь наверх В 1973 году Сергея назначили собкором “Комсомольской правды” по Волгоградской и Астраханской областям и Калмыцкой республике. Если и были в его жизни моменты карьерного счастья, то это один из них. Самый явственный — назначение в “Комсомолку”. И скитаясь по районным газетам, и работая уже в Ставрополе, Сергей держал в мечтах “Комсомолку”. Не “Правду”, не “Известия” — именно ее. И не только в силу совершенной уже недоступности последних: эти газеты, подозревал Сергей, требовали совсем других анкетных данных, нежели те, какими располагал он. Нет. “Комсомолка” тех лет соединяла в себе литературу и публицистику, обладала особым языком, которым восхищался и к которому исподволь тяготел и Сергей, ее интонация отличалась от возвышенного единогласия всех остальных центральных изданий ровно настолько, насколько интонация в затемненном зрительном зале отличается от интонаций рампы. Эта правда была не только комсомольской, но и до известной степени человеческой. Возможно поэтому журналисты “Комсомольской правды” по известности побивали писателей (самые “человеческие” из которых писали, как правило, о прошлом, отдавая настоящее на растерзание, вернее, сдержанное возвеличивание своим подмастерьям, выходившим в основном из неудавшихся журналистов, по каковой причине удавшиеся и били их по всем статьям) и даже нарождавшихся тогда телевизионных звезд — самые же популярные из них и сами уже пробовали себя в магическом кристалле, в который страна начинала впериваться с завораживающим исступлением тронутости: вот-вот покажут пальчик. И такая, скажу вам, дуля, в конце концов, оттуда вылезла!.. Еще до армии, в шестьдесят восьмом, Сергей побывал в “Комсомолке” на стажировке. Примерился. Недели две провел в отделе литературы, которым командовал тогда немного славянофильствующий, из рязанских-ивановских, поэт Геннадий Серебряков. Интеллигентный, застенчивый, рано, к сожалению, умерший. Поскольку параллельно Сергей сдавал сессию в университете (таким образом, редакция “Молодого ленинца”, командировав его из Ставрополя в Москву, просто подсобила ему деньгами и вместе с тем сэкономила на гостинице, потому как жил Сергей в университетском общежитии) и выезжать никуда не мог, его приладили обрабатывать письма трудящихся. Однажды, после какого-то шума наверху и бурной планерки у главного, на которой Сергей, разумеется, не присутствовал, не по чину, велели срочно подготовить подборку против засилья западной эстрадной музыки и “Битлз”, в частности, в пользу отечественного, желательно хорового, вживую, без магнитофонов, оравших из каждой подворотни, пения. Задание передал на бегу — он почему-то всегда появлялся в отделе на бегу, впопыхах — Серебряков. Сергей слепил горбатого в два счета: в массе писем, приходящих в редакцию, можно было отыскать филиппики на все случаи жизни — хоть супротив Папы Римского. Вместе с подборкой его вызвал к себе зам. главного редактора, курировавший литературу и искусство (sis!) Феликс Овчаренко. Это был уже натуральный, рафинированный славянофил. Вычесанный, выглаженный, великолепно образованный. Не посконное, а, напротив, нечто элитарное, сибаритственное было в нем. Сергей примостился на краешек дивана и стал ждать. Феликс прочитал, сведя чернявые брови, раз, полистал, прочитал еще. «А вы сами-то верите?» — взглянул на Сергея, уверенного, что сделал все в лучшем виде. «Во что?» — спросил ошеломленный практикант, уже заподозривший что-то насчет Бога: славянофил все-таки. «Да в то, что написали». – «Это не я писал, — произнес Сергей внятно. — Это — народ». – «Ну да, — согласился Феликс, смял Серегины листки и выкинул, не глядя, как баскетболист экстра-класса — сколько всего нетленного туда спровадил! — в корзину, стоявшую где-то под громадным столом, под ногами, — народ. Идите». Народный прозаический эпос — выкинул. Сергей встал и, задумчивый, вышел вон. Оно, конечно, в почте “Комсомольской правды” в любой момент при желании можно отыскать письма на все случаи жизни — и все они будут от народа. Но все-таки в странных взаимоотношениях находятся иногда с ним, народом, его народники. В странных. Славянофилы, даже сдержанно предводительствуемые в одно время патриархом Василием Михайловичем Песковым, никогда не составляли в “Комсомолке” большинства. Главный редактор, случалось, бывал из славянофилов, редакция же все равно жила по своим законам. Тот же Феликс Овчаренко был прислан сюда “на укрепление” после нашумевшей (любой шум начинался, как правило, не снизу, не из читательских масс, а сверху, и в этом плане все знаменитости “Комсомолки” созданы были, слеплены непосредственно в ЦК КПСС) левацкой статьи о театре, в которой усмотрели, видимо, симптомы “Пражской весны” в Москве. И, казалось, кто мешал ему хотя бы в данном конкретном случае воспользоваться поддержкой сверху во имя собственных почвеннических идей — ведь в партизанской войне меньшинства с большинством нет запретных приемов. Не воспользовался. Тем не менее, и исторически сложившееся западническое большинство в “Комсомолке” тоже никогда, даже при смене курсов, которая не случалась в одночасье, а вызревала подковерно, годами, выхлестывая иногда преждевременными указивками, не прибегало к помощи верхов, официоза, чтобы потеснить путавшихся под ногами “меньшевиков”. К верхам любой ориентации и те, и другие относились одинаково подозрительно. Нигде, наверное, противоборствующие идеи не были столь идеалистичны, а спорщики, регулярно сходившиеся лоб в лоб то на летучках в Голубом зале, то просто за стаканом вина в крошечных кабинетиках, на которые, как на соты, иссечен длиннющий редакционный коридор, столь бескорыстны, как в “Комсомольской правде” тех лет… Этот эпизод, в котором Сергей выглядел не лучшим образом, как ни странно, только подогрел желание попасть в “Комсомолку”. Реабилитироваться? Перед Феликсом Овчаренко реабилитироваться поздно: он пробыл в “Комсомолке” недолго, перешел в журнал “Молодая гвардия”, видимо, более соответствовавший его воззрениям, и вскоре, тоже, к сожалению, умер от раковой опухоли. Второй раз на знаменитом шестом этаже Сергей оказался только в семьдесят третьем, уже отслужив два года в армии и сделав неплохую карьеру в ставропольской молодежке. Выполнял разовые задания редакции, писал заметки на потребу дня, и его вызвали на смотрины. х х х Из предыдущего своего пребывания на этаже Сергей сделал два кардинальных вывода. Первый. Никакого совместительства с экзаменами. Черт с ним, с университетом! — вон Песков ничего, кроме школы, не заканчивал, а знаменит как Тургенев. И, надо сказать, и впрямь едва не сравнялся и с Песковым, и с Тургеневым, ибо университет закончил лишь на девятом году обучения, в семьдесят пятом, будучи уже заведующим отделом “Комсомолки”, москвичом. А малограмотную тещу свою застал однажды за странным занятием: баюкала внучку, держа перед глазами, взятыми под стражу парой допотопных пластмассовых наручников со сталинитовыми стеклами, газету, “Комсомолку”, и читая в ней вслух, нараспев, заголовки — все, что мельче, даже со сталинитом, разобрать не могла. «Жили у бабуси два веселых гуся … — это папа твой написал. С ы ш ы а: жизнь взаймы, — тоже папа»… Фамилии авторов по причине их малозаметности на полосе наручниками не воспринимались и в расчет тещей не брались. Сергей постоял-постоял на пороге, да и попятился, давясь хохотом, потихонечку назад. Согласитесь, снискать популярность у половины мира все же проще, чем у собственной тещи. Вывод второй: никакого литературного отдела! Таким, как Серега, провинциалам, интеллигентам в первом поколении (а интеллектуалам — лишь в собственных детях) в “Комсомолку”, если хотят задержаться, освоиться здесь, надо входить не через эту дверь. Эта — для других. Для тех, кто сызмальства не ходит по земле, не топчет ее подневольно, а безмятежно порхает, чаще всего, правда, тоже ласково ведомый шелковой невидимой ниточкой на замечательно волосатой руке, с каковой и соединяет его эта нежная пуповина, — никогда дверью не ошибутся. Впорхнут, куда надо. Два отдела есть для таких, как Сергей: рабочий и сельский, через которые можно выброситься со временем — руки крестом — в большую столичную журналистику. Эти две калиточки и есть две разборчивые дыхательные дырочки в “Комсомолке”: вдохнет и, если не выдохнет через минуту или не выплюнет через пять, — глядишь, и задержишься, а там пронесет тебя с годами по всем коридорам, закоулкам и кабинетам большого организма, и выйдешь ты в надлежащем месте и в надлежащем, уже совершенно столичном виде, в большую, нередко даже политическую, жизнь, готовый к потреблению всеми, а не только сельским или рабочим, отделами на свете, вплоть до отделов большого, то есть не комсомольского, ЦК. Масса народу в “Комсомолке” разбирается в литературе и искусстве. Еще больше — в человеческих жалобах, письмах и стонах. Новости — кто же не разбирается в новостях? Особенно хороших, которыми были полны под завязку газеты тех лет. Даже в промышленности, вычислил Сергей, конкурентов у него будет больше, чем в селе: как-никак Москва, промышленный центр, вон и на машинах, на вшивеньких “москвичах”, которые никуда дальше Кушки не шли, и то на багажнике заносчиво обозначено: “Moskvich”. Любой “мoskvich”, особенно с окраины, — потенциальный соперник по части жизнеописания рабочего класса. Другое дело село, из которого он стремился в свое время удрать, вылезти, как из собственной кожи. Покажи любому, даже самому раззолоченному перу “Комсомолки” пшеничный и просяной колос — не отличит, хотя болью народа живет регулярно: по пятым и пятнадцатым. Сергей же колосья различал и с этим фундаментальным знанием очертя голову ринулся в сельский отдел — в единственно доступную ему прорубь “Комсомолки”, многолетним привратником при которой состоял самый пафосный и великовозрастный романтик “Комсомольской правды”, незабвенный Владимир Ильич Онищенко, который еще лучше, чем в злаковых, разбирался в злачных: “Пшеничную” от “Коленвала” отличал с пол-оборота. Вечная ему память: не одному поколению “nemoscvichey” дал он, пользуясь привилегированным положением редактора отдела, куратора сельской темы, в которой мало кто смыслил из еще более крупного редакционного начальства, и просто крутостью своего характера, путевку в комсомольско-московскую жизнь. Сергей напросился в сельский и сразу же — в командировку, в Казахстан, на целину. Месяц, как запаленный, мотался по степям и передавал из райцентров по телефону заметки в стенбюро “Комсомольской правды”. Как пригодилось, что когда-то на интернатских каникулах пришлось поработать и на комбайне, и на тракторе! — как только, знакомясь с механизаторами, называл соломокопнитель соломокопнителем, а шнек шнеком, а не какой-то там жестяной трубой, так собеседники его сразу были согласны, чтоб он диктовал в Москву все, что посчитает нужным — даже за их подписью. Газет он, конечно, не видал, но заметки, оказывается, печатались регулярно. Еще бы: сам Онищенко, мэтр и ветеран, честно говоря, тоже не очень обремененный знанием материальной части вверенной ему сельскохозяйственной сферы — еще и потому, что свято верил в превосходство нематериального, духа, вечного над насущным, пробивал их на полосу. Сергея взяли, приняли и, вскоре после того, как окончательно отмылся от едкой, йодистой целинной пыли, отправили собкором в Волгоград. На Волгу, в которой во времена собкорства, пожалуй, и не искупался ни разу как следует: не до того было — в Москву продирался. х х х Собкор — должность уединенная и, в общем-то, уязвимая. Живет человек в республиканском, краевом или областном центре, шлет заметки в свою центральную газету, в Москву, получая оттуда зарплату и гонорар. Но все остальное — квартиру, машину, телефон — ему выделяют местные власти. Редакция ждет от него не абы каких материалов, а в первую очередь острых, критических — ведь он, по московским понятиям, находится в гуще жизни, можно сказать, на самом ее донышке, и кто же быстрее собкора может слепить и передать в редакцию материал о каких-то ее, жизни, несовершенствах? Собкору нередко прямо из Москвы, из центра, и рекомендуют, какие именно несовершенства отразить и обличить. Газета, полоса без “острого” — не газета и не полоса, острое же московского происхождения нередко само кусается: редакционное начальство и просто редакционный служивый народ тоже ведь и квартиры, и телефоны, и машины получают, как и собкор, от местных властей. Только местность у них другая: Москва называется. Лишний раз ее лучше не трогать, не дразнить: бо-ольшой встречный иной раз случается. Еще и хуком, самым коварным кандибобером могут зайти: через ЦК комсомола, а то и ЦК партии. А республика или там, край, область все-таки далеко. Пока добежит ответный гнев по проводам, глядишь, и рассосется. К тому же первый объект гнева, так сказать, форпост, надёжа правды и справедливости, он там, на месте, под высокой столичной рукой. Есть кому принять — волнорезом — набежавшую волну, им же, к слову говоря, и вызванную. Положение собкора — это положение голосистого сверчка на наковальне. Будешь петь не то (что необходимо редакции: чрезмерно хвалить место обитания, наковальню то есть) — молотом станет редакция: мол, сжился, скумился. Станешь петь не то (что необходимо наковальне: брать исключительно смелые, высокие октавы, не только с местным комсомолом, но и с местной, повсеместной партией задираться) — молотом станет наковальня. Передергивает факты, очернительством занимается, шестую статью Конституции (кто ее помнит сейчас?) нарушает: уволить по требованию местного партийного комитета. Да что уволить? Не дать квартиру, машину, телефон. Что там еще можно не дать или лучше — отобрать? Во-он сколько полутонов во взаимоотношениях собкора и местной власти. Пой, птичка, пой, да только в строго благоразумном регистре. Сергей еще в редакции, на стажировке наслушался об этих тонкостях собкоровской жизни, к которой так стремился. Виктор Степаненко, дородный, пожилой, спокойный и независимый, заходивший в ставропольский “Молодой ленинец” исключительно для того, чтоб еще кого-нибудь из “младоленинцев”, как он их называл, надрать в шахматишки, собкор самой “Комсомолки”, написавший репортаж о многокилометровых перегонах овечьих отар на Черные земли, на отгонные пастбища, репортаж, изумивший Сергея двумя моментами: почему это он сам, Серега, не додумался до этой романтической темы, хотя знал ее — подошвами — получше Степы (это в отместку за младоленинцев) и заголовком: “Пешком по небу” (вот это и есть столичный литературный блеск), этот самый Стёпа многие годы был его кумиром — и в письме, и в жизни, вернее, в статусе. Свободен, свободен, свободен! Оказалось, не совсем так — его, наконец, просветили: Степа-то, чтоб не терять вальяжности, не признавался. Особо отговаривали от Волгограда, потому что там — Воронин. Люсьена Овчинникова, еще одна романтичная и трогательная сивилла “Комсомолки”, помнившая еще Сталинградскую битву, даже в кабинетик, где он ошивался, зашла после его утверждения: «Будь осторожен. Это тебе не Рязань и не какой-нибудь Семипалатинск. Это — Воронин». Как будто Воронин и был — Волгоград. Люсьена, умная, пожилая, одинокая, знала все — и даже Воронина. «Это новая генерация, — сказала Люсьена, обдавая чернотою всезнающих печальных глаз. — Их на мякине не проведешь. Будь умен, как Воронин». Воронин был первым секретарем Волгоградского обкома комсомола — только что избранным. Сергей же был новым собкором по этому региону, в который, кроме Волгоградской, входили еще и Астраханская область, и Калмыкия, в общем, если не две, то полторы Франции точно. Хазария. Он был утвержден ЦК комсомола. В общем, исходная позиция была вполне подходящей если и не для быка и тореро, то для двух бычков несомненно, ибо работа едва ли не каждого собкора “Комсомолки”, повторяю, была сопряжена с борьбой — самые брутальные из них при известном потакании столичного “этажа” даже находили упоение в этом нескончаемом “бою”. Бывали даже случаи, когда работа как таковая борьбой и исчерпывалась. Два-три таких собкора, чье творчество было загадочно, потому что неизвестно (или известно читателям позапрошлых поколений) держали как бойцовых петухов — во имя масти. Время от времени появляясь в Москве, они и здесь, на этаже, разгуливали в хорошо усвоенных позах — грудь колесом и правая, ударная, как у Ленина, за пазухой. Удивительно: некоторые из них умудрялись собачиться с местным начальством, особенно комсомольским, за пределами газетных полос. Ни строки от него нету, а скандал идет, набирает обороты. «Собираю факты», — важно заявлял такой собкор, если его вызывали-таки в Голубой зал, где проходили заседания редколлегии, для отчета. И редколлегия снисходительно склоняла коллективную главу: факты, понимаешь ли, упрямая вещь. Иной собкор, как червяк в яблоке, так и застревал в этой фазе: сбора фактов. И чувствовал себя, как и сытенький, сочный, но вполне трудолюбивый житель плодовых недр, весьма уютно. Наука показала, что плодовый червяк на девяносто процентов состоит из яблочной (или что там еще точит) мякоти. Так и собкор-лежебока: на девяносто процентов состоял из “фактов”. Лень — разновидность ненависти, ибо далеко не у каждого пишущего рука тянется к перу, а перо к бумаге. Как раз у самых одаренных есть, обязательно существует этап полной, отчетливой ненависти, отвращения к самому процессу письма, особенно — к его началу. Попробуйте привязать облако к земле и поймете, как трудно пишется-дышится. Сергей и сам регулярно испытывал эти почти физиологические приступы, но умел собраться, сгруппироваться и преодолевал их: увы, он так же отчетливо, физиологически знал, чувствовал, что это единственная профессия — водить пером по бумаге, — которой он в этой жизни владеет. Его же друзья, и порой закадычные, взять эту невидимую планку — деятельного скрипа пером, превращенья изысканно содержательных мозгов своих в утилитарную чернильницу, в которую следует исправно макать самописку и выуживать оттуда что-то конкретное и в меру пошлое — не могли годами. Едучи собкором в Волгоград — тем более после люсьеновских наставлений — Сергей тоже настраивался на борьбу. Но все сложилось иначе. Ошиблась Люсьена. Воронин разгадал Сергея с первого взгляда. Понял, что в Волгограде он не жилец. Что ничем он здесь не обрастет, не укоренится. Нет. Транзит. Вожделенный транзит! — прочитал насмешливо Воронин в Серегиных лихорадочных глазах. Все устремления — поверх здешней жизни и даже жизни в целом, куда-то в сторону Москвы, где по представлениям таких вот лихорадочных только и начинается та самая жизнь, что достойна не только осязания, но и воображения. И другое разглядел Воронин в Сергее с первой встречи в его официозном, лишенном каких-либо индивидуальных примет кабинете. В кабинет этот Сергея привел Володя Поляков, гибкий, трепетный, поскольку тоже всегда между молотом и наковальней, между редакцией и собкором, заведующий корсетью “Комсомольской правды” — представить первому секретарю. И Воронин сразу глянул Сереге в самую душу. Вроде душу и привели ему сюда на веревочке. На смотрины. Сергей, определил сходу Воронин, делал биографию. Воронин же делал карьеру и не собирался отвлекаться на Сергея. х х х У Сергея сложились с Ворониным ровные, доброжелательные отношения. Воронин внимательно следил за всем, что печатал в “Комсомолке” Сергей, и находил возможность двумя-тремя нестертыми, недежурными словами, по телефону ли, при личной встрече, обмолвиться с ним о прочитанном. Очерки о молоденьких учительницах из глубинки — деревенские “кавалеры” не оставляли их своим вниманием даже в хатке, которую снимали четыре городских девчонки: с наступлением сумерек занимали позиции в кроне старого клена, росшего напротив их окон, и старались разглядеть сквозь тюлевые занавески укромную, юную жизнь пригожих горожанок; о селекционерах с сортоиспытательной “арбузной” станции. О “следах” знаменитого путешественника и естествоиспытателя Палласа в заволжских степях. О соленом озере Эльтон, на глинистом берегу которого догнивают деревянные останки построенной некогда по распоряжению Николая Второго кумысолечебницы для низших чинов русской армии, потерявших здоровье в русско-японской войне 1904—1905 годов. В большинстве своем публикации эти к комсомолу отношения не имели, но их охотно ставили на полосу: Сергей попал в такт “Комсомолке”, которая в те годы была все–таки в большей степени газетой писательской, нежели дежурно–комсомольской. Область присутствовала на ее страницах, и Воронин не толкал Сергея под локоть, не направлял его перо: мол, поближе к комсомольской жизни. Война в свое время впиталась в самые поры Сталинграда-Волгограда и выходила из него с трудом, десятилетиями – так оживают, наверное, отравленные газами О чем бы ни писал Сергей из Волгограда, а заметки его всегда чуть-чуть горчили. Не был он записным комсомольским публицистом-оптимистом. Может, потому и отмечали его на редакционных летучках, стенограммы которых с опозданием, но доходили и до корпунктов на местах: дескать, в собкоровском периферийном корпусе появилось перо. Еще больше “следов войны” было вокруг самого Волгограда. Лета не проходило, чтобы не взрывались: дети, выволакивающие оружие и боеприпасы из старых окопов, механизаторы, обрабатывающие и убирающие поля. “Солдатское поле” – назывался очерк, который написал, продиктовал в “Комсомолку” Сергей. Коснулся проблемы гибнущей детворы, необходимости тщательной, а не наспех, как сразу после войны, “зачистки” мест былых сражений. Рассказал в этом очерке и о поле, которое с войны не возделывалось. Каждую весну сюда пытаются загнать трактор, но он движется до первого взрыва. Рванет – слава Богу, если тракторист не покалечится – и застрял, уткнувшись носом в очередную затравеневшую рытвину. По его же следам вытаскивают калеку, очередного инвалида Сталинградской битвы, другим трактором. Местные парни провели Сергея по этому полю. Видимо, с детства еще шныряли здесь, своими же мальчишескими тропками и вели, потому как не оторвало Сергею ни ноги, ни руки. В одном месте, в ложбинке, рядом с проржавевшей каской и горстью выбеленных костей, из которых уже известку варить можно, нашли офицерский медальон, капсулу. Открыли — внутри многократно в трубочку свернутая папиросная бумажка с карандашным текстом. Это была записка, адресованная маленькой дочери, в которой отец описывал ей цветок, сорняк, росший на краю окопа. Осень, цветок измочален, но все равно его синие, твердые, вощеные лепестки — “как твои глазки”. Офицер называет цветок васильком. И о лейтенанте написал, и записочку привел полностью. Очерк расхвалили, Сергея премировали творческой поездкой в Ленинград. Но круче всех развернул ситуацию Воронин. Он выступил на пленуме ЦК комсомола, назвал выступление “Комсомольской правды” (именно “выступление” почему-то) блистательным, что само по себе уже было новостью: обычно первые на своих комсомольских хуралах “Комсомолку” не хвалили, здесь в традиции был вооруженный нейтралитет. Обратился к Министерству обороны с просьбой поддержать газету и организовать тщательное разминирование полей Сталинградской битвы и этого конкретного поля, в частности. Сообщил, что волгоградский комсомол берет над ним шефство: вспашет, засеет, будет проводить тут конкурсы юных земледельцев, селекционеров и установят мемориал под названием “Солдатское поле”. И, забегая вперед, установил-таки, чёрт возьми! И даже в авторы мемориала зазвал не абы кого, а лауреата Ленинской премии, скульптора и архитектора, возводившего когда-то мемориальный комплекс в Хатыни. Серегин очерк Воронин дописал: резолюциями, постановлениями, звонками по “вэчэ”. Прекрасное дополнение получилось: как вторая часть “Мертвых душ”! В огне не горит и в воде не тонет. Сергей и сам участвовал, вынужден был участвовать в коллективном дописывании своего опуса. Делал репортаж о разминировании “Солдатского поля”. И попробовал бы не сделать: его вытолкали из Москвы распоряжения главного редактора “осветить” работу саперов на Солдатском поле — название очерка стало, черт подери, географическим наименованием! Воронин сделал Сергея знаменитым. Пускай временно, пускай регионально и все-таки — знаменитым. Очерк рекомендовали для изучения на факультете журналистики, а само Солдатское поле обозначили на картах области и вписали наряду с Мамаевым курганом в экскурсионные маршруты, благо вокруг памятника разбили небольшой парк, поставили скамейки, где туристы могли не только культурно отдохнуть, но и культурно выпить и даже закусить. Очерк зажил своею жизнью, и Сергей даже получал от этой чужой жизни серьезные дивиденды. Скажем, прежде чем вытолкать из Москвы, на разминирование, его в эту самую Москву, тоже как на минное поле, втолкнули. Перевели с повышением из собкоров в заведующие отделом — так Воронин исполнил, практически за него самого, его первую мечту. Год спустя, в один из своих приездов в Волгоград из Москвы, уже вполне столичной штучкой, Сергей увидал не только чистое, колосящееся поле, но и обнесенный чугунной решеткой мемориальный комплекс в его начале. Скульптор Левин внимательно прочитал очерк. Тут был и лейтенант, строчащий что-то на колене, и трогательная девочка с чугунными, как у эллинки, но вполне голубыми глазами, и полный текст самой записки, отлитый на манер Петровских указов, свитком свисал с пьедестала. И даже цветок нарисован, вылеплен внизу, в углу, где обычно ставят гербовые печати. И груда искореженного металла, пустых, обезвреженных снарядных гильз, бомбовых и минометных корпусов выложена, выстроена кверху неким ракетным шлейфом. И отполированные, сверкающие почти синим, почти васильковым, громадные лемехи по углам ограды. “Солдатское поле”, — причитал Сергей на внушительной чугунной же плите, прикрепленной к ограде. Так он впервые в жизни увидал собственные слова, пусть хотя бы одно название, отлитые в металле. Пускай пока не в бронзе, но все-таки — в чугуне. Начало положено. Много позже и совершенно случайно Сергей узнал, что после эпопеи с Солдатским полем Воронину тоже засветила Москва — ему предложили должность секретаря ЦК комсомола по военно-патриотической работе. Воронин отказался. Воронин метил не выше — глубже. В фундамент. (Фрагменты из романа «Хазарские сны») Лев Корнешов Я ее любил. А она меня? Время – одна из немногих категорий бытия со знаком минус. Оно неумолимо превращается в прошлое, растворяется в нем, исчезает и остается лишь в памяти осколками или, если повезет, глыбами. В моей памяти время работы в «Комсомольской правде» осталось бесценным слитком, в котором сплавились счастливые дни и невидимые глазу слезы, горестные раздумья и нежданные творческие удачи. Как вместить в десять страниц огромный пласт своей жизни? И все-таки решил попробовать: если время невозможно обратить вспять, то можно попытаться превратить его в воспоминания. Я стал главным редактором «Комсомолки» в переломные для страны годы – в самом начале семидесятых. Внешне все выглядело цельным и монолитным, но в недрах общества уже шли процессы все ускоряющегося распада. ЦК партии принимал многословные оптимистические решения, нас, журналистов, заваливали категорическими указаниями, бесконечно требовали кого-то прославлять, что-то поддерживать. Но уже были Сахаров, Солженицын, генерал Григоренко, были группки диссидентов и огромные массы изверившихся в «светлых идеях» людей. Я не был диссидентом, считал, по обычаю русских интеллигентов, что, раз избрав дорогу, негоже на ней вилять. Но и сейчас горжусь, что «Комсомолка», несмотря на жесточайший нажим, в мое время не опубликовала ни одной критической заметки в адрес Сахарова. Уже ходили по стране анекдоты про то, про это… Таково, видимо, особое свойство русского менталитета: выплескивать настроения именно через насмешку. И еще: «Есть обычай на Руси ночью слушать Би-би-си». Я Би-би-си не слушал – каждый день помощницы приносили мне стопки «Радиоперехвата» и пачки листов «Белого ТАССа» Это была хоть и процеженная информация, но достаточно объективная. Я стал главным редакторов после двух замечательных журналистов – Юрия Петровича Воронова и Бориса Дмитриевича Панкина. А до них были Дмитрий Горюнов и Алексей Аджубей. Светлая послесталинская кагорта. Именно они подняли «Комсомолку» с колен, вытащили из уютного прозябания. Юрия Воронова (светлая ему память!), необычайно скромного интеллигентного человека, незаурядного поэта, умелого руководителя после публикации очередной газетной «бомбы», задевшей интересы высших чинов страны, «выдвинули» на работу в «Правду», а оттуда отправили собкором в ГДР, что для умницы и таланта его масштаба было просто издевательством. Бориса Панкина все восемь лет редакторства постоянно «снимали» в ЦК, пока он не принял предложение, «от которого не отказываются» (сделанное лично Демичевым и Сусловым, идеологическими партийными богами той поры), – создавать ВААП. Здесь тоже была ясна цель власть предержащих – выбить перо из рук принципиального и самостоятельного главного редактора. Именно Панкина я считаю своим учителем в редакторском деле. С годами мое уважение к нему резко возросло. После его ухода месяцев шесть в «Комсомолке» главного редактора не было: два ЦК – партии и комсомола – не могли договориться о кандидатуре. Я был тогда первым замом главного и знал, что Панкин своим преемником рекомендовал меня. Но шли дни, ничего не происходило, «междуцарствие» коллективу надоело. «Комсомолка» - из тех газет, которые надо «вести», а не командовать ею. Собралось партбюро газеты и предложило своему тогдашнему секретарю Валерию Кисилеву поехать в ЦК партии к всесильному кадровику Н.А.Петровичеву – пусть поможет решить эту проблему. Петровичев «проникся» заботами «Комсомолки»… И вот у меня на работе раздается звонок из Крыма, где отдыхали в санатории жена с сыном: «Слушай, Лев, происходит что-то непонятное. Пришли два мужика, попросили быстренько собрать вещи – они, мол, переселяют меня в «люкс». Так я узнал о своем назначении. В управлении делами ЦК четко знали, что кому положено: главному редактору «Комсомольской правды» и его семье положено было отдыхать в «люксе». Регламентация, кстати, достигала тогда абсурда. Однажды, помню, съерничал, разозлясь на кого-то из «управленцев»: что, мол, ты знаешь, где меня похоронят и какой венок положат, если умру? Он ничуть не обиделся, а посмотрел в свои бумаги и четко доложил: «Похоронят на филиале Ново-Девичьего кладбища, от ЦК возложат венок из живых цветов стоимостью в шестьсот рублей».- «Впору сразу и умереть», - подумал я. Считаю, что когда партия вступила в полосу кризисов, ее окончательно погубило неумение творчески мыслить и принимать самостоятельные решения. Я застал еще тех партийных работников, которые пришли в комитеты после фронта. Эти мужики пили порой безмерно, но уж если что решили… А потом пошли всякие выпускники всяких академий и партийных школ, где они постигали не столько коммунистическую теорию, сколько практику карьеризма и приспособленчества. Наконец, и фельдъегерь привез в редакцию пакет с постановлением ЦК о моем назначении. Многие сотрудники «Комсомолки» были к тому же какими-то своими нитями связаны с отделами Большого комсомольского дома. Минут через десять в просторном редакторском кабинете был почти весь коллектив газеты и сияющая, очень добрая буфетчица Глафира Григорьевна уже несла с помощью добровольцев на подносах бутылки, конфеты, фрукты, экзотический в ту пору растворимый кофе. И началась жутко напряженная редакторская страда: каждый номер как бомба с взрывателем наготове, а вся газета – как минное поле. Популярность любой газете трудно завоевать, но потерять ее легко. Я и сегодня помню почти все номера и не забыл историю публикаций ни одного нашего гвоздевого материала. Газета, которую мы делали в семидесятые, была необычайно популярна в стране, хотя никогда не печатала, как принято сейчас, весьма откровенные фото красоток и не копалась в личной жизни знаменитостей. Другое было время, другие представления о жизни, другие способы привлечь к себе читателей. В гости к нам шли самые великие и разные наши соотечественники: Майя Плисецкая и Алексей Баталов, Василий Шукшин и Андрон Кончаловский, Илья Глазунов и Элина Быстрицкая, Борис Андреев и Юрий Никулин, полковник Лонсдейл и академик Капица, Александра Пахмутова и Булат Окуджава, профессор Федоров и хоккейный бог Анатолий Тарасов. Часто заходил Константин Симонов, садился в уголке кабинета за круглым столиком, попыхивал пустой трубкой. «Ты работай, - говорил мне, - я мешать не буду. Хочу подышать запахом газеты». Он знал, что дни его уже сочтены. Однажды мы собрали у себя матерей комсомольцев - Героев Советского Союза. Это было море слез. Но это были слезы благодарности за память, за внимание к подвигу их детей. Какая газета собрала в наши дни матерей героев, погибших в Чечне, отдала бескорыстно свои полосы под их рассказы? Мы собирали у себя руководителей партизанского движения – все они тогда были еще не старыми людьми. В 75-ом отмечали в мае не только свой пятидесятилетний юбилей, но и тридцатилетний юбилей Победы. Для нас это был тоже «наш» праздник. Патриотизм не был дежурной темой на страницах «Комсомолки» - он ее пронизывал. Каждый сотрудник ощущал себя ответственным за государственные дела: так было принято в нашей газете. Линия раздела проходила, как извечно в России, между «западниками» и «славянофилами», каждый тянул в свою сторону, но тянул-то из любви к своей стране, из искреннего желания помочь ей стать лучше. А объединяло всех творчество. Тут были свои кумиры и законодатели. В «Комсомолке» семидесятых собрался коллектив удивительно талантливый. Случайные люди в ней не задерживались – коллектив их «вытеснял», и они быстро уходили в поисках более легкой и хлебной работы. Но многие работали годами и десятилетиями. И больше всего ценили свободу, хотя и довольно призрачную. В других газетах, впрочем, и такой не было. Вот хитрованный Ярослав Кириллович Голованов ногой открывает дверь моего длиннющего кабинета и бодро провозглашает: «Прост и доступен». С такого «политического» комплимента он начинал обычно заход на главного редактора с очередной сногсшибательной идеей. И надо отдать ему должное – идеи всегда были в пользу газеты. А однажды он вывесил в коридоре объявление: «На сегодня, в 17.00, назначаются «жернова». Вход свободный. Главному редактору быть нежелательно». Кто-то тут же «посоветовался» с ЦК. «Что это у вас за порядки, - звонят оттуда, - если главному редактору запрещают приходить на творческое собрание коллектива?» - «Ну, и что? – удивился я. – Хотят поговорить без меня. Пожалуйста». – «Отмените!» - «Я не дурак, - гордо ответил чиновнику. - И на посмешище себя выставлять не желаю. Пусть покрутят свою мельницу, может, получится хорошая мука». В редакции стихийная анархистка по воззрениям Лена Лосото вполне мирно уживалась с респектабельной Инной Павловной Руденко, экстравагантная, заметная Ольга Кучкина уважала неброскую Риту Кваснецкую, любитель чрезвычайных происшествий и пафосных тем Геннадий Бочаров с пиитетом относился к абсолютно беспартийному Василию Михайловичу Пескову, сумевшему стать единственным журналистом – лауреатом Ленинской премии, за свои гениально простые очерки о «простой» жизни. Могу перечислить всех поименно, но отмечу лишь общие для всех качества: высокий профессионализм, глубокое знание своих тем, умение отстаивать свои убеждения. За это ценили, а на то, что кто-то выпил лишнее или с кем-то «покрутил» любовь, – на это просто не обращали внимания. Как-то Инна Павловна даже съязвила: «За последние три года у нас ни одного персонального дела…» В сферу личных отношений посторонним, действительно, вход был воспрещен. И по блату, «по звонку» тогда в «Комсомолку» никто не попадал – лишь по способностям. Пробовать себя могли все, в том числе и чьи-то дети. Но оставались только вписавшиеся, влившиеся, вросшие в коллектив. Разные пути приводили людей в газету. Были потомственные москвичи – совсем, кстати, немного, были и такие, как я – первый раз приехал в город после сельской десятилетки поступать в университет. Разность же жизненного опыта и профессиональной подготовки, неравнодушные взгляды на то, что происходило со страной – все это и составляло ценный капитал газеты. Наши журналисты ничего не принимали на веру, по складу характера многие были отъявленными нигилистами, хотя и не сознавали этого. Но я был постарше других: и у меня за плечами были голод в эвакуации, голод на Украине в первые послевоенные годы, труд в колхозах с восьми лет, участие в облавах на бандеровские банды – с двенадцати… Я прекрасно понимал, что наши «золотые перья» пишут убойные материалы не из стремления выделиться смелостью, а из-за того, что им было больно за страну и общество, где еще так много социальной несправедливости, словоблудия, демагогии. Я знал, что многие члены политбюро начинали рабочий день с чтения «Комсомолки», прихлебывая в цековских кабинетах чай с неизменными сушками. И если до одиннадцати я не получал очередной «втык», значит надеялся, что день пройдет мирно. Свои обязанности главного я видел в том, чтобы, во-первых, не мешать людям в редакции работать, а, во-вторых, защищать их после острых выступлений от работников двух ЦК – партии и комсомола. И защищать приходилось частенько. х х х Помню, ЦК комсомола поднимал на щит, как тогда говорили, молодых липецких механизаторов. «Пошлите туда журналиста, пусть распишет», - приказали. Поехала молодая журналистка из отдела комсомольской жизни Марина Завада. Возвратилась с круглыми глазами: никакого опыта там и в помине нет! Все придумано в кабинетах. «Ну, что же, так и напиши», - вздохнул я, предчувствуя очередные неприятности. После публикации разгромной статьи Марину, неопытную в кулачных «боях» девчонку, попытались вызвать на секретариат ЦК ВЛКСМ. Она зашла ко мне в плащике – собралась ехать. «Иди в кабинет и работай», - сказал я. Позвонил первому секретарю: «За все в газете отвечаю я, ее главный редактор. Разговаривайте со мной». Ох, и разговор был! Он кончился тем, что я положил на стол первого секретаря удостоверение главного редактора и вежливо сказал: «До свидания». Внизу, на выходе из ЦК, меня остановил караульный – из отставных чекистов, мы их называли «сталинскими соколами». «Сокол» преградил мне дорогу: «Вас просят возвратиться». – «Пошел он…», - пробормотал я, весь раскаленный. «Сокол» внимательно на меня посмотрел: «Ишь, электричеством шибает. Молодой еще. Советую – вернись». Он впервые обратился ко мне, очевидно, уже зная, в чем дело, «на ты»: слухи по ЦК разносились мгновенно. Первый секретарь стоял у окна и не повернулся, когда я вошел. «Возьмите удостоверение и никогда больше не швыряйтесь такими документами. В Липецк пошлем бригаду с участием этой вашей, - уколол он меня, - Завады и разберемся». Бригада все проверила: Марина оказалась права. Была еще попытка (грязная, но бывшая в ходу в подобных конфликтах редакции с вышестоящим органом) «пришить» мне особо близкие отношения с корреспонденткой: иначе, мол, зачем бы главному редактору вставать на ее защиту грудью? Но, слава Богу, тоже не удалось. Вообще-то разногласия между ЦК ВЛКСМ и «Комсомолкой» не стоит ни преувеличивать, ни преуменьшать: шла работа, сталкивались мнения, интересы, кто-то хотел сделать карьеру на придуманных «успехах», кто-то набрать популярность у читателя на их разоблачении. Нас защищала искренность нашей позиции: мы разоблачали ложь, приписки, подтасовки, очковтирательство, вседозволенность, подхалимаж – все, что на самом деле было скверным и подлым, а защищали веру, чистоту помыслов и поступков, новое, прогрессивное, честное, этичное – все, что воспитывало, а не растлевало молодежь. К тому же в газете, повторюсь, работали профессионалы, и если уж они брались за критические темы, то запасались ворохом подтверждающих документов. Валерий Аграновский написал убойную статью о сплошном пьянстве и разврате в среде комсомольских работников и активистов города Вольска – «Вольские аномалии». Газету тут же обвинили в том, что мы злоумышленно порочим комсомол. Уже готовилось постановление о снятии меня с работы. Поразмышляв, позвонил первому секретарю Саратовского обкома партии. «Мы уже проверили, - сказал он мне. - К сожалению, все - правда. Надо же, под самым носом развели помойку! Мы их, поганцев, всех в колхозы определим. Так что не беспокойся». – «А я не особенно и волнуюсь. У автора статьи есть любительская пленка – очень красноречивые кадры». – «Откуда взялась?» - «Жена первого секретаря вашего горкома комсомола передала. Она устала от пьянок мужа, боится, что тот окончательно сопьется». – «В ЦК партии показывал?» - «Нет. Это последний аргумент». - «Прошу тебя – и не показывай. Стыдно!» Валерий Аграновский работал наверняка. Как и другие тоже. Помню, Ольга Кучкина буквально заставила меня пойти на спектакль «Леди Макбет Мценского уезда» в театре Маяковского. «Я написала рецензию и возможен скандал, видела на премьере «информаторшу». Не буду называть фамилию, дело прошлое. Но я сразу насторожился, потому что «информаторша», кандидат философских наук, ходила в доверенных лицах и.о.заведующего отделом пропаганды ЦК партии Георгия Лукича Смирнова, и он часто пел с ее голоса. Он мне позвонил сразу после выхода рецензии, говорил очень грубо: «Вы что себе позволяете публиковать? Там актриса бегает голой по сцене!» - «Нет, Георгий Лукич, по-моему, она даже слишком много на себя надела. Я видел спектакль. Все вполне пристойно». Он только швырнул трубку… Эта же дама нашептала Лукичу об идеологическом вреде американского цикла статей Александра Пумпянского «Распять белого негра» и еще о публикациях нескольких талантливых журналистов. В ход шли всевозможные «аргументы» - от «буржуазных подголосков» до «сионистских провокаций»… В это же время пытались состряпать и несколько дел о «перерожденцах», «перебежчиках» и «невозвращенцах» из «Комсомолки». Признаюсь, именно тогда я едва не сломался. Бои с любыми тяжеловесами меня не пугали, бой с тенью, с наушничеством, клеветой, передергиванием – это оказалось почти смертельным. Во всяком случае, первые сигналы мое сердце, пережившее затем и два инфаркта, подало в те дни. Мы опубликовали тогда целую серию статей о спектаклях Юрия Любимова, числившихся по графе «антисоветчина», о Георгии Константиновиче Жукове, с которого еще не сняли хрущевской опалы, о Василии Шукшине, с огромным трудом прорывавшим фронт умолчания и пренебрежения власть предержащих. За все получали свои «шишки». Когда появились статьи о докторе Иллизарове из Кургана и профессоре – тогда еще профессоре Святославе Федорове, в которых рассказывалось, как душат живую мысль в медицине, министр здравоохранения потребовал встречи в присутствии секретарей ЦК. Встреча (а, верней, экзекуция) состоялась. Я к тому времени уже накрепко усвоил, что журналисту, если он не может написать правду, лучше молчать, но не врать; а если написал – стой на своем до конца, правда сама себя (и тебя заодно) рано или поздно защитит. Такой позиции и придерживался на всех подобных «выволочках» и «избиениях». Иногда, не скрою, было трудно. Однажды позвонил даже работник ЦК КПСС, ведающий газетами, и со злостью бросил: «Чтоб она сгорела, твоя «Комсомолка!» Он был моим хорошим знакомым, не раз выручавшим, кстати, в деликатных ситуациях, поэтому я ему чуть шутливо подыграл: «Правда не горит!» Так что польза от вызовов «на ковер» тоже была: я все более успешно овладевал искусством демагогии. х х х Скажу еще – что это вранье: миф о засилье цензуры в советской печати. Да, сидел где-то в недрах издательства уполномоченный Главлита, иногда звонил: «Снимите из номера такую-то статью». Я ему отвечал: «Нет», - «Тогда под вашу личную ответственность!» - «Конечно». Как правило, этого было достаточно, чтобы удержать все, что было принципиальным. Если шли придирки мелочные – якобы, нарушаем государственную тайну, - долго не спорили, подправляли, высказывались экивоком. А вот, когда я думаю о нынешней «свободе» печати, понимаю, что крепче уполномоченных Главлита ее держат на цепи банки. Все те, кто так мило называется «спонсорами». «Кто ее спонсирует, тот и танцует», - сказала одна моя знакомая по этому поводу, переиначив известную поговорку. И еще помню слова, что пролетариат борется, а буржуазия крадется к власти. По-моему, актуально для нынешних времен. .У нас была простая и суровая работа. Журналистика в наше время была подлинным пролетарием горячего идеологического цеха. А к власти прокрадывались всякие завлабы и деляги. Еще земляки сильных мира сего. «Комсомолка» всегда боролась. Несколько поколений ее журналистов сгинули в лагерях, она по молодой своей природе всегда была в оппозиции. Это требовало и осторожности, и умения лавировать, и лукавства, и быстрой реакции, упреждения иных своих публикаций. Одним словом, газета всегда была хозяйством непростым, хлопотным. Человеком, которому я безусловно доверял и часто оставлял вместо себя, был Георгий Пряхин – ответственный секретарь. Я ставил эту должность выше должностей заместителей главного. Ответсек – это начальник штаба. Он приходил на работу раньше меня и часто уходил после меня – то есть после 23.00. Я был доволен, что Георгий быстро рос – по заслугам. Есть одна закономерность: кто честно и хорошо работал, тот и в новые времена не потерялся. Пусть не нажил состояние, но и не запятнал честь и имя. И наоборот… Пряхин стал великолепным писателем, почти десятилетие курировал в ЦК партии вопросы печати, а ныне – крупнейший книгоиздатель России, действующий политик очень высокого уровня. А вот встретил я недавно бывшего члена редколлегии «Комсомолки», который уже тогда начал попивать – руки у меня не дошли разобраться с ним по совести. Он и сейчас был под хмельком, жалкий, потерявший вид человеческого существа. Я его еще и потому припоминаю, что именно от него услышал в глаза то, о чем, знаю, недоброжелатели всегда шептались. С неожиданной злостью этот неудачник сказал, как плюнул, «А ты – известный «ходок», только это народ в редакции про тебя и запомнил». – «Долго же ты ждал этого «момента истины», - посочувствовал ему. – Ну, не буду скрывать, любил кое-кого. Всем сердцем. Годами. Когда газета отпускала. Не принуждал, заметь, не отбивал, хоть в нашей молодежной редакции и такое случалось, не афишировал. Надеюсь, и сейчас мои подруги не обидятся, что «рассекречиваю» их. Но, что важно, никогда, слава Богу, не превращал личные отношения в служебные: фавориток и фаворитов не заводил. Это уж точно все запомнили». Не хочу далее развивать эту тему – все сказано. х х х Принял я газету, когда она была на подъеме, ее тираж превышал три с половиной миллиона экземпляров, а если ба тираж не лимитировали сверху, из-за недостатка бумаги, то, уверен, он и тогда бы не уступал будущим рекордам, занесенным в книгу Гиннеса. Не случайно подписная квитанция на "Комсомолку" была в те годы хорошим подарком. И в отличие от большинства других газет, наша забота в подписные компании была не в охоте за читателями, а в том, чтобы "пробить" очередное повышение тиража. Но и за годы у руля, считаю, авторитет газеты удалось сохранить. Уходил при тираже, когда он перевалил за одиннадцать миллионов. На знамени газеты было четыре ордена, а наше поколение – семидесятники – добавило пятый, Октябрьской революции. Недавно с горечью узнал, что пропал орден Ленина № 1, которым «Комсомолка» так всегда гордилась. Это произошло после моего ухода, когда началась чехарда со сменой главных редакторов и заместителей, в редакции появились случайные люди. Я знаю, кто мог прибрать эту великую реликвию к паршивеньким ручонкам, но доказать – увы! - не могу… Любопытна история с награждением газеты пятым орденом. Первый секретарь ЦК комсомола встал, как говорится, грудью: что же, у вас орденов будет больше, чем у «Правды»? Скромнее надо быть… Тогда я написал коротенькое письмо Михаилу Андреевичу Суслову, «серому кардиналу» партии. Сообщал, что «Комсомолке» скоро (в мае) пятьдесят, и приглашал от имени редколлегии на юбилей. Нахальный я все-таки был тогда: по мановению мизинца М.А. снимали и назначали… Через день мне позвонил помощник всемогущего идеологического босса и сообщил, что член Политбюро, секретарь ЦК КПСС Суслов мое письмо получил. Я молчал, ожидая, что он скажет дальше. Могло быть все, что угодно. «Ага, вот письмо, - тянул помощник. - Читаю резолюцию»… Михаил Андреевич нарисовал наискось, что юбилей «Комсомольской правды» - большое событие в общественно-политической жизни страны, заслуги газеты следует отметить орденом Октябрьской революции, редактора наградить орденом Трудового Красного Знамени, выделить для лучших журналистов еще двадцать шесть «знаков», торжественное собрание провести в Колонном зале Дома Союзов. «Копию письма с резолюцией вам уже везут, - пояснил помощник. – Храните для истории». Знали ли мы, что все, чем гордились, разбазарим, как говорил Василий Макарович Шукшин, «ни за понюх табака»? Тут же снова глухо забормотала «вертушка» - аппарат правительственной связи. «Вы что же такое творите?» - гневно спросил первый секретарь ЦК комсомола, который не далее как вчера сообщил мне, что они, то есть ЦК, намерены наградить газету Почетной грамотой. «А что? – наивным тоном спросил я. – Обратился к одному из высших руководителей партии, и он мне ответил. Как говорится, спасибо партии». Е.М.Тяжельников вздохнул, укротил гнев и сказал: «Поздравляю с высокой наградой. Что же, будем готовиться к юбилею. Приезжайте в ЦК к 17.00». Чтобы не было недомолвок и кривотолков, сразу скажу, что считаю его неплохим руководителем. Он не прощал ошибок, но и себя не щадил. Всячески пытался выбить комсомольскую работу из закостенелых схем. При нем к руководству отделами ЦК пришли специалисты – доктора наук, мастера спорта. В состав бюро вошли студентка и доярка - Герой Социалистического труда. Он был инициатором научно-технического творчества молодежи, многих фестивалей и смотров. Но это уже из другой области. Когда я приехал в ЦК, в его кабинете собрались секретари и председатель Комитета молодежных организаций Геннадий Янаев. Да-да, тот самый Янаев… Было решено пригласить на юбилей максимальное количество делегаций от братских и лояльных к нам зарубежных молодежных организаций. Таким образом, наш юбилей превращался из союзного в крупное международное событие. Пишу об этом с гордостью. Своих заслуг в этом не вижу, это была дань уважения к «Комсомолке» - любимой газете миллионов, ее талантливому коллективу. «Вы сейчас – знамя комсомола», - сказал Тяжельников. Хотя, если честно, нам меньше всего хотелось быть знаменем той показушной, бюрократической организации, в которую все более и более перерождался комсомол. «Только без этих ваших штучек», - предупредил Тяжельников. Все секретари знали, о чем идет речь, но сидели с непроницаемыми лицами. Впрочем, в юбилейном докладе от «штучек» я, конечно же, не удержался: назвал первым главным редактором «Комсомолки» Тараса Кострова, который в работах по истории партии именовался тогда ругательным словом «бухаринец», напомнил, что девять главных редакторов газеты подверглись репрессиям и сгинули в лагерях. х х х Я, наверное, постарел и стал малость сентиментальным. И часто «Комсомолка», хотя ей уже восемьдесят, напоминает мне юную девчонку в красной косыночке – очень красивую, но оставшуюся в прошлом. Я очень любил эту девушку. А она меня? Не знаю… Но настал день, когда я понял, что вовремя уйти – это тоже искусство. Пошел в ЦК, сказал: «Прошу отпустить меня. Мне уже сорок четыре и неловко, выступая, говорить: «Мы, советская молодежь»… Мне показали список вакансий – сорок четыре, как сейчас помню. Я выбрал «Известия». Решил пообедать с женой в ресторане. Предупредил дежурную помощницу в «Комсомолке» Люсю Коваленко, такой был порядок – помощники должны были знать, где в данный момент находится главный редактор. Только сели за столик ресторана в Доме кино, по проходу бежит секретарь из приемной председателя Союза кинематографистов: «Лев Константинович, сейчас по вертушке Кулиджанова звонил Зимянин, просит связаться с ним». Михаил Васильевич, который до избрания секретарем ЦК КАСС прошел стезей главного редактора и знал цену этому хлебу, всегда старался поддержать и свою «Правду», и нашу «Комсомолку». Но попав на свой высокий пост, стал уже человеком почти недоступным. И вот он говорит: «Передо мной лежит проект решения о вашем освобождении. Вы знаете об этом? Согласны? Все по-доброму? Не под настроение? Учтите, осталась только моя подпись». Я, не скрою, с облегчением рассмеялся: «Все нормально, Михаил Васильевич. Устал я бежать, задрав штаны за комсомолом!» Зимянин тоже, как мне показалось, с облегчением же рассмеялся: «Тогда подписываю»… Когда я узнаю, как сейчас снимают главных, даже не поставив в известность, становится тошно и больно. В наше время умели наказывать, но умели и беречь кадры. Перезвонив Люсе в свою – с этого момента уже бывшую – приемную, продиктовал: «Всем внутренним и зарубежным корреспондентам «Комсомольской правды». Спасибо за сотрудничество. Ваш…» Февраль 2005 года. (Специально для данного сборника). Николай Боднарук Назад брода нет Еще вчера жизнь била ключом Утренняя планерка – и будь готов, что секретариату или тебе лично врежут по полной программе за номер, который вышел. За что конкретно? Да за что угодно! Не те материалы поставили. Не так сверстали. Слишком много (мало) места дали. Все плохо – рубрики, иллюстрации, заголовки... И вообще! Во второй части того же действа по тем же причинам получишь за номер, который выйдет. Каждый редактор или завотделом знает, что планерка – это еще и смотрины. Смотрит начальство - как бьет копытом? Смотрят подчиненные - как защищает своих? Папки у него могут быть пустые, заметки – дохлые, но разве это мешает заявить, что во всем виноват секретариат, который не ставит материалы твоего отдела? Потому что не может оценить государственную важность проблемы. Ничего не смыслит в искусстве (школе, сельском хозяйстве, науке, спорте…). И вообще! День только начинается – впереди редколлегия, совещания, заседания, «топтушки»… А в промежутках дверь не закрывается. Кто с материалом, который надо срочно в номер, потому что «гвоздь». Кто с пожелтевшими гранками – тоже «гвоздь», чуть заржавевший. Кто со свежим анекдотом или с приглашением посидеть в такой-то комнате по случаю приезда собкора с гостинцами. Люди те же, отношения другие: «Извини, старик, ты же все понимаешь…». Все всё понимают, каждый исполняет свою роль и старается не таить зла – если, конечно, никто не нарушил правила игры. Наутро все повторится, и ты снова, якобы страдая, с радостью вернешься в этот сумасшедший дом. И так изо дня в день. Годами. И вдруг с размаху мордой о стену. На полном ходу. Раз – и все кончилось. Я больше не хожу на планерки-летучки-топтушки. И ко мне в кабинет больше не шастают с материалом-анекдотом-бутылкой. Я и на работу вот уже третий месяц не хожу. А когда по инерции или по нужде меня заносит на шестой этаж, то ничего, кроме чувства обиды и почему-то стыда за себя, не испытываю. Все при деле, всем некогда, а меня как бы нет. В лучшем случае кто-то успевает похлопать по плечу и спросить про жизнь, но быстро убегает, опасаясь подробного ответа. Если б не убегали, то узнали бы, что мой день начинается в семь утра на курсах ускоренного изучения английского языка при Госплане СССР. Там мы, взрослые мужики и тетки, по требованию очень активной и сексуально озабоченной teacher водим хороводы, поем песни, изображаем леди и джентльменов (в метро, магазинах, на приемах и т.д.), и все это in English. Не дай Бог хоть слово по-русски – здесь этот язык не понимают. Метод обучения называется «полное погружение в язык». В случае реального погружения крики утопающих о помощи на языке, которым мы говорим, никто все равно бы не понял – это был точно уже не русский и точно еще не английский. В то время, когда мои бывшие соратники грызутся на летучках-планерках-топтушках, я не только в Госплане, но и на дому вместе с преподавателем вгрызаюсь в английский. Бумажки с новыми словами развешаны на стенах по всей квартире. Они на кухне, в клозете, на зеркале, спинке кровати... Уткнулся ненароком взглядом – запоминай, погружайся! Глаз не хочет утыкаться, мозг не хочет запоминать, душа не хочет погружаться! Мало ли – не хочет. Надо! Я больше не ответственный секретарь «Комсомолки». С этой должности меня сняли. Но еще и не собственный корреспондент в Австралии. Хотя на эту должность меня будто бы назначили. Будто бы, потому как для того, чтобы снять - решения ЦК комсомола достаточно. А вот назначить – никак нет. Из «маленького» ЦК мое личное дело с разными сопроводительными документами поплетется в разные здания и кабинеты, и в каждом из них запросто могут поставить жирный крест как на самой затее, так и на затейнике. КГБ займется моим внутренним миром и определит, можно ли отпускать так далеко. Еще одна спецслужба должна согласиться отдать «Комсомолке» корпункт, который формально принадлежит газете, а на самом деле открывался для людей в погонах, но за ненадобностью ими никогда не использовался. Минфин решит – выделять или не выделять газете валюту. Если все будет благополучно, то дело, в конце концов, доставят на вершину партийной пирамиды – в секретариат ЦК КПСС, который согласится (или не согласится) с данным предложением. Всё? Не всё. Далее в дело вступит МИД СССР, который обратится с соответствующим запросом в МИД Австралии. Там, надо думать, задействуют свои спецслужбы, а может, и без них найдется, кому решить, что советский корреспондент австралийцам не нужен. И все накроется медным тазом не в начале, а в самом конце. Тем не менее, огромная партийно-государственная машина со всеми ее маховиками и шестеренками заскрипела, пришла в движение, но снаружи не было слышно не то, что скрипа – шороха. Знал бы кто, ради чего ее запустили! Всего лишь чтобы помочь главному редактору газеты успешно разыграть небольшой кадровый этюд – убрать с ключевой должности неугодного человека. Сегодня это кажется неправдоподобным – зачем затевать сложные игры, если можно попросту прихлопнуть телекомпанию, отлучить от профессии лучших журналистов, широким мазком перекрасить серьезные газеты во все оттенки жёлтого. Надо от кого-то избавиться? Да сметай к чертовой матери с доски любую фигуру, а то и все подряд! Вечером убрали из редакции одних, утром привели туда других – чем не этюд? С ОМОНом вначале и с матом в конце. И плевать, кто что подумает о власти. Времена и нравы Тогда было иначе. Тогда власть – лживая, бесчеловечная, насквозь прогнившая – была более боязливой. Власть, поверившая собственной доктрине, что она служит народу, очень болезненно относилась к настроениям в обществе и на чисто интуитивном уровне оберегала собственное реноме. Что, впрочем, не мешало ей действовать наперекор всяким настроениям. Валерий Ганичев пришел в «Комсомольскую правду» с четкой целью – резко развернуть курс газеты. Если до его прихода она, наряду с «Литературкой», позиционировала себя и воспринималась в обществе как издание либерально-демократическое (тогда говорили - прогрессивное), то под руководством нового главного должна была влиться в ряды патриотических, национально ориентированных и абсолютно преданных делу партии и правительства. Изменить курс газеты можно, только поменяв кадры. Началась чистка. И началась она с отдела литературы и искусства. В то время это было главное ристалище, на котором велись яростные и малопонятные широкой публике идеологические споры. Споры, как тогда говорилось, между западниками и почвенниками, но если переводить на современный язык, то спорили о том же, о чем и сейчас дерем глотки – о выборе между ценностями западной демократии и неким самобытным русским путем. В состав редколлегии – курировать вопросы культуры, морали, права - был введен некий Медведев. Человек в журналистских кругах неизвестный, очень жесткий, прямолинейный, не пытавшийся даже скрывать свое отношение к мировой закулисе вообще и к редакционным евреям в частности. Рядом с ним быстренько образовался новый зав. того же отдела по фамилии Свининников. Его тоже откопали в недрах издательства «Молодая гвардия», славившегося идейным родством с писателями вроде Кочетова и Бондарева. С приходом Ганичева подобного рода представители российской словесности стали задавать тон на страницах «Комсомолки». И как классики литературы. И как авторы газетных статей. И как незримые идейные поводыри. С шестого этажа и с газетных полос как-то на удивление быстро и незаметно ушли такие фигуры, как Трифонов, Ефремов, Эфрос и многие другие люди, почитаемые думающей публикой. Вместо них по длинному коридору проворно засеменили какие-то неприметные персонажи, перед которыми двери кабинета главного редактора, однако, всегда гостеприимно распахивались. Они исчезали так же незаметно, как и появлялись, и все бы ничего, если бы после этого в секретариате тут же не оказывалась очередная рукопись с резолюцией главного: «В номер!». Время, когда спорный материал можно было вынести на обсуждение редколлегии и либо добиться смещения акцентов, либо в публикации отказать – это время безвозвратно ушло. «В номер» означало печатать завтра, без правки и сокращений. Что это были за люди, можно судить не только по газетным подшивкам, но и по некоторым эпизодам, широкой публике неизвестным. Входит секретарша главного редактора, кладет на стол командировочное удостоверение – для подписи. Некий фотограф просится на БАМ «поснимать героев ударной комсомольской стройки». Чтобы человек с улицы запросился за счет редакции слетать на другой конец света, и главный редактор тут же велел вручить ему временное удостоверение спецкора, деньги, билеты.… Что за бред? Оказывается, в командировку направляется не человек с улицы, а личный фотограф Ильи Глазунова. По его же заданию. Никогда не думал, что вот так, можно сказать, через щелку загляну в святая святых и увижу, как вершится таинство высокого искусства. Неизвестный фотограф щелкает карточки. Великий русский живописец рисует с них замечательные портреты. (Нет, рисуют углем или пастелью, как на Арбате, а Глазунов пишет, потому что маслом и на холсте). Потом выставки, рецензии, восторги заединщиков… Тем временем чистка продолжалась. Редактором иностранного отдела (еще одна линия фронта) назначили Агарышева, до того много лет служившего собкором на Ближнем Востоке. Судя по всему, он и за столом редколлегии чувствовал себя как в окопе близ Дамаска – до поры до времени молчал, потом высовывался, выпускал очередь по идеологическому противнику и снова прятался. Его подозрительного прищура мало кто избежал. В мою сторону он, чем дальше, тем чаще, стал стрелять «пулями» со смещенным центром тяжести. «Николай Давидович» - повторял он с такой убежденностью, что даже у меня могло бы появиться сомнение насчет своих украинских корней – мешал тот факт, что в селе, где я родился, не было ни одного еврея. Новый главный не утруждал себя многочасовыми мозговыми атаками, без чего творческий кровоток в редакции прекращается. Его не интересовали ни новые рубрики, ни верстка, ни тиражи. Оставляя «на хозяйстве» бдительных церберов, он целыми днями пропадал в каких-то высоких кабинетах. Сегодня, благодаря его откровениям, мы знаем, что это за кабинеты, тогда же могли только догадываться - по слухам, мелким фактам. Вроде такого. Однажды в субботу, во время дежурства, Ганичев позвонил в редакцию и попросил меня срочно прислать фотокорреспондента. На вопрос зачем - в смысле, что надо снимать? - не ответил. Продиктовал адрес и повесил трубку. Снял человека с дежурства, сунул ему бумажку с адресом, вызвал машину. Поздно вечером тот заглянул ко мне. Глаза квадратные, на лице глупая улыбка. «Ты знаешь, где я был, кого снимал?» Предвкушая эффект, наслаждается паузой. «Галину Брежневу!» - «Где?» - «На квартире. Попойка. Не бордель, но близко». – «И все это на пленке?» - «Пленку забрали. Все. Больше ни слова». Заединщики Легкость, с которой Ганичев пропалывал редакционные грядки, свидетельствовала о том, что у него на руках карт-бланш, а за спиной очень сильные покровители. Сами по себе славянофилы, несмотря на то, что национально-патриотические кличи звучали в стране все громче и агрессивнее, вряд ли обладали такой властью. Тогда кто? В малом ЦК? В большом? На самом верху? Слух наползал на слух, мы терялись в догадках. Сегодня кое-что приоткрылось. Недавно я набрел в Интернете на беседу Ганичева с известным русским патриотом Владимиром Бондаренко, которая была опубликована в газете «Завтра» в 2002 году. По самой стилистике признания Ганичева напоминают отчет подпольщика о работе на оккупированной территории. «Я в 1978 году был назначен главным редактором «Комсомольской правды», тогда третьей газеты страны. Я не хотел идти туда, я не люблю газету, с ее суетой, скандалами, текучкой. Но истинно русские коллеги и соратники просто заставили меня дать согласие. Считалось, что это очень большое повышение. Это уже номенклатура Политбюро ЦК КПСС. Помню, как меня утверждали на Политбюро, как Суслов вел, как Кулаков развернулся и очень долго меня рассматривал. А произошло это мое назначение по предложению армии. Епишев сказал, что «Комсомольская правда» стала газетой, растлевающей молодежь, в армии запрещают ее читать. Нужен человек, хорошо знающий военно-патриотическую работу и настроения молодежи… За два с половиной года я опубликовал в газете примерно двести русских писателей, которых раньше к «Комсомолке» даже близко не подпускали. Анатолий Иванов, Володя Фирсов, Сергей Викулов, естественно, Михаил Шолохов не бывали там. Этот разворот мне давался с огромным трудом, русских людей в газете почти не было. Немного почистил кадровый состав газеты, принял Валентина Свининникова, Юру Медведева, все-таки поворот в сторону России состоялся в «Комсомольской правде», это вызвало переполох везде, в том числе и на самом верху. Человек тридцать ушли из газеты, в основном в «Литературную газету», я только вздохнул с облегчением. Это были самые бешеные русофобы». Несколько дальше, противореча самому себе, он скажет другое: «…попытка сделать из «Комсомольской правды» оплот патриотизма, подобный «Молодой гвардии», у меня не вышла. Да и кадры поменять не удалось, хоть и обвинил меня Юрий Щекочихин, что Ганичев стал проводить в газете политику чистки и антисемитизма». Не стану вступать в полемику насчет бешеных русофобов – спорить с Ганичевым или Бондаренко бессмысленно, это фанатики. Замечу только, что «слишком влиятельная газета в народе» за время его короткого правления резко сдала и потом долго выбиралась из болота, в которое ее загнали бездарные идеологи нового порядка. Послушаем, что он еще расскажет о работе в подполье, кто и как лепил из него профессионального патриота. Сегодня он откровенен – на дворе опять хорошая для него погода. «Первый, кто меня поддержал, это главный редактор журнала «Молодая гвардия» Анатолий Васильевич Никонов. Его я считаю предтечей всего русского движения. Фронтовик, закончил МГУ, все, что связано с русским патриотизмом, он бережно обкладывал всем необходимым советским содержимым, подбирал спасительные цитаты из классиков, он приучал нас работать в условиях того времени… Возможно, с его помощью и с помощью Павлова, тогдашнего руководителя комсомола, они меня из студенческого отдела перевели сначала заместителем заведующего по вопросам печати. Вот там-то я и увидел, кто заправляет во всех органах советской печати – те же, кто и сейчас заправляют. Это русское патриотическое направление направлялось на самом высшем уровне Политбюро ЦК и было связано с такими фамилиями, как Шелепин, Мазуров, Машеров, Полянский. Поговаривают, что близок был к «русскому ордену» Кириленко. Ну и Романов, ленинградский, тоже. Для меня неясна роль Суслова во всем этом движении. Вот Пономарев и все советники Генсека были наши враги. Андропов, Шеварнадзе ненавидели русскую партию и боялись ее». Вот такие, оказывается, были расклады на «небесах», такие «боги» вершили наши судьбы, так воспринимали окружающий мир люди, ввалившиеся на шестой этаж наводить свой порядок. Русский орден… Русское патриотическое движение… Русская партия… Так получилось, что до Москвы я, родившийся в центральной Украине, подолгу жил в разных ее концах среди людей самых разных национальностей. Русские, молдаване, поляки, евреи, венгры, гуцулы – кто только ни прижился на этой земле. У каждого своя вера, обычаи, песни, кухня – и ничего, уживались, чаще всего не помня, кто твой сосед по национальности. Живешь ведь не с нацией и даже не с ее представителем, а с живым существом, которое может оказаться прекрасным человеком или законченным негодяем, тут уж как повезет. Та же атмосфера национальной толерантности в университете и вообще в Москве того времени. Те же отношения в «Комсомолке». Учились у талантливых, тянулись к умным, сближались или расходились по убеждениям, симпатиям и Бог знает каким еще причинам. И только после того, как на шестом этаже высадились боевики «русского ордена», в качестве главного критерия стал утверждаться самый гнусный – национальный. Прочитав у Ганичева насчет того, что русских людей в редакции совсем не было и, желая опровергнуть напраслину, начал было сортировать коллег по этому признаку – устыдился. Нельзя заниматься мерзким делом даже в благородных целях. Замечу только, что те, кто тогда открывал этот ящик Пандоры, сегодня должны бы ужаснуться тому, что они натворили – былой толерантности более нет, еще не известно, как Россия переживет нарастающее межнациональное напряжение. Должны бы, да не могут. Потому что не ведают, что творят. А тогда… «Русский орден» действовал по утвержденному плану, а мы, «бешеные русофобы», просто наблюдали, как прет на нас бульдозер, все подминая на своем пути, и понимали, что остановить его не в состоянии. Многие ушли сразу, не дожидаясь, когда зацепит железным ковшом. А те, кто остался… Одни прикусили языки, надеясь переждать лихолетье. Другие начали проявлять искренний интерес к новой вере, изучать тайные знаки и ритуалы. Третьих планомерно выскребали. Там и здесь В конце третьего месяца ожидания, когда я уверился, что с Австралией ничего не получится, бюрократическая машина вдруг подала признаки жизни. В один из дней меня вызвали в агитпроп ЦК партии. В сопровождении «куратора» печати Севрука шествую на встречу к зам. завотделом Грамову. Большой кабинет. Красная дорожка. Огромный стол. Зеленая лампа. Стены кабинета покрыты неким полимером, вроде того, каким отделывали купе поездов дальнего следования. Грамов, как и все другие начальники, полистал личное дело, поднял тяжелый взгляд. Смотрел долго и пристально. Напутствуя, сказал всего несколько слов. Но каких! «Имей в виду, там не любят предателей так же, как и здесь». Пауза. «Успехов!» И все. По той же дорожке вон из кабинета прямо в Австралию. Умеет все-таки Родина напутствовать своих сыновей! На все про все ушло три минуты. Найдено всего десяток слов, но каких! На всю жизнь запомнил. И началось! Бесконечная череда проводов – родных, друзей. И в самый последний день, накануне вылета – редакция. В Свиблово (через двадцать лет с изумлением узнаю, что именно здесь, в моей бывшей квартире, арестуют брата Мавроди - знаменитого строителя финансовых пирамид) набилось человек двадцать. Пришли те, кто уже ушел из газеты и те, кто еще не успел, пришли не на проводы – на встречу. Солируют Юра Рост и Слава Голованов – если они в ударе, на стол вообще можно ничего не подавать, не до еды. В ударе Виталий Игнатенко, Саша Пумпянский, Тэмо Мамаладзе. Не упустят своего Инна Руденко, Володя Губарев, Леня Репин. Никто не считает себя массовкой, каждый подбрасывает свои щепки и поленья в общий костер, и он брызжет искрами, взрывается от хохота… Не могу себе простить, что не сообразил включить магнитофон и записать хотя бы в звуках это пиршество ума. Впрочем, никогда ведь заранее не угадаешь, поймают мужики кайф или нет. А с другой стороны, зачем записывать? По какому бы поводу мы ни собирались, а самой тканью разговора, отдельными вплетенными словечками или образами наслаждались всегда. И будем наслаждаться! Мы – одна команда! У нас все впереди. Наивный. Не были на пилораме? Не видели, как разделывают мощный ствол на лепестки досок? Что-то уходит в опилки. Что-то в стружку. Кора – в костер. Горбыль – на опалубку. Что-то съест жучок. Что-то сгниет. Благородное облагородят, отшлифуют, пропитают, покроют лаком, выставят для ублажения глаз. «Уходят, уходят, уходят друзья, одни – в никуда, а другие – в князья». Около четырех ночи народ разбредается. Ухожу и я. В гости. Велено быть не позже пяти. Неподалеку, около ВДНХ, в доме на курьих ножках, расположенном напротив скульптуры рабочего и колхозницы, всю ночь варили хаш. Настоящий. Армянский. За столом, кроме хозяина дома Саши Пумпянского и собкора по Армении Арсена Какосяна, добровольно отказавшегося от застолья в Свиблово ради приготовления хаша – БэДэ. Борис Дмитриевич Панкин. Для меня - первый и лучший главный редактор «Комсомольской правды». Росли тиражи и после него, но никто другой не сумел собрать под одной крышей столько талантливых людей, как он. Никто не смог поднять авторитет газеты до той высоты, до которой поднял его он. И никто после Панкина так и не понял, что авторитет, репутация газеты и есть ее главное достояние. Стол накрывает мама Саши. Седа Николаевна режиссер студии документальных фильмов, через несколько лет она станет лауреатом Госпремии, а сегодня исполняет роль женщины Востока. Она категорически отказывается не то, что присесть за стол, но даже находиться в одной комнате с мужчинами, потребляющими хаш. Такова традиция, и мы собрались здесь не для того, чтобы ее нарушать. Вы пробовали хаш в пять утра? Особенно после застолья, которое закончилось всего час назад, когда глаза видеть не могут еду, а от водки, при одном упоминании о ней, сводит судорогой желудок. Но вот она, ледяная запотевшая рюмка, и начинать нужно именно с нее, и отвертеться не удастся, а теперь быстренько глотни эту густую золотистую горячую жидкость, и еще, еще, еще… Ожил? И снова разговор, теперь тихий, неспешный, но все сильнее грусть, не осознание, но предчувствие безвозвратного расставания и невосполнимой потери. В самолете, вырвавшемся сквозь облака в ночное звездное небо, вдруг навалилась такая тоска, что, если б мог, открыл бы дверь и потопал обратно. К друзьям, которые в аэропорту устроили спектакль на тему отъезд контрабандиста, а потом, разинув рты, смотрели, как таможенники шмонают наши чемоданы, приговаривая: «Будете знать, как шутить». Что с них, пьяных дураков, возьмешь? Сесть бы с ними в польский «Жук», на котором приехали в аэропорт, рвануть домой, сварить хаш, позвать ребят из редакции… А утром? Снова Ганичев, патриоты, инородцы?… Нет, лучше на край света. Назад брода нет. Вячеслав Недошивин Лакмус «полосы», или - Демократия «творюг»... Были чудеса в нашей жизни! Для ученых, для науки, для человечества так и осталось, к примеру, неясным: можно ли построить социализм в отдельно взятой стране? А вот «построить демократию» в отдельно взятой газете тоталитарного государства оказалось можно. Очень даже можно! До сих пор, с перехватыванием дыхания, вспоминаю, что именно «Комсомолка» - единственная в стране газета - показала, доказала мне, что на полосе все равны: и стажер, и главный редактор. Никакого пиетета перед редакционным чином, функционером высочайшего ранга или громким общественным именем я, работая в «Комсомолке», особенно не припомню. Бездарное, серое, пустое до полосы не доходило. Потому годами и не публиковались иные члены редколлегии и даже замы главного, а многие, навязанные нам в сотрудники «фантомы» со стороны (назовем их «антимирами»), вынуждены были тихо и бесславно уходить. «Бог обидел», «не тянет», «не дано»! Разве это не чудо, не демократия творчества и «творюг»? Меня это пьянило, восхищало, скажу даже громко - возвышало. Пришедшие из других газет, как я из ленинградской «Смены», довольно скоро замечали, что здесь они начинали не только жить, - писать иначе. «Полоса» требовала! Одну из разгадок этого феномена мы с Олей Кучкиной, кажется, нашли, о чем я расскажу еще. Пока же берусь утверждать, что придумать небывалый заголовок, найти воистину поэтическую метафору, сказать правду хоть между строк - это было ежедневной сверхзадачей. Это ценилось дороже всего, за это уважали, и благодаря этому ты шел на летучку по нашему коридору и под наш звонок как «равный среди равных». Вот лишь два случая, два эпизода, которые докажут мою мысль - два знака времени тех далеких уже 70-х. Известно, в те времена ведущий номера на следующий день, на общей планерке, должен был давать оценку работе над выпуском и опубликованным материалам. Накануне в номер, который я вел, нам в десятом часу вечера на третью, «иностранную», как помните, полосу, поставили разгромную статью о Солженицыне. Статья была без подписи, было сказано, что это надо, это из ЦК. Были такие фискальные материалы то о Сахарове, то о Солженицыне, которые «сваливались» в редакцию ниоткуда и исчезали в никуда. И вдруг, перед сдачей номера, под этой статьей появляется подпись, причем, подпись одного из «пожитых» уже сотрудников иностранного отдела «Комсомолки» (не буду называть его фамилии). Короче, утром я оказался, признаюсь, перед непростой задачей - «чужие», залетные, тассовские материалы редактор не обязан был оценивать, а свои - должен. Что сказать? Особенно если ты был против каждой строчки этой статьи, если знал, что всё в ней ложь, если с тайным восторгом читал едва ли не все данные тебе «на ночь» книги писателя и был абсолютно уверен: он в русской литературе - явление... Здесь даже «дежурную» фразу: «Ну, третья полоса - нормальная» сказать было бы стыдно... Словом, я не «заметил» третьей полосы в обзоре и, закрыв газету, подытожил: больше оценивать нечего. Смешно, но даже это было тогда своеобразной «фрондой». Увы, главный редактор (а им был тогда В.Н.Ганичев), догадываясь, конечно, о моих взглядах, не без садизма спросил: «А третья полоса? Очень важная для нас полоса?». И тогда я сказал: «Третья полоса, состоящая фактически из одного материала - не "наша", обозревать, увы, нечего...» Повторяю, сейчас это смешно, поступок, не Бог весть, какой, но кто жил в те времена - тот поймет. Хотя и это так просто для меня не закончилось. Мало того, что я тут же, на планерке, был осужден двумя редакторами отделов (эти «антимиры» долго бубнили, что материал «прекрасный, актуальный, смелый, расставляющий акценты для нашей молодежи»), но меня тут же вызвал к себе и Ганичев: «Что вы себе позволяете? На официальном собрании? Вы прекрасно знали, что это "наш" материал, что это принципиальная позиция ЦК комсомола, партии! И в следующий раз...» Было, было! Такие были времена! К счастью, годы всё поставили на место: миры Солженицына и Сахарова стали для нас еще огромнее, а «антимиры» - исчезли, сгинули, будем надеяться, навсегда. И нам остается лишь следовать наказу Галича, не забывать, а - «поименно помнить тех, кто поднял руку...» Вторым «знаком времени» оказалась одна ранняя встреча в редакции. Может, тоже неважная для кого-то, и уж точно - не «глобальная», но меня она, помню, подивила. Кажется, это был 1978-й (Пряхин, поправь, если я ошибаюсь)! Тогда я любил приходить до планерки и, взяв чашку кофе, забегать поболтать к Жоре, который был уже ответственным секретарем. Тишина, солнце, запах утренних газет, прохлада кабинета (Пряхин любил в эти часы, теперь уже можно признаться, «царапать» понемногу в толстом гроссбухе свои первые повести), неторопливая сигарета, необязательный разговор - что могло быть лучше? И вдруг... Да-да, вдруг, ибо дверь открылась без стука. На пороге возникла высокая фигура в сером пиджачке, со звездой Героя на лацкане. Представьте, это был Сергей Михалков. Собственной персоной. По удивленному лицу Пряхина я понял, что он тоже не ждал эдакого гостя. А Михалков, ни слова не говоря, пересек кабинет и протянул Пряхину какую-то книжку. «Вот что, ответсек, - сказал он. - Начальства вашего еще нет, так я к тебе. Это книга моего сына Никиты, он тут служил на Дальнем Востоке матросом, и вот написал, как объездил с агитбригадой весь Сахалин и Камчатку. Вы бы ее отрецензировали что ли в вашей газете. Дело-то молодежное...» Больше мы его не интересовали. Так же, не прощаясь, как, не здороваясь, вошел, Герой Соцтруда повернулся и вышел. Мы, слегка обалдев, смотрели друг на друга. Наверное, обычное в те времена дело, но я столкнулся с ним впервые. Помню, что почти механически, тут же «выдал» Пряхину застрявший в памяти стих этого детского писателя: «Спит Москва! В ночной столице, // В этот тихий поздний час, // Только Сталину не спится, // Сталин думает о нас...» И еще помню (это-то и поразило больше всего!), был изумлен: ведь я неоднократно до того слышал от детей этого знаменитого клана, что им никто и никогда не помогал «пробиваться» в жизни, что это, дескать, всё талант их и не более. Как видите, увы! Это Пряхину, Саше Афанасьеву, Андрюше Тарасову никто не помогал входить в литературу, а «классик», получается, не ленился лично ходить по утренним кабинетам. Да, конечно, сегодня «не стыдно» еще и не то, ныне «в распыл» пошли и совесть, и имя. Бред, но иные наши коллеги с непосредственностью детей шустро подкладывают «прикольный» хворост в безумный костер, разведенный ведь и для наших внуков. Всё так, согласен! Но сегодня, к счастью, можно ответить на явное и скрытое зло (в милых семидесятых это было невообразимо), можно ответить в газетах или в этой книге. И это на-пе-ча-та-ют! А раз так, значит любой, кто умеет писать «по нашему», у кого еще есть «перышко» - по-прежнему «вооружен и очень опасен...» Недаром мемуары, которые выходят ныне тоннами, стали едва ли не «минным полем» для тамбурмажоров вчерашнего дня, для репутации тех, кто в журналистике ли, в литературе и подличал, и пресмыкался... Великое равноправие полосы - это самое ценное в нашем общем прошлом. Как глупо порой, столкнувшись нечаянно с коллегами, пытаться вспоминать иногда, кем был тот или иной человек: первым замом главного или просто замом, зав отделом или замом редактора? Что должности, когда есть имена: Рост, Аля Левина, Алик Шумский, Голованов, Липатов, Саша Пумпянский, Тэмо, Щекочихин, Руденко и Данилин, Гутионтов и Щербаненко, Хуземи и Юмашев, Муратов и Хромаков. И сколько, сколько еще! Даже Танечка Чантурия, наш давний и дивно талантливый собкор в Тбилиси... Так в чем же, спросите, ключ к таланту, о котором я обещал рассказать, что было «лакмусом» невесомых страниц «Комсомолки»? Так вот однажды, уже уйдя из газеты, на каком-то празднике в Голубом зале я, набравшись духу, признался: всё, что мужики редакции делали талантливого на страницах «Комсомолки», они делали, может и не осознавая этого, для наших потрясающих редакционных женщин, для тех, в кого мы все были немного влюблены. И если разбираться в природе задиристого творчества нашего, то едва ли не любой ждал, не мог не ждать, восхищенных глаз второй, прекрасной половины редакции. От них, а не от писем читателей, «детонировали» наши способности, и оценка этих глаз - чего уж тут! - была выше, куда выше «Доски лучших материалов»... Сказал я, значит, все это - и сел. И тут вдруг, представьте, поднялась Оля Кучкина: «А я хочу ответить Славе, - сказала. - Пусть он знает, что и женщины «Комсомолки», если пишут еще нечто достойное, тоже пишут для и ради мужчин. Всегда для мужчин! Это, наверное, закон какой-то. Может самый тайный, но и самый лучший закон любого творчества!» «Комсомольская правда» - это… Владимир Губарев: «Комсомольская правда - это лучшая стартовая площадка для полетов на любые орбиты. Этюды о людях «Комсомолки». Деятели Член редколлегии Владимир Онищенко Юрий Соломонов «Хрущев хотел меня расстрелять» Эти слова, как ни в чем не бывало, произнес Онищенко, даже не отрывая взгляда от ванны с закрепителем. Он стоял под лучами красного фонаря в фотолаборатории "Комсомольской правды" и помешивал пинцетом плавающие снимки. На них были изображены люди, сидящие на поле в тени комбайна. Перед ними на клеенке располагались обильные закуски, выпивка. В центре импровизированного застолья я узнал его, Онищенко Владимира Ильича, редактора отдела сельской молодежи "Комсомолки", члена редколлегии. Я ждал его из командировки уже три дня. Меня, в ту пору спецкора областной "молодежки", вызвали в Москву и предложили высокую честь - стать собкором "Комсомольской правды". При этом полагалось собеседование с членами редколлегии, которых я всех, как мне казалось, удачно обошел. Оставался Онищенко, человек-легенда, один из столпов аграрной журналистики, грозный, непримиримый, взыскательный. Рассказывали, что его боялись не только какие-то там начинающие собкоры - первые секретари обкомов партии! "Враки!" - думал я, но собеседования ждал с легким трепетом. А он, приехав с вокзала в редакцию, тут же отправился печатать привезенные снимки. Точнее, печатал не он, а фотокорреспондент Володя Степанов. Помешав еще раз снимки, Онищенко отошел от ванны к столику, на котором я заметил рюмки. Владимир Ильич налил себе, Степанову и, как я понял, мне. "Ну, - сказал он, взглянув на меня поверх очков буравящим взглядом. - Чем будем кормить страну?" Простота и величие вопроса, серьезное, почти свирепое лицо спрашивающего, красный свет лаборатории сделали свое дело. В гнетущей тишине я нащупал отведенную мне рюмку и опрокинул ее в рот. По недрогнувшему лицу Онищенко было ясно, что такие срывы он наблюдает нередко. Рюмка Владимира Ильича застыла во мхатовской паузе. Он ждал ответа, который мог спасти родину от голода. «Так, ить, - начал я нащупывать слова. - Так ведь я буду корреспондентом по Кузбассу. Там шахты, химзаводы, металлургия»… - «Я об этом слышал, - тихо сказал Владимир Ильич.- Но это нам решать, где вы будете работать. И работать ли», - как-то очень задумчиво добавил он. После этого заключения я сразу обмяк. А он встал, подошел к ванне, вынул пинцетом снимок и положил на столик передо мной. «Вот эти люди, - сказал он, ткнув пальцем в мокрое изображение, - не просто мои давние друзья. Они - соль земли. Ее пот и кровь. Они костьми ложатся, чтобы у страны был хлеб. Я к ним езжу не заметки чирикать. Я им помогаю внедрять все новое, передовое. У них, как и у меня, ох как много врагов. Когда был Хрущев, ему доложили, что я не разделяю его взглядов. Он сказал - надо расстрелять. Но там, в правительстве нашлись люди, понимающие меня лучше, чем этот "кукурузник". Смотрите сюда, эта бригада золотая. Не знаю, будете ли вы у нас работать, но следите за газетами - они получат Государственную премию». Занятый надвигающимся крахом своей карьеры, я очень слабо вникал в судьбы передовой бригады. «Короче, - сказал Онищенко. - Вы там у себя с первым секретарем обкома партии, конечно, хорошо знакомы?» Этот интимный вопрос заставил меня налить уже только себе одному. «Ничего, - успокоил меня Владимир Ильич. - Ему будет один высокий звонок из Москвы. Он вас примет. Сразу ставьте вопрос о шефстве города над селом. Всех этих шахтеров с их дутыми рекордами надо гнать по осени на село»… Я уже, было, представил себя погонщиком шахтеров, но Онищенко не дал мне долго корчиться под красной лампой: «Если будут проблемы, звоните прямо мне», - сказал он, и они остались со Степановым вдвоем - "вытягивать некоторые снимки по резкости"… Так я прошел это собеседование, был утвержден собкором, вернулся в Кузбасс. А через некоторое время меня пригласил к себе секретарь обкома партии по промышленности и повел вдруг пространные речи о помощи предприятий и шахт сельскому хозяйству. Выложил передо мной справку о шефстве города над селом. Когда я уже уходил, он, провожая меня до двери, сказал почти по-родственному: "Будете в аппарате (имея в виду редакцию), передавайте привет Владимиру Ильичу". Позже у меня было еще немало случаев, чтобы ощутить могучий мистицизм редактора сельского отдела. Его боялись и любили. О нем рассказывали невероятные истории. Скажем, о том, как он, уезжая из какого-нибудь совхоза, говорил после щедрого обеда: "Ну, добре, будут вам новые комбайны.." И комбайны были. Когда один из собкоров однажды особенно раздухарился перед молодыми коллегами на посиделках в «Юности», Ильич изрек: "Вам бы надо себя поскромнее держать и побольше работать. Вас мы не убрали из региона только потому, что я выиграл вашу судьбу у первого секретаря обкома, а он вами крайне недоволен". - "Как выиграли?" - заинтересовалась пытливая молодежь. "На бильярде", - ответил Онищенко и по просьбе собравшихся стал рассказывать. Это была веселая история. Не смеялся только один человек. Кстати, Госпремию та бригада, которую показывал мне на мокрых снимках Владимир Ильич, действительно получила. Мне кажется, Владимир Ильич был тем типом неистового журналиста, для которого просто печатное слово было делом вторичным. Впрочем, "Комсомолка" тех лет многое делала не просто словами, а делами, акциями. Поскольку государственные механизмы тогдашней экономики не демонстрировали яркой эффективной работы, газета то и дело проводила разные эксперименты в ударных бригадах, на стройках века и пр. А уж Владимиру Ильичу, этому точно нужен был мгновенный эффект, яркий результат, собственноличное вторжение в ситуацию. И обязательные овации. Потому что делал он красиво, убедительно и заметно. Хотя слово… Как можно было существовать в ту пору на шестом этаже без культа слова, без обожествления фразы, без шутки, остающейся в анналах. На одном из собкоровских совещаний Онищенко решил покритиковать одного из наших коллег и начал так: "Я не хочу сегодня никого называть поименно. Просто речь пойдет о собкоре с города на Неве…" Как-то он обиделся на меня, узнав, что меня утвердили заведующим отделом морали и права. Обиделся на то, что я не пришел, не посоветовался. Он это любил. Красивая месть последовала незамедлительно. Накануне секретариата ЦК ВЛКСМ, который должен был утвердить меня в должности, он позвонил и очень серьезно сказал: "Мы тут с главным посоветовались и решили послать в Нечерноземье двух известнейших журналистов. Пусть они свежим городским взглядом, золотыми своими перьями опишут проблемы тамошних деревень…" Как мы с Юрой Щекочихиным помогали поднимать Нечерноземье, что об этом написали - отдельная, леденящая душу история. Помню только, что Онищенко защищал и славил наши очерки с пеной у рта. У него была удивительная черта - если у истоков замысла, пусть самого коварного или ошибочного, стоял он, в дальнейшем исполнители его идей становились божественными ангелами, творцами, неприкасаемыми для критики. Кстати, это он разыскал нас с Юрой на просторах Нечерноземья, когда мне надо было срочно прибыть в Москву на секретариат ЦК ВЛКСМ. Разыскал и доставил к месту утверждения, правда, с опозданием, что, по рассказам, приравнивалось к отказу от почетного назначения. Специальный корреспондент Анатолий Иващенко Сергей Макаров Захарыч, он же пшеничный солдат Замечено давно и не нами, что сколь бы ни длилась жизнь, отпущенная человеку, ему постоянно мало ее, и, когда приходит срок уходить, у него всегда дела не доделаны. С такой точки зрения Анатолий Захарович Иващенко не лучше иных, хотя, в общем и целом, он из везунчиков, кому при любых обстоятельствах судьба всегда улыбалась. По этой причине свой рассказ о нем я начну, пожалуй, с войны, где всякое быть могло, но он уцелел... Последний бой для него был в Венгрии, под Будапештом. Раненому, полуживому, места в санитарном самолете ему не нашлось - и Захарыча, как в люльке, подвесили на ремнях под нижнее крыло. Так с неслыханным "ветерком" и вывезли в тыл. А далее в телячьем вагоне - прямиком на восток, в Россию. Он был без сознания... Но однажды очнулся от тишины. Ни тебе перестука колес на рельсах, ни паровозных криков-гудков, только слышно, как кто-то вполголоса повествует о своей неудаче в любовных делах. Захарыч послушал, послушал те мирные переговоры и шевельнулся. Кто- то спросил, обращаясь явно к нему: «Что, земляк, оклемался? А ведь думали, капут тебе». – «Но где это я?» - «В славном городе Ереване. В бывшем роддоме». Повеселел тогда Захарыч. Не умирать же, в конце концов, его привезли в роддом. Рядовой необученный Анатолий Захарович Иващенко стал солдатом в восемнадцать лет. Случилось оно под Таганрогом. В 1943 году. Впереди всякое будет - землянки, окопы, вши, увечья-ранения, махорка, хоронить станет друзей - однако самыми тяжкими были первые бои. «Будешь по танкам стрелять, - сказал командир взвода. - Вот ружо! Вот и патроны! А это затвор называется...Вот так надо целиться. Ясно?» «Ружо» оказалось пудового веса и длинным, наверное, метра в три. В походе оно наминало плечо не хуже бревна. «Ничего! Скоро свыкнешься, - утешал на свой лад командир взвода. - Ты у нас все-таки первый номер. Так что марку держи». Взводный вскоре будет убит наповал, когда их сто седьмой полк 34-й гвардейской дивизии через Сиваш станет отбивать у немцев Турецкий вал и Арабатскую стрелку в Крыму. А вторым номером в бронебойный расчет назначен был старый солдат Полухин, похожий на чучело. Шинель короткая, в дырках. Вместо поясного ремня телефонный шнур... Но зато боец он оказался на все руки, из ничего мог суп в окопах сварить, водки добыть и печку-печурку в землянке наладить, чтобы не дымила... И очень любил Полухин при случае рассказать о какой-то загадочной, неведомой пшенице, которую, якобы, под Полтавой в давние времена выращивал его дед. «Царская па-ше-ни-ца была. Нынешняя, колхозная, ей не чета. Как война кончится, я этой пшеничкой непременно займусь... Мне дед кое-что передал для сохранности». Полухин развязывал вещмешок и охотно показывал несколько сухих пшеничных колосьев. Он их, действительно, берег как большую ценность... Полухин тоже будет убит, он не вернется из разведки. А Захарыч выживет, уцелеет. И посеет те сбереженные зерна из полухинского вещмешка на своей опытной делянке в Армавире. х х х Ожидалось, что после войны жизнь переменится, обновится. А вышло не так. Надежды на лучшее не оправдались. Зато, добывая на пропитание, при вокзалах, на базарах и барахолках и в пассажирских пригородных поездах еще долго станут петь под хромку-гармошку нищие инвалиды, бывшие фронтовики. В пивных, в шалманах-буфетах, в деревенских чайных, на каждом углу всегда можно было найти "сто пятьдесят с прицепом". Хмель утешал. Много спустя, уже в 2005 году, поэт-фронтовик, бывший десантник, Константин Ваншенкин со страниц "Литературной газеты" скажет: "Погибло очень много и сразу после войны, через два-три года. Одни спились, другие просто не выдержали перехода в иную сферу акклиматизации". Какой же, стало быть, тяжкой, малоуютной была та самая "сфера", если губила своих! Но береженого Бог бережет. Захарыч молод. Пусть бессрочно, вчистую, списан из армии как инвалид второй группы - ему от роду лишь 20 лет. Кровь чиста! Четыре ранения, в том числе два тяжелых, не в счет! И охота жить одолела депрессию. Для начала он штукатур и маляр на стройке. Ходит в вечернюю школу, кончает десятый класс. Впереди институт. И открытый путь - в журналистику. Самая яркая, значительная полоса жизни - это семнадцать лет, отданных "Комсомольской правде". Как человека бывалого, тем более знающего деревню, его сходу утвердили собственным корреспондетом по Казахстану. "Пиши нашим, что тоже пашем". Веселое время - освоение Целины! Это 1954 год. Для страны, где лет десять как утихла война, народ не видел досыта хлеба, Целина стала отчаянной попыткой исправить положение дел. Это был подъем духа. Полные энтузиазма, тысячи добровольцев-целинников эшелонами уезжали в необжитые края. Их труд окупился - уже спустя две-три жатвы на столах в общественных столовых лежал бесплатный хлеб, черный и белый. Захарыч напрямую оказался причастным к этой победе. Среди тех новых знакомых, кто несомненно наложил отпечаток на него, как на творческую личность, были чем-то похожий на солдата Полухина знаток полевой работы Терентий Семенович Мальцев, сибирский крестьянин, и доктор наук, ученый аграрий Александр Иванович Бараев. Когда приходилось выступать против доктринеров, начетчиков и лжеучителей от политики, эти двое учили молодого журналиста не подпевалой быть партийным говорунам, а всегда и во всем иметь собственную линию. Сторонники сплошной распашки степей едва не сгубили всю Целину - по сути, спасли ее Бараев и Мальцев. Штука в том, что степь, потревоженная плугом, лишилась травяного щита против степных ветров, воздушным вихрем сдувало почвенный слой - выдувало даже посеянное зерно и первые всходы. Два этих гиганта, Бараев и Мальцев, вопреки чиновным окрикам, разработали и внедрили бесплужный, без оборота пласта (безотвальный) способ обработки полей. Пыльные бури погасли. Рядом с такими людьми Захарыч формировался как первостатейный газетчик и публицист. Надо знать, что газеты советской поры свободой слова особо не отличались. Пропаганда довлела. "Пятилетку - досрчно". "Решение партсъезда - в жизнь". "Ленинские зачеты" ... Око партийной цензуры, недреманной, засекало всякое отклонение от дозволенного. Но если, случалось кому, хоть на полшага шагнуть влево-вправо, хотя бы чуть засветиться, читатель незамедлительно его замечал, и человек обретал имя. В "Комсомолке", как и всюду, работали люди разной успешности. Но именно те, кто "из ряда вон", делали ее читабельной и популярной. Слог, стиль, литературная обработка, возможно, менее всего поднимали ее престиж – тут важно было уйти от казенщины и фальши. Раскованность мысли – прежде всего. Анатолию Иващенко это далось от рождения. Его родная бабушка, по матери, бабушка Анна, и сказать умела в лад, и правду с кривдой не путала. Внук весь в нее удался. х х х Беда деревни, что раскрестьяненная, она в 30-е годы фактически превратилась в единый сплошной колхоз. Лучшие мужики, деловые и хваткие, способные за себя постоять, сгинули "как класс" в сталинских лагерях или выселены на поселение. Исконная крестьянская психология оказалась надломленной - это как лемехом по вековой целине! Ветры миграции "выдували" деревенскую молодежь, заставляя переселяться в город. Колхозник - не человек! Если и человек, то лишь второго сорта: его даже лишили права иметь обыкновенный паспорт. Та же "Комсомольская правда", вплоть до горбачевских времен, пачками получала письма от выпускников сельских школ с жалобой, что им под разным предлогом отказывают в выдаче этой самой паспортины... Сельский житель, кроме того, давным-давно перестал быть хозяином на земле. Как сеять-пахать, когда молотить, сколько держать скота на ферме - все до последней мелочи ему диктовалось сверху из районных и областных структур. А рабский труд он и есть рабский труд. По сравнению с Европой, с Америкой Советский Союз имел самые низкие урожаи зерна, менее десяти центнеров на гектар, то есть в два, в три, иногда в четыре раза меньше мировых показателей. Пример освоенной Целины только лишний раз доказывает, что хлебную задачу решали всего лишь через расширение посевных площадей, а вовсе не за счет повышения урожаев. И вот в этой сумеречной обстановке за рекой Кубанью в одной из казачьих станиц встретились два молодых человека - Саша Яркаев и Володя Первицкий. Один по должности - экономист, другой - тракторист. Оба, не сговариваясь, пришли они к единому выводу, что в сельском хозяйстве надо срочно менять организацию труда. Не командовать человеком, который выращивает хлеб, а дать ему землю. Пусть в аренду. Дать технику. И право самому решать, как надо работать. А оплату труда поставить в зависимость от урожая. С Яркаевым и Первицким Захарыч задружил. И со страниц "Комсомольской правды" впервые по стране раздалось: "Надо земле возвращать хозяина". Это настолько было неожиданно, что на Политбюро ЦК КПСС руководство газеты обвинили в потакании кулацким настроениям... Разумеется, как публицист-деревенщик, Захарыч не был одинок. Под крышей "Комсомольской правды", бок о бок, в отделе сельской молодежи работали не менее талантливые люди - Анатолий Стреляный, Александр Яковенко, Владимир Онищенко, Марина Чередниченко, Юрий Шакутин... Правда, у Захарыча имелось важное перед ними преимущество. Он смолоду и до конца своих дней, кроме газетной работы, ставил полевые опыты, как истинный ученый. Русская очеркистика немного знает, кто столь успешно совмещал письменный стол и полевую тяготу. Да, аграрий-энциклопедист Андрей Тимофеевич Болотов! Да, ученый-агрохимик Александр Николаевич Энгельгардт. А еще кто? Анатолий Захарович, безусловно, рангом пониже этих светил. Тем не менее, он единственный из газетчиков, кто выступил с ученым докладом на Президиуме сельскохозяйственной академии. В иные годы он даже брал в редакции отпуск за свой счет ради полевых занятий. Валентина Ивановна, жена Анатолия Иващенко, рассказывает: «Я всю жизнь жила в городе, деревню видела только в кино. Но однажды, когда мы поженились и собрались на Черное море, доехали только до Краснодара. А там Толя мне говорит, давай, дескать, на денек заглянем в Армавир - на мое поле. И заехали... Меня сразу включили в состав полевого звена, дали работу. Солнце... Полевой стан... Комбайны... Пшеница... Как раз уборка в разгаре... И я впервые увидела, какие красивые люди живут на селе. И как трудно дается хлеб. Я еще сильней полюбила Толю». х х х Кстати сказать, Захарыча женщины вообще любили. Он был верен друзьям. И выпить чарку не против бывал. Между прочим, как уверяет Валентина Ивановна, у него никогда с похмелья не болела голова. Любил прибаутки. Но ради красного словца истиной никогда не поступался. Впрочем, теперь суди-гадай, чего в нем было больше, чего меньше. Должно быть, всего достаточно... В нем одинаково жил и солдат, и пахарь, и ученый, и публицист. Но после войны заныла, однако, Захарычева душа. Поехал туда, где в молодые годы принял первый бой. От окопов, конечно, не осталось и следа. Но кое-что отыскал. "Теперь я почти каждый год приезжаю сюда, - напишет он в одном из военных очерков. - Зажигаю свечу и втыкаю ее в землю. Потом принимаю стопарь. В память о тех, кто воевал. За Полухина тоже, моего пшеничного солдата... Таких, наверное, почти не осталось. И не за горами День Последнего Солдата, он тоже уйдет к большинству, лежащему в той земле". В 2004 году Захарыч тоже ушел. Положили его под высокими соснами на Троекуровском кладбище города Москвы. Хоронили с воинским почетным караулом. День выдался солнечный, теплый, в такие дни хорошо работается в поле. Пели птицы. Плыли белые облака. И на душе было покойно. Даже автоматные очереди, когда салютовали курсанты военного училища, звучали совсем не громко, могло показаться, что кто-то сыплет сухое зерно на дощатый пол в житнице. А какая-то немолодая женщина - где она не по сезону, в мае! - сумела их отыскать? - положила на грудь Захарычу рядом с медалями и орденами несколько зеленых стеблей пшеницы, остистые колосья укололи его, наверное, прямо в щеку. Но он не шевельнулся... Хоронили Захарыча мы шестого мая, как раз в день святого Великомученика Георгия, который Победоносец. PS: Примерно за полгода до последнего вздоха его, мы сидели у него на кухне, пили пиво. И я спросил: «Анатоль, вдруг случатся какие события. Возьмешь меня с собой в разведку?» Он отставил бокал, посмотрел внимательно и ответил: «Может быть, и возьму... Подумать надо»... Что ж! И на том спасибо. Хотя бы пообещал. А, впрочем, у каждого своя дорога... Специальный корреспондент Юрий Щекочихин Прощание Капитан «АП» - навечно Ушел от нас, уплыл в неведомые потусторонние моря капитан нашего "Алого паруса" Юрий Щекочихин... Совсем юным мальчишкой пришел он в "Комсомолку" в 1971 году. Преданный чистому миру детства, навсегда поселившемуся в его душе, наш капитан был страстным воителем против всякой лжи и фальши. И завоевал море друзей - от несчастного мальчишки из подворотни до известного писателя. Потом Юра сам стал автором книг, пьес, сценариев для кино, членом редколлегии "Литературной газеты", одним из руководителей "Новой газеты", известным депутатом Государственной Думы. Но остался в душе тем же капитаном. Преданность идеалам юности, обостренное чувство справедливости диктовали ему страстные статьи против коррупции, правдивые болевые репортажи из Чечни, рассказы о людях настоящего гражданского мужества. 53 года. Те же горящие глаза, та же беспокойная душа. И седая, как лунь, голова. Журналист - именно журналист, а не "журналюга" - без боли о боли писать не может. Бывает, что человек ускользает от пера. Или перо ускользает от человека. А у Юрия Щекочихина так никогда не случалось. У него была природная чувствительность и обостренная способность вдумываться в то, что называется «жизнь». Он был серьезен, ответственен - и очень легок, смешлив. Коллег хвалил часто, охотно, радостно, а сам от похвал смущался неподдельно. Разоблачая коррупцию в высших эшелонах власти, так и не стал несгибаемым борцом с искаженным ненавистью лицом. Он вообще не умел ненавидеть и никогда не разбирался в оттенках чужой ненависти. Он любил добро. И умел добро делать. О, в этом искусстве делать добро, Юра был непревзойденный мастер. Бесконечно доставал кому-то лекарства, кого-то устраивал в больницу, десятки, сотни людей вытаскивал из беды. И очень часто, почти всегда, об этом никто не знал, кроме тех, кому он помогал. С 1995 года Юрий Щекочихин – зам. главного редактора "Новой газеты". Он пришел сюда и привел с собой весь отдел расследований из "Литературной газеты". И началось: коррупция, первая чеченская война, мирные переговоры, вторая чеченская... Одна из последних тем – об отмывании денег и контрабанде мебели. Но при этом Юра всегда защищал рядовых милиционеров, спасал их от преследований... ...Куда уходит пламя свечи, когда она погашена? Куда уходит свет? - спрашивают сами себя озадаченные люди. А никуда не уходит свет, если он свет. Свет остается. И светлые люди - тоже. Юрий Щекочихин был очень светлым человеком. И это не ускользнуло ни от кого. Июль 2003 года «Алый парус» Посторонний Вот решетки на окнах, вот табуретка задвинута в дальний угол, вот стул прибит крепко-накрепко к полу. Вот мальчик сидит перед следователем. Гена прилежно отвечает на вопросы следователя. Иногда теряется, иногда запинается, вертит пуговицу, шутит, чуть неуклюже, но, в общем, ведет себя достаточно спокойно. Мечтал: "Приду домой в форме лейтенанта. Мама на шею кинется: "Геночка!.." Мечтает: "Я бы сейчас к своему токарному станку. Две смены бы проработал - ни капельки бы не устал..." Мечтал: "Приду из армии - женюсь. Если бы я был в армии, девчонка бы обязательно ждала..." Снится: "Понимаете, будто по канату перелез через стенку, а прямо под ногами - новенькая "Волга". И к ребятам, во двор..." Это - мечты. Реальность - стул, прибитый к полу, и предстоящий суд. Реальность, как видите, жестока. Хотел ли Гена, чтобы жизнь его обернулась решетками на окнах? Нет, не хотел. В сознании любого человека реальное соседствует с идеальным. Чем выше идеальное, тем чище представление о счастье, тем нравственнее оказывается жизнь. Как формировалось представление о счастье у Гены и его друзей - соучастников по уголовному преступлению? Какие нравственные принципы (вернее, отсутствие их) завели ребят в тупик? Мы сидели на плотно сдвинутых лавочках в обычном московском дворе. Трое совершили преступление и были арестованы минувшим вечером. Ребята с его двора, с которыми мы сидели возле запорошенной снегом клумбы, об этом еще не знали. Я знал. "Иногда играем в футбол - летом, конечно. Нет, в спортивных секциях никто специально не занимается»... - "Вот еще однажды ходили в поход. Куда? Как куда? Просто в поход". - "Что волнует? Летающие тарелки. Шутка..." - "Помню, однажды был в театре - вместе с классом. В каком точно - не помню»... - "Что запомню на всю жизнь? Ну, вот как ходили в поход... Про это Сашка уже говорил..." - "А что дома-то сидеть? Нет, одному - тоска"... - "О чем мечтаем? О чем... Ну, допустим... Серый, ты о чем?» - «Не знаю", - вот что осталось в блокноте после этой беседы. Да, я уже знал, что трое из компании совершили преступление. Вот что удивительно! Мы сидим в этой зарешеченной комнате, долго сидим - уже несколько раз заглядывала женщина в форме: "Не пора еще?", спокойненько разговариваем, и кажется из разговора с ним, что не преступление за Гениной спиной, а так, легкая прогулочка, и не заключение ждет его, а дружеский розыгрыш. Но не это даже удивительно, а то, как рассказывает Гена о преступлении. Легко рассказывает, беззаботно. "Что-то мужик буркнул, ну, и нам показалось... Понимаете?... Ну, мы чуть выпили перед этим... Показалось нам, что грубо ответил. А мы же у него только сигарет попросили. Догнали. Вы бы не догнали, если б вам нахамили? Ну, мы догнали. Он перепугался. Я ощупал карманы - у него пачка "Беломора". Жмот! Разорвал пачку: половина - ему, половина - нам. А у него руки трясутся, и женщина, которая рядом с ним: "Мальчики, мальчики..." Тот мужик - трус жуткий. Стал рыться в карманах и вдруг - вытаскивает десять рублей. Мы обалдели. Он думал, что мы решили его ограбить. А они вдруг всунули мне в руку эти деньги и побежали. Прямо по аллее. Если бы они не побежали, то ничего бы не случилось. Ну, а они побежали. Понимаете? Нет? Ну - как игра. Бегут - надо догонять. Сработал инстинкт погони. Догнали. Ну, а потом он стал кричать, еще женщина, которая с ним. Володька прижал его ножом. Легко, только, чтобы он не кричал..." - рассказывает Гена, когда сидим мы в темной комнате, за окнами которой садится солнце и где-то, в каких-то далеких, как звезды, дворах играют на гитарах какие-то другие ребята... Нет, но почему же все-таки осуждения и осмеяния, с его точки зрения, достоин не он, Гена, семнадцатилетний городской парень, ученик токаря, а тот прохожий, "трус и жмот". Почему же так уверен в этом Гена? Почему же не сомневается он, что я пойму его и посмеюсь вместе с ним? "Генка смелый, если кто на улице пристанет, другой - испугается, убежит, отдаст двадцать копеек, Генка - никогда", - расскажет мне его лучший друг. Это так, к слову. Не было сильнее оскорбления для Гены, чем обвинение в трусости. Сильный он, а хотел стать еще сильнее, и что же - быть самым сильным и есть наивысшее счастье? Он научился не отдавать двадцать копеек "чужим" хулиганам на вечерних бульварах, но не гордиться этим не научился. Он научился презирать трусов, но понять человеческий страх (а вдруг, если не дашь мелочь, пустят в ход нож, а вдруг ты вступишь в драку и не убережешь женщину, которая с тобой) не может. Он научился что-то ощущать, но сопереживать - нет, увы, нет. И не просто тому человеку – на вечернем бульваре, который бежал, крепко схватив за руку женщину. Гена про это, мне показалось, не знал. Гена этому не научился. Как чужие поезда, пронеслись мимо книги. Прошли мимо люди, способные перевернуть представление о мире, который для Гены заключен был рамками его собственного двора и компании, с которой можно было посидеть на лавочке во дворе, выпить дешевого портвейна, звякая единственным стаканом. Прогремели в эфирах события, так и не задев единственного "нерва", делающего человека человеком: нерва сопричастности ко всему, что происходит вокруг, ко всем, кто живет вокруг тебя. Почему? Подумайте, почему? Наше свидание закончено. Гена встает, спрашивает следователя: "К окну можно подойти?" - "Подойди", - отвечают ему. Он смотрит за стекло. За стеклом - жизнь. Она, оказывается, такая сложная. «А там ребята ходят, на гитарах играют, песни поют», - единственное, что говорит Гена перед тем, как его уводят. Неужели только об этом жалеет он сегодня? Обозреватель Александр Афанасьев Виктор Шуткевич Неистов бег его коней Его жизнь оборвалась внезапно и нелепо. Так нелепо, наверное, выглядела бы смерть его любимого д'Артаньяна, если бы взбесившаяся лошадь вдруг понесла в неизвестном направлении, и тот, не сумев с нею совладать, на полном скаку выпрыгнул из сёдла. Как умудрился сохранить любовь к герою детских книжек этот высоколобый, начитанный интеллигент, поклонник Платонова, Джойса и Пруста, всегда оставалось для меня загадкой. Но об этом потом. А пока... «Еще неистов бег коней... Не хороните д'Артаньяна!» Так заклинал он в стихотворении, написанном за несколько лет до смерти. Хотя впервые близко живую лошадь увидел он только после окончания филфака Воронежского университета, когда был назначен директором школы в деревне Племянниково Липецкой области. Среди прочих деревенских навыков, которыми ему срочно пришлось овладевать, было и умение запрягать безропотную школьную конягу. Гораздо лучше Саша понимал железную дорогу, на которой он вырос, и все, что с ней было связано. Вчитайтесь только в эти строки - и вы почувствуете ее звуки и запахи: «Потертая сумка раскроется наконец, и за тысячи километров от Балбухты, в Москве, густо и резко пахнет креозотом... В сумке будут лежать перепачканные соляркой блокноты, в грубых верхонках будут храниться покойно золотистые, крытые бронзой костыли. В сумке будет упрятана вся громоздкая железная магистраль, пахнущая свежей шпалой, горьким таежным дождем, серым мокрым снегом и терпким потом последнего человеческого усилия, свершенного там, в конце дороги...» Очерк «Праздник в конце дороги» он написал, вернувшись с БАМа в середине своей недолгой жизни. А в самом начале ее была железнодорожная станция Грязи и семья паровозного машиниста Василия Ивановича Афанасьева, в которой Саша был четвертым, самым младшим ребенком. Он всегда с бесконечным уважением относился к родителям и после их смерти не разрешил продавать их дом в Грязях, на чем настаивали старшие сестры. Переняв от отца любовь к железной дороге, точное знание мельчайших деталей ее быта, впитав сам ее воздух, он, однако, выбрал в жизни другую колею. Отработав в школе положенный по распределению срок, перебрался в Липецк, где устроился на самую низшую должность - учетчика писем - в областной молодежной газете. С этих пор начался фантастический взлет Афанасьева-журналиста. Вскоре он был уже завотделом молодежки, а год спустя - собственным корреспондентом газеты «Комсомольская правда» на Алтае. Познакомились мы с ним зимой 1980 года на шестом этаже «Комсомолки». Саша приехал на совещание собкоров газеты, которое ежегодно проводилось в Москве. Он проработал всего несколько месяцев, однако уже успел прославиться потрясающим репортажем о комсомольской политучебе, который назывался - представьте себе - «Любовь к силикатному кирпичу». За всю историю печатного органа ЦК ВЛКСМ ничего подобного не появлялось. В обреченном, кажется, материале на скучнейшую производственную тему Саша умудрился открыть человека. Сокровенного человека, как выразился бы его любимый писатель и земляк Андрей Платонов. Забегая наперед, скажу: именно такого рода журналистские материалы принесли ему в будущем заслуженную славу и признание читателей. Прорываясь сквозь неизбежную для того времени идеологическую мишуру, он неутомимо искал этого сокровенного, подлинного человека и в строителях БАМа, и в главреже орловского ТЮЗа… Но все это было потом. А тогда, при нашем знакомстве с молодым собкором, я неловко пошутил: «Из Грязей - да в князи...» Саша самолюбиво дернул уголком рта, однако удержался от ответной колкости. И только спустя много лет, вспоминая эту первую встречу, я внезапно подумал: а ведь он и вправду выглядел князем. Высокий светловолосый красавец с неестественно длинными и тонкими, удивительными для сына железнодорожника пальцами, весельчак, задира и гуляка... Впрочем, весельчаков и гуляк среди нас было немало. Саша выделялся среди прочей журналистской братии, прежде всего, неким чувством внутренней свободы, аристократичностью духа, которые позволяли ему сохранять независимость и достоинство в любых ситуациях. Во время одной из первых его загранкомандировок во Франции произошел забавный казус. Каким-то ветром Сашу занесло на официальный президентский прием в Елисейский дворец. Выпив бокал-другой шампанского, он привычно потянулся в карман за куревом. А курил Афанасьев в ту пору наш родимый «Беломорканал». Приглашенные на прием дипломаты и представители парижского бомонда с изумлением и подозрением вдыхали странный горьковато-махорочный запах, исходивший от советского журналиста. А Саша невозмутимо пыхал папироской, зорко разглядывая ножки парижских дам. Но еще большей ценностью для него была настоящая мужская дружба. Вот откуда, на мой взгляд, та непонятная любовь к д'Артаньяну, о которой говорилось в начале этих заметок. Дружить с ним было нелегко: от своих приятелей он требовал полной самоотдачи, чуть ли не самоотречения - один за всех, все за одного! Очень обижался, если кто-то из ниx не выполнял его просьб или вообще исчезал на время с горизонта. Зато сам обладал удивительной способностью на любом расстоянии разглядеть человека, которому нужна помощь. Вытаскивал из наркотической одури друзей детства, живших когда-то по соседству с ним в Грязях. Гостеприимно привечал в своей малюсенькой московской « двушке» бывших коллег по липецкой молодежке и людей, с которыми познакомился в командировках. Однажды вечером мы собрались с ним в подмосковную Лобню, где я только что получил квартиру. На пустынной платформе Савеловского вокзала Афанасьев углядел одинокую фигуру милиционера. Вам пришло бы в голову спрашивать у мента - как, дескать, жизнь? А Саша подошел и спросил. Видно, увидел в этой фигуре что-то непривычно жалкое, требующее участия и сострадания... Потом они сидели всю ночь у меня на кухне и говорили про эту самую распроклятую жизнь. А на рассвете милиционер тихо ушел, оставив нам записку: «Спасибо, ребята, век вас не забуду - уберегли меня от тяжкого греха...» Прочитав записку, Саша иронично хмыкнул: «Мужики там все злые, топорами секутся...» А потом, сразу вдруг повеселев, затянул другую любимую песню: «Выйду на улицу, гляну на село - девки гуляют, и мне весело!» Он много раз говорил, что две эти песни - как полюса российской необъятной души. Он бесконечно любил свою страну - истово, строго и деятельно. Хотя никогда не бил себя в грудь, клянясь в своем патриотизме, но был русским патриотом в самом лучшем, истинном смысле этого слова. Остро переживая эпоху беспутья и безвременья в России, он, тем не менее, твердо верил, что Россия еще вернет себе достойное место среди цивилизованных народов, и настойчиво искал для нее пути в будущее. Потому и уйму времени, таланта и энергии тратил на дела, казалось бы, далекие от прямых журналистских обязанностей. Затеял и провел на рижском РАФе первые в нашей истории страны выборы директора завода, дотошно изучал в Швеции тамошнюю модель социально ориентированного государства. Предпринял немыслимую попытку консолидации русской литературы, собрав на встречу в Риме сторонников непримиримых литературных лагерей. Наконец, во многом благодаря его напористости в газете была напечатана знаменитая статья Александра Исаевича Солженицына «Как нам обустроить Россию?», а потом Саша приложил немало стараний для возвращения самого писателя на Родину. Убежден: он и сам мог бы стать большим русским писателем. О степени литературного дара Александра Афанасьева говорит хотя бы тот факт, что один из его ранних рассказов - «Николай-угодник и Параша» - с удовольствием напечатал в парижском «Континенте» взыскательнейший Владимир Максимов. В раннюю пору нашей дружбы Саша писал свою первую повесть «Семь верст до небес» и взахлеб читал мне по утрам в редакции свежие главы. Полушутя-полувсерьез я предрекал, что он скоро станет Достоевским наших дней. Увы, первая повесть, изданная отдельной книжкой под тем же названием, стала и последней. Кроме нее и упомянутого уже «Континента», в моей домашней библиотеке хранится третий номер журнала «Аврора» за 1987 год, где напечатана подборка Сашиных рассказов. Вот по большому счету и все. Остальное - тоненькие сборники газетных статей, выходивших в серии «Библиотека «Комсомольской правды». Но вскоре прекратились и они - Саша ушел из газеты на телевидение. Он жадно жил, ему хотелось везде успеть, все самому попробовать. А телевидение, как тогда ему казалось, давало гораздо более широкие возможности для достижения все той же прежней цели - открыть сокровенное в человеке. На канале «Россия» он подготовил цикл документальных передач «Моя война», показанный к 50-летию Победы. По сути, это были исповеди участников Второй мировой, потрясшие зрителей искренностью и драматизмом. А дальше пошли неудачи. Задуманная Сашей передача «Рейтинг деревни Лутошкино», в ходе которой деревенские жители должны были высказывать свое отношение к текущим политическим событиям, недолго продержалась в сетке и тихо сошла с телеэкранов. Не удалось ему осуществить и ряд других проектов. Что-то серьезно менялось в стране. Всеобщий ранний романтизм перестроечных лет девальвировался так же стремительно, как обесценивался деревянный рубль. Старые кумиры разочаровали, новые хозяева страны были Саше просто неинтересны. В них не было ничего сокровенного - только холодный циничный расчет и желание обогатиться любой ценой. Стремясь убежать от безденежья, Саша тоже пробовал заняться бизнесом - экспортом вин из Словакии. Но ничего не вышло. По телефону он с горьким смехом мне признался, что всю первую партию выпил сам. Она же стала и последней... Он пил, как и жил - не зная ни в чем половины, азартно мчась над пропастью, по краю. И однажды - сорвался. Но своих небес он все-таки достиг. Мы похоронили его январским стылым днем 2002 года. Писатель, поэт и журналист Александр Афанасьев не дожил всего месяц до своего 48-летия. Собкоровские одиссеи Владимир Муссалитин Фолиант от мамы Шуры «Комсомолка» могла пройти мимо меня, как, впрочем, и я мимо неё. Хотя в душе втайне верил, что непременно рано или поздно пригожусь ей. Впервые загадал это, когда приятель моих студенческих лет Володя Демаков неожиданно предложил составить компанию для его поездки в редакцию - к Владимиру Чивилихину, знаменитому автору документальной повести «Серебряные рельсы» о первопроходцах БАМА. Она тогда печаталась на страницах «Комсомольской правды», и мы, студенты, буквально охотились за каждым номером. Именно там, на шестом этаже «Комсомолки», следуя за рослым, широкоплечим, слегка сутулым Владимиром Алексеевичем Чивилихиным, в массивных роговых очках, скрывающих за мощными линзами взгляд неисправимого следопыта и завзятого книгочея, знакомившего нас по пути следования с попадавшимися навстречу коллегами, имена которых мы знали с газетной полосы, и загадал я, казалось бы, несбыточное. По окончанию университета в июле 1965 вернулся в Орел, в родной «Орловский комсомолец», из которого и поступал в МГУ. Каждый день в нашей редакции, как, впрочем, и в других молодежках страны, начинался с просмотра «Комсомолки». О чем пишет? Какие проблемы ставит? Думаю, не один я в то время примерял себя к страницам любимой газеты, сравнивал свое, какое ни есть, умение с мастерством именитых журналистов. А их тогда, в середине шестидесятых, в «Комсомолке» было немало: Песков, Чачин, Голованов, Иващенко, Оганов, Сахнин… Вспомнил, возможно, лишь десятую часть. И каждый из тех, кто составлял гордость «Комсомолки», блистательно показывал, как можно рассказать о, казалось бы, обыденном факте, за которым, если внимательно к нему присмотреться, видится гораздо большее. «Комсомолке» до всего было дело. И в каждое такое мало-мальски серьезное дело она без страха ввязывалась. Как было нам, молодым журналистам, по большей части максималистам-романтикам, не любить «Комсомолку», не мечтать о взаимности? Мечтал о том и я, мотаясь с корреспондентским блокнотом по родной Орловии, пытаясь, как и большинство из нашей пишущей братии, уразуметь, что же такое мы все – так ли строим, куда и в каком направлении идем и куда, в конечном счете, придем? Был я молод и холост. Ездил охотно и много. И все мне было интересно. И то, как сеют и пашут, как принимают отелы, как налаживают конвейеры на опытных производствах. А поскольку ко всему этому были причастны мои сверстники, парни и девчата, то, ясное дело, прежде всего, разузнавал о них, их отношениях между собой, со старшими товарищами. Болтаясь как-то в «кукурузнике» и краем уха слыша разговор попутчиков о странных взаимоотношениях между секретарями парткома и комсомольской организации одного из передовых предприятий города Ливны – сахарного завода, тут же про себя решил непременно побывать там и разобраться во всей этой истории. Не ожидая, попал я туда в самое, что ни есть удачное для журналиста время: на повторное отчетно-выборное комсомольское собрание. Первое, как объяснили мне, разошлось ни с чем, так и не избрав секретаря. Комсомольцы не согласись с мнением парткома, предложившего им новую кандидатуру вожака и упорно отстаивали прежнего, доказавшего себя на деле. Тема вырисовалась сама собой, и я попытался раскрыть ее в большом материале под простым названием «Конфликт». Однако, тема была не только не простой, но также и непривычной для молодежной печати тех лет. И даже непозволительной. «Конфликт между парткомом и комитетом комсомола? Не должно и в природе не может быть такого. Это все досужие вымыслы писак», – высказывал нашему редактору свое крайнее неудовольствие секретарь обкома партии по идеологии Афанасьев. Было серьезное разбирательство с присутствием автора и редактора газеты на бюро обкома комсомола, затем весьма суровая оценка идеологически незрелой публикации на пленуме обкома партии. В обкоме комсомола уже вовсю подыскивали нового зама вместо меня - исключительно среди первых секретарей райкомов комсомола, чтобы достойно укрепить редакцию молодежной газеты, избавить ее в дальнейшем от идейных ошибок и просчетов. Все эти дни и недели, покуда шло разбирательство со злосчастной публикацией, заставившей даже приехать в наш город ответорганизатора ЦК ВЛКСМ Игоря Голембиовского, а затем и корреспондента « Комсомольской правды» Валерия Борщова, меня не раз подмывало снять трубку и позвонить в Москву, в «Комсомолку», спросить: не заинтересую ли я их в должности собкора в любом уголке страны? Где угодно: хоть на Таймыре, хоть на Сахалине… Но всякий раз останавливала эта проклятая неуверенность, нерешительность, боязнь показаться нескромным. х х х Известно, помощь чаще всего приходит оттуда, откуда ее совсем не ждешь. Саша Панков, студент журфака МГУ, проходивший в прошлом году практику в нашей газете и с тех пор часто наведывающийся в Орел, по собственной инициативе переговорил с отцом, секретарем Союза писателей РСФСР, профессором Литинститута. Более того, показал ему только что вышедшую тонкую книжицу моей прозы. Виктор Ксенофонтович Панков позвонил мне, поддержал, сказал, что хорошо знает редактора «Комсомолки», который как критик состоит в бюро, которым он руководит, и при случае постарается переговорить с ним. Буквально через день позвонили из приемной главного редактора «Комсомолки» Бориса Дмитриевича Панкина. 9 мая 1969 года в полдень я был в его кабинете, и он (уже тогда с изрядно набрякшими мешками под глазами, как правило, выдающими людей с сердечной недостаточностью и постоянно переутомляющихся), как–то весьма странно, вроде бы глядя и на меня, и в то же время как бы и мимо, спросил, не хотел бы я основательно посотрудничать с «Комсомольской правдой». Но в начале ему бы хотелось послушать меня. Я вдруг почувствовал внутри себя глухую заглушку. О чем говорить? Всего, пожалуй, и не расскажешь. Да и нужно ли? Не знаю, что было бы, не предложи предупредительная помощница нам чаю. Только за ним постепенно пришла непринужденность, выстроился наш разговор. Читая регулярно пространные обзоры главного редактора о состоянии нынешней литературы, я знал, что не все в наших оценках совпадает, но, тем не менее, говорил, не скрывая своих симпатий. Это, как догадывался я, был с его стороны в некоем роде зондаж, своего рода экзамен. Ответы мои, надо полагать, его, в общем–то устроили. Панкин спросил, удается ли находить время писать для души. «Не всегда»,- признался я. Он так же посетовал на редакционную текучку, которая отнимает уйму времени, на всякого рода, чаще всего пустые, разбирательства. Я весь внутренне напрягся, нисколько не сомневаясь, что именно сейчас речь зайдет о нашей злосчастной публикации. И не ошибся. Однако Панкин сказал об этом мимоходом: материал Борщева подготовлен, газета намерена его публиковать. Главный сдержанно похвалил за умение держать удар и перешел к тому, ради чего и пригласил. Он, пояснив, что в отделе литературы открылась вакансия заведующего, предложил для начала поработать там - в должности, близкой к заместителю заведующего, а там, мол, будет видно. Но мне абсолютно не хотелось связываться с каким–либо отделом, даже и литературным! Мне уже изрядно надоела работа в аппарате редакции. Хотелось простора, вольницы, хотелось стать, насколько это возможно, наконец–то, хозяином своего времени. Не спешить, не суетиться, не протирать штаны на всяких летучках, редколлегиях, а ездить по стране, смотреть, раздумывать, писать …Я поблагодарил и спросил: а не найдется ли что–либо еще, кроме отдела литературы? Редактор внимательно и даже с неким удивлением впервые прямо взглянул на меня и, как показалось, даже несколько растерянно признался, что предложил мне достойный и, возможно, самый лучший вариант. Вам, мол, трудно и представить, сколько желающих работать в этом отделе. Наступила неуклюжая пауза. Человеку предлагают добро, а он воротит нос. «Так чего бы вы хотели?» В голосе главного послышалось напряжение. Я как мог, объяснил свое желание. «Странно! Другие во чтобы то ни стало в столицу стремятся, а вы… Однако, хозяин – барин», - заключил он, уже заметно теряя ко мне первоначальный интерес, и тут же попросил помощницу связать меня с Хуцишвили, а его связаться с ним… «Но знайте - у собкора работа отнюдь не сахар, как, впрочем, и у всех нас», - уже в дверях заметил Панкин. х х х Но колесо уже закрутилось. Милейший Илья Миронович Хуцишвили, заведовавший тогда корсетью в «Комсомолке», а на досуге лелеявший зимний сад в холле у мемориальной стелы, подвел меня к большой карте. «На сегодня свободны две территории. Молдавия и Оренбуржье», - он испытующе посмотрел на меня. Я раздумывал, напрягая память. «С Молдавией все более-менее понятно, – бросил спасательный круг Хуцишвили. - Компактная республика, не намного больше вашей Орловской области. Чудак разве что откажется поехать поработать туда. Но для газеты сейчас важнее другое. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Евгений Михайлович Тяжельников избран депутатом Верховного Совета СССР от Оренбургской области, а она вот уже сколько времени маячит в «Комсомолке» белым пятном. Так что решайте!» - «А как главный?» - уточнил я, хотя седьмым чувством и догадывался, что, пожалуй, все уже без меня решено. «Главный считает, что вы вполне подойдете», – ответил довольно Хуцишвили. Я вновь пошел к Панкину – уже как будущий собкор. После полдневного разговора с ним пришел черед познакомиться с его первым замом Валентином Васильевичем Чикиным Был тот сумрачным, малоразговорчивым, - и потому разговор был короткий. Один из трех–четырех вопросов, заданных Чикиным, касался моего семейного положения. Мое холостяцкое бытие, как я понял, несколько озадачило Чикина, и он тотчас объяснил причину у представителя «Комсомолки» на местах недоброжелателей хоть отбавляй, так стоит ли давать пищу для ненужных пересудов - где да с кем проводит свободное время собкор? И он, дальнозоркий Валентин Васильевич, конечно, был прав. Тем паче, красавиц в приволжском степном краю, где перемешались крови стольких народов – русских, украинцев, татар, башкир, казахов, немцев, было немало. Не смогла не оценить этого и Галина Иванова, родом москвичка, ставшая со временем моей женой. И свадьба, на которой гуляла чуть ли не вся редакция, и рождение дочери Елены – все это памятные семидесятые, все это «Комсомолка»! Тем временем, быстрый на ногу Хуцишвили, торопливо перебегал из кабинета одного члена редколлегии в другой, поясняя по ходу цель нашего прихода: мол, имярек смотрится на собкора по Оренбуржью, кандидатура с главным согласована. Делал это добавление Илья, как понял я, не случайно, во избежание всяких недоразумений. Больше всего его обеспокоил наш затянувшийся разговор с редактором отдела сельской молодежи Владимиром Ильичем Онищенко, встретившим меня долгим пронзительным взглядом серых глаз. Что-то выжидательное, прямо-таки недоброе, если не сказать – волчье, было в этом взгляде. «Постарайтесь понравиться ему, - тихо предупредил Хуцишвили, еще когда мы подходили к кабинету. - Область в основном сельскохозяйственная, и вам чаще всего придется иметь дело с этим отделом». Онищенко был настроен весьма скептически, молча долго рассматривал меня, словно беря батрака в наем. И затем неожиданно спросил: давно ли был на базаре? Хущишвили оживился, весело заметил, что, мол, делать холостяку там? Онищенко пропустил реплику мимо ушей, продолжая ввинчивать в меня свой леденящий взгляд. Я спокойно выдержал его и ответил, что был на базаре вчера, хотя, в самом деле, не заглядывал на него с осени, когда заходил прикупить сочных душистых груш, именуемых в наших краях еще и дулями. «И почем там у вас мясо?» – спросил в упор Онищенко. На этот вопрос я ответил без труда, памятуя о частом сетовании дядюшки на дороговизну орловского рынка. Расспросам Онищенко не было конца: какова в области площадь зерновых? Как пашут: с отвалом или без? Много ли бесхозной земли? Забыли кукурузу или же сеют? «О! Прямо как при приеме в сельхозинститут! – пытался укоротить редактора Хуцишвили. .- А у твоего тезки, между прочим, книжка вышла». Так зав. корсетью решил, видимо, поддержать мой авторитет в глазах придирчивого Онищенко. Тот же свирепо взглянул на него и неспешно выговорил: «Мне нужны не писаки, а пахари!» И эти слова он затем частенько любил повторять всем нам, собкорам, в той или иной мере связанных с его отделом и, не дай Бог, замеченных за побочным литературным промыслом. Такие были тогда времена и нравы. Весьма и весьма суровые. Газета - прежде всего. И если ты собственный корреспондент, то тебе, в первую очередь, нужно побеспокоиться не о своих, но авторских материалах, двух, как минимум, проблемных, постановочных статьях в месяц, которые следовало передать в редакцию в строго определенное время. И ежели ты в срок не укладывался, тут же автоматически лишался гонораров. Ты, собкор, вроде бы и далекий от повседневной редакционной суеты, зачастую жил в совершенно непонятной спешке и гонке. Тебя неожиданно могли отыскать ребята из «Алого паруса» или отдела рабочей молодежи и озадачить важным поручением, позарез потребовавшимся газете. И, отложив намеченное в сторону, приходилось куда–то срочно звонить, ехать, чтобы тушить очередной пожар в том или ином отделе. Нередко случалось и так, что, передав материал, чуть ли не тотчас узнавал, что надобность в нем отпала. И ты слышал ободряющее: «Не огорчайся, старичок»… В справедливости слов главного редактора относительно собкоровского меда я убеждался - и не раз - на собственном опыте. х х х Все, не имевшее прямого отношения к газете, считалось позорной изменой ей. Но и не было времени, да и желания изменять нашей «Комсомолке». И все, с кем свела тогда судьба на шестом этаже, жили рыцарскими помыслами: все лучшее, заветное вверить только родной газете. С этой, как мне думается, мыслью и носились по длинному коридору шестого этажа все, кто оказался теперь связан незримыми узами братства и родства. «Старичок, старче», - окликивал кто–либо со спины и, обернувшись, ты видел приветливое лицо Юры Платонова или Жени Гортинского, Валентина Ляшенко или Виктора Дюнина, Юры Макарцева или неутомимого острослова Миши Палиевского, который редко кого не приветствовал известным жестом руки и проверенной временем фразой: «Автору нашумевших гранок»… Ах, эти полусырые газетные гранки с выпуклым, особо проступающим газетным шрифтом! Многое каждый из нас отдал, положил бы сейчас к ступеням подъезда «Комсомолки» - и награды свои, и звания, и почетные титулы, - чтобы вновь почувствовать особый, легкий до головокружения запах этих волнующих гранок с твоими словами, которые, возможно, завтра–послезавтра станут газетными столбцами и разбегутся по всей стране… Как бы хотелось вновь оказаться в том счастливом времени, в тех, пусть и не простых, семидесятых, вновь увидеть ставшие чуть ли не родными лица мамы Шуры, нашей дорогой Александры Михайловны Соловьевой, ведущей наши собкоровские дела, Тамары, Антонины или Люды из бюро стенографии, которым мы за сотни, тысячи километров от столицы бубнили скороговоркой свои тексты, изрядно утомляя их, перепроверяя фамилии, географические названия, слыша их нетерпеливое: «Давайте дальше» или же: «Скоро конец?» Вот он ясно стоит перед глазами - наш изрядно прокуренный шестой этаж. Вот, тяжко посапывая, набычившись, грузно ступает по коридору в своем неизменном, годами вытиравшимся за редакционным столом костюме, заместитель ответсекретаря Рафаил Абрамович Депсамес, старейшина «Комсомолки». А там, впереди, на пороге своего кабинета видится и сам ответсек – загорелый Григорий Суренович Оганов, чернобровый, черноглазый красавец-мужчина. Нетрудно вообразить, как непросто было работать ему среди множества прелестниц, какими колдовскими чарами пытались они опутать его, зная о бездетном браке с женщиной, значительно старше его. Но как свидетельствовала народная молва, он так, на всю жизнь, и остался однолюбом, верным своей избраннице, когда–то преподававшей ему в университете. Одних уж нет, а те далече… Нет Анатолия Иващенко, соленого солдата, сваленного на дно Сиваша осколком снаряда и чудом тогда спасенного, прекрасного публициста, напечатавшего в «Комсомолке» в конце шестидесятых – начале семидесятых, пожалуй, лучшие свои материалы: о кустистой пшенице, о черных пыльных бурях целины. Нет Юры Додолева, самого молодого из фронтовиков, которого и трудно было принять за человека, прошедшего войну, несколько задиристого, но и ранимого сотрудника отдела писем, неожиданно открывшегося многим автобиографической повестью « На Шабаловке в ту осень» - с добрым напутствием фронтовика и литературного мэтра Юрия Бондарева... Где–то в святых землях теперь ведущий фотокор тех лет Илья Гричер, для многих, несмотря на разницу в летах, просто Илюша. Тогда же наши старшие товарищи, известные всей читающей стране люди, по узаконенной в «Комсомолке» традиции, собирались в памятные дни 22 июня и 9 мая на традиционные встречи во фронтовой землянке «Комсомольской правды», сооружаемой из Голубого зала. Каждый из нас, собкоров «Комсомолки», привозил к общему застолью то, чем славится его край. Кто увесистую белорыбицу, кто кувшин молодого домашнего вина. Я же ставил на стол пышный, душистый, выпеченный оренбургскими хлебопеками специально в ночь, пшеничный каравай, который утренним самолетом доставлял в Москву. И каждый из фронтовиков, каждый сидевший во фронтовой землянке, отламывал ломоть от того памятного оренбургского каравая… х х х Иногда, когда в том является необходимость, требуется что-то уточнить, освежить в памяти, я достаю из глубины книжного шкафа увесистый фолиант, размером в половину газетной полосы «Комсомолки» тех лет. Такой фолиант заводился на каждого собкора газеты, в день его утверждения в должности и туда мамой Шурой и ее добросовестными помощницами вклеивалось все, написанное как самим собкором, так и подготовленные им авторские материалы. По уходу каждый мог забрать свою собкоровскую папку на память. Что я и сделал, когда пришло тому время. Но случилось это, слава Богу, не скоро. Пять лет я колесил по степным дорогам, находя что–то новое в любой из бесконечных поездок. Небольшая в три десятка строк заметулька о состоянии племенного стада на востоке страны. И тотчас вспомнился приезд ко мне, в Оренбуржье, веселой собкоровской бригады во главе с Юрой Шакутиным, прибывшей на всесоюзное совещание передовиков. Вспомнилось, с какими трудами пришлось размещать нашу шумную кампанию. До сих пор хранится у меня инвентаризационный акт, быстро набросанный одним из наших острословов - Аркадием Пальмом на подоконнике между стеклянным графином с желтоватой водой и пепельницей с горой окурков в общей комнате Дома колхозника, где разместилось двенадцать собкоров главной молодежной газеты страны. Акт свидетельствовал о том, что собкоровское стадо, в дни его выпаса на оренбургском пастбище, насчитывает столько-то быков-производителей, столько-то дойных коров и одного нетеля. И как не обидно, нужно было принять последнее на собственный счет. Понимай, как хочешь. Можешь исходить из конкретной ситуации – не проявил должной сноровки, чтобы достойно разместить своих собратьев–товарищей. Но можешь истолковать иначе: как-никак три месяца в газете. Хорошо, что часто выходишь на полосу, но не пришло ли время и достойно заявить о себе! По настоящему растелиться? В самом начале семидесятого оказался в Оренбурге проездом, на три–четыре часа до очередного самолета, Владимир Чивилихин. Никак не распространяясь о цели поездки, вообще не любивший говорить о своих творческих планах, он, как могу догадываться теперь, упорно собирал тогда материал для своей многотомной, многотрудной «Памяти», удивившей, изумившей и всколыхнувшей общественное сознание. «Нет, вы только поглядите, какой подарочек отвалили саратовцы!» Он вытащил из чемодана маленькую, ладную саратовскую гармонику, слегка, как заправский гармонист, встряхнул ее, развернул меха, сыпя–пересыпая немудреную мелодию звоном колокольцев. Мы были вдвоем в том кабинете, и Чивилихин с радостью отводил душу, показывая это свое, как я понял, приобретенное недавно, умение. Он негромко наигрывал, утапливая одну кнопочку за другой, говорил на сторону, как бы и для меня, но как бы и затверждая сокровенные мысли. «Нужно, как можно больше ездить, видеть, запоминать, записывать… То, что не пригодилось сейчас, понадобится завтра. И добрую службу сослужит. Спешить, надо спешить… Все так быстро, неотвратимо меняется… Сегодня не успеешь, завтра не нагонишь… Эх, ма!» И опять сыпал–пересыпал звоном незамысловатую мелодию. Или вот - серия моих первополосных, как мы тогда говорили «дежурных», материалов со Всесоюзной ударной комсомольской стройки - Оренбургского газоконденсатного завода. Думал ли, что она поднимет такую бурю, вызовет столь неожиданную реакцию со стороны как местных, так и столичных руководителей. Что объективный показ дел на стройке ими будет расценен как очернительство, преследующее единственную цель – дискредитировать стройку, которой партия и правительство придают исключительное значение. Секретарь Оренбургского обкома партии Киселев, ведавший вопросами строительства, фразеологией своей невольно напомнивший орловского коллегу, заявил, что таким корреспондентам необходимо запретить пребывание не только на стройке, но и вообще в области. Самым верным и надежным по тем временам методом защиты собственного корреспондента от несправедливых нападок и необоснованных претензий был его отзыв на какое-то время в столицу, в редакцию, работа в каком–либо из отделов, пока страсти–мордасти там, на месте, не улягутся. Отозвали в столицу и меня. Полтора месяца я добросовестно правил, готовил к печати материалы, бегал по этажу с гранками, несколько раз выбрался в командировки. Дабы не дразнить гусей, материалы публиковал под весьма прозрачным псевдонимом М. Володин. Даже получил за них гонорар, от которого успел отвыкнуть, и который, как и всякий гонорар, был весьма и весьма кстати. Время от времени вспоминал свой собкоровский куст, гадал, как там без меня? И радостно было узнать от фотокорреспондента ТАСС по Оренбуржью Николая Кузнецова, с кем я иногда перезванивался, что, проводя накануне жатвы очередную пресс–конференцию, первый секретарь обкома партии Коваленко, вглядываясь в хорошо знакомые лица пишущей братии, несколько раз справился: но где же «Комсомольская, правда», отчего ее не видать? Кто–то из коллег, с иронией заметил: «Никак скучаете, Александр Власыч?» - «Да, скучновато без нее! – чистосердечно признался Коваленко. – Скучновато». Эти слова властного, могущественного и весьма влиятельного человека, которому явственно светила уже вторая Золотая медаль Героя Социалистического Труда, я истолковал и как знак к примирению, и как верный сигнал к возвращению. Но, оказывается, на опального собкора «Комсомолки» уже положили глаз коллеги из «Известий» - им тоже были нужны опытные бойцы… Владимир Весенский Как мне повезло После первого года собкором в Латинской Америке, в отпуске, который, в основном, проводил, работая в редакции, я столкнулся в коридоре нашего шестого этажа с красивым, молодым и, как мне показалось, нахальным брюнетом (из ребят «Комсомолки» я знал к тому времени только тех, кто работал в иностранном отделе). Брюнет вдруг деловито спросил меня: «Слушай, ты же не работал в газете, а как же ты попал сразу в собкоры, за какие заслуги?» Вопрос звучал вполне дружелюбно, но объясняться не было смысла, и я ответил фразой из старого анекдота: «Быстрее всех закапывал парашют». Мы рассмеялись и разошлись. Но с тех пор Андрей Иллеш всегда смеется, вспоминая наше первое знакомство. На самом деле надо было бы сказать, что быстрее всех я снимал акваланг. Поскольку никогда не прыгал с парашютом, а, будучи на флоте штурманом подводной лодки, должен был бы командовать группой диверсантов-подводников. И, тем не менее, в «Комсомолку» и вообще в журналистику я попал не за свои боевые навыки, конечно, а случайно. Хотя теперь я думаю, что случайностей в этой жизни не бывает. После демобилизации и учебы в МГИМО, в 70-ом я уже четыре года как работал в Комитете Молодежных организаций СССР под началом будущего вице-президента СССР Геннадия Ивановича Янаева. Заведовал сектором Латинской Америки, знал на том континенте человек по сто лидеров молодежных организаций почти в каждой стране. В 70-ом я направился в составе делегации из двух человек в Перу на какой-то съезд молодежи. Напарник по этой поездке Евгений Силин был моим хорошим знакомым. Раньше он тоже работал в КМО, а теперь был уже в ЦК КПСС референтом. Как тогда было положено, в конце командировки мы пошли доложиться нашему послу Юрию Лебедеву. Он рассказал нам, что в Перу, по существу, идет буржуазно-демократическая революция с антиимпериалистическим уклоном, и попросил помочь: ему позарез нужен в посольство человек из комсомола для работы с молодежью Перу. Просил Силина доложить об этом в ЦК. Когда вышли от посла, Евгений спросил, не знаю ли я кого-нибудь, кто мог бы поехать поработать сюда. Я сказал, что такого человека знаю и что этот человек - я сам. Ну, что ж, если не шутишь, предложу тебя, все равно никто лучше не справится. Надо сказать, что латиноамериканисты тех времен не были ни карьеристами, ни рвачами. В Латинскую Америку виз почти никому не давали, посольств было мало, и этим континентом занимались только энтузиасты. Да и опасно там было: то партизаны, то драки в городе с полицией. Так что конкурентов у меня т в самом деле практически не было. Мы приехали в Москву, и я забыл о разговоре, а Силин делал свое дело и через месяц позвонил мне. С тревогой в голосе спросил: «Ты писал когда-нибудь в прессу?» - «В журналы», - ответил я. «Вырезки есть?» - «Есть.» - «Быстро ко мне в третий подъезд». Оказалось, что когда предложение о назначении представителя ЦК ВЛКСМ в Латинской Америке дошло до Суслова, тот сказал: «Завалится ваш представитель, и нас подведет. Лучше откройте корпункт «Комсомольской правды», назначьте собкора, и пусть он там еще и с молодежью работает». Решение политбюро состоялось через три часа. Оно было именное: открыть корпункт «КП» в Лиме, назначить собкором Владимира Петровича Весенского. Вот так я стал собкором, который ни дня не работал в газете и не умел писать ни репортажи, ни интервью, ни тем более очерки. Ничего, сказали мне в КМО друзья, полгода стажировки в редакции - и не боги горшки лепят… Однако, моя стажировка продлилась …один день. На следующий по ТАССу пришло известие: в Перу колоссальной силы землетрясение, более пятидесяти тысяч погибших, сметены города, поселки. Мне позвонили из ЦК партии с просьбой подготовить предложения о помощи. «Это или строительный, или медицинский студенческий отряд», - подсказал я. «Готовь медицинский отряд», - распорядились старшие товарищи. Какая уж тут стажировка! Отряд из ста лучших молодых медиков собрали в неделю. Телеграммами вызвали в Москву командиров всех профильных отрядов страны, отобрали пятьдесят пять из них, дали оборудование и отправили в Лиму по воздушному мосту, который организовали военные. Когда сегодня хаят комсомол, я вспоминаю эту удивительную по четкости и быстроте операцию. Меня в тот же день с женой и двухлетним сыном отправили авиалинией Айр-Франс. Едва приземлившись и оставив семью на попечение посольства, я вслед за отрядом уехал в высокогорные Анды. х х х Моей задачей было установление связей с властями, переводческие обязанности и отправка репортажей в газету. Но как раз писать-то их я не умел. Влад Чирков, или Саша Пумпянский, или Миша Палиевский, или сам редактор отдела Павел Михалев кричали мне в трубку: «напиши странички три про отряд, как они там? Возьми интервью»… Я им посылал страниц двадцать рукописного текста, который орал часа в три утра по-Москве в бюро стенографии. Эра компьютеров еще не началась, машинки у меня еще не было, почерк был ужасный, но наши девочки-стенографистки ни разу не упрекнули ни за длинный текст, ни за чтение с перерывами и поправками… Так, с самого начала я проникся любовью к газете, как когда-то любил свой подводный корабль. Все было как тогда: там враги - это то, что мешало мне выполнять работу, здесь, на телефонной трубке - друзья и соратники. Они помогали, чем могли, и никогда не ругали. А я учился писать в газету. Самым главным моим врагом стали длинные заметки. Как они так кратко пишут, и все у них помещается? - мучился я. У меня человек, прежде чем дать интервью, открывал двери, здоровался, называл себя, у него был такой-то галстук, ботинки, костюм… Он говорил длинно, и я все это писал, понимая, что это ужасно. Через некоторое время я вспомнил, что перед отлетом мне подарили книгу репортажей Хемингуэя. Первый же из них начинался фразой: «Капитан сказал»… Боже, как просто! И никаких галстуков, имен, ничего… Я стал учиться и у Хема. Иногда мои заметки вдруг не печатали два-три дня или даже неделю. Я волновался. Мне казалось - они такие важные... Звонил Владу, говорил, что так нельзя, пропадает материал. Просил срочно прочесть. Влад отшучивался: пусть полежит, так «он будет еще более лучше». Однажды я нарвался на Сашу Пумпянского с тем же вопросом: «Ты читал мой материал?» - «Нет пока, - ответил весело Саша. - Но ты знаешь, когда моя учительница литературы узнала, что я еще не читал Голсуорси, она мне позавидовала, сказала, что меня ждут впереди прекрасные мгновения». Мне тоже стало смешно. Я, кажется, начинал понимать газету: то, что казалось мне таким важным, было на самом деле незначительным, но все в отделе проявляли великодушие и терпение. Они исправляли, сокращали, переписывали за меня заметки и ставили, тем не менее, мою подпись на полосе три раза в неделю как минимум. Это они меня лепили. И я становился известным журналистом в глазах читателей. В ответ я старался добывать для газеты самые интересные факты. Иногда это было связано с риском для жизни или здоровья. Но никто об этом не знал, и никто не должен был знать, иначе бы меня отозвали в Москву, «для моего собственного блага». Мне этого блага было не нужно. Я хотел стать настоящим журналистом, и чтобы ребята в газете не мучились бы с моими опусами. Прошел год. Я приехал в отпуск. Привез виски и американские сигареты. Собрались в комнате, где хранился международный архив. Поздравили меня с возвращением, поговорили, произнесли тосты. А потом Павел Михалев предложил: все, кто правил Володины заметки, дайте ему эту правку. И каждый подходил и давал мне по пачке текстов, исправленных красными чернилами. «А теперь иди и читай», - сказал Михалев. «Доброжелательность сделала для культуры человечества гораздо больше, чем самопожертвование и самоотверженность», - говорил Ницше. Наверно, и для журналистики тоже. А уж мне она сделала судьбу, это точно. Когда на втором году собкорства мою заметку «Почему они выбрали танго» почетно опубликовали на четвертой – самой читабельной – полосе, да еще в праздник Восьмого марта, я неожиданно получил телефонограмму от Бориса Дмитриевича Панкина: «Поздравляем с рождением журналиста!» В заметке не было ни одной правки. Это было настоящее счастье, победа. х х х Мне было уже немало лет, но как профессионал я вел себя довольно наивно и рисковал часто зря. Так было в случае разоблачения Лионского мясника - штурмбанфюрера СС, шефа гестапо города Лиона Клауса Барбье. О том, что этот военный преступник скрывается в Лиме, мне сообщил некий немецкий (из ФРГ) журналист Герберт Джон. Он даже показал мне его на фотографии. Я попросил привести доказательства личности этого человека. «Нет ничего проще», - сказал Герберт, назначив встречу в одном из кафе в центре города. Однако вместо обещанных документов в кафе оказался довольно странный человек, предложивший просто съездить к господину Барбье за город и поговорить с ним лично. И я «купился». Решили тут же ехать, на их машине, поскольку мой «Опель-кадет» был маловат. Этот человек как бы невзначай показал, что он вооружен: вынул его из бардачка пистолет, быстро проверил, есть ли патроны, и ловко сунул себе за пояс. Не буду долго пересказывать приключения, скажу лишь, что через некоторое время я все-таки сообразил, что меня проверяют - не служу ли я в нашей контрразведке, и используют - показывая зачем-то службе охраны Барбье и Швенда – резидента фашистов в Лиме, бывшего шефа 8-го отдела Абвера, тоже военного преступника, правда, прощенного американцами. Естественно, я устроил скандал, потребовал возвращения в город. Как ни странно, они быстро согласились. Утром я пошел в посольство, к военному атташе. Хорошие отношения у нас сложились еще во времена спасательных работ в Андах. Описав человека, которого привел в кафе Герберт, я получил товарищеский совет: увидев того еще раз, бежать со всех ног. Это - капитан, бывший командир охраны венесуэльского диктатора Переса Хименеса, ныне самый опасный торговец оружием. Он, скорей всего, показывал меня немцам, чтобы продемонстрировать, будто у него с нами дела. Я вышел от полковника с твердым решением расследование дела Барбье не бросать. Чем все кончилось, известно из публикаций «Комсомолки». Мы (я, Герберт Джон и шеф Франс Пресс Алберто Брум) его все же разоблачили, и он попал во Францию, в тюрьму, где и умер от болезней. Но это было потом, а пока у меня начались неприятности. Посмотреть-таки на дом Швенда и Барбье я поехал с Марсело, сыном шефа АПН в Лиме, известного перуанского поэта Валькарселя. На пятый километр, где, якобы, жил Барбье, мы добрались быстро, но никакого домика не обнаружили. Меня обманули. На обратном пути, за поворотом дороги, нас ждал какой-то малый с большим камнем в руках, который он собрался положить на капот. На скорости восемьдесят километров в час камень ворвется в машину, как снаряд, и убьет нас обоих. Выхода не было. На узкой дороге левый ряд был занят встречным потоком. Меня охватило абсолютное спокойствие. «В рай или в ад поедем вместе», - подумал я и повернул машину на этого человека. Теперь мне оставалось только уместить его между колес, чтобы не задавить. Это удалось, хотя каменюка основательно ударила в днище машины. Притормозил, посмотрел назад. Там оказалось человек пять сообщников. «Пойдем, поговорим с ними, - предложил я Марсело, - они с ума сошли что ли?» - «Если у тебя есть пистолет, пойдем, если нет – поехали, если не можем ехать – побежали», - ответил он. Я тронулся и со скоростью двадцать километров в час поехал вниз, к Лиме. Посмотрел в зеркало. За нами уже не шли – бежали эти люди… Но догнать не смогли. Утром механик осмотрел автомобиль и сказал, что мы были буквально на волоске от смерти: камень почти перебил рулевую тягу. На этом история с камнями не закончились. Когда Барбье после наших публикаций уже бежал из Лимы в Ла-Пас и все как бы успокоилось, я поехал как-то в аэропорт. Меня обогнал сорокатонный самосвал. Такие машины работают обычно на открытых карьерах. Я ехал под восемьдесят, а он обогнал меня как стоячего. Перестроился в мой ряд впереди. И тут я увидел, что в кузове лежит огромный, как однокомнатная квартира, валун. Не снижая скорости, самосвал начал поднимать кузов, и камень медленно пополз к краю. И это он свалит сейчас на меня? Ударил по тормозам, вывернул руль влево и на обочину. Меня спасло то, что скорость самосвала была слишком большой, и камень по инерции промчался какое-то расстояние за ним. В аэропорту наш консул глянул мне в лицо, спросил, что случилось, и распорядился уезжать в Москву, в отпуск, пока все здесь не успокоится. До сих пор я не знаю, хотели эти люди меня убить или только напугать. Тогда напасть на советского человека в Латинской Америке считалось делом весьма опасным, хотя я не знаю примеров мести с нашей стороны. Но все знали, что кубинцы с советскими очень близки, а все, кто убивал Че-Гевару, умерли не своей смертью. Однако уверенности мне придавала именно поддержка газеты: я все время чувствовал, что меня страхуют. Впрочем, я тогда не очень-то и задумывался об опасности, хотя сейчас понимаю, что это было довольно глупо. х х х В 74-ом я запланировал поездку в три страны так называемой Нелатинской Америки. Это те земли, которые были захвачены в свое время не испанцами или португальцами, а англичанами, французами и голландцами: Гвиана, Суринам и Французская Гвиана. В двух последних странах к тому году еще ни один советский человек не был. Готовил поездку долго. Визы в Суринам нужно было получать через Гаагу, во Французскую Гвиану – через Париж. И вот я в Суринаме. Хочу связаться с Москвой, сказать, где я. А связи нет. Наконец, на четвертый день удалось выйти на оператора Москвы. «Товарищ Весенский где вы? Мы вас с «Комсомольской правдой» четвертый день ищем». – «В отеле «Торарика» – говорю. «А где это?» - «В Парамарибо». Я все еще не понимал, чего от меня хотят. «А где это?» - спрашивает девушка-оператор. «В Суринаме!» - «А где это?» - «Вот забрался, - подумал я, и это меня развеселило. - Можете себе представить Южную Америку в виде нагнувшейся женщины?» - «Могу», - рассмеялась и оператор. «Вот, так я на копчике». И тут же с облегчением услышал: «Комсомольская правда», нашелся ваш Весенский, я вам его даю»… Какое невероятное наслаждение, оказывается, - знать, что ты чей-то, кому-то «ваш», свой, нужный, что тебя искали и нашли на самом краешке земли, на расстоянии в восемнадцать тысяч километров. Ради такого отношения можно было к черту в пекло залезть. Что я, собственно, и делал. Дважды меня забывали подобрать в непроходимой сельве. В Боливийских Андах, когда решил пройти по следам Че-Гевары, много раз был на грани падения в пропасть. Знакомился с наркоторговцами и контрабандистами изумрудов. Чего только не было за десять лет работы в «Комсомолке». В 1977-79 годах работал на Кубе. Готовили всемирный фестиваль молодежи в Гаване. Накануне проходили региональные фестивали, на один из них - молодежи стран Центральной Америки - в Сан-Хосе, в Коста-Рику, я по заданию редакции должен был попасть. Запросили визу, ответа нет. Запросили второй и третий раз. Опять нет ответа, а материал уже запланирован в номер на завтра. Пожаловался консулу Коста-Рики. Тот сказал: «Мне эта игра наших чиновников тоже надоела. Давай, я дам тебе визу, а там как-нибудь сам разберешься с пограничниками». И я полетел в Коста-Рику. Договорился с Михаилом Палиевским, что он мне позвонит в номер гостиницы в Сан-Хосе, и я продиктую первый материал. В аэропорту пограничники проверили мою визу по списку МИД, и задержали, чтобы отправить назад, на Кубу, следующим рейсом. Тогда я сказал, что может возникнуть международный скандал: сейчас самая влиятельная газета СССР будет меня искать в такой-то гостинице и, если не найдет, не избежать проблем. Пограничники улыбнулись, не поверили, что мне будут звонить из Москвы, перевели звонок на телефон-автомат в аэропорту. Я подумал, если Миша пропустит этот разговор, мне будет плохо. Вышел покурить. И вдруг бежит пограничник с вытаращенными глазами: «Сеньер, сеньер, вас вызывает Москва». Я подошел к автомату и услышал Мишкин родной голос: «Ну, ты будешь передавать или нет?» - «Черт, да я арестованный сижу в порту. Выберусь, позвоню, часа через два». Звонок произвел огромное впечатление. Вряд ли Миша мог даже представить себе силу своего международного влияния. Для этого надо было оказаться в другом полушарии и на другой стороне планеты. Через двадцать минут я уже был в гостинице, разговаривал с организаторами фестиваля… Бывали трагикомичные ситуации. Пригласили в Бразилию, в Штат Куйяба, познакомиться с пантаналем – знаменитыми Бразильскими болотами и их экологией. Летели на маленьких двухмоторных самолетиках по шесть человек в каждом. У моего самолетика отказал правый двигатель, и мы медленно, но уверенно начали падать. Прибавит пилот обороты на левый двигатель – мотор греется, так и сгореть можно. Убавит – самолет падает. С грехом пополам удалось сесть в густые кусты, на заросшем участке пастбища. Не сгорели, не разбились, раненых не было. Бразильцы пригнали другой самолетик, и мы опять полетели на болота. Писать про проблемы Бразильских болот сейчас не буду. Скажу только, что мы вернулись в целости-сохранности, или, как говорят в Бразилии, – «одним куском». А организовывала весь этот визит моя бразильская коллега и друг Сесилия Капарелли. Она оставалась на базе и ждала нашего возвращения. Когда она увидела меня живым и здоровым, обрадовалась, обняла и сказала: «Господи, как же я волновалась. Ну, сам подумай, что бы мы делали с твоим трупом?» И я ее понимаю: действительно, сколько было б хлопот и проблем. Но ей повезло. Я остался жив. Виктор Злобин Пришел, увидел, передал… Итак, я – собкор «Комсомолки» по Казахстану. Тут-то вскоре и подтвердилась справедливость крылатой фразы, пойманной случайно на этаже: план не догма, а руководство к действию. Поговорка, как потом убедился, здорово почитаема нашей пишущей братией. В самом деле, кому придет в голову планировать, к примеру, статью о пожаре? Но именно с пожара, в буквальном смысле, началась моя собкоровская одиссея в шахтерской Караганде, где первые полтора года размещался корпункт. Подобных передряг потом было немало. Но эта отметилась особо. Вечерним рейсом из Москвы подлетал к Караганде. Уже запланирована на завтра «ознакомительная» встреча с областным руководством. «Не откладывай! Пока первому не представишься, не суйся с заметками, тем паче критическими», - строжайше напутствовали в редакции… Но вот смотрю в иллюминатор при заходе на посадку, - дым внизу. Что и где горит? Так, с корабля, вместо гостиницы, попадаю прямо на бал, где «протанцевал» до утра. Горел крупнейший в республике Карагандинский ДОК. Когда подъехал, пожар только начинался. Но тушить было некому. Все службы комбината – охрана, милиция, пожарные, вместе с руководством задолго до окончания работы рванули на местный стадион – там матч века, схватка между родным «Шахтером» и ленинградским «Зенитом», в то время командами высшей лиги. Даже радиотелефонная связь была парализована по случаю этого события. Попытка унять огненную стихию была предпринята лишь спустя несколько часов после матча. Но уже безрезультатно. Около ста тысяч кубометров отборного леса, предназначенного для обустройства угольных шахт, превратясь в сплошной неприступный факел, так и догорели. Поставленный в номер «пожарный» репортаж опередил даже тассовку, выуженную из милицейской хроники. Но в области долго не могли понять, как это новоявленному «писаке, не побывавшему на месте» (это уж точно, ведь - такой футбол!) удалось «состряпать» столь правдоподобную статью. Подозрения были настолько велики, что в столицу командировали полковника пожарной службы, дабы удостоверился в редакции, действительно ли я есть я. И кто наделил меня полномочиями разглашать сведения о злополучном пожаре, не посоветовавшись с руководством. Так начинались собкоровские будни. Впрочем, кто не изведал на себе попыток на местах накинуть уздечку, захомутать нашего брата, сделать так, чтобы сор из избы, если и выносился, то лишь с позволения высокого начальства. Та же история, только на более крутом витке, повторилась в Алма-Ате, где принял собкоровский посох от Юры Шакутина, отозванного в столицу и «посаженного» на сельский отдел газеты. Гром и молнии вызвал «несанкционированный» репортаж о потрясшем город «ЧП» - мощном селе, обрушившемся на Медео, в горах над Алма-Атой. Ну, кто ожидал такое? Только что возвратился из турне по Семипалатинской, Чимкентской и Кзыл-Ординской областям. Корплю над очередной плановой «нетленкой» – так называемым проблемным очерком «Почему чабан кочует». Готовлюсь завтра помучить миленьких стенографисток (Шакутин умолял ускорить сей процесс). А за окном – летний, жаркий, чудный воскресный вечер. И – телефонный звонок. Водитель Василий Бокунь докладывает: его срочно требуют в гараж. Что-то в горах случилось. Таков был порядок в цековском гараже, где паслись лошадиные силы центральных газет: при сверхкрупных «ЧП» отмобилизовался весь наличный транспорт. Чудом удалось перехватить водителя. И вот мы в горах – на полуторакилометровой плотине, заслонившей собой от мощнейшего селя и знаменитый каток «Медео», и распластанный ниже прекрасный город. Напор и стремительность грязекаменной лавины были таковы, что десятки горожан–туристов, целые турбазы, оказались заживо погребены под ней. Но сдайся плотина (а были такие опасения, бушующая лава приближалась к критической отметке), и подобная участь постигла бы целые кварталы Алма-Аты. Только к утру удалось добраться до телефона. Правда, репортажем, увиденным на следующий день в родной газете, был крайне озадачен. Ни тебе о героизме людей, ни о пострадавших, ни о явной нерасторопности – а ведь это было!… Причесано так, что все репортерские эмоции нацелены лишь на коварство стихии и стойкость плотины. Каюсь, еще не знал (или не хотел знать!) о существовавших тогда ограничениях для печатных сообщений о катастрофах подобного масштаба – с большими человеческими жертвами. Утешил Шакутин, которому, посылая своих «Кочующих чабанов», посетовал на кровожадность отдела информации. «Старик, спасибо, что напечатали. Тут и так гутарят, что ты этой своей заметкой, как черт из табакерки выскочил. В Алма-Ате еще не устроили тебе головомойку?» Как в воду глядел дорогой коллега. Не прошло и часа, по «вертушке» хрипит металлический голос одного из помощников главного партбоса республики, члена Политбюро ЦК. От имени шефа приглашает «на верх» и в деликатной форме, но строго и настоятельно просит объяснить, как, зачем и почему оказался на Медео. И кто пропустил? Там ведь выставлены милицейские кордоны. И вообще, к чему этот комсомольский авангардизм? Отработает правительственная комиссия, получите ее выводы и пишите на здоровье. Высочайшая комиссия из Москвы работала около месяца. И все это время тема была закрыта для широкой печати. Позже Гена Бочаров выдаст целую полосу о драме в горах. Опять же, кстати, опередив другие издания. Вспоминая те давние события, не могу не упомянуть о такой, весьма любопытной детали. При разборке полетов, связанных с селевой драмой, серьезнейшую нахлобучку получил председатель горисполкома. За что, думаете? Только за то, что в воскресенье, в первые часы злополучной катастрофы, не оказался «на месте». Был где-то в гостях. Нет, не поймут этого нынешние губернаторы и мэры, прожигающие жизнь в лондонах, мадридах, парижах. х х х Цензурных «заморочек» в те годы, действительно, возникало немало. Но за отдельными деревьями нельзя не видеть настоящего леса – широчайшего простора для творческого поиска. Журналистский зонд проникал в любой закоулок общественного бытия – социальный, духовный, хозяйственный. «Хватит окучивать чабанов, - строжится шеф рабочего отдела Саша Сабов. – Пора о шахтерах вспомнить. За тобой - всесоюзная кочегарка». Стройный, как тополек, Владик Фронин и очень серьезная, в кругленьких очках, «киска» по имени Люся Семина, сотрудники отдела, с готовностью опрокидывают на голову ушат дурманящих пожеланий и сногсшибательных тем. А что, шахтеры? Народ небедный. На жизнь не ропщут. Касками по мостовой не стучат. Любопытства ради, заглянул в карманы: месячная получка рядового горняка (а почти миллионный город - из таких) – 650 рублей. У областного головы – первого секретаря обкома партии, как и замминистра - 450 рублей. Собкор, между прочим, если сравнить, ниже, чем «на дне» - 180 рублей!. Но какое «дно», когда целое кило колбасы - всего 2 рубля.20 копеек, а хлеб и молоко – и вовсе почти даром. Только теперь понимаешь, почему в том необласканном природой промышленно–строительном захолустье, бывшем, увы, ранее «Карлагом», работалось вдохновенно, с подъемом. Секрет – в социальной уравновешенности среды. Люди были хотя и небогатые, но самодостаточные, уверенные в своих житейских тылах. Потому-то при встречах корреспондента с шахтерами, здоровыми, головастыми парнями, обмозговывались вопросы не какие-то шкурные, личные, а больше государственные, масштабные. И мы вгрызались в проблемы. Чтобы извлечь их на свет божий, приходилось не одну смену обивать коленки в подземных лабиринтах «кочегарки», меднорудных пещерах Балхаша, Джезказгана. Тут и там, помимо прочего, поражало обилие тяжелого ручного труда. Но ведь есть же, сам видел, у строителей и железнодорожников простейшие приспособления – механизмы, лебедки, шнеки. Почему не используются? «Так то – у строителей…» Репортажи из подземелья перессорили три ведомства страны – Углепром, Минстрой, МПС. Каждое, имея заводы по производству оборудования, сидело на них, как собака на сене, не делясь с соседом даже излишками железок… Перессорились, но и объединились. В Москве, в партгосверхах по публикациям были приняты конструктивные меры. А в Казахстане вспыхнуло и целое пятилетие не угасало движение под, теперь, быть может, немножко смешным и непонятным девизом: «Ручной труд – на плечи машин и механизмов!» Едва врубился в угольные пласты, вошел, как говорится, в раж, телефонный голосок Люси Семиной: «Сильно ты, Витенька, размахался пером. Нельзя же в каждый номер – о шахтерах. При том – на первополосные темы/ это не более двух, трех страниц. А ты…» Ах, Людмила! Сиганула бы с этажа в мое индустриальное царство. Пообщалась с красавцами–русланами: не только шахтерами, но и сталеварами. Такими, к примеру, как герой моих будущих нетленок Нурсултан Назарбаев, что «парится» у мартена в соседнем городке Темир-Тау (ныне, кто забыл, президент Казахстана). И стало бы понятней мое размахивание пером. Есть упоение в бою. Этот пушкинский стих – слепок состояния, в коем пребывали мы, «глаза и уши», «полпреды на местах». Со всем самым интересным, острым, спорным газета без проволочек знакомила многомиллионную читательскую аудиторию. Вот только что вышла в свет скандальнейшая книга известного поэта Олжаса Сулейменова «Аз и Я». Другие издания с опаской дистанцируются, а «Комсомолка» уже «терзает» автора вопросами («От мифа к истине»). С затаившимся в глубоком подполье пушкиноведом-аристократом Н.Раевским, с его сенсационными находками первыми знакомятся опять же читатели «КП» («Встреча с книгой и ее автором»). А не «Комсомолка» ли первой явила миру шахматное чудо –будущего чемпиона, маэстро Гарри Каспарова? То случилось в Алма-Ате, на всесоюзной олимпиаде старшеклассников. Оказавшийся здесь (папа из Баку привез) шестилетний карапуз (ножки до пола не достают), не числясь по малолетству участником состязаний, за шахматной доской перещелкал всех великанов-десятиклассников. Мини-репортаж «Всех обыграл!», срочно поставленный в номер, оповестил мир о начале восхождения звезды. Или - как вырастить чемпионов? Ломают головы нынешние государственные мужи о том, как возродить спортивную славу отечества. Спросили бы Володю Снегирева и Николая Долгополова, командовавших в наше время спортотделом газеты. Сохранилась их срочная депеша с требованием немедленно лететь на край света – в Усть–Каменогорск, для освещения всесоюзных соревнований подростковых хоккейных клубов «Золотая шайба». Пытался артачиться. Только что прилетел из Кустаная, сижу в напряге над «Высотой Ближенского» - очерком о целинном хлеборобе. «Старик, это - важнейшее задание. Мальчишки, наша смена, будущие мастера… Даже Тяжельников там». Благодарен начальникам за настойчивость. Там, в казахстанском городке металлургов, стал свидетелем настоящего чуда. На ледовых площадках восторженные подростки сшибались клюшками со знаменитыми мастерами хоккея. Фирсов, Мальцев, Петров проводили с детьми совсем непонарошке многочасовые показательные тренировки. А верховодил всем этим действом сам хоккейный бог Анатолий Тарасов. Был, конечно, тут и Тяжельников, были и другие чиновники высокого ранга. Но репортажи и песни не о том. Как дорогую реликвию в память о тех соревнованиях храню клюшку с росписями мальчишек - «золотошайбистов». Многие из них вскоре стали мировыми хоккейными знаменитостями. х х х Нечасто, но нас, собкоров, собирали вместе. То были праздники для нас. И главное в них – не отчеты, не доклады Главного. А то, что могли обняться друг с другом, потолковать «за жизнь». На одной из таких встреч, проходивших в Алма-Ате, Володя Муссалитин, собкор по Оренбуржью и части Северного Казахстана, преподнес моему дошколенку свою первую книжку рассказов. Когда это было!.. По книжечке той сын научился читать и правильно составлять предложения. Подковашись на факультете журналистики МГУ, похлебал репортерских щей в Средней Азии, на БАМе. И вот он, Олег Злобин, уже тоже в «Комсомолке» - сегодняшней. Ее полпредом в Саратове. И так же утверждает: это лучшая газета в мире… Не возражаю. Валерий Володченко Ночь на озере Тенгиз Корреспондент «Комсомольской правды» глухой осенней ночью оказался в нужное время в нужном месте - на берегу озера Тенгиз. 16 октября 1976 года в самую середину этого казахстанского озера угодил спускаемый аппарат космического корабля «Союз – 23» с космонавтами Вячеславом Зудовым и Валерием Рождественским. Это было первое и единственное в практике отечественной пилотируемой космонавтики приводнение. Корреспондент «Комсомолки» принял тогда участие в уникальной спасательной операции. В пору перманентного триумфа советской космонавтики мало кто знал, что за победоносными рапортами о полетах и приземлениях в «заданном районе» скрывалось порой элементарное разгильдяйство, а ведомственная бестолковость становилась составной частью проявляемого героизма. О космических героях мы знали и знаем многое, а вот изнанку громких событий от нас тогда тщательно скрывали: секретность в космических делах и вокруг них была чрезвычайной. Газеты и телевидение получали строго дозированную информацию, и официальные сообщения становились истиной в последней инстанции... Меня только-только утвердили собственным корреспондентом «Комсомольской правды» по Казахстану, космической, как тогда говорили, республике. Я, естественно, землю рыл, чтобы оправдать доверие. Каких-то специальных аккредитаций и допусков, дающих право освещать космические посадки, у меня не было. Но секретность секретностью, а везде живые люди. Однажды погодные условия заставили отложить очередное приземление на сутки. Группа поиска космонавтов - а это и специалисты, и врачи, и «люди в штатском» - изнывала от безделья не в самой комфортабельной карагандинской гостинице. «Мужики!- взял я быка за рога. - Есть возможность попариться в баньке, а заодно и поужинать». В родном городе и с удостоверением «Комсомолки» я мог себе позволить подобные заявления. Ну, какой, скажите, русский мужик откажется от такого замечательного предложения? Бесконечные ночные тосты провозглашали за комсомол и «Комсомолку». Наутро в своем редакционном удостоверении я с удивлением обнаружил автограф руководителя группы поиска - космонавта Алексея Архиповича Леонова. И нетвердую его надпись-команду: «Пропускать!» Куда пропускать и зачем - неважно: я приобщился и стал своим в узком кругу допущенных к «космическим делам»... Надо признать, что экипажу корабля «Союз-23» - фатально не повезло с самого начала: программа полета предполагала длительную работу на борту орбитальной станции, но отказ системы сближения спутал все карты. В космосе ребята провели чуть более двух суток. Накануне ТАСС осторожно, но официально заявил: «15 октября в 21 час 58 минут корабль «Союз-23» был переведен в режим автоматического сближения со станцией «Салют-5». Из-за нерасчетного режима работы системы управления сближением корабля стыковка со станцией «Салют-5» была отменена. Экипаж завершает полет и готовится к возвращению на Землю». В тот октябрьский вечер, загодя передав в редакцию так называемую «рыбу» - репортаж о «приземлении в расчетной точке», я маялся от безделья на пункте слежения в Целинограде (ныне казахстанской столице Астане). Такие наблюдательные пункты тогда были развернуты на аэропортах многих других казахстанских городов - Павлодаре, Караганде, Аркалыке, Джезказгане: мало ли в какую “точно рассчитанную точку” опустятся космонавты. Если честно, мне надо было бы находиться в Аркалыке - центре только что образованной Тургайской области. Но я здраво рассудил, что все радиопереговоры с космонавтами, с экипажами поисковых вертолетов прекрасно слышны и в цивилизованном Целинограде - так есть ли смысл мотаться «ради нескольких строчек в газете» в необустроенный, труднодоступный Аркалык? Ближе к полуночи на целиноградском пункте слежения началась суета. Потом мне «по секрету» сообщили: космонавты угодили в озеро... Вот так удача для газетчика! Главная поисковая группа сидит в Аркалыке, погода нелетная, а из Целинограда до Тенгиза - рукой подать... Это в официальных отчетах тогда так излагалось: «Спускаемый аппарат «Союза-23» точно приводнился...» На самом же деле, проскочив расчетную точку, аппарат тяжело плюхнулся в самую середину озера. Раскаленный в плотных слоях атмосферы, он поднял фонтаны брызг и пара. Эффектно, наверное, со стороны выглядело, но космонавтам в то время было совсем не до зрелищ. Неожиданно сработала запасная парашютная система: это соленая вода Тенгиза по капиллярам проникла в мембранные коробочки и замкнула контактное реле. Над озером на мгновение возник огромный купол (его площадь более пятисот квадратных метров) и, опадая в холодную воду Тенгиза, потянул за собой спускаемый аппарат. Космонавты внутри «кастрюльки» оказались под отрицательным углом. Проще говоря, «вверх ногами»... К Тенгизу сквозь снежные заносы я пробивался на машине часа два. На берегу уже вовсю полыхали костры. Местные жители, возбужденные и хмельные, набежали к озеру из близлежащего совхоза имени Абая. Дело в том, что у совхозного передовика производства тракториста Вячеслава Наполова в тот день родилась дочь, и в поселке шумно отмечали это неординарное событие. А тут вдруг вертолеты с неба посыпались, какое-то мельтешение на берегу возникло. Когда подвыпившие сельчане уяснили, что по воле случая оказались в эпицентре государственных космических дел, то сразу же решили принимать в них непосредственное участие и продолжили свое застолье прямо на берегу озера. Мороз в ту ночь стоял градусов, наверно, за двадцать. Но целинники - народ ушлый: в мгновение ока они разобрали заборы вокруг собственного жилья и огородов, разложив на берегу громадные костры, которые, как потом признались вертолетчики, служили прекрасными маяками-ориентирами. Ночь, густой туман, порывистый ветер - все эти обстоятельства не позволяли вертолетам приблизиться к бултыхающимся в озере космонавтам и, зацепив спускаемый аппарат, отбуксировать его к берегу. Никаких иных вариантов эвакуации не предусматривалось. Москва категорически отказывалась менять поисково-спасательную схему и требовала действовать по заранее утвержденному плану. А какой, скажите, план в нештатной ситуации? И тогда, и сегодня считаю, что трезвей других оценили обстановку и поняли опасность промедления подвыпившие сельчане-целинники. Они, опытные рыбаки и охотники, на руках приволокли из поселка большую лодку и стали решительно спускать ее на воду. Военные тут же принялись оттеснять от воды самоуправцев. Возникла перепалка. «Спасать ребят надо, замерзнут, однако», - убеждали сельчане военных. Те отводили глаза, но оставались непреклонными: на лодке спасать не положено... Сколько вертолетов кружило в ту ночь над озером - не знаю до сих пор. Много! Асы-вертолетчики делали все возможное, но бывают обстоятельства, когда и профессионалы бессильны. Ближе к утру на Тенгиз доставили аквалангистов, и стали ждать хоть небольшого погодного «окошка». И оно появилось, и точные координаты «объекта» наконец-то были установлены! Сначала к спускаемому аппарату переправили на вертолете аквалангистов. Потом приступили к решающей фазе спасательной операции - опытнейшие пилоты Николай Кондратьев и Олег Нефедов зависли на вертолете над космонавтами и опустили трос, способный выдержать многотонную тяжесть спускаемого аппарата. Аквалангисты мгновенно закрепили фал к стренге... И начался этот удивительный полет! Николай управлял машиной, Олег вел наблюдение за буксируемым аппаратом. Несколько километров до берега вертолет с болтающимся на привязи грузом преодолевал (большей частью в режиме «висячки») без малого час. За это время мы на берегу извелись все и исстрадались в ожидании. Сельчане доставили из поселка очередную флягу с самогоном, но сами употреблять не торопились: «Это для космонавтов, замерзли, бедолаги..» И вот наконец-то спускаемый аппарат с космонавтами на берегу. Каким же громовым «ура» все мы встретили на земле донельзя замерзших и измученных ребят! Более десяти часов провели они в холодной воде Тенгиза... А 7 ноября 1976 года на традиционном ежегодном торжественном приеме в Кремле к Зудову и Рождественскому подошел сам Леонид Ильич Брежнев. «Почему это без Золотых звезд явились наши герои?» - спросил неожиданно генсек у своей свиты. И добавил жалобно: «Мы в ту ночь тоже не спали... Переживали...» На следующий день космонавтам вручили Золотые звезды Героев. Правда, дата в свидетельстве о награде, вероятно, впервые в истории кремлевского делопроизводства, оказалась подтертой. Мой короткий репортаж с места приводнения космонавтов, после долгого согласования с цензурой, «Комсомолка» тогда опубликовала. Рассказывалось в нем об очередном триумфе советской космонавтики и точном приводнении в расчетную точку... Александр Кармен Солнце встает на Западе Читаешь сегодня в российской прессе материалы, касающиеся Латинской Америки, и волосы дыбом встают: столько ляпов, искажения имен и названий, дат и причин тех или иных событий и явлений! Но утверждать, что такое явление – достижение наших дней окаянных, нельзя. Все было и раньше, даже тогда, когда на пути любого опуса к полосе стояло несколько фильтров в лице куратора-специалиста по странам, отдельского бюро проверки и корректуры общередакционной. А еще институт «свежей головы»! Казалось бы, ни одна муха не пролетит. Однако пролетала. И не одна. Самый смешной случай, приходящий мне на ум, связан, как ни странно, с моим отцом, известным кинорежиссером (и журналистом тоже) Романом Карменом. Перед отъездом в Латинскую Америку на съемки фильма «Пылающий континент» (1973) он договорился с любимой им «Комсомолкой», что время от времени будет присылать в редакцию свои очерки. Сказано – сделано. Оказавшись в Чили, он, как и все наши спецкоры тех лет, конечно же обалдел от всего увиденного: во-первых, латиноамериканская экзотика, во-вторых, у власти левая коалиция, идет национализация собственности империалистических транснациональных монополий, трудящиеся устанавливают рабочий контроль над предприятиями, правые отчаянно сопротивляются, ЦРУ плетет интриги и заговоры… Было, от чего прийти в восторг, и разве можно было устоять и не написать серию вдохновенных, пронизанных революционным романтизмом репортажей! Но был еще один нюанс. Чили – страна, находящаяся на другом конце планеты, и там, в самом деле, многое, особенно в природе, происходит иначе. Например, когда у нас лето, там зима, солнце поднимается и идет не по южной, а по северной стороне небосклона, и т.п. Вот мой папочка и «отколол номер». В одном их первых, кстати сказать, блестящих репортажей он так и написал, что-де «тут все не так, как у нас» – и время года иное, и «солнце встает на Западе», и что-то еще в том же духе. Надо отдать должное бюро проверки, «ошибку» там сразу отловили. Девушка прибежала в отдел (а время уже шло к подписанию номера, к полуночи) и забила тревогу. Все, кто удосужился прочитать этот ляп, поняли, что его надо исправлять. Но тут возникла непреодолимая преграда. Дело в том, что у карменовских опусов был в редакции один-единственный цербер-куратор: блестящий репортер-очеркист Татьяна Агафонова. Она была сумасшедшей поклонницей и подругой моего отца, и все договоренности о его сотрудничестве с газетой происходили при ее непосредственном участии. «Все материалы Кармена – только через мои руки!» – провозгласила она, и сделала это девиз совершенно непререкаемым законом. В редакции Таню знали отлично, ее эксцентричность была у всех на устах. Нет, стервой она не была, но ежели ей «втемяшится в башку какая блажь»… то, действительно, лучше не связываться. Да и бесполезно. Позвонили Агафоновой. Изложили ей суть проблемы и деликатно спросили, как быть? Та со свойственным фанаткам экстремизмом категорически отрезала: «Если Кармен пишет, что в Чили солнце встает за Западе, значит, там оно встает именно на Западе! И перестаньте беспокоить меня по мелочам. Точка!». Наутро в нашей газете солнце взошло-таки на Западе. Прошло дня три, и что тут началось! Редакцию завалили письма читателей. Писали школьники, учителя и пенсионеры. Даже академики. Кто-то на самом деле поверил (пример того, какой силой обладало в те годы печатное слово!), а кто-то вежливо интересовался, правда ли, что в Чили «все наоборот»? Я сам читал, приехав в редакцию, один такой научный трактат – машинописный, через один интервал, страниц эдак на пять с хвостиком. И с тех пор наперечет знаю почему солнце всегда восходит на Востоке. х х х Во время первой командировки в Никарагуа меня там опекал Карлос Каррион. Он - выходец из семьи крупных буржуа, его отец был врагом свергнутого диктатора Сомосы, хотя ни в каких революционных или оппозиционных акциях участия не принимал. А вот старший брат Луис стал одним из лидеров Сандинистского фронта национального освобождения (СФНО), создателем новых вооруженных сил. Сам же Карлос, будучи членом национального секретариата СФНО, занимался вопросами ликвидации неграмотности и приступил к созданию общенациональной молодежной организации. Общались мы с ним довольно часто – лично и по телефону. Он помогал мне разработать программу работы в его стране, пробиваться на интервью к некоторым чрезмерно занятым и потому почти недоступным политикам, министрам, деятелям культуры. Накануне моего отлета он пригласил меня на прощальный ужин в ресторан, хозяином которого был его отец. В назначенный час за мной заехал его адъютант и привез в дом, где Карлос жил со своей боевой подругой Патрисией. Особняк раньше принадлежал какому-то местному магнату. Карлос принял меня радушно. Мы прошли в гостиную, сели в кресла, он предложил легкую выпивку – этакий аперитив перед ужином. Разговор шел о моей работе, о том, что удалось и что не успел сделать, что понравилось и что – нет. Беседа наша явно затягивалась, и я начал ерзать. Заметив мое беспокойство, хозяин улыбнулся: «Ты что, до сих пор не привык к «hora latina» (латиноамериканской непунктуальности)?» - «Наелся ею по уши! А, если серьезно, скажи: какие-то проблемы?» - «На этот раз мы имеем дело с женщиной. Как назло, у нее сейчас собрание: на одной фабрике создается ячейка СФНО, и она там вроде вашего большевика-политкомиссара. Обещала не опаздывать, но ведь мы же в Центральной Америке», – он снова улыбнулся. Я тоже. «Чем бы тебя развлечь?» – задумчиво пробормотал Карлос, оглядывая стены гостиной, увешанные образцами старого, колониальных времен оружия. Мой взгляд следовал за ним. «Нравится?» – спросил он. «Еще бы!», я подумал, что эта коллекция принадлежала, наверное, еще бывшему владельцу. Карлос же стал рассказывать историю каждого «экспоната», где и на каком блошином рынке он нашел его. После революции многие особняки местной знати были разграблены, и их содержимое, в том числе и антиквариат, выплеснулось на лотки торговцев. Рай для коллекционеров! А Карлос, выросший в аристократической семье, знал толк в таких «игрушках». В этот момент открылась дверь, и вошла его красавица-невеста: «Ради Бога, извините за опоздание». Мы простили ее, и она побежала наверх приводить себя в порядок. А тем временем Карлос решил продолжить «оружейную экскурсию». Но на этот раз из средневековья мы переместились во времена не столь отдаленные. Он повел меня в «подсобку», включил свет, и моему удивленному взору предстал настоящий арсенал. Чего там только не было! Американские «винчестеры», «кольты», М-16 и еще разные карабины, израильские «узи», орудия атаки из Бельгии, Германии, Франции, базуки, гранаты и патроны. И ни одного «калашникова»! «Почему такая дискриминация?» – удивился я. «Не понимаешь? – удивился и Карлос. – Очень просто. Мы не хотели, чтобы нас и нашу борьбу с диктатурой представили как инспирированную из Москвы или Гаваны. Вот и запасались трофейным оружием». И он рассказал, что большинство этого хлама контрабандой поставили из Индокитая, где его тысячами тонн оставили проклятые «друзья-гринго» во время вьетнамской войны. Но тут Карлос театрально осекся: «Ты что же, хочешь, чтобы я тебе все наши секреты раскрыл? А ты случайно не из ЦРУ?» - «В ЦРУ, я думаю, обо всех ваших источниках оружия знают лучше, чем вы сами. И потом, разговор этот завел не я. Хотя, не скрою, мне тоже интересно. Остается определить пределы». – «Пределы чего?» - «Того, что можно публиковать, а что нет». – «Пиши, что хочешь. Сам сказал: в ЦРУ все известно. А в ваших службах и подавно». Карлос предложил мне пострелять, пока он поторопит подругу, и передал на попечение своего адъютанта, незримо присутствовавшего при нашем разговоре, а теперь вышедшего из тени. Покрутив разные, щедро смазанные маслом карабины и напрочь испачкав руки, я отказался от этой затеи. Но поинтересовался: «Скажи, а взрывчатку изготовлять ты умеешь? Приходилось, когда вы были в подполье, готовить «домашние» бомбы?» В глазах адъютанта засверкали азартные искорки: «Хочешь, продемонстрирую?» И он начал урок: «Возьмем грамм сто этого, потом вот этого, добавим того, и теперь надо все это…» На моих глазах из самых элементарных подручных, действительно «домашних», средств заваривалась взрывчатка средней разрушительной силы. «И что же этим «тортом» можно разнести?» - «Я тебя на какой машине привез? Правильно, на «тойоте». Так для нее вполне хватит. А если бросить такой пакетик в каминную трубу, то и домик разнесет. Не целиком, конечно, но ремонт влетит в копеечку. А шуму будет!» Наш задушевный разговор прервал Карлос: « Не везет тебе, Алехандро. Мой адъютант случайно оставил в машине ключи и захлопнул ее. Придется вызывать другую машину, а это - еще минут сорок. Расстояния у нас в Манагуа, сам знаешь, какие». Это я знал хорошо: после страшного землетрясения конца 60-х годов, разрушившего практически всю столицу, ее так до конца и не восстановили. Уцелевшие районы оказались разброшенными на огромной площади, перемежались пустырями, поросшими бурьяном и диким кустарником, новые застройки велись хаотично, без какого бы то ни было порядка. Приезжему сориентироваться в Манагуа было непросто. «Мы тут кое-что сотворили, - сказал я. – Может, воспользуемся?» Карлос лишь печально покачал головой. Было видно, что он расстроен не на шутку. И тут меня осенило: «Можно взглянуть на машину?» Осмотрев наглухо запертую «тойоту», я поинтересовался, нет ли в их арсенале кусочка медной проволоки? Проволока нашлась, и плоскогубцы тоже. Я быстро соорудил уже хорошо известный мне крючок (в моем корпункте в Лиме тоже была «тойота», и подобные ситуации случались с завидной регулярностью), просунул его между резиновой прокладкой и стеклом передней двери, для пущей важности немного попыхтел и… открыл замок. Эффект был потрясающий. «Да-а-а, - почесал затылок Карлос, - вот что значит опыт человека из страны победившего социализма!» И уже из окна отъезжавшей «тойоты» погрозил своему адъютанту: «А ты, давай, изучай опыт старших товарищей, осваивай технику взлома чужих автомобилей! Пригодится на будущее!» «Комсомольская правда» - это… Анатолий Строев: «Комсомольская правда» это - вечное воспоминание о молодости и о гусарстве, которым во все времена «грешили», прежде всего, собственные корреспонденты газеты, независимо от возраста и своей комплекции, отдаленности корпункта от Москвы и национальной принадлежности. Владимир Любицкий: Пусть не прозвучат мои слова каламбуром, но для меня «Комсомольская правда» - это правда. Конечно, во все поры она была зеркалом своего времени. И журналисты с ее мандатом во все поры были детьми своего времени, отмеченные не только его доблестями, но и его пороками. Но слово «правда» в названии газеты всегда было именем существительным, а «Комсомольская» - прилагательным. И признание коллег ты мог завоевать не должностями или наградами – только правдой. Как мы ее делали Виктор Дюнин Подсказка Никиты Сергеевича Как родилось название молодежного движения, о котором «Комсомолка» писала четверть века. Кто работал в ночную смену, знает, что под утро, миновав полусонную одурь, обретаешь поразительную для самого себя ясность мысли. Мы с Кимом Костенко через какое-то время полного творческого бесплодия стали надеяться только на эти минуты озарения. Нас с вечера оставили в ночь в одном из кабинетов здания ЦК ВЛКСМ. Через трехчасовые интервалы дежурная буфетчица приносила нам по стакану горячего чая с лимоном и сушками. И этот режим изоляции, и это спецобслуживание объяснялись исключительно надеждой на эффективность наших интеллектуальных потуг. Нас вызвали на Новую площадь из редакции и поручили придумать ни больше, ни меньше, как название новому всесоюзному комсомольско-молодежному движению. Задание срочно создать его Цекомол получил от самого первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева. Он, очевидно, со времен первых советских пятилеток запомнил «легкую кавалерию» - бедовые молодежные отряды, которые проводили молниеносные рейды и проверки состояния дел на заводах, стройках, транспорте. Но в предвоенную пору «кавалеристы», видно, поднадоели со своими «набегами» и их расформировали. Прошли десятилетия. В начале 60-х в советском обществе назрели перемены, политическая «оттепель» настраивала общество на критику недостатков. Хрущев не раз высказывал пожелания выстроить четкую систему постоянно действующего контроля с участием в нем широких масс, в котором молодежи отводилась таранная роль. В 1962-м до нас в «Комсомольской правде» докатилось эхом, что Никита Сергеевич дал поручение реанимировать в современном обличье «легкую кавалерию». Несколько месяцев в Москве, Ленинграде, Киеве шла лихорадочная подготовка к созданию групп и отрядов из комсомольцев и другой молодежи, способных, как тогда писали, «щеточкой критики потревожить глянец отчетов». Не хватало вроде бы малого – названия нового движения. Однако для молодежной среды именно оно было как раз всегда знаменем и программой, от названия зависели и популярность, и будущность всего, как теперь именуют, проекта. Собственно говоря, названий было придумано великое множество – звучных, хлестких, афористичных. Однако, ни одно и близко не приближалось к хрущевскому видению боевого авангарда. «Легкая кавалерия» своим именем отражала и темп, и технологию, и фразеологию времени. А названия, которые появлялись на этот раз в цекомольском загашнике, прежде всего этим критериям и не отвечали. Так, по крайней мере, сообщили нам с Кимом Костенко, ни показав, правда, ни одной придумки, чтобы мы не настроились на ложный след. Мы с Кимом трудились в отделе рабочей молодежи, Костенко редактором, я его замом, наши фамилии часто мелькали в материалах, освещавших шефство комсомола над ударными стройками, другие молодежные дела, и в ЦК ВЛКСМ резонно рассчитывали на наш опыт и потенциал. Не я первый, конечно, выскажу мысль, что «Комсомолка» 60-х была подлинным штабом шестидесятников. Она сделалась не только самой тиражной и яркой среди других центральных газет, а, пожалуй, и самой задиристой, непокорной. Однако, когда было надо, «Комсомольская правда» становилась предельно деловым конструктивным изданием. Не только набатно, но и грамотно она звала молодежь осваивать целину, природные богатства Сибири и Дальнего Востока. Мы гордились фактами, когда юноши и девушки приезжали в Дивногорск или Братск, предъявляя вместо комсомольской путевки вырезку из нашей газеты. По выступлениям «Комсомолки» с критикой эпизодов и целых фрагментов хозяйствования принимались руководящими инстанциями весьма суровые меры, часто с оргвыводами, иногда в форме партийно-правительственных решений. Румяные комсомольские вожди часто позванивали в редакцию по своим служебным нуждам. Они, конечно, не были с нами всегда запанибрата, но не чурались пропустить рюмку-другую не только в официальном редакционном застолье, но и в каком-нибудь гостиничном номере во время собкоровского совещания. В ЦК ВЛКСМ знали силу слова «Комсомолки», умели выжимать из газетчиков пот и интеллект. Сплошь и рядом приходилось дорабатывать цековские постановления, доводить до лозунгов невнятные формулы секретарских речей, выдумывать философию долгоиграющих кампаний. И вот, значит, сидим мы с Кимом… Уже алеет утро 11 мая 1962 года. Головы наши ясные-ясные до звона. Время приближается к началу цековской рабочей смены. На листок блокнота, в столбик, намарано еще несколько новых строк. Да что толку! Никакого путного названия. Из окон во всю стену начальственного кабинета на нас подуло нагоняем, а изнутри заговорило уязвленное честолюбие. Как живой сейчас передо мной Костенко, ушедший безвременно из этого мира мой дорогой старший друг. Вот он виновато откидывает со лба смоляную прядь волос, с трудом поднимает на меня совестливые глаза, белозубая улыбка получается беспомощной. Эх, Ким, Ким, бесстрашный фронтовой лейтенант, недавний донецкий собкор газеты, по-шахтерски рубавший в своих экономических заметках правду-матку. Впрочем, сейчас понимаю его состояние: профессионально не сработали, даром сушки ели. В кабинет не входит, а вбегает Абдул- Рахман Везиров, секретарь ЦК, курирующий отдел рабочей молодежи, врывается весь упругий, свежий, с надеждой во взоре. Взор тут же грустно тускнеет, когда мы неуверенно протягиваем ему блокноты. Но нам, ей-ей, кажется, что еще не все потеряно, пока верится в находку сгинувшего слова. Кто газетчик и часто пишет в номер, тот знает, что надо терзать бумагу до последней возможности, пока секретариат не вырвет ее из-под локтя. «Чаем-то вас хотя бы напоили?» – спрашивает Везиров, уже проглотив нашу неудачу. «Лучше бы водкой»… - «Иные, - продолжает сокрушаться Рахман, - прошлую ночь и коньяк пробовали. Не одни вы здесь ночевали. Да не в коней корм». Свой парень Рахман, не раз нас выручал, как и мы его. Он тяжело вздыхает, тоже готовится к нахлобучке. И где же это снайперское слово? Оно должно быть такое простое, чтобы назавтра только удивиться, что искали его, как иголку в стогу сена. Слово носится в мозгу, в нервах, в воздухе. Где же оно витает? И подсказка приходит – с заоблачных высот. Везиров бросает на стол пачку принесенных с собой свежих центральных газет. Чтобы уйти от собственных мыслей, углубляемся в чужие. Но читать особенно нечего. Во всех газетах – многополосная речь Н. С. Хрущева на Всесоюзном совещании железнодорожников. Взгляд бежит: абзац – колонка – абзац – колонка.. Стоп! О чем здесь? До сих пор помню фразу: «Постоянно укреплять прожектором коммунистического контроля все участки производства». Не сама, собственно, мысль, а единственное слово зацепило глаз и внимание – «прожектором». Вот оно – прожектор! Почему мы бездарно промучились прекрасную майскую ночь? Никак не давался ключ к названию, понятный всем символ молодежного движения. Мы зациклились на популярной тогда космической фразеологии, на уже входивших в обиход терминах высоких технологий… А надо было взять тоном пониже – из устоявшегося словарного запаса. Теперь, мне показалось, волшебной удачей ответ подброшен. «Смотри, Ким, - протягиваю газету, - «Про-жек-тор»!» Костенко подхватывает слово, будто мяч на своей половине поля, и отправляет его на мою: «Комсомольский»!» - «Комсомольский прожектор»! А?» – дуэтом выговариваем мы, обращаясь к Везирову. Тот ухватывает сразу: «Тепло… Горячо!» – и убегает куда-то мгновенно. Минут десять никто нас не тревожит. Молчать больше невмоготу. «И что ты, Ким, давеча говорил насчет водки?» - «Подожди, не сглазь!» Абдул-Рахман влетел к нам в кабинет ликующий: «Никита Сергеевич по телефону принял название, будем оформлять как постановление ЦК ВЛКСМ». Так было вымучено имя и основное содержание будущего массового молодежного движения «Комсомольский прожектор». Через день «Комсомолка» уже печаталась с «шапкой» на всю полосу «Ярче свети, «Комсомольский прожектор»!» И пошло-поехало… От отдела рабочей молодежи в редакции отпочковали самостоятельный отдел «Комсомольского прожектора». Но это что…Одноименные структуры появились почти во всех организациях ВЛКСМ – от ЦК до сельского райкома. В нашу газету обвалом посыпались сообщения о создании на фабриках, заводах, стройках, в локомотивных депо, в конструкторских бюро и научно-исследовательских институтах постов и штабов «Комсомольского прожектора». Среда его обитания оказалась повсеместной: бюрократизм, формализм, волокита, взяточничество, бесхозяйственность, бракодельство… С конкретными носителями этих зол и начали борьбу молодые «прожектористы». Камни критики с неподдельным задором полетели из их отрядов в стоячие болота советской, до предела централизованной и регламентированной жизни. «Зорче хозяйский глаз!» - выдавала «Комсомолка» очередную полосу о деятельности «КП» (аббревиатура быстро прижилась, и мы гордились, что она совпадает с сокращенным именем нашей газеты). Без всякой идеализации былого скажу, что юношество всей страны взялась тогда за предметные дела – искать рядом, в заводской, колхозной, институтской округе недостатки, нелепицы, ошибки, преступные деяния. За шумом-гамом, стенгазетной гласностью вставало желание молодого поколения переиначить жизнь по-своему. «Не сигналить, а действовать!» - этот призыв «Комсомолки» выговаривал формулу поведения «прожектористов». Газета из номера в номер прокладывала русло «КП». Углубление в экономику чем-то даже поэтизировало такие понятия, как производительность труда, мировые стандарты качества, экономия ресурсов. Не зря сразу стала модной песня Александра Галича «Баллада о прибавочной стоимости». Газета вдалбливала в головы свой девиз «Вскрыл резервы – добивайся их реализации». А что! Правильно на все времена. По-своему прагматичной была молодежь. И движение «Комсомольского прожектора» помогало вглядываться в мир, оно становилось действенным, захватывало все новые миллионы молодых, без сомнения, приносило пользу. Даже со скидкой на известную дутость отчетов о результатах работы штабов «КП», во всех отраслях хозяйства «прожектористы» реально добивались колоссальной экономии средств, материалов, людских ресурсов. «Комсомолка» анализировала работу «КП» даже в школах и больницах, отделениях милиции и военкоматах, морских портах и загранучреждениях. «Комсомольский прожектор» оказался необычайно своевременным молодежным попаданием в надежды той поры, когда все ждали реформ, серьезного обновления. Впоследствии «КП» стал, к сожалению, понемногу вместе с градусами «оттепели» угасать, оборачиваться то обязаловкой, то нарядной витриной. Но в штабы и посты из-под палки не загоняли. В них сами сбивались люди хваткие, напористые, со смекалкой. Без их личной заинтересованности проявить свой профессионализм, убрать с пути в большую жизнь равнодушие, уравниловку, воровство «Комсомольский прожектор» так бы долго не просуществовал. А светил он, в том числе и на страницах «Комсомолки», больше четверти ХХ века, став непреложным атрибутом социальной жизни нескольких поколений молодежи и молодежных журналистов. Ведь не даром? Леонид Репин Все выше и глубже В "Комсомолку" я пришел в 1964 году с твердым намерением сразу стать знаменитым. Дело было - проще некуда. Надо только придумать что-нибудь этакое: громкое и неожиданное. Я стал придумывать. Можно, конечно, написать, как расслабляется дорогой Никита Сергеевич, но хрен прорвешься. Можно написать о тайных возлюбленных членов Политбюро, но не дадут. Члены не дадут, да и их женщины тоже. Можно, на худой конец, и жизнь отдать за родную газету... Но тогда я это посчитал несколько преждевременным. И вдруг, пришло! Надо совершить какой-нибудь подвиг во имя газеты! Ну, например, подобно Бомбару, пересечь в одиночку Атлантический океан. Но - было уже. Или - совершить кругосветное плавание на подводной лодке. Но тоже - было. Пуститься вокруг света вплавь я один не решился: не люблю долго махать руками. А что, если спустя многие десятилетия, кинуться в стратосферу на дирижабле или воздушном шаре? Очень скоро я выяснил, что ни одного дирижабля у нас с тридцатых годов не сохранилось, а вот воздушные шары в сдутом виде в одном местечке имеются. Надо только до них добраться - и сразу в полет! И меня мгновенно узнают все! Сравнительно быстро я нашел подходы к Центральной аэрологической обсерватории, испугал ее директора-академика своим напором и грандиозностью замысла, но принципиальное согласие выделить моей газете и лично мне один завалященький шарик я получил. Я тут же возжелал его посмотреть. Академик вызвал старого аэронавта (к тому времени на всю страну их оставалось только двое), повелел отвести меня в ангар и показать летательный аппарат. Ангар на деле оказался древним сараем со всяким хламом, а в его дальнем углу я увидел кучу какого-то тряпья. «Вот он,- сказал с любовью аэронавт Виктор Трофимов,- больше тридцати лет лежит здесь...» Аэронавт взял веничек и с очевидной нежностью смахнул пыль с залежавшегося достижения науки и техники. Из-под пыли веков проявилась надпись, сделанная белой краской: «Вр-75». Это регистрационный номер аэростата, объяснил Трофимов. «Надувать сейчас будем? - переминаясь от нетерпения, спросил я его,- Или, может быть, вы один справитесь?» Аэронавт объяснил, что пятьсот кубометров газа (легче воздуха) нам и за всю оставшуюся жизнь не выдохнуть. Так неожиданно возникла проблема: где достать такой газ - аргон или гелий? В обсерватории я узнал, что инертные газы безумно дороги, и что даже наша небедная газета купить столько не сможет, если только не продаст свой шестой этаж на улице Правды, помещения отдела пропаганды в ЦК ВЛКСМ и прилегающую к ним столовую, а также и подмосковный дом отдыха для комсомольских работников «Елочка». Я засомневался, что руководители газеты и ЦК на это пойдут, однако надежды не потерял. Есть и другой вариант, подсказали ученые: можно полететь на водороде, который ерунду какую-то стоит. Небольшое осложнение, правда, состоит в том, что шар наш старый, в его проклеенных швах наверняка будут протечки, а водород в смеси с воздухом, как известно, образует страшной силы взрывчатое вещество - гремучий газ. Искра статического электричества, электрический разряд в облаках - и от всего экипажа останутся невидимые глазу молекулы. Зато водород на обсерватории имелся в нужном количестве, и мне пообещали его откачать. Выбора не было, я согласился. Я уже стал собираться, предвкушая изумительное воздушное путешествие, как вдруг меня охладили военные. А точнее начальник ПВО Москвы и Московского военного округа. Генерал-полковник сказал: «Если полетите без нашего разрешения, мы вас собьем». - «За что?!» - «А ни за что. У нас приказ уничтожать все объекты, появившиеся в воздухе без нашего ведома». – «Ну, так давайте прямо сейчас решим эту проблему!» - воскликнул я, полный надежды. «Сейчас не могу, - отрезал генерал-полковник, - я должен согласовать этот вопрос». – «Простите, с кем? - невинно поинтересовался я,- С маршалом?» - «А вот это вам знать не обязательно»,- отрезал генерал. Полет, о котором знали уже в большом ЦК и в Генштабе объединенных вооруженных сил стран Варшавского договора, нам разрешали и запрещали несколько раз. Думаю, такое положение сложилось не без вмешательства НАТО: их, безусловно, насторожили мои попытки потревожить воздушное пространство, прилегающее к западным границам СССР. Оттуда рукой подать до их штаб-квартиры. А мало ли что я там задумал... Короче говоря, все, о чем я рассказываю, длилось больше трех лет. Но, наконец, день подъема все же настал. На стартовой площадке на окраине города Рыльска, возле хеопсовой пирамиды из баллонов с водородом и в окружении жизнерадостного контингента юных дев из местного медицинского училища, педагогического, ветеринарного, а также и сельскохозяйственного, мы готовились к старту. Телекамеры московских телеканалов, кроме того - телевидения Курска и Центральной студии документальных фильмов, нацелили свои всевидящие объективы на наши мужественные лица, на которых однозначно читалось наше полное презрение к риску. Экипаж в составе пилота-аэронавта, командира корабля Виктора Трофимова, инженера ЦАО Виктора Богачева и многострадального меня самого был вполне готов. Конечно, мое мужественное лицо тоже было в центре внимания прессы и телевидения. Было раннее утро последнего дня августа 1968 года. Первая в истории «Комсомольской правды» экспедиция на воздушном шаре «Комсомольская правда» была готова отправиться в неизведанное. Если честно, я волновался: «Вдруг ПВО опять передумала?» Я оглянулся, но зенитных установок нигде не увидел. Впрочем, я понимал, что маскироваться они отлично умеют. Вон, например, в колокольне ветхой церквушки что-то поблескивает... И вон тот стог отчего-то шевелится... И та баржа на реке как-то подозрительно поперек фарватера встала... Начальник стартовой команды Александр Масенсис, запускавший шары в 20-х и 30-х годах, прокричал зычным голосом, заставившим юных дев дружно вздохнуть: «Отдать поясные!» Ко мне успели подлететь несколько коллег-журналистов из ТАСС и местных газет: «Леня! Скажите напоследок что-нибудь!» Я ответил по-гагарински скромно: «Поехали!» Стартовая команда разом отпустила ремни-пояса и, кажется, мы полетели. Именно - кажется, потому что никакого рывка, толчка, нарастающего ускорения я не ощутил, а только увидел, стоя в плетеной корзине-гондоле, что люди внизу внезапно сделались маленькими. Это было невероятно! В считанные мгновения мы вознеслись на высоту в сотни метров, и я этого совершенно не ощутил! И, главное - все это происходило в полной тишине. И в полном покое - никаких трясок, раскачиваний, вибрации. Мы летели как в мыльном пузыре, безмолвно, стремительно. И этих всех ощущений мне уже никогда не забыть. Сразу начались трудовые будни полета. Командир корабля потихонечку из совочка сыпал за борт песочек - регулировал высоту подъема, чтобы поймать нужный нам ветер, то и дело прилипая к приборам, а я за его спиной достал из своей сумки заначенную бутылку шампанского, беззвучно открыл ее, и мы с Богачевым распили из горла за успех нашего невероятного предприятия. Пустую бутылку я тут же выкинул, благо пролетали мы в ту минуту над брошенным полем. Командир дернулся над альтиметром, постучал по нему пальцем и пробурчал: «Что-то барахлит старый прибор... Ни с чего высоту набирать стал».. Про нашу бутылку он, по счастью, не знал ничего. А потом мы создали пробку на Симферопольском шоссе: движение совершенно застопорилось, водители повыскакивали из машин и глазели в небо, показывая на нас пальцами. Летающих шаров в те годы никто не видел. Потому что их не было. Пролетая над полем, где паслось небольшое стадо, на высоте с полкилометра, я крикнул пастуху: «Эй, мужик! Как дела?!» Он начал вертеть головой во все стороны так интенсивно, что я испугался, как бы она у него не открутилась совсем. Он не скоро сообразил, что услышал небесный глас и только после того, как смекнул, задрал голову. Увидев нас, он сел! Опомнившись, заорал: «Эй, вы - кто?! Куда?!» Вдаваться в объяснения мне было некогда, потому что нас ждали великие свершения, и еще потому, что мне нестерпимо захотелось облегчить состояние организма после шампанского. Для этого в полу корзины имелся небольшой люк диаметром сантиметров тридцать, который я незамедлительно и использовал по назначению. И шар снова ринулся в высоту! Трофимов огорченно посмотрел на альтиметр, так и не найдя подходящего объяснения столь странному поведению летательного аппарата. Тут я вспомнил, что в редакцию необходимо привезти из полета снимки, и собрал оставшуюся часть экипажа в одном углу. Корзина была тесной, и оба аэронавта в кадр одновременно не попадали. Тогда я вылез из гондолы, встал на ее края и, держась за стропы, начал снимать. Происходило это на высоте полтора километра, что отмечено Трофимовым в нашем бортовом журнале. Богачев хваткой бульдога вцепился в мои штаны: «Слезай! Не надо! У тебя же двое детей!» Он бывал у меня дома и знал точно, что у меня сын и дочь. В эту минуту он вспомнил о них и сделал все, чтобы они не остались сиротами. Наш полет, меж тем, продолжался и, уж поверьте, он не был для нас развлечением. Командир корабля Виктор Трофимов, известный в тридцатые годы аэронавт, понимал, что благодаря «Комсомолке» состоялся все же этот его последний полет - нежданный подарок судьбы. Он уж и не думал, что ему когда-нибудь удастся еще полететь на шаре... Для него наш полет - возвращение в молодость. А Витя Богачев... Не «Комсомолка», так бы и не узнал он никогда, что это такое - полет на шаре. Он и минуты не оставался без дела. В программе полета значилось: "Обследование нижних слоев атмосферы», и Виктор неотрывно работал с приборами. Не скажу, что наш полет для всемирной науки имел определяющее значение, но, поверьте, исследование атмосферы в свободном полете, при работе приборов без вибрации, в идеальных условиях - все-таки что-то Богачев полезное делал. Меж тем, Трофимов вдруг забеспокоился. Я огляделся и увидел, что поток воздуха несет нас навстречу грозовому фронту, располагавшемуся чуть ниже, метров на сто. Подняться выше мы могли бы, но от этого уменьшился бы запас балласта. А балласт - в воздухоплавании - горючее. Да и опасно было подниматься выше: старая оболочка постоянно потрескивала в напряжении. Мог не выдержать нагрузок наш древний шар... Вошли-таки мы в те облака. Вокруг то и дело полыхали молнии, сделалось темно и черно. И как-то очень тоскливо. Трофимов скомандовал: «Надеть парашюты!» Нам дали по одному на брата. Мы с Богачевым переглянулись, но парашюты надели. «Приготовиться к прыжку!» Ни один из нас в жизни не прыгал с парашютом. Тем боле, без него. Я от души надеялся, что прыгать нам не придется. Картина вокруг открылась, меж тем, такая: чернота, друг друга плохо видим, земля скрылась совсем. Альтиметр показывает 880 метров. Думаю: сейчас покажу, как надо прыгать затяжным прыжком... Только показывать некому. Трофимов занят своими делами, Богачев хорохорится, изо всех сил демонстрирует, что ему совсем не страшно. Я тоже пока еще не утратил мужественного выражения своего лица. И вдруг грозовые облака куда-то исчезли. Гремучий газ нам, по счастью, не удалось получить. Как мы садились в полной почти темноте - это отдельный рассказ. Врезались в березовый лес, стеной стоящий, и чуть не покалечились. Неведомо откуда сбежался народ, повис на корзине, и наш издыхающий шар, теряющий летучий газ, как человек при последнем выдохе, поник, упал снятым носком на землю... Об этом полете - первой экспедиции «Комсомольской правды», много писали, говорили по радио, показывали по телевидению, в киножурнале «Новости дня» по всей стране. Имя «Комсомолки» отовсюду звучало. Та экспедиция стала первой, носящей имя газеты. Потом я стал первым советским журналистом-акванавтом и жил в подводном доме на дне Черного моря, ходил во многие экспедиции со спелеологами, гляциологами - всех экспедиций в моей жизни было более тридцати. А ту, самую первую экспедицию «Комсомольской правды», никогда не забыть. Людмила Овчинникова Здесь случались чудеса О «Комсомолке» вспоминаю с благодарностью. Газета помогла мне осознать, что есть тема, которой я должна служить. Когда я пришла в редакцию, передо мной маячили поездки на стройки и в заводские цеха, и верхом творческой удачи казались очерки о тех, кого называли тогда «человеком труда». Короткие тассовские строчки о прокладке новых трасс в Сибири и открытии месторождений волновали мое воображение: «Поехать бы туда!» Я думаю, многие мои коллеги, вспомнив те годы, поймут меня. И вот однажды все переменилось в моей работе. Будто сама Судьба вышла мне навстречу. Эта история началась весьма обыденно. Я пошла в столовую (через дорогу) и, взяв поднос, искала свободное место. Села за стол рядом с Юрой Платоновым, корреспондентом военно-патриотического отдела. Быстро поглощая обед, мы успели поговорить. Я сказала, что хотела бы поехать на юбилей Сталинградской битвы. «Почему?» - спросил он. «Дело в том, что мы с мамой и сестренкой находились в подвале все дни боев в Сталинграде». - «Неужели?» Мы оба торопились, и я сводила разговор к тому, что, если никто другой не собирается ехать в Волгоград, то, может быть, мне доверят написать корреспонденцию о встрече ветеранов? Юра ничего мне не ответил. Мы вернулись в редакцию. И, мне кажется, не прошло и двадцати минут, как раздался звонок: «Зайдите к Оганову». Григорий Оганов, как известно, был ответственным секретарем редакции. Я была уверена, что вызвали меня по какому-нибудь материалу отдела, поэтому немало удивилась, когда он сказал: «Так вы были в дни боев в Сталинграде?» - «Да вот, пришлось». - «Напишите об этом». Оказалось, Юра Платонов успел поговорить обо мне в отделе, и кто-то побывал у Оганова. В тот момент я еще и осознать не могла, какой важной окажется для меня первая моя публикация о том, что довелось пережить в Сталинграде. Сидя в секретариате, я по-прежнему твердила: «Мне бы в Волгоград поехать…» - «А Вы напишите сначала, а потом поговорим о Вашей командировке». С тем я и ушла. Может быть, это покажется странным, но сразу после войны и, даже годы спустя, мало говорили о войне. Почему? Наверное, в людях срабатывала психологическая защита. Тем, кто остался в живых, надо было еще внутренне выжить. Ведь каждый вынес из войны столько тяжелых переживаний. Не было еще традиционных встреч ветеранов, школьных музеев с фотографиями фронтовиков. Они появятся позже. В тот вечер, вернувшись домой, я была растеряна. Как написать о войне? То, что было загнано в душе куда-то вглубь, снова встало перед глазами. Наша история была обычной для сталинградцев. Мы жили в заводском поселке. Еще накануне слышали по радио сообщения о том, что бои идут на Дону. Это в ста километрах от Сталинграда. А наутро 23 августа 1942 года немецкие самолеты бомбовыми ударами стали уничтожать город. Немецкие танки за одни сутки прорвались к Волге. Отец попрощался с нами, вместе с заводскими рабочими он ушел в ополчение. Мы с мамой были испуганы и подавлены. Что делать? Наш дом был в полутора километрах от Волги. И даже на таком расстоянии ветер доносил до нас с Волги страшные, сливающиеся в гул крики: «Спасите!» Немцы топили пароходы. Нам казалось, мы затеряны среди войны. Как и тысячи сталинградцев, не смогли выехать из города. Прятались в убежище под поваленным деревянным домом. В нашем подвале было трое женщин и восемь детей. Нам пришлось пробыть там пять месяцев. Это – целая жизнь… О чем же мне рассказать? В тот вечер я решила написать о том, что больше всего поразило меня на войне. О солдатском милосердии. Собственно, мы и выжили только потому, что бойцы делились с нами, чем могли. Надо сказать, что наши солдаты в первые месяцы боев в Сталинграде питались скудно. Немецкие самолеты разбивали баржи с продовольствием. И все-таки, спустившись в подвал, и, увидев детей, бойцы отламывали кусок хлеба и молча оставляли нам. Потрясало это меня тогда, потрясает и теперь. Я написала о капитане Павле Михайловиче Корженко. О том, как он пожалел меня, увидев, как я топчусь в овраге около солдатской кухни, стесняясь попросить еды. Расспросив меня, Павел Михайлович стал помогать нам. Написала о двух пулеметчиках, которые стреляли из нашего подвала. Один из слухового окна, другой, стоя на ступеньках, из дверей. Пулеметы – это уже ближний бой. В те страшные минуты мы молились, глядя на них. И они не ушли, не бросили нас без защиты. Вечером пришла подмога… Все это снова встало перед глазами. Утром я принесла Оганову свой очерк. Прочитав, он написал «В номер!» Мне необычайно везло в тот день. Вел номер фронтовик Ким Костенко. С тревогой ждала: «Что он скажет?» И, может быть, только по выражению его лица поняла: одобрил. Он придумал мне заголовок «Дом на передовой». С этого материала начался мой робкий подход к военной теме в газете. Мне хотелось писать о войне. Но вот что меня смущало. Нередко появлялись очерки, в которых авторы старались придумать – что говорил и о чем думал герой перед тем, как сложить свою голову в бою. Я понимала, что никогда и ни при каких обстоятельствах не буду прибегать к подобным приемам. Как же мне писать? Я решила начать с того, что пригласила за «круглый стол» фронтовиков. И, прежде всего тех, кто был мне всего ближе – ветеранов-сталинградцев. Чего я хотела добиться от них? Подлинной окопной правды, чтобы они в своих рассказах соскребли сусальную позолоту с известных исторических событий. Но я чувствовала, что у меня не хватает опыта. У каждого фронтовика – свое пережитое. Пробиться к рассказу о сокровенном было нелегко. Запомнился мне один откровенный рассказ бывшего солдата: «Вы хотите знать, как я пошел в первый бой? Пробежали несколько шагов, упал – ничего не помню, еще пробежали, упал – ничего не помню. Такое боевое крещение. Можете вы понять это состояние? Страх отбивает и чувства и память». Потом я часто вспоминала этот рассказ, когда говорила с ветеранами. Мне скажут: почему вы все о себе? Надо о газете. Я и пишу о газете. О том, как мне старались помочь пробиться к самой себе, к своей теме. Мне щедрой рукой давали и средства и время, чтобы я могла осуществлять задуманное. Я собрала в редакции участников Курской битвы, напечатала их рассказы. Потом поехала в Белоруссию. Мне хотелось привезти в наш Голубой зал белорусских партизан. До той поры я не бывала в Белоруссии, и имела самое общее представление о партизанском движении. Мне дали возможность съездить в Белоруссию четыре раза подряд. Я познакомилась с людьми, побывала в архивах. В Минске ветераны помогли найти командиров партизанских отрядов, разведчиков, подпольщиков. Большой «белорусский десант» прибыл в нашу редакцию. Мне кажется, это были незабываемые рассказы. Признаться, у меня был личный подход к военной теме. До сих пор мне представляется некоей загадкой: как мы смогли остаться в живых в этом подвале? Ведь оказались в безвыходном положении. Что же такое случилось на свете, что мы не погибли там? Слушая рассказы ветеранов, я думала, может быть, эти партизаны взорвали какой-нибудь мост, и потому гитлеровцы не дошли до нашего подвала? Все мне казалось взаимосвязанным в тех военных событиях. После этих «фронтовых встреч» в редакции со мной впервые главный редактор Лев Константинович Корнешов заговорил о том, что надо, мол, перейти в военный отдел. И тут я перепугалась: «Не справлюсь!» И снова и зам. главного Валерий Кисилев, и члены редколлегии, причастные к этой теме, и друзья в коридоре стали меня убеждать, подбадривать. Но я понимала – одно дело, когда мне посчастливилось выбрать темы, подолгу разрабатывать их для газеты, и другое будет, когда начнется обычная текучка в отделе. Смогу ли я? Хватит ли у меня сил и знаний? В руководящих кабинетах со мной говорили сначала по-хорошему: «Поймите, - это ваша судьба». Потом с раздражением: «Надоело вас уговаривать!» Но я по-прежнему упиралась. Вопрос этот для меня решился после слов Вали Ляшенко (он был редактором военного отдела): «Люда, неужели мы тебя обидим?!» На другой же день я пришла в военный отдел. Мои тревоги понемногу улеглись, когда увидела, что не только мне, но всем в отделе приходится каждый день учиться. Любая историческая дата, встреча с летчиком или артиллеристом требовали серьезной подготовки, потому что иначе разговор просто не получится. Мне нравилось, что в отделе существовал культ знания. Покупали историческую литературу, обменивались книгами, помогали друг другу. Что такое война? Это целая Вселенная. И даже если ты прикасаешься к какой-то ее частице, нужны знания. Я еще не знала, что мне предстоит в этом отделе проработать двадцать один год. Ушел из редакции Валя Ляшенко. Появились новые сотрудники. Но сохранялся дух служения военной теме, творчества, товарищества. Я вспоминаю с благодарностью всех, с кем свела судьба в этом отделе: нашего заведующего Андрея Тарасова, который обладал особой тонкостью в разработке военной темы, Акрама Муртазаева, который не только проявлял подлинные качества таланта в очерках, написанных о фронтовиках, но всегда был замечательным товарищем, не раз молча принимал на себя удары начальства за чьи-то промахи в работе. Как не сказать о Гале Янчук, которая опекала наш отдел, работая в секретариате. Всегда знали: Галя не только пропустит через сердце наши строки о войне, но постарается без задержки найти для них место на полосе. Это был наш человек в секретариате. Среди дежурств, потока писем, авторских «отработок», «топтушек» и всего, что отнимало много времени, мне казалось, нам удавалось вывести на страницы газеты подлинных героев войны, открывать новые имена. В отделе существовал неписанный принцип – стараться «копать» окопную правду, писать о фронтовых буднях, показывать солдатский быт. Этому мы следовали неуклонно, несмотря на случавшиеся окрики из высоких кабинетов, находившихся за пределами редакции: «Куда гребет военный отдел «Комсомолки»? Нередко у нас возникали идеи, которые трудно было осуществить в газетных рамках. Так, Андрей Тарасов написал памятный очерк на целую полосу – «Танкисты». Записав многие воспоминания фронтовиков, оставив из каждого рассказа всего по одному абзацу, он представил коллективный портрет фронтовика-танкиста. Это был необычный очерк. И следом за Андреем Тарасовым мы также стали пытаться выполнить подобную работу. Одна за другой вышли полосы «Пехотинцы», «Артиллеристы», «Партизаны». За каждым очерком были десятки записанных воспоминаний фронтовиков. Я упоминаю об этом потому, что безвозвратно ушло то время. Сейчас – иные подходы к военной теме. А еще через несколько лет уже некому будет поделиться своими воспоминаниями о фронтовой жизни, чем так щедро ветераны одаривали нас. В нашем отделе не только писали о фронтовом товариществе, которое выручало людей в сложной обстановке. Мои коллеги и сами нередко были способны проявить душевную щедрость, помогая друг другу. Мне довелось ощутить на себе, что значит, - бескорыстная и молчаливая помощь. В 1983 году я решила написать книгу о том, что мы видели и пережили в Сталинграде. Друзья в отделе, и прежде всего – это был Акрам Муртазаев, стоически взяв на себя часть моей редакционной работы, изобретательно прикрывали мои частые отлучки за домашний письменный стол. Может быть, между собой они и возмущались моим поведением. Но стоило мне позвонить Акраму: не ищет ли меня начальство? И я слышала неизменно в ответ: «Работайте, все спокойно». Важно было – каким тоном говорилось: доброжелательно и твердо. Я сразу успокаивалась и продолжала писать. Несмотря на ежедневную нервотрепку, которую устраивало начальство («Где ваши материалы?», «Почему нет Овчинниковой?»), товарищи сохраняли для меня спокойную обстановку для работы. Спасибо – каждому из них. За двадцать с лишним лет мне довелось пережить в отделе разные времена. От ежедневного напора со стороны руководства: «Почему не отметили юбилей известной летчицы (следует фамилия)?» - «В энциклопедии указан другой год ее рождения». - «Какая энциклопедия? Мне из ЦК звонили!» Впрочем, подобная требовательность через годы сменилась более сдержанным отношением к нашим творческим усилиям: «Опять вы с каким-то юбилеем? Сколько можно?» Менялись времена. Разные ветры дули в паруса «Комсомолки», но военный отдел, пока он существовал, не изменял своим принципам. Как и прежде, мы старались искать и рассказывать правду о войне. Иной раз я думаю – как бы сложилась моя творческая судьба, если бы я не оказалась в военном отделе? Даже самой трудно представить. Наверное, я бы пришла к этой теме, но потеряла бы годы… Михаил Блатин Имена с последней полосы Спортивная тематика, как правило, в арьергарде газетного номера, но я знаю немало людей, начинающих чтение газеты именно с последней полосы. Да и какой спортивный репортер не убежден в душе, что его заметку в номер о спортивном матче или турнире ждет с нетерпением вся страна? И, право, не без оснований. В советские времена внимание к спорту было особое. Можно сказать, что рос он в теплице, а можно, что был под колпаком. Помнится, только-только став литсотрудником отдела спорта (летом 1965-го), я был буквально потрясен тем, что любой мало-мальски острый материал о спорте и спортсменах, особенно если речь шла о футболе, надо было предъявлять в ЦК КПСС. Где еще был такой прессинг? Работал я до того и в литгруппе отдела писем, и в отделе комсомольской жизни, касался, казалось бы, более значимых тем и проблем, бил по обкомам (правда, лишь комсомольским), по начальникам разных калибров, и никто меня не одергивал, кроме ближайшего руководства, а если и возникали «разборки», то на уровне секретарей «малого ЦК». А тут – пьяный футболист «Спартака» на своем автомобиле насмерть сбивает академика – и писать ты об этом не смей. Свои первые критические заметки о спорте и его закулисье я возил на просмотр будущему «глашатаю гласности» А.Н. Яковлеву, занимавшему в ту пору пост не то замзава, не то завсектором агитпропа. И не всегда удавалось получать «добро». Как и многие другие сферы той, прежней жизни, спорт – я имею в виду спорт высших достижений – был окутан тайнами, секретами, огорожен, словно флажками, многочисленными табу. Так и жили, так и работали, лавируя меж флажками. Но, конечно, как и все, мы любили наших чемпионов, героев спорта, старались поярче представить их читателю, для чего в начале семидесятых придумали рубрику «Хочу спросить». Где бы ни жил наш подписчик, любитель спорта – в маленьком поселке или большом городе, через улицу от редакции или за тридевять земель, - он мог задать чемпиону любой вопрос, прислав его по почте. Имена адресатов сообщались в газете заранее. Письма и открытки приходили пачками. На вопросы читателей отвечали Лев Яшин, Валерий Харламов, Людмила Турищева, Валерий Борзов, многие другие спортивные знаменитости. Спорт наш в ту пору считался любительским. И мы, журналисты отдела спорта, конечно же, понимали, что это маскарад. И все же, все же… Рубрика «Хочу спросить» явилась своего рода предтечей появившейся много лет спустя «Горячей линии». Не скрою, гордился нашей дружбой с хоккеистами. В канун олимпийских и мировых турниров в гости к нам полным составом жаловали игроки сборной страны во главе с тренерами Аркадием Чернышевым и Анатолием Тарасовым. Да-да, перед ответственными матчами они спешили в «Комсомолку» и больше ни к кому. Бывали нашими визитерами, случалось, и представители других спортивных дисциплин и команд: футболисты, стрелки, конькобежцы… Но хоккейная дружина являлась в Голубой зал регулярно. Ее и приглашать-то не надо было. Раздавался телефонный звонок: встречайте – едем. Все бы хорошо, но… По окончании чемпионатов, когда пик интереса к хоккею достигал апогея, затащить ту же дружину в редакцию было делом неподъемным. Причина такого диссонанса между «до» и «после» объяснилась случайно. Обычно мы дарили гостям красные фирменные блокноты. Но однажды запас их иссяк. Блокноты заменили вымпелами. Видим, с гостями что-то не так. Переглядываются, пожимают плечами, ерзают в креслах. Да и беседа не клеится. Наконец, Тарасов решительно делает мне знак подойти: «Где блокноты?» – произносит свистящим шепотом. «Нету, кончились». – «Вы с ума сошли! Хоть из-под земли доставайте! Без блокнотов мы не уедем» Ну, не из-под земли, а из-под завалов в ящиках письменных столов мы с завредакцией Борисом Костиным, совершив рейд по кабинетам, извлекли кой-какое количество, да и у него оставался небольшой НЗ. Блокноты были вручены, и гости отбыли довольные. Уже потом, много лет спустя, работая с Анатолием Владимировичем над книгой о хоккее и хоккеистах, я узнал от него, что эти визиты в редакцию были важным звеном в целой цепочке ритуальных действий, сулящих непременную удачу. Что наши простенькие блокноты служили и счастливым талисманом, и использовались по прямому назначению – тренеры делали в них пометки по ходу игр. Вооруженные нашими блокнотами-талисманами они приводили команду к победам десять лет подряд! Традиция эта приказала долго жить в 1972 году, чему предшествовали курьезные обстоятельства. Как раз в том году о «Комсомолке» снимали кино – к 50-летию газеты. В фильме есть эпизод, где я играю главную роль – беру интервью у Тарасова. Перед съемками полагал, что это будет обычное интервью для газеты. Но вышло иначе. Закончилась тренировка во Дворце спорта ЦСКА, мы с Тарасовым встали у бортика, как просил режиссер, я приготовился задать свои вопросы… И тут Анатолий Владимирович спрашивает у киношников: «Звук записывается? Нет? Очень хорошо!» И едва застрекотала камера, окатил меня такой матерщиной! Било, как из брандспойта. Напор ни на секунду не ослабевал. Фильм этот, должно быть, сохранился в архиве. Его можно посмотреть. Зритель видит великого тренера: он горячо и вдохновенно ораторствует перед изумленным, разинувшим рот интервьюером. Я был в самом деле ошарашен. Как? Почему? За что? Когда все кончилось, спросил об этом Тарасова. «Читай свою газету!» – зло бросил он и тут же удалился. Действительно, в тот день мы опубликовали «тассовку» с информацией о том, что по решению федерации хоккея к олимпийским играм в Саппоро сборную команду будут готовить тренеры В. Бобров и Н. Пучков, а к чемпионату мира в Праге – А. Чернышев и А. Тарасов (в том году мировой и олимпийский хоккейные турниры впервые проводились раздельно). «Ну и что? – недоумевал я. – Моя-то в чем вина?» Увы, я еще не знал, что Чернышев и Тарасов в тот момент вели подковерную борьбу за то, чтобы самим ехать на олимпиаду (победа почти в кармане), а Боброву с Пучковым – в Прагу, где триумф представлялся сомнительным (так в итоге и вышло). Рокировка удалась. Но Чернышева с Тарасовым больше не привлекали к работе со сборной, хотя они на это рассчитывали. А у новых наставников команды были свои ритуалы или, как теперь говорят, «примочки». Во всяком случае, хоккеисты в Голубом зале больше не появлялись. х х х Знаменитые спортсмены, тренеры были не только героями газетных страниц, но нередко появлялись на них в качестве авторов. Про это несколько историй. Некоторые, таковых было явное меньшинство, писали статьи сами, другие наговаривали журналисту вероятный текст, а были и такие, что знакомились со своим сочинением, лишь развернув газету. Полагалось, конечно же, заранее предупредить подписанта, о чем пойдет речь, заручиться его согласием. Охотно, например, принимал участие в подобных операциях олимпийский чемпион по бегу Петр Болотников, также друживший с нашим отделом. Как-то, помнится, понадобилась заздравная авторская статья к очередному Дню физкультурника. Отдел запланировал выступление Болотникова, заявку включили в редакционный план. Статья была давно написана, да вот беда – самого Петра Григорьевича никак не удавалось разыскать. Наконец, когда материал уже стоял в полосе, выяснилось, что Болотников на каком-то мероприятии в Витебске. Звоню туда, выясняю, где остановился олимпийский чемпион. Наконец вечером меня соединяют с гостиничным номером: «Петр? Здравствуй, это я, Михаил из «Комсомолки». – «А-а-а! – тепло откликается на том конце провода Петр. – Зах-ходи!» - «Да нет, не могу, я из Москвы звоню, - разочаровываю я гостеприимного Петра. – У меня к тебе дело». Объясняю причину звонка. «Конечно, конечно, - соглашается отзывчивый Петр. – Можешь всегда на меня рассчитывать». Что касается авторов первой категории (писавших самостоятельно), то запало в память общение со знаменитым футбольным тренером Константином Ивановичем Бесковым. В конце 1976 года Бесков находился в творческом простое, никого не тренировал и охотно откликнулся на предложение написать статью по итогам футбольного сезона. Статью Константин Иванович написал быстро, и сам привез в редакцию рукопись. Читал я ее в присутствии автора, и чем далее читал, тем более изумлялся. Материал был написан не только сверхпрофессионально, не только грамотно, но и полемически остро, местами не без литературного блеска. «Неужели сами писали?» – невольно вырвалось у меня. Бесков лишь обиженно хмыкнул. Хорошо помню, что правку в статью я внес лишь в трех местах. К моему удивлению, Бесков с ней не согласился. И толково объяснил почему. «А вы чувствуете слово, Константин Иванович», - похвалил я его. Он чуть смутился, что-то сказал невпопад. Но на одном пункте я стоял твердо. Слов «профан в футболе» по отношению к одному из спортивных функционеров, говорил я Бескову, не должно быть в статье. Это грубо, а потому недопустимо. «Но он же действительно полный профан», - не сдавался Бесков. Позже, имея дело с этим функционером, я убедился, что Бесков был на все сто прав, что этот человек не только профан, но и того хуже… Прощаясь, Бесков попросил: «Если все же придется делать сокращения, то ни в коем случаем не трогайте тот абзац, где я настаиваю на соблюдении спортивного принципа. «Спартак» должен играть во втором эшелоне (команда тогда заняла в первенстве страны предпоследнее место и вылетала из высшей лиги, - М.Б.), а то ведь у нее столько покровителей и заступников! Они уже требуют увеличить число команд в высшей лиге с тем, чтобы «Спартак» остался. Такого нельзя допустить. Это принципиально». Поздним вечером перед самым подписанием номера со статьей о футболе в типографии раздался звонок. Голос Бескова: «Еще не поздно кое-что вычеркнуть из моей статьи?» - «А что именно, Константин Иванович?» - «Да тот самый абзац про «Спартак». – «Как вас понять? Ведь вы же просили его не трогать». – «Дело в том, что я только что назначен главным тренером «Спартака». – «Поздравляю вас. Но сделать уже ничего невозможно. Газета практически вышла». Молчание в трубке. Тяжелый вздох: «Ну что ж, может, это и к лучшему». х х х Однажды наш шахматный обозреватель Виктор Хенкин предложил: «А не заказать ли нам статью президенту ФИДЕ Максу Эйве? Тем более, что, по слухам, он скоро будет в Москве». А почему бы и нет? И вот Хенкин, отлично владеющий немецким, звонит в Амстердам экс-чемпиону мира, игравшему когда-то с самим Алехиным. «Эйве согласился, - обрадовал нас Хенкин. – Но поставил условие: гонорар – сто рублей». Да никаких проблем, подумалось мне, хотя я знал, что гонорарный фонд всего газетного номера в пределах четырехсот. Но я был уверен, что это можно уладить. Эйве прислал статью, она была напечатана, президенту ФИДЕ выписали гонорар сто рублей – об этом я договорился с главным редактором Борисом Панкиным. И вот Эйве – высокий лощеный джентльмен с переводчиком и маленькой свитой в редакции. Пока гости, попивая кофе, ведут светскую беседу в компании с Хенкиным и редактором отдела (им тогда был Валентин Ляшенко), я спускаюсь в бухгалтерию получить для мистера Эйве гонорар. Но что это? В ведомости только сорок три рубля с копейками. Врываюсь в кабинет главного бухгалтера издательства «Правда» седовласого (еще Маяковский, говорят, его прижимистости фривольный стишок посвятил) Алексея Николаевича Васильева. «Да, это я урезал гонорар Эйве», - невозмутимо сообщает Васильев. «Но почему?» - «У нас таких гонораров не бывает». Что делать? Звоню Панкину. Тот – Васильеву. Идут бесконечные (так мне кажется) переговоры. Наконец, выдают мне гонорар – сторублевый, но с вычетом – естественно – подоходного налога. Поднимаюсь наверх к гостям. Там все уже ошалели от кофе и не знают, о чем еще говорить. Вручаю конверт с деньгами чопорному гроссмейстеру. Тот заглядывает в него и с отвращением отбрасывает на журнальный столик. «Мы договаривались о ста рублях», - холодно говорит он. «Извините». Выхожу в коридор, вытряхиваю из конверта мелочь, вынимаю из кармана свой кровный четвертной. Теперь ровно сто. Эйве конверт принимает. Тем временем звонит Панкин, имевший намерение принять высокого гости. «Я с этим крохобором встречаться не буду», - заявляет наш главный редактор. Такая вот история. х х х И еще об одном незаурядном авторе хотелось бы здесь рассказать. Вхожу как-то в комнату отдела и слышу странный телефонный разговор. «Ну хорошо, вы к нам пришли. Но фамилия ваша как?» – почти кричит в трубку наш очаровательный секретарь Рита Мальцева. Пауза и снова: «Да, я отлично вас поняла. Вы к нам пришли. Но без фамилии я не смогу заказать вам пропуск». Прикрыв ладонью трубку, Рита делится со мной своим затруднением: «Какой-то чокнутый грузин звонит снизу. Талдычит одно и то же: «К вам пришли, к вам пришли…» И тут я вспоминаю, что на днях один коллега-журналист рекомендовал мне автора по фамилии Квантришвили, и что человек этот должен прийти в редакцию именно сегодня. А я забыл заранее заказать ему пропуск. Оплошность была исправлена, и обаятельный, крупных габаритов, общительный грузин появился у меня в кабинете. Рассказал, между прочим, что является мастером спорта чуть ли не в пяти дисциплинах – по греко-римской борьбе, стрельбе, конному спорту, современному пятиборью… Он принес небольшую рецензию на книгу жоккея Николая Насибова «Железный посыл». Рецензия была написана вполне прилично и скоро появилась в газете. Потом была еще встреча. Время от времени я посещал ресторан «Бега» – от редакции недалеко, да и родители жили напротив. И придя туда в очередной раз, заметил, что с дальнего столика кто-то приветственно машет мне рукой. Это был Отари Квантришвили. Передо мной, словно по волшебству, появилась бутылка коньяка Надо полагать, ресторан служил ему в то время штаб-квартирой. Когда бы я ни заходил в «Бега», он находился там, за тем же столиком… Кстати, сам Квантришвили не употреблял спиртного никогда. И встречать мне его приходилось не только в ресторане. Например, в борцовском зале под трибунами стадиона «Динамо», где во время тренировок он боролся на ковре с самим Николаем Балбошиным, будущим олимпийским чемпионом Монреаля. Шел 75-й год. Через полтора десятилетия мой случайный знакомый станет известен всей стране как величайший криминальный авторитет. х х х С крохотной заметки-рецензии началось наше сотрудничество с Димой Шпаро. Смущенного доцента-математика привела к нам в отдел Ольга Кучкина. Заметка о книжке полярного путешественника А. Бермана отделу литературы и искусства не подошла, а мы ее напечатали. Узнав, что Дмитрий со товарищи вместе с женами проводят отпуск не у южных, а у северных морей, ходят походами в тундру, я попросил его написать и об этом. А чем все завершилось? Броском к Северному полюсу в 1979 году. В семидесятые годы, когда я был редактором отдела, помимо полярной экспедиции «Комсомольской правды», ежегодно совершавшей все более сложные переходы во льдах, под эгидой газеты проходили самые разные мероприятия, к которым был причастен отдел, - и зимняя военно-спортивная игра «Снежный десант», и чемпионат СССР по многоборью комплекса ГТО, и шахматный турнир дворцов пионеров с участием ведущих гроссмейстеров, и футбольный Суперкубок с участием лучших команд страны, и всесоюзные соревнования по плаванию и прыжкам в воду, старт которым был дан еще в послевоенные времена. Конечно, все это финансировали, готовили, проводили спорткомитеты, федерации, ЦК комсомола. Но мы держали вывеску, освещали, вручали призы… х х х Написал я все это и задумался. Справедливо ли, что столько внимания уделено турнирам, звездам спорта, и ни слова о товарищах по журналистской команде? Ведь почти все эти безвестные тогда мальчики со временем сами стали звездами – звездами журналистики, а иные вышли в писатели. Юрий Рост, Владимир Снегирев, Михаил Сердюков (перечисляю по мере их появления на шестом этаже), Сергей Шачин, Александр Кутателадзе (впоследствии Потемкин), Юрий Бычков, Геннадий Швец… Иногда мы встречаемся. Жаль, редко. Скорблю, что не дожили до наших дней безмерно талантливый Алик Шумский и автор яркой книжки стихов Валентин Скорятин, которого выбил из жизни инфаркт. Навсегда подружила меня газета с Шурочкой Гончаренко, которая не только трудолюбиво отвечала на читательские письма, но и почти по-матерински опекала всех нас. Хорошие были времена. Хорошая была команда! Татьяна Корсакова Внутренний цензор не дремал Изморось; сырость, переходящая в дождь, и наоборот; словом, конец сентября. На мокром асфальте лежат, как приклеенные, мокрые листья ивы: темно-ржавые, если лицевой стороной вверх, и по-летнему белые, если обратной. Они похожи на маленькие кривоватые мечи. С этими листьями, с этим деревом у меня связаны воспоминания о малозначительном факте моей более чем двадцати пятилетней «комсомольско-правдинской» жизни. О нем мне недавно напомнил Ким Смирнов, зав. отделом студенческой молодежи «Комсомолки» в середине шестидесятых годов: «А помнишь, как ты настаивала, чтобы твою фразу не правили и чтобы инверсия осталась? О пароходе, который в ветреный день шел по реке, и «белесой изнанкой листьев своих оборачивались к нему ивы»... – «Неужели помнишь, Ким? Ведь тридцать пять лет прошло». К нему в отдел я пришла на практику на втором курсе факультета журналистики МГУ, когда вся группа разъехалась по «районкам», а я проболела распределение на практику, и вот «пришлось» идти в «Комсомолку». Вскоре отправилась в первую командировку - в Иркутск и в Бурятию. На следующее лето – снова практика в «Комсомолке», а командировка еще интересней: я полетела в Тюмень, а оттуда на Ли-2 в Березово (где Меншиков был в ссылке), чтобы потом на «кукурузнике» отправиться еще дальше. В Березове шла из аэропорта в поселок через кладбище. На многих могилах вместо жестяного памятника со звездочками (кресты тогда устанавливали только древним старикам) стояли миниатюрные нефтяные вышки - их поставили погибшим разведчикам нефти. О «большой» тюменской нефти непосвященные совсем ничего не знали, а теперешние ее «разработчики»-олигархи еще ходили в школу, если не в детский сад. Меня интересовал теплоход-поликлиника с днепропетровскими врачами и студентами-медиками на борту. Я проехала с ними по Северной Сосьве, где ловится знаменитая селедка, которую любил Черчилль, а потом написала и опубликовала вполне романтический репортаж о том, как были рады плавучей поликлинике местные жители. В этом репортаже были упомянуты и листья ивы с их белесой изнанкой. По-моему, именно после этой практики Ким Николаевич Смирнов пришел на обсуждение ее итогов в мою студенческую группу и сказал: «Стиль Тани счастливо совпал со стилем «Комсомольской правды». Эти слова в тот конкретный момент сделали меня абсолютно счастливой и, как выяснилось потом, определили мою судьбу. Однако в той поездке ребята-медики надели на меня белый халат, выдали за медсестру, и чего я там только не увидела, о чем написать было никак нельзя. Мы посетили селения Саранпауль, Ломбовож, Няксимволь (названия пишу по памяти). На одной из остановок меня позвали посмотреть вполне современное кладбище народа манси, где, видимо, из-за вечной мерзлоты покойники лежали прямо на земле в прямоугольных деревянных ящиках с квадратной прорезью прямо над лицом, через которую на нескольких тризнах после «похорон» их кормили какой-то едой и поили из чайника водкой. Внутренний цензор, странным образом оказавшийся в юной студентке, не позволил мне даже подумать о том, что данный обычай - тема для репортажа: ведь это могло обидеть власти Ханты-Мансийского национального округа. Рассказать в газете непроверенные слухи о пациенте окулиста, старом ловеласе манси Алексее Васильевиче, у которого была уже шестая жена, тоже было неловко: как нам сообщили деревенские знатоки, прежних, надоевших ему жен он, по местному обычаю, убивал, а на расспросы про очередную пропавшую половину отвечал одинаково: «В тайгу ушел, в болоте утоп!» На приеме в поликлинике я тоже насмотрелась. Дикую очередь к окулисту - на Севере миопия, т.е. близорукость считается краевой патологией (короткое пасмурное лето, кое-какие вёсны и осени и долгая темная зима никак не способствуют хорошему зрению). Мы наблюдали детей с огромными животами, сдвинутыми вправо, - больных глистной инвазией печени: местные жители все как один ели недовяленную сосьвинскую рыбу, кишащую паразитами. В гинекологическом кабинете я увидела свежую гонорею у мамы и ее шестилетней дочки. Маму заразил муж, работавший, как и многие его односельчане, на рудниках Северного Урала, а дочку - мама, которая мылась с ней одной мочалкой. Все женщины в селениях выглядели очень старо, у всех было по множеству беременностей, и никто и знать не знал ни о каких предохранительных средствах, в том числе, и об изделии № 2. Гинекологический кабинет плавучей поликлиники вынужден был их наскоро оповещать... Была тут и еще одна «краевая патология» - невероятной мощи пьянство среди обоих полов. И что было бы, если б я все-таки – вопреки суровому, врожденному внутреннему цензору написала в репортаже хоть что-нибудь из вышеперечисленного? Проследим этапы. Нежелательные подробности были бы, прежде всего, вычеркнуты на первом этапе правки, которую выполнял литсотрудник. В нашем студенческом отделе это были Лена Лосото и Зоя Васильцова (которая вскоре вышла замуж за симпатичного физика-лирика Сережу Крылова, одного из основателей клуба самодеятельной песни); доверяли править и стажеру (студенту на курс старше меня) Коле Боднаруку. Правили, особенно молодых, жесточайшим образом, иных заставляли переписывать свои творения по три-пять раз – именно так вырабатывался знаменитый стиль «Комсомолки». После литсотрудника рукопись попадала в руки заведующего отделом, затем – редактора отдела (в моем случае это была Инна Павловна Руденко). После нее правил один из замов ответственного секретаря Григория Суреновича Оганова (тогда это были Рафаил Абрамович Депсамес, Софья Романовна Фингер и Ерванд Геворкович Григорянц, все трое чрезвычайно талантливые и требовательные люди). Перед засылом, набором и корректурой последнюю правку выполняла литературный секретарь Ираида Федоровна Муравьева, человек изумительного чувства слова. Когда материал ставили в номер, за него уже отвечали дежурный и ведущий редакторы, а также дежурный по отделу и «свежая голова». Кто из них позволил бы, чтобы практикантка написала о «единичных и потому не типичных» язвах одного северного округа?! Ни один глист бы не проскочил! Но случись такая невероятнейшая вещь, если бы «нечто» прошло в газете, первый секретарь Тюменского обкома КПСС немедленно связался бы по вертушке с секретарем ЦК КПСС по идеологии, и главный редактор "Комсомолки" (номенклатура именно партийного ЦК, а не только ЦК ВЛКСМ) был бы тут же вызван на ковер и очень сильно бы пострадал. «Комсомолка» прорывалась по-крупному. В шестидесятые-семидесятые годы это была, например, борьба за смелых учителей-новаторов (работа школьного отдела под руководством Инны Руденко), за новые методы лечения (статьи Николая Боднарука о методе Илизарова). А позже именно «Комсомолка» первая произнесла честное слово о наших солдатах из «ограниченного» контингента в Афганистане – помню партсобрание, на котором хорошо об этом сказал Тимофей Кузнецов, что надо, мол, ребята, нам как-то определяться: либо мы признаем, что эти люди делают там какое-то стыдное грязное дело, либо пишем о том, что они честно выполняют свой воинский долг и потому – герои; после этого Инна Руденко написала и (с огромным трудом) опубликовала очерк «Долг». После окончания МГУ мне пришлось вернуться в родной Саратов, поскольку у меня не было московской прописки, и честно отработать три года по распределению. В Саратове я вступила в КПСС и Союз журналистов СССР и вышла замуж за журналиста Вадима Рыбенкова. 20 декабря 1974 года бюро ЦК ВЛКСМ утвердил меня собкором по Куйбышевской, Пензенской, Саратовской, Ульяновской областям и Мордовской АССР с местопребыванием в Куйбышеве. Между прочим, незадолго до этого мне позвонила единственная женщина – член редколлегии (уже не Руденко) и от имени коллег попросила… года полтора повременить с ребенком. До того, как человека брали в собкоры «Комсомолки», его гоняли и проверяли так, что мало не казалось. Сначала «смотрели» внутри редакции, потом кандидат проходил практику, потом начиналось хождение по отделам ЦК ВЛКСМ… Той осенью, в ходе смотрин, меня направили в командировку по письму молодой читательницы – испытывавшей трудности новоиспеченной агрономши и бригадирши, в отдаленный район Марийской АССР: сначала я ехала до станции Урень Горьковской области, потом автобусом до села Шаранга, потом до Старой Рудки, потом на тракторе по какого-то перекрестка, а потом пешком по слякоти «вон до тех огоньков». Только потом я узнала, что в этой местности водилось нешуточное количество волков. В селе была церковь. Вокруг нее росли ивы. И вся земля была усыпана крошечными кривоватыми мечами листьев… Мне до сих пор не стыдно за то, как я работала со своей будущей героиней, как тщательно писала. Но… Как нередко водилось, материал не опубликовали. Без объяснения причин. Опубликовать в другом месте было невозможно – не положено. Так и пропал труд. До сих пор досадно и обидно, и перед героиней стыдно. Но… стала собкором – забудь про эмоции. Только на излете собкорства я поняла, причем сама, без подсказки с «этажа», что «эмоции» – это и есть моя сильная сторона. Не мое, в общем-то, дело – писать о достижениях листопрокатного цеха (хотя и это бывало множество раз). А вот рассказать о детдомовских детях так, чтобы читатель заплакал, а директор другого детдома меня возненавидел, - это мое. Но собкор обязан быть универсалом. Хочешь-не хочешь, а работай и на комсомольский отдел, и на сельский, и на отдел идеологии. Придумывай темы, выполняй задания, проверяй письма, встречай гостей. Когда приезжали свои ребята с этажа – это был праздник. У меня побывал Влад Фронин, тогда, в 1976-м, еще стажер рабочего отдела (как он умел находить темы – даже из объявлений на улице!), был Гена Жаворонков, Валера Выжутович, Саша Земляниченко, фотокоры Женя Успенский, Володя Степанов и другие. Но вот визиты деятелей из ЦК ВЛКСМ ни мне, ни им особой радости не доставляли. Особенно им. Мне что – мне всего лишь приходилось немедленно ехать в «рейд» по полям или по заводам, однако для собкора это дело привычное, а подпись «цэкашника» под репортажем рядом с подписью корреспондента гарантировала прохождение материала в газету. Но как же их бесило то, что собкор – замужняя дама, при которой полагалось сдерживаться. А ведь им еще и на природу хотелось, расслабиться… Одного запомнила с лучшей стороны. Звали его Ваня, а фамилия какая-то короткая, украинская. Мы с Ваней и с секретарем обкома комсомола Толей поехали в рейд по подготовке животноводческих ферм к зиме. Теперь я понимаю, что во все времена есть работники-трудяги, которые при любом строе будут работать только так, как требует их совесть, и работники-актеры, которые всегда будут изображать работу. Ваня с украинской фамилией, как заправский корреспондент, вместе со мной честно лазил по коровникам, где коровы стояли по брюхо в холодной жиже, строго спрашивал с руководства, есть ли полотенца у доярок, какого качества на них халаты (а они были сшиты из реденькой тонкой синтетики – хлопок был тогда дефицитом). А вот Толя из обкома комсомола всё нам удивлялся: «Ребята, да ладно вам. Что вы вдаетесь во все эти подробности?» Ему было действительно непонятно. Возможно, он был мудрее нас, - наше более высокое общественное положение склоняло к некоторой романтической надежде на лучшее будущее, ради которого нам, представителям ЦК комсомола и центральной газеты, стоило потрудиться толкачами. А может быть, это мы были мудрее, потому что знали, что время от времени партийные старцы все же читают центральные газеты и принимают решения, улучшающие жизнь народа… Кто знает? Что ни говори, а народ в общей массе в брежневские времена жил сносно, как бы на «четыре» или хотя бы на «три» с плюсом. Плюсов было много: бесплатное жилье, нормальная работа, солидная, т.е. достойная пенсия трудящемуся человеку и шиш – лодырю, что для славянского менталитета чрезвычайно важно, доступная медицина со всеми этими обязательными флюорографиями и прочими диспансеризациями, а главное, после десятилетий штурма, страха, крови, перемен, болтовни наступила на пятнадцать лет, до Афганистана, эра стабильности, а будоражащих народ диссидентов в российской провинции сроду не было. Вранье властей предержащих? Да простые люди его практически не замечали, как не замечают стука колес, когда едут в поезде, а замечая, - смеялись, анекдоты рассказывали. Перевернутая экономика жила по своим перевернутым законам. Когда мы переехали из Саратова в Куйбышев и поселились в доме с прекрасным видом на Волгу, теплоходы и горы Жигули, вся наша семья поразилась, насколько хорошо по сравнению с Саратовом обеспечен продовольствием этот замечательный город. В магазинах была даже колбаса разных сортов, даже «Языковая»! Первый секретарь обкома КПСС В. П. Орлов лично каждый день распоряжался насчет поставок продуктов в рабочие столовые и магазины. Потом стало совсем туго, и власти ввели талоны на колбасу и масло. Молочных продуктов, насколько я помню, хватало и так. Хлеба и пирогов в Куйбышеве было завались. Другие территории моей зоны жили хуже. Мяса в провинциальных магазинах не было вовсе, разве что птица «залетала». Но можно было жить с рынка. В Москве тогда мороженое мясо стоило два рубля, а на куйбышевском рынке - парное – от четырех с половиной до пяти рублей за килограмм. Однажды, перед Новым, 1979-м, годом, в Куйбышев приехала из редакции в командировку Ная Рожнова из комсомольского отдела. После выполнения задания она купила на нашем рынке и повезла в столицу одного или двух гусей, по-моему, по четырнадцать рублей за штуку. Ная говорила, что по московским меркам это безумно дешево. Мой оклад составлял в первые годы работы сто восемьдесят рублей (сто пятьдесят чистыми, за вычетом подоходного налога) плюс гонорар, а под конец мне в порядке поощрения добавили еще десятку. Столько же, сколько я вначале, – сто восемьдесят получала до пенсии мама–врач. У моего мужа – журналиста местной газеты заработок был поменьше. Но мы, конечно же, имели возможность покупать продукты, в том числе, мясо, яйца, ягоды на рынке. В декабре 1977 года у меня родился сын Денис. Когда ему исполнилось девять месяцев, я была вынуждена по семейным обстоятельствам выйти на работу. У коллег была поговорка, что форма одежды у собкора – халат и домашние тапочки. Это не совсем так. Да, корпункты у большинства из нас были дома, почему редакция и оплачивала нам сорок процентов платы за коммунальные услуги, исключая одну какую-то позицию. К нам домой (т.е. в корпункт) мог придти любой автор или читатель. Но собственный корреспондент должен ездить. Это закон. А я до года кормила ребенка. Утром покормлю, оставлю Дениса маме, которая с ним и гуляла, и супчик ему варила, а вечером спешу еще раз покормить. Вызывают по телефону из Москвы – телефонную трубку в одну руку, а на другой - он, именно так часто и говорила с отделами, и заметки стенографисткам диктовала. Так что журналистику мой сын впитал с молоком матери в самом буквальном смысле слова. После декретного отпуска я немного растерялась, но тут меня неожиданно и точно подбодрил муж Вадим: «Татьяна, тебе надо раскрепоститься». Я так и сделала. Стала браться за любые темы. Как бы то ни было, но советская промышленность тогда была на подъеме. Правда, в моих областях она чаще всего носила военный мундир, как следует застегнутый на все пуговицы. Тем с большим удовольствием я бывала на открытых предприятиях, например, на Куйбышевском и Саратовском авиационных заводах, на Ульяновском автозаводе, а особенно на ВАЗе. Наши умельцы подправили привезенные из Италии методы организации труда, и получился вполне приемлемый русский вариант, который потом применили и у соседей на КамАЗе. Вот если бы, часто думаю я, Горбачев не исполнял перестройку, как Бог на душу положит, а изучил и применил бы все лучшее, что было изобретено и внедрено советской экономикой за годы брежневской стабильности, именуемой обидным словом «застой», - России цены бы не было. Собкор от заезжего корреспондента отличается очень сильно, по крайней мере, тем, что со своим героем ты можешь встретиться случайно на улице, на совещании, и хотя бы поэтому обязан работать так, чтобы не краснеть за ошибки или передергивания в своих текстах. Кроме подготовки собственных материалов и обязательной «отработки» («заавторства») собкорам в отличие от спецкоров приходилось заниматься и совершенно необычными делами. Однажды ко мне обратились бабушка и мама девочки-дауна: «Татьяна Александровна, очень просим вас, поговорите с детьми из нашего двора – они обижают Аллочку, смеются над ней». Кто им порекомендовал придти ко мне? Может быть, мои статьи, моя интонация «посоветовали»? «Комсомольская правда» с ее многомиллионными тиражами играла громадную роль в жизни советского народа, который в наши времена не называли пренебрежительно населением или, тем более, электоратом. Она была исповедальней, другом. Консультантом, прокурором, адвокатом, судьей, «жилеткой», последней инстанцией. Ее искренняя интонация соответствовала внутренней интонации большинства наших людей. «Комсомолка» вобрала в себя все лучшее, что было при советской власти и социализме, а этого всего было немало. При всей разноликости редакционного коллектива и жесткости дисциплины в нем никогда не приветствовались хамство, в том числе. и утонченное, злоба – пусть и на пользу дела, неуважение к читателю, профессиональный цинизм. В известном смысле, «Комсомольская правда» всегда была заповедником добра. Мое собкорство по чистой случайности закончилось именно в ту ночь, когда в мост, соединяющий две части Ульяновска - коренную, правобережную, и Левобережье, новый район с авиазаводом, - врезался теплоход "Александр Суворов". Это была моя зона, и мне полагалось бы туда поехать, хотя меня туда вряд ли бы пустили. Но что гадать, если поезд уже вез меня в Москву. Через считанные дни, когда я уже исполняла обязанности заведующей студенческим отделом, в Ульяновск отправился Леонид Репин. Он приехал оттуда очень бледный. Я именно бледность его помню - физическую бледность. И страшное возмущение существующими порядками. (При этих беседах и шуметь-то особенно нельзя было – на дворе стоял еще 1983 год). Леня рассказывал нам, как пытался добыть в Ульяновске хоть какую-нибудь информацию, но его не пустили на искореженный теплоход, с ним отказывались разговаривать следователи. Подробности были слишком душераздирающими - не для советского народа-оптимиста. Эта слишком подробная жизнь совершенно отбивалась от рук, окончательно переставая вписываться в идеологию. Мы тогда еще не знали, что все переменится, перемешается, станет другим. Что нам придется самим меняться, а часто и приспосабливаться – писать, например, рекламные материалы. Но не случайно ведь нас называют профессионалами. Мы только в одном не изменились: мы все так же любим друзей, которыми в избытке одарила нас совместная работа в «Комсомолке». Инна Руденко, Галя Янчук, Юра Данилин, Оля Егорова, Геннадий Николаевич Селезнев, Лена Липатова-Оберемок, Оля Дмитриева, Саша Дроздов, Ким Смирнов, Таня Яковлева, Василий Михайлович Песков, Дима Шеваров, Элла Щербаненко, Зоя Крылова, Люся Семина, Люда Овчинникова, Коля Кривомазов, Коля Олейников, Люба Зайцева, Игорь Тетерин, Володя Снегирев, Галя Сапожникова, Сережа Маслов, Толя Строев, Юра Строев, Женя Черных, Юра Лепский, Алина Усанова, Валера Громов, Зоя Ерошок, Леша Романов, Полина Варывдина, Рая Клеткина – Господи, всех перечислить невозможно. Как невозможно забыть Алю Левину, Сашу Афанасьева, Валю Каркавцева, Олега Жадана, Сашу Сарычева, Карла Яновича Упмана, Марию Владимировну Хромкову, Катю Благодареву, Ярослава Кирилловича Голованова, двух Иващенко - Юру и Анатолия Захаровича, Юру Щекочихина и всех других, кого уже нет с нами… …Я проработала в штате «Комсомольской правды» двадцать пять лет и одиннадцать дней. Сейчас там работает мой сын Денис Корсаков. Стоит ли расшифровывать, какое ощущение судьбы дают мне эти два обстоятельства? Юрий Совцов Скажи: «Тирасполь!» Где это все лежит, на какой полке какого шкафа? Скажешь себе «Тирасполь», и вот поди ж ты, вдруг видишь смуглое лицо (с улыбкой от уха до уха) очень передовой швеи Вали Мунтян… Можно также себе представить коридор, потом приемную, потом просторный кабинет директора Тираспольской швейной фабрики Валентины Ивановны Соловьевой, ласково и одновременно строго беседующей с Фрониным, которого в ту пору, понятно, было в чем по-матерински упрекнуть… А то и рубашки придут на ум, те самые легендарные тираспольские рубашки, которые в советские времена полного и всеобщего раздолбайства вызывали сильнейший восторг: умеем же, блин, не лаптем же хлебаем, не пальцем же мы деланные… Кажется, это было в мае… Ну да, в мае, на Алтае стояла жара, а в Москве еще и снег как следует не сошел и лежал кое-где по дворам серыми клочками. А я, значит, вдрызг разругался с редактором «Алтайской правды», два дня мы не разговаривали, потом он меня вызвал (не умел долго обижаться), да и говорит: «Вали в командировку, отдохни. Хочешь вот в Сочи?» Ну, это уж надо совсем без башни быть, чтобы от Сочи отказываться, я и поехал. Через Киев и Москву – благословенные были времена, гласностью, конечно, и не пахло, зато на деньги партия не жалась, надо приводному ремню в Сочи - нехай едет… Крайком тогда не догадывался, что теряет большим терпением взращенного местного публициста, да и кто догадывался, я что ли? Так что с бутылкой неразведенного спирта за пазухой стучался я уже в кабинет спортивного отдела центральной газеты «Комсомольская правда», где меня тепло встретили корреспондент отдела Владимир Снегирев - мой однокурсник и друг, а также незнакомый мне в ту пору Михаил Анатольевич Блатин, заведующий отделом, не говоря уже о стажере отдела Шачине, м-да… Собственно, о чем рассказывать… Мамин спирт (наивный человек, она, будучи врачом, верила, что спирт нужен Снегиреву для растирания обмороженной в арктических походах кожи) пришелся очень кстати, не успел я запить теплой водой из редакторского (ляшенковского) стакана очередную порцию, как с огорчением понял, что пора двигать в аэропорт. А ведь так мало было еще рассказано о провинциальной жизни нештатного корреспондента, еще не делился я планами на будущие разгромные публикации, еще не спрашивал у собравшихся мэтров робкого совета по работе над языком и стилем… Здесь судьба моя сделала мощную загогулину, ее как бы кинуло в сторону, как кидает идущего после работы нетрезвого человека с одного края тротуара на другой. Навстречу мне появился Боднарук. Я действительно был не совсем трезв, поэтому Боднарук как бы выплывал из легкого тумана, на минуту застлавшего длинный коридор центральной газеты. «Вот ты тут болтаешься,- с укором сказал Николай Давыдович. – А про тебя, между прочим, спрашивал главный редактор». – «Товарищ Корнешов?» - спросил я шепотом. Боднарук кивнул, и слегка подтолкнул меня в сторону, где коридор сворачивал в левую сторону. В огромном (у первого секретаря крайкома партии был вдвое меньше) и полутемном кабинете, где-то, мне показалось, очень далеко, сидел почти неразличимый человек, который сказал мне негромким глухим голосом: «Совцов? Мы решили взять вас на этаж. Езжайте домой за вещами»… «Боже мой, - подумал я, - Провалиться мне!» Это было чудо, как если бы я увидел воочию Город Золотой… Ну да, восемь лет из десяти, что прожил я в Барнауле, сотрудничал с «Комсомолкой». Конечно, за это время я напечатал там кучу заметок, репортажей, интервью и даже кусков по полполосы. Однажды сам Юрий Шакутин приезжал в Сибирь посмотреть на меня, как на будущего собкора… Было дело, с горних небес в крайком партии звонил Виталий Игнатенко по ВЧ! И спросил, что местные парторганы думают про некоего Совцова… Но все это могло случиться с каждым, да и случалось иногда, да ведь не брали же после этого человека из Тьмутаракани в Москву, не селили же в общежитие на Кондратюка, не назначали же замом редактора… Нет, это был Знак, а как еще прикажете понимать слова товарища Корнешова? Сквозные бригады прошибали насквозь. Вот уже нет сегодня никакого такого Тирасполя, сонного города, смущавшего своим красивым, молодым и согласным на флирт женским населением. Подобно Атлантиде провалился во мрак. Умерла Валентина Ивановна, земля ей пухом. Где вообще эта швейная легендарная фабрика, где, наконец, зеленая и голубая, вся в дымке Молдавия с ее обалденными винами «Негру де пуркарь» и «Рошу де пуркарь», а? Иногда я спрашиваю себя, что это было? Где мы жили? Какие роли исполняли в загадочной пьесе? Вот Фронин, например, составлял на пару с Макарцевым затейливый документ, регламентирующий жизнь швейного производства. И не было, я знаю, для них дела важнее, никакое пиво жигулевское не могло их отвлечь, никакие жены, даже землетрясение, случись оно в ту пору на Масловке, не сбило бы их с толку. А не сочинили они случайно регламент нашей юности? Толя Золин, мой наставник (он наставлял меня насчет выпивки, насчет дежурств, насчет серьезного отношения к читательским письмам, насчет вообще жизни в широком смысле) как-то очень быстро перешел в газету «Правда». Я к нему иногда ходил в гости по абсолютно пустым, пугающим правдинским коридорам. Он сидел в маленьком кабинетике и каждый раз, отвыкнув, видимо, от людей, вздрагивал, когда я вваливался. Анатолий Сергеевич являл для меня дух рабочего отдела. Если бы меня попросили сформулировать этот самый дух, я бы не смог, но кто знал Золина, соврать мне не даст – он и был тем, что называют «солью», «сухим остатком» или еще вот «духом»… Бедный Толя, наивный сибиряк, привыкший каждое слово как бы просматривать на свет. Он работал вместе с Вампиловым и Распутиным и нес на себе едва заметный отблеск этих великих людей. Так в чем дух-то? Может, на примерах это как-то можно выяснить? На голых как бы фактах? Но факты вещь не столько упрямая, сколько странная… Скажем, за границу нас, пацанов рабочего отдела, посылали только в одну страну – Румынию. Почему – фиг его знает. Однажды меня парторг Блатин встретил: «Тебя поощрили, - говорит,- поездкой. Только не спрашивай, куда». Или вот еще… Все почему-то думали, что в рабочем отделе страшно, по-черному пьют. Глупости, при мне (я в общей сложности провел на этаже десять лет), пили пиво и сухое вино. Правда, иногда много употребляли пива и сухого, иногда мешали одно с другим, но чтобы напиваться… Да вы вспомните Цекова, кто его хоть раз пьяным видел? Про Вадима Цекова иногда читатели спрашивали в письмах, правда ли он работает в ЦК КПСС и от имени этой организации пишет статьи? Лично я, будучи в то время в некоторой степени начальником Цекова, отвечал, что да, это - чистая правда. Не мог же я обижать читателя, тем более тогда считалось, что читатель – это святое, вроде блаженного, его лучше не обижать, тебе же боком и выйдет. И потом, как я догадывался, Цеков в те времена только о том и мечтал – о работе в ЦК хоть бы и дворником. Цеков пил исключительно жигулевское пиво, и мы посещали с ним яму в Столешниковом. Закусывал он, чем попало, скажем, плавленым сырком. Самое смешное состоит в том, что Цекова в ЦК КПСС сильно не любили, ругались, если его напечатать, а иногда меня даже вызывали в 9-й что ли подъезд к Севруку Владимиру Николаевичу, который умел за две-три минуты нагнать на человека такой жути, что тот запросто мог неделю ходить заикой. Были люди. Цекова я давно не встречал, один раз увидел случайно на троллейбусной остановке. Он потускнел. Но выходят его романы. И до сих пор я не могу понять, почему именно на Цекова думали, что он работает в ЦК КПСС? Тот же Макарцев подходил куда больше, не говоря уж о Саше Сабове… Нет, повезло одному Цекову – из-за фамилии. Еще один родовой признак рабочего отдела – танцы. После пива и сухого самое то было пригласить машбюро и слегка потанцевать, но строго, без рук. Что еще-то? Святое дело было сходить, конечно, в «Юность» к собкорам, ну да это вся редакция – я имею в виду приличных людей - там ошивалась. Да нет, не в этом дело! При чем тут «Юность», танцы, Румыния – это все пена, все не главное. А вот что главное: работоспособность, умение генерировать идеи и принципиальность. Понимаю, что звучит громко, но это правда. Никто не имел такого «фонтана» совершенно невероятных идей, как Фронин. Никто не умел так – без устали, целыми днями править заметки, как Золин. Никто не был таким упертым, как Макарцев… Все это вместе и есть дух рабочего отдела. Вроде бы это был опять май, когда меня вызвали на ковер к зампредсовминатоварищумелентьеву. Но точно это была суббота, поскольку товарищ сидел в неформальной вязаной кофте и без галстука. Путешествие в этот кабинет я начал больше года назад, когда согласился с предложением глубоко мною уважаемого Виктора Григорьевича Афанасьева, главного тогдашней «Правды», возглавить их новый проект – журнал «Родина». (Вот уж кто, действительно, мог бы абсолютно олицетворять дух рабочего отдела, так именно Афанасьев – умница, поддавонщик, храбрец, эпикуреец… Сегодня таких уже не делают.) Отдельная песня – журнал «Родина». К нашей же теме имеет отношение лишь один эпизод, правда тоже не слабый. Однажды в редакцию свое произведение принес Владимир Солоухин и попросил его побыстрее напечатать. Произведение называлось «Читая Ленина», и рассказывались в нем о вожде вещи прямо скажем непривычные. О садистских наклонностях Ильича, о его жестокосердии и беспощадности, ,казнях священнослужителей, об искусственно организованном голоде… Даже сегодня для многих эти страницы истории – откровение, а уж тогда… И все ж таки решили печатать. Автор, на мой резонный полувопрос: «Так ведь посадят же..!» , ответил что-то вроде: «Ну и посадят, зато люди правду узнают». Виктор Григорьевич поставил на гранках резолюцию: «Печатать нельзя. Но если мы не напечатаем, напечатают другие. Афанасьев». Философ, что тут говорить. Напечатали. Не сразу, конечно. Главлит собрался было отправить тираж под нож, но тут заступился еще один умный человек – Владимир Константинович Егоров, в ту пору советник Генсека. Короче, шум после публикации получился приличный. А через год, по совокупности уже всех таких публикаций, и пришел я сюда, к строгому, но как бы и справедливому зампредсовминатоварищумелентьеву. «Есть мнение, - сказал он, глядя в бумаги. - Что плохо вы разбираетесь в российской проблематике!» А я-то тешил себя надеждой, что уж российскую-то проблематику изучил, как и любой, впрочем, неглупый россиянин. «Так, может, мне экзамен сдать, - предложил я. - На знание проблематики?» Он поднял голову, и я увидел в его глазах тоску и скуку. Не такого разговора он ожидал. По его разумению, первое, что я обязан был сделать – упасть на колени и жалобно завыть, да и то еще тысячу раз надо было бы обдумать, стоит ли снизойти к такому отщепенцу и его отщепенскому журналу или сразу же поступить по всей строгости партийного закона… Надо было объяснить ему, что еще с времен «Комсомолки» я запретил себе соглашаться с начальством только потому, что оно начальство. Но я не стал. Можно было также пояснить ему, что российской проблематике меня учили Анатолий Сергеевич Золин, Юра Макарцев, Саша Сабов, Владик Фронин, Саша Афанасьев. А еще Юра Рост, Ярослав Кириллович Голованов и Инна Павловна Руденко. Маячили за моей спиной также Илья Гричер с «Никоном» и Владимир Ильич Онищенко с початой «Перцовой», а еще Мишка Сердюков и Валера Коновалов, да много кого еще мог бы рассмотреть за моим плечом зампредсовминатоварищмелентьев. И ничего он не мог сделать со мной, хотя и руководил в тот день одной тринадцатой частью суши в области идеологии. Руководил, да не рабочим , бля, отделом! Я вышел в безлюдный совминовский коридор и пошел потихоньку искать лифт, чтобы спуститься, наконец, на грешную землю, чтобы окунуться в полюбившуюся мне российскую проблематику. В рабочем отделе, вспоминаю я, был некий штаб, вот именно!, где обдумывались судьбы и забубенного ленинского комсомола, и всех союзных республик, и мирового сообщества заодно. Так что Фронину с Макарцевым раз плюнуть было сочинить устав сквозных бригад, по которому жили потом Тирасполь, Киев, Могилев, Челябинск. Да весь СССР, что скрывать, колбасило от сквозных бригад отличного качества! Но я, собственно, не об этом. Вот Николай Андреев по кличке «Рыжий», еще куча народу, вот сам я, молодой, а тогда казалось, типа умудренный… Еще потом Саша Афанасьев, ну Тетерин, ну Андрей Константинов, ну Теплюк, не говоря о Сунгоркине, Арифджанове, Радове… Боже мой, Миша Фонотов, Лева Черненко, Люся Семина, Кира Лаврова...Вот они-то, вот все мы-то и были, кто генералом, кто полковником, кто майором, а кто просто вестовым там или даже денщиком в этом штабе, а еще тем топливом, из которого путем сложнейшей перегонки и получалась золотая амальгама, эссенция, щипавшая глаза старшим - зорким дядькам со Старой площади. Как все бездарно было потрачено, ушло в песок эпохальных съездов, речуг вождей, стало гранитом ступенек, по которым кто-то прошел вверх, далеко, к самым облакам… Нет, не говори «Тирасполь», иначе придется все это вспоминать раз за разом, совершенно бесполезное занятие. А впрочем, как хочешь… Геннадий Жаворонков Записки постороннего Как попадали на шестой этаж здания, расположенного на улице Правды, 24? Разными путями. Через ГРУ, КГБ, ЦК ВЛКСМ или, как говорил мой покойный друг Олег Жадан, «в результате проявления неимоверного талантища», без которого невозможно было выпускать лучшую газету страны. Сам он себя скромно относил к последней категории людей и, обретая после очередной порции рома (молока солдата) неожиданно для всех и для него самого безудержную смелость, безапелляционно заявлял: "В конечном счете, «Комсомолка» - не боевой листок наших доблестных сил безопасности, поэтому власть, как это ей не отвратительно, вынуждена содержать ненавистных для ее ранимой души мастеров пера». Все перечисленные пути на шестой этаж мне были напрочь заказаны. Но самое-то главное, что я туда вовсе и не стремился и не совершал никаких «аллегорических телодвижений», чтобы обмануть и притупить нюх наших политических Харонов. Да, время от времени, печатал в «Московском комсомольце» свои новеллки и педагогические этюды, но, Бог свидетель, лишь бы не помереть от истощения, имея стипендию аспиранта Академии педагогических наук в восемьдесят шесть деноминированных еще Хрущевым советских дензнаков. Поэт, журналист, любимец трусоватой московской интеллигенции Александр Аронов чаще всего выписывал за мои опусы ехидные гонорары: два рубля восемьдесят семь копеек - тогдашняя стоимость бутылки водки. Но грянул час моего очередного конфликта с властью. В своем институте я выступил против директора, присланного нам из аппарата ЦК КПСС. Не было ни одного человека в моем окружении, который бы не определил этот шаг по-фрейдовски: стремлением к самоубийству. Оставались недели до защиты диссертации, срок аспирантуры уже закончился, я был лишен даже нищей стипендии, а самое главное, будучи безработным, терял право на защиту И в этот радужный момент моей судьбы на улице Горького, 21, кв.11 (то ли моего логова, то ли хазы, так как туда частенько заглядывали мои неперевоспитавшиеся воспитанники Можайской колонии, то ли диссидентского клуба) собралась довольно-таки разношерстная компания. На тахте посапывал гениальный поэт Леонид Губанов, играл и пел бард Володя Бережков, а подпевали ему дурными голосами Аронов и Щекочихин. И вдруг Аронов, отягощенный отсутствием не столько еды, сколько славных во все века напитков, заявил, плагиатируя чеховскую Каштанку: «Так жить нельзя, лучше удавиться, а еще лучше устроить Жаворонкова на работу». Щекочихин прервал свой дует с Бережковым и заявил, что ему срочно требуется начальник - заведующий отделом учащейся молодежи. Он вышел в коридор к телефону, вскоре вернулся и заявил, что я немедленно должен явиться на шестой этаж для представления. Меня облачили в единственно имеющийся черный парадный костюм и придушили ароновским галстуком, потому что такого в моем гардеробе никогда не было. Впрочем, как не было и самого гардероба. Проснувшийся от суеты Губанов в ужасе глянул на меня, пробормотал: «Кого хороним?» и опять погрузился в свои гениальные грезы. Все остальное произошло как во сне: член редколлегии Крылова, главный редактор Лев Корнешов, его заместители... В какой-то мере эта стремительность погубила и меня и моих работодателей. Главный, прочитав мою анкету с перечислением немыслимого количества учебных заведений, почтительно поинтересовался, почему я с такими данными еще не член ЦК КПСС? Я откровенно признался, что если он сейчас позвонит в Академию, то меня охарактеризуют как ярого антисоветчика. Корнешов почему-то необыкновенно развеселился от моего искреннего признания и радостно заявил: «И меня, и меня они тоже считают таковым. Значит сработаемся! Завтра в одиннадцать на редколлегии я представлю тебя». Все остальные собеседования происходили на бегу, задержался я только у заместителя главного Володи Губарева, от которого нагло потребовал справку о зачислении в штат редакции, для предъявления ее на предстоящей защите диссертации, которая могла бы и не произойти из-за моего тунеядствующего состояния. Надо отдать должное Губареву, он ее выдал, правда, с осторожной формулировкой: «В настоящее время проходит утверждение в ЦК ВЛКСМ на должность заведующего отделом учащейся молодежи». Потом спросил, с чего это я вдруг меняю тихую гавань науки на вечно штурмующий океан журналистики: «После официантов у журналистов самая короткая жизнь». Я неопределенно пожал плечами. Не говорить же ему, что я не собираюсь умирать на шестом этаже и что к ним я ненадолго. По возвращению в сходняк на Горького я обнаружил шикарно накрытый стол с изобилием спиртного, хотя в моей келье пребывал все тот же безденежный состав. «Откуда?!» - изумился я, но, увидев зияющие дыры в моей библиотеке и блудливое лицо Губанова, всего лишь врезал по его талантливому и упорно не лысеющему затылку. Он не обиделся и гортанно заверещал: «Не став Иисусом, поэтом не став, он стал зав отделом с усмешкой на устах!». Как жаль, что эти строки не вошли в его посмертный сборник. х х х Уже на следующий день я взлетел на шестой этаж как полноправный сотрудник. Конечно, совсем полноправным я не был, предстояла фильтрация в ЦК ВЛКСМ, а главное - неприятие всех тех, кто считал себя хозяином конторы - именно так обзывали себя ветераны «КП». Я как бы был, но меня как бы и не было. Все откуда-то уже знали, что я не из ГРУ, КГБ и ЦК ВЛКСМ, но где же талантище, позволившее мне вознестись в святое святых - на шестое небо? Его в наличие на предъявление не было. Значит, не было и меня. В моем подчинении оказалось шесть человек, которыми я должен был, но не хотел командовать. А они, собственно, и не собирались мне подчиняться. В их составе была бывшая завотделом Таня Яковлева (сам себе командир), Оля Мариничева, возглавлявшая ватагу каких-то юных коммунаров. Валера Хилтунен - многодетный отец и хранитель рецептов воспитания гениальных детей, мой трудоустроитель гениальный Юрий Щекочихин и стажер-хитрован Леня Загальский, умудряющийся учиться на очном отделении журфака и потому вообще незнамо чей. Секретарь отдела почти немая Наташа Подколзина тоже всем своим видом показывала, что и она не собирается переподчиняться. Был как бы приданный отделу (тоже бывший его командир) Иван Зюзюкин, скептически настроенный не только по отношению к газете, но и ко всему миру. Итак, был этаж, был отдел, были журналисты, и было лишнее звено в этой литой цепочке. Я... Чтобы уж самому себя не считать лишним человеком, я стал исподволь приглядываться к этажу. Очень скоренько я понял, что по нему бродят либо провокаторы, либо люди, которые неизбежно окажутся на каторге. Что стоили наши диссидентские посиделки на кухнях… «Здравствуйте, соврало Политбюро»! - горлопанно шутил здесь Ярослав Голованов. Кураторов из обоих ЦК именовали – вслух - не иначе, как Малютами Скуратовыми со Старой Гревской площади (имея в виду, конечно, нынешнюю Старую площадь). Анекдоты про Брежнева и его власть рассказывались не шепотом, а как обыденные коммунальные истории... Ведущий номера мог прокричать кому-то через весь коридор: «Ну, вставь там, в заметку пару цитат из картавого!» Шестой этаж был театром, в котором режиссер подстраивался под актеров, играющих не по заранее написанной драматургии. Все здесь, понял я, играли в игру «Если бы я был министром» (была такая модная рубрика в 70-е годы). На топтушках, планерках и партсобраниях на полном серьезе обсуждались все решения партии и правительства, но при этом все норовили подсунуть и протолкнуть под эти постановления свои материалы, никоим образом не связанные с ними. Хотя газета и считалась органом ЦК ВЛКСМ, но только формально, ибо этому ЦК старалась не подчиняться, лишь делая вид, что выражает интересы высшего органа. И делала она это прямо-таки виртуозно, т.к. до появления Горбачева поняла, что у нас в стране не одна партия, а минимум десять, хотя и объединенных одним названием КПСС. Единомыслия не было даже в таком сплоченном отряде партии как КГБ. Например, «Комсомолка» страшно гордилась известным своим подвигом: разоблачением всесильного капитана китобойной флотилии «Слава». Тогда это стало сенсацией. И лишь двое-трое посвященных знали, что автором этой сенсации был не писатель Сахнин, а Сахнин - тайный полковник КГБ... Газета просто воспользовалась борьбой за место под солнцем внутри системы. Но, надо признать, у нее это получалось. Тогда (какое-то время) мне это показалось просто ребячьей игрой. Вроде той, из послевоенного детства. Я жил в самом центре Москвы, между улицей Горького и Каляевской. Наш дореволюционный массив из двухэтажных деревянных дворцов, отапливался, конечно же, дровами. И по задумке ли власти или чьей-то дурости к весне они кончались. А март - еще не лето. Воровать дрова взрослым - верная путевка на север. Воровали мы, пацаны, а когда ловили, то били не слабо. Но была увертка: сказать поймавшему: «А что, разве нельзя?». Вот тогда могло достаться меньше. Шестой этаж тоже играл в игру: «А разве нельзя? Ведь для советской печати нет запретных тем, и нам нужны свои Салтыковы-Щедрины и Гоголи». И никак я тогда не мог подумать, случайно попавший в «КП», что именно эта игра втянет меня в журналистику на долгие годы. Первым меня на этаже потряс Валерий Аграновский, попросивший прочитать гранки очерка «Остановите Малахова». Просто подошел и спросил: «Вы ведь работали в колонии? (в отличие от многих, он со всеми был на Вы). Может, глянете опытным глазом?». Я глянул и ужаснулся. Это нельзя было печатать ни в коем случае, но это было и невозможно не печатать! По-Аграновскому преступность порождалась самой системой (идеальнейшей в мире!), была ее детищем! Когда-то, сознательно идя работать в колонию, я мечтал написать педагогическую антипоэму. Я мечтал, а написал ее Аграновский, не вживаясь столь долго, как я, в эту среду. Как же так?! На свой страх и риск, своей «почтой» я перекинул гранки на сутки в зону. Ответ пришел лаконичный: «Это правда о правде, но кто позволит сказать?» Позволили. Очень скоро на прочность проверили и меня, обязав на планерке написать передовую, да еще и в номер. До этого я был совершенно убежден (никогда, конечно, не читая их), что они спускаются в газету откуда-то «сверху», людьми, наделенными правом говорить непререкаемо. Этакими партийно-комсомольскими ГАИшниками. А тут... Помучившись пару часов, я выдавил из себя нужный страничный объем, содержащий нечто ехидно педагогически веселенькое, и лихо отослал все это в секретариат, будучи вполне уверенным, что это и есть мое заявление о добровольном уходе из идеологического органа, ошибочно принявшего меня за своего. Через час меня вызвал дежурный редактор и отконвоировал к ведущему номера Володе Губареву, предвкушая, видимо, позорное посрамление чужака. К его изумлению заместитель главного, внимательно прочитав мой опус, не грохнулся в обморок и не потерял всегда присущего ему олимпийского спокойствия. Он поставил свою визу и, чуть вскинув брови, сказал: «Молодец!» - «Как, - взвился дежурный, - мы это будем печатать как передовую?» - «Конечно. Только сдвиньте ее вправо и подпишите всеми его регалиями. Не забудьте полностью написать, что он кандидат педагогических наук. Что значит, такого еще никогда не было? Теперь будет. У нас же раньше не было своего кандидата наук, а теперь есть». Передовая произвела и шок, и изумление: «Во, малый, как хочет, так и пишет...». Я стал хоть чуточку, но не совсем посторонним. Да еще кто-то очень сверху сдуру ее и похвалил за неформальность. Мне было предложено и дальше упражняться в передовых «а-ля Жаворонков». х х х В коридоре меня как-то отловил улыбчатый паренек из отдела новостей Саша Шумский. Его все считали талантливым, но шкодливым учеником, который свои заметки начинал обычно с поэтических строк. «А ты, правда, кандидат наук?» - «Правда», - угрюмо сказал я, еще не понимая как воспринимать вопрос, как простое любопытство или подначку. «Ученый! - уважительно заявил он и поднял палец к потолку. - А я вот институт никак кончить не могу. То отсюда выгонят, то отттуда. И не студент и не журналист. А ты - ученый!». Сказал и исчез. Он-то исчез, но именно в тот момент я осознал, что если и не заслужил уважения, то уже обрел очередную в жизни кликуху. Вообще-то на шестом этаже учиться не то чтобы не любили (учиться в общепринятом смысле этого слова), а делали это как бы между прочим. В то же время учась каждодневно друг у друга, у обстоятельств. В этом был свой шарм. Насколько я помню, своеобразный рекорд долголетия своего пребывания в студенческом состоянии поставил Леша Ивкин - тринадцать лет. И в самом деле, какой там факультет журналистики, когда вокруг тебя классики пера! Вскоре Саша Шумский снова подошел и спросил, не знаю ли я, где можно достать пива, так как креветки они достали. Я знал и отвел их в консерваторию с черного входа, где моя знакомая буфетчица тетя Дуся с удовольствием отпустила нам пиво в неограниченном количестве. Несколько раз засеча нас в консерватории, этажные меломаны стали поговаривать о благотворном влиянии Ученого на простого спортивного репортера. Под пиво мы часами разговаривали… Вообще-то дежурный редактор опрометчиво произнес фразу: «Такого еще не было». Это словосочетание было самым востребованным на этаже. Ради него голодал на необитаемом острове Леня Репин, писал под своими великолепными снимками изящные эссе Юра Рост, лез в аварийную шахту Гек Бочаров. До сих пор не могу забыть его устный отчет о поездке на Кубу с гуманитарной помощью. "Наши идиоты повезли туда стадо элитных коров, а корма с собой взять забыли. Выгрузили стадо, а у быка даже рог не стоит!" (И ведь никто не донес!). Не чернилами, а кровью писали свои очерки Инна Руденко и Лида Графова. Готовил себя в космонавты Ярослав Голованов... Будет полным враньем утверждать, что не было на шестом истых карьеристов. Они, как и везде, конечно же, были. Но им трудно было бы сделать свою карьеру на этаже на предательстве, на чьих-то костях. Тем немногим, кому фартило по службе, добивались этого потом и кровавыми мозолями. «Эй, девки, не спите! - кричала очаровательная Шурочка Гончаренко барышням-секретарям и своим сослуживцам по отделу писем. - Чтоб мне раньше времени постареть, если вон тот - прыткий, не будет главным редактором! Хватайте, пока холостой». Трудно было отлучить от этажа и талант. Никто за свою короткую жизнь не получал столько выговоров "на лужайке в Голубом зале", как тот же Алик Шумский. Но у намучавшегося с ним Володи Снегирева и мысли не было, чтобы избавиться от него. Хотя, казалось бы, на кой ляд ему эти заморочки? Все ЦК ВЛКСМ, вся Академия педагогических наук вкупе с бездарным Минпросом ненавидели как героев Симона Соловейчика, так и его самого. Я еще живой свидетель того, как на главного редактора (Льва Корнешова) спускали всех собак за каждую публикацию этого педагогического фантазера. И чего было это терпеть? Я не знаю, сколько правительственных наград у Корнешова (на разных этапах своей жизни на этаже я был с ним в разных отношениях), но одну я присудил ему сам. За ответ на секретариате ЦК ВЛКСМ, требующего больше за версту не подпускать Соловейчика к "КП". Корнешов ответил тихо, но твердо: "Я согласен, но пусть секретариат примет такое письменное решение". Это был блестящий нокаут. Конечно, письменно они этого делать не желали... х х х Очень скоро после очередной публикации Симы (о коммунарском движении в одной из пионерских организаций Ленинграда) разразился очередной скандал. В воскресенье главный позвонил мне в мою коммуналку и срочно вызвал в редакцию. Разговор был почти конспиративный: я должен поехать в Питер и поставить точку в не на шутку разгоревшемся конфликте. «А как же собкор?» - вяло спросил я. Корнешов криво усмехнулся: «Там же все под пятой Романова, а его мнение уже известно. Оно отрицательно. Собирайся!» Боже ты мой, как мне не хотелось тогда ехать! Во-первых, внутренне я не был согласен со статьей Соловейчика, уважая его безмерно. Во-вторых, чутье подсказывало, что меня втягивают не в педагогический спор, а в какую-то грязную политическую игру, суть которой я не знал, и знать не хотел. Кто-то другой, более дотошный, напишет, может быть, когда-нибудь интереснейшую книгу, как в 70-е годы педагогика вдруг стала для политиков наподобие гонимой когда-то генетики - разменной картой в борьбе за власть. Всем, например, тогда было известно, что у работ Ленина существовало два трактователя-талмудиста: Егор Яковлев и Валентин Чикин. Два антипода. Для одного Ленин - беспросветный гуманист, для другого - блестящий диктатор, а значит, Сталин - никакой не культ, а самый верный ученик и продолжатель ленинизма. Вот и педагогика распалась на два лагеря: сторонников жесткой линии воспитания и гуманной, значит - антисталинской. Естественно, по всем своим убеждениям я не мог быть сталинистом, но не мог и не видеть, что коммунарское движение с его сверхорганизованностью, рано или поздно, тоже приведет к тоталитарности, которое для любого воспитания гибельно. Более того, я еще не успел уехать из Москвы, как ощутил на себе жесточайшее давление. В моей коммуналке раздавались звонки от величин мирового научного уровня. Звонил Божович, Неймарк, Давыдов... Я был в бешенстве от подобного давления и никому ничего не обещал. Но еще в большее бешенство я пришел в Ленинграде, где от меня сбежал собкор, не предоставив даже машины, нахамили комсомольские божки, недвусмысленно намекая, что я вторгаюсь в чужую «автономную» территорию. В довершение всего меня поместили в КГБэшную гостиницу, куда ко мне ночью заявилась роскошная женщина с предложением роскошных услуг. Спасла меня предусмотрительность. Будучи аспирантом и подрабатывая у профессора-сексолога Садовского, я выправил себе вечную справку о неизлечимой импотенции. Любимый комсомольский фокус с «подставой» не удался. Из Ленинграда я уехал уже с готовым очерком «Педагогический пожар». О детях, живущих не по лжи, влюбленных в свое дело педагогах. В субботу положил его на стол главного. Политическую судьбу публикации предстояло решать, конечно, ему. Ведь статья шла вразрез с мнением члена политбюро партии Романова и первого секретаря комсомола Тяжельникова, уже без пяти минут заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС. В понедельник я постарался быть в редакции первым. Мне это не удалось - первым был Корнешов. Я не знаю и не могу знать, показал ли он статью кому-то или все решал сам, но, вся правленная-переправленная, она планировалась в номер. Главный отослал меня дописывать-переписывать, и запретил идти на планерку. Усевшись в пустой кабинет редактора, я работал как проклятый, десятки раз переписывая каждый абзац, чтобы хотя бы с педагогической стороны ни одна сволочь не могла придраться к научной обоснованности. Ко мне изредка кое-кто заглядывал (ветер с планерки мгновенно промчался по коридору), смотрел с любопытством или, как на самоубийцу, с сочувствием, но не мешал. В кабинет не вошел, а ввалился редактор сельского отдела Онищенко и со свойственной ему непосредственностью гаркнул: «Бомбу готовишь, бомбу! Ну-ну,.Кибальчич!» Я не знаю, помогла в чем-то Корнешову эта статья или помешала и сколько «подсечек» он получил со всех сторон. Позже, много позже, кое-что мне расскажет о страстях вокруг публикации тогдашний главный редактор «Советской России», член ЦК КПСС Михаил Ненашев. Кое-что, но не все. И все же, если запомнил публикацию, то, выходит, говорильни о ней на самом верху было много. Вероятно, именно с этого момента я перестал быть на этаже посторонним. Может, и не стал совсем своим, но уж не чужим - это точно. х х х В отделе установилось разумное равновесие, на этаже вдруг все стали со мной здороваться, словно бы только-только познакомились. А самое главное, мне расхотелось спускаться с шестого неба в свое привычное скрытое диссиденство. Я вдруг понял, что драться можно и в открытом бою и не в подполье. Я был горд, что меня уже, как Симу Соловейчика, ненавидят во всех высших инстанциях, желают «схарчить», да не в силах. У меня появилось много новых друзей - хороших и разных. Моя, вечно незакрывающаяся комнатуха на улице Горького превратилась еще в один отдел «КП», куда заглядывали и без меня. Соседи почтитетльно относились к крикливым и буйным писакам с улицы Правды. Однажды, в ожидании меня, мой ближайший и дико осторожный друг Олег Жадан прочитал здесь за несколько часов весь «Архипелаг ГУЛАГ». А потом три часа стирал одеколоном отпечатки своих пальцев с фотокопий. Оттуда уходил в армию Алик Шумский, здесь праздновались повышения и отъезды за рубеж. Шестой этаж и моя коммуналка как бы слились воедино. Воедино слились работа и жизнь. Пустое, когда про подобные воспоминания говорят как о ностальгии по молодости. Просто в то, весьма несвободное время нам удавалось быть свободными, благодаря нашему острову Свободы с его чудаковатым, талантливым и своевольным населением - благодаря духу нашего шестого этажа. Вот таким винтиком, вот такого организма быть не постыдно! Иллюзией было ощущение, что так будет всегда. Не знаю, вспомнит ли кто еще и как вспомнит, как и когда все это исчезло в одночасье. Как была разгромлена та «Комсомолка» - разная, базарная, вздрюченная, веселый и печальный хор, сыгранный оркестр семидесятых годов... Всего этого не стало с приходом Ганичева и его компании. Он и его Ко доказали, что не могут существовать острова Свободы в океане несвободы всеобщей. Шестой этаж оказался «Титаником», как только талант и востребованность команды стали определяться по национальной принадлежности. «Но пасаран! Фашизм не пройдет!» - крикнет Юра Рост и покинет Голубой зал. И мы все (и я, и я, в первую очередь) угрюмо промолчим. Потом в «Литературку», как в последний приют, уйдут многие. Я никогда не видел местечковых погромов, но теперь не забуду до конца жизни... Он был недолог - пир этих победителей. Они сами в одночасье «свалились» с этажа по высочайшему указу, подтвердив тем тезис, что в КПСС было много партий. Злые языки поговаривали, что «погорели» они (или угорели?) как мелкие фармазонишки: в русской бане, где формировали будущее русское правительство. Не включили в него ни Брежнева (за жену, якобы, еврейку), ни Суслова, заподозрив того в неполной русскости. Долго ты, Боже, терпишь, но больно бьешь! Это нашествие я пережил, а второе - нет... Долго я, как тот мальчонка из сказочки, которого Баба-Яга пыталась засунуть в печку, упирался ножками да ручками, встав в растопырочку, и в огонь для полного позорного сожжения не попал. Более того, ушел с невиданным повышением в партийную газету. И не из карьерных соображений, а только лишь потому, чтобы других, мне подобных, жечь не было повадно. Вряд ли удалось мне все это, если бы не все тот же дух шестого этажа. Великая несправедливость не сказать при этом и о тех, чьи имена не попадали на газетные полосы, но чья позиция и большой, хоть и не так заметный, вклад неотделимы от газеты. Одного такого человека - удивительного для меня до сих пор, помню особенно светло и благодарно - Ирину Ивановну Троицкую. В любые времена заведующий кадрами – человек, мало кем любимый и почитаемый. А уж в наши-то времена и подавно! Его "любили" с момента оформления в загранки - и то лукаво. Я был всегда невыездным, а значит перед Троицкой не лебезящий. Однако не без опаски смотрел на нее (хозяйку наших биографий), когда она величественно шла по шестому, с особым каким-то достоинством неся в себе все секреты про нас. По-настоящему же узнал только тогда, когда на этаже многие стали побаиваться даже здороваться со мной... Она подошла, ни от кого не таясь, и сказала всего несколько слов, которые многого стоили. Ирина Ивановна была прекрасна и честна в своем нелегком обреченном одиночестве. Мы все были не безгрешны, так хоть сейчас, грешные, поклонимся ей. Она многих спасла, уберегла, втихую, не требуя от нас за это благодарности... Каждому справедливо кажется, что с его уходом откуда-то кончается эпоха газеты. Пусть люди простят нам эту слабость, мне тоже казалось, что без меня кончилась какая-то эпоха. Она кончилась для меня, но не для газеты. В ней оставались Руденко, Голованов, Репин, Кучкина и многие другие, как вновь пришедшие и уже замышлявшие уйти, чтобы создать другую газету... Сознаюсь, - удачи преследовали меня. "Советская Россия" приняла с распростертыми объятиями и записала в свою "красную книгу". Не потому, что уж такой я способный и хороший. Нет! Для них я был частичкой той «Комсомолки», носитель ее принципов и духа. И «Московские новости» (те еще «Московские новости») позволили разгуляться на всю широту души. И опять не потому, что я - это был я. А потому, что был свидетелем той эпохи, маленьким, но музыкантом неповторимого оркестра. Я сумел (или имел честь?) быть в нем и, по крайней мере, не сфальшивить, не испортить музыки. Мне легко жить, легко помогать другим, потому что, в какую бы редакцию я не позвонил, - мне редко в чем откажут. Повторюсь, не потому, что я какой-то необыкновенный, а только лишь потому, что когда-то сумел превратиться на шестом этаже из постороннего в своего. Виктор Шуткевич Как мне запретили жениться В шестом часу утра я возвращался домой из райцентра, где учился в средней школе. Только что отгремел выпускной бал, на котором мне вручили золотую медаль. Настроение соответственно было приподнятое. Сам не заметил, как миновал Песчину - глухой сосновый лес, пользовавшийся недоброй славой, и взлетел на последний пригорок, с которого открывалась, как на ладони, моя родная деревушка. Здесь я решил немного передохнуть. Присел на обочине и задумался о своем будущем. Учиться буду только в МГУ на журфаке – это я знал точно, а вот дальше.. .Пределом моих мечтаний была работа в «Сельской жизни». Ее выписывала у нас каждая вторая семья, и я собирался писать для этой газеты очерки - простые, ясные и светлые, как только что срубленная деревенская изба. О «Комсомолькой правде» я в ту пору, конечно, слышал, но большой популярностью у нас она, как ни странно, не пользовалась. А вышло так, что двадцать семь лет своей жизни я отдал именно «Комсомолке». Привел меня в редакцию осенью 1975 года мой однокурсник по журфаку и сосед по комнате в студенческой общаге МГУ Николай Банзелюк . Сам Колька сотрудничал с газетой уже больше года, имел несколько публикаций и был почти что своим человеком в студенческом отделе,, которым заведовала Людмила Семина. Но именно «почти» - в штат «КП» он, увы, так и не попал. А потом и вовсе ушел из журналистики. Его история по-своему драматична и типична для советских времен. После окончания журфака Николай уехал по распределению в Иваново, работал в областной газете. По неосторожности дал одному из коллег почитать книгу запрещенного тогда Солженицына, привезенную им из Москвы. Коллега оказался стукачом, и у Кольки начались большие неприятности с КГБ. Его не просто исключили из партии и выгнали с работы, но, по сути, выдали «черную метку», с которой он не мог устроиться даже в многотиражку. Колька перебрался в Калугу, где его никто не знал, какое-то время работал электриком, потом ездил на заработки в Германию, попутно связался с тамошними евангельскими христианами-баптистами и стал проповедовать их учение на калужской земле. Тем же, насколько мне известно, занимается и по сей день.. . Мне повезло больше (хотя кто знает, кому из нас по-настоящему повезло, а кому нет). В Москве было множество журналистов, мечтавших работать в «Комсомольской правде». Но как ни странно, среди них было очень трудно найти человека, который обладал бы элементарными познаниями в сельском хозяйстве - мог, к примеру, рожь отличить от пшеницы, или дойную корову от яловой. Я, крестьянский сын, впитал это знание с детства, и именно такой человек был нужен отделу сельской молодежи «Комсомолки». Почти год я ежедневно после занятий ездил в редакцию. Ездил безо всякой надежды, что когда-нибудь смогу здесь работать - такие мысли казались мне несбыточными фантазиями, и я беспощадно гнал их от себя. Уже сама возможность приходить на этаж, дышать его воздухом, общаться с его людьми казалась мне величайшим счастьем – да, собственно, это и было счастье. Постепенно мне стали доверять правку собкоровских заметок, подготовку авторских материалов. А весной 1976 -го впервые доверили серьезное самостоятельное задание - командировку по тревожному письму. Кто работал в «Комсомолке» в те годы, тот оценит, что это значило для девятнадцатилетнего практиканта. Автор письма, молодая доярка из Белоруссии, писала о том, как тяжело ей воспитывать в одиночку двоих детей, и жаловалась на притеснения со стороны председателя колхоза. В первую командировку меня отправлял заведующий отделом Георгий Пряхин, ставший впоследствии известным писателем. В ту пору до известности было еще далеко - Жора сам был достаточно молод, сочинял по ночам свою первую повесть и ежедневно читал мне пару свеженаписанных страниц. Я искренне восхищался написанным, что Жоре, безусловно, льстило. Постепенно мы подружились, хотя ощутимая разница в возрасте, жизненном опыте и положении заставляла все-таки держать дистанцию. Вот и на этот раз Пряхин был непривычно строг и официален. Перед отъездом он прочитал мне пространную инструкцию о том, как я должен вести себя в командировке и чего не должен делать ни под каким предлогом, дабы не уронить авторитет Центрального комитета комсомола, печатный орган которого я представляю. Проинструктированный должным образом, я отбыл в глухую белорусскую деревню. За неимением гостиницы меня определили на постой к дряхлой одинокой бабуле. Хозяйка сразу завила, что кормить ей гостя нечем - разве что купить у соседей, да сварить курочку ... Вручив без долгих разговоров три рубля, я решительно направился к героине будущего очерка. Застал ее на кухне, пьющей самогон с соседкой. Появлению свежего человека, тем более из самой столицы, обе явно обрадовались: «Садись, корреспондент, составь компанию!» Памятуя наставления Пряхина, я гордо отказался. Что отнюдь не помешало моим собеседницам опрокинуть очередную рюмочку. «Слышь, корреспондент, - глядя на меня затуманенными глазами, сказала подруга моей героини, - а пойдем-ка ко мне ночевать». - «Ко мне приехал, у меня и останется!»- заплетающимся языком возразила хозяйка. « У тебя дети малые. Мешать будут, - возразила гостья. - А у меня перина мягкая, подушечки взбитые... Пойдем, мой хороший!» Она вцепилась мне в рукав и потянула к себе. «Оставь корреспондента, стерва! - взвизгнула хозяйка. - Он ко мне приехал, значит, мой!» - «Да вы что тут, с ума посходили? - жалобно воскликнул я. - Пустите немедленно. Меня бабушка ждет...» И позорно ретировался. Вернувшись в Москву, я дал Пряхину подробный отчет обо всем, что случилось со мной в командировке. Слушал он с нескрываемым интересом, а когда речь дошла до «дележа» корреспондента, даже снял очки: «Ну, и что дальше?» - «Ел курицу у бабушки», - честно доложил я, ожидая похвалы за примерное поведение. Пряхин тяжело вздохнул, протер очки, положил их перед собой и заключил: «И дурак же ты, братец! Жизнь тем и хороша, что богаче инструкций - запомни». Я запомнил. И постепенно у меня в газете стали появляться какие-то свои тексты. Один из них имела неосторожность похвалить на редакционной летучке добрейшая Оля Мариничева, заметив, что «в манере письма молодого автора есть нечто от Андрея Платонова». - «Да, влияние Платонова чувствуется», - сдержанно поддержала ее величайший редакционный авторитет Инна Павловна Руденко. Надо ли говорить, как я возгордился после такой похвалы! А главное - к мнению Руденко прислушался и, наконец-то, обратил на меня благосклонное внимание сам редактор отдела сельской молодежи Владимир Ильич Онищенко. В редакции его шутдиво звали «наш Барри Голдуотер», он же «бешеный Гарри», «неистовый Гарри». Но даже те на этаже, кто очень не любил Онищенко (а надо признать, что к этому у многих были веские основания), не смогут отрицать, что личностью он был неординарной. После короткой беседы со мной в кабинете он произнес заветные слова: «Будем брать в штат». Что по тем временам было, безусловно, непростым решением, учитывая отсутствие у меня московской прописки. Тем не менее, в июне 1976 года я был принят стажером в отдел сельской молодежи «Комсомольской правды». А уже через два месяца впервые открыто взбунтовался против своего редактора и оказался на грани увольнения. Дело в том, что Онищенко категорически запретил мне... жениться. До сих пор не знаю, что было причиной такого поведения «неистового Барри». Может, действительно забота о профессиональном росте подающего надежды стажера, а, может, еще какие-то неведомые мне планы и расчеты не просто начальника, но и отца двух незамужних дочерей... Как бы то ни было, факт остается фактом: когда я сообщил ему о намерении сочетаться браком, Владимир Ильич заявил, что на дальнейшей работе в «Комсомолке» я могу поставить крест. Более того - втайне от меня поручил сотруднице отдела Любе Ульяновой разыскать в студенческой общаге мою будущую жену и уговорить ее не портить мне карьеры. Слава Богу, Любаше достало ума и женского чутья, чтобы не выполнить столь дикое задание. Узнав обо всем, я был настолько взбешен, что тут же написал заявление с просьбой уволить по собственному желанию и уехал вместе с друзьями-однокурсниками в родную Белоруссию, где было решено играть свадьбу. Гуляли долго, две недели. Пока я не получил телеграмму от Онищенко со скупым поздравлением и требованием срочно вернуться в Москву - иначе буду-де немедленно уволен... О личном больше между нами не было сказано ни слова. Ильич по самую завязку загрузил нас повседневной газетной работой. Господи, какой фигней в те годы нам только не приходилось заниматься! Почином костромских выпускников, решивших всем классом остаться работать в селе. Обсуждением брежневской Конституции 1977 года и внесением предложений и дополнений от тружеников села. Организацией откликов на бессмертное произведение Леонида Ильича «Целина». Агитперелетами по целинным областям... Во время одного из них в бывшей Павлодарской области Казахстана мы, кстати, едва не погибли вместе с Онищенко. Самолет взлетел зимой из Павлодара на лыжах, а пока мы летели в отдаленный совхоз, где должны были дозаправиться, прошел теплый дождь, и снег, как корова языком слизнула. Возвращаться было не на чем - пришлось садиться на мокрую пашню. От этой экстренной посадки у меня осталось два воспоминания: запах крови, ползущей по лицу из разбитой головы, и запах водки, вытекающей из разбившихся бутылок. Все это так. Но было, к счастью, в работе сельского отдела «Комсомолки» и такое, чего сегодня не приходится стыдиться и что может служить нам оправданием перед потомками. Было постепенное, исподволь, восстановление правды о том, к чему привела массовая распашка целинных земель, страшной правды о степных «черных пожарах» и гибнущем плодородии. Одновременно - отстаивание прогрессивной технологии поверхностной обработки почвы, которую в Казахстане пропагандировал известный академик Бараев, а на Украине - первый секретарь Полтавского обкома партии Федор Моргун. Была многолетняя и многотрудная борьба за «безнарядку» в сельском хозяйстве, которая, по сути, готовила почву для возникших позднее первых фермерских хозяйств. Была, наконец, нашумевшая заметка сына известного журналиста-аграрника Алексея Черниченко «Жили у бабуси колхозные гуси» - о вызревании новых экономических отношений в российской деревне, после которой в редакцию позвонил сам бровастый генсек и поблагодарил газету за смелость... При всем при этом «Барри Голдуотер» ни на йоту не отступался от партийных принципов - по крайней мере, на словах. Однажды, помню, после предложенной им в кабинете редактора отдела рюмки - что означало максимальную степень близости и откровенности - я вдруг ударился в воспоминания и рассказал, что до войны мой дед по матери был одним из самых исправных хозяев деревне, имел три лошади и пять дойных коров. И что удивительно - после войны, когда у нас в Западной Белоруссии только создавали колхозы, он не попал на Соловки, а, напротив, - односельчане единогласно избрали его председателем, и колхоз под его руководством процветал и несколько раз становился участником ВДНХ... Чем больше я рассказывал про деда, тем больше мрачнел Онищенко, наливался кровью и гневом, пока, наконец, не оборвал меня: «Хватит! Мало мы вас, кулаков, постреляли - живучие оказались, гаденыши!». Это было так несправедливо и горько, что у меня, злосчастного внука «кулака», на глаза навернулись слезы и перехватило горло: «Вы!...Как вы можете!..» - «Ну, ладно, Виктор, хватит, охолонь, - обхватив мою голову, успокаивал сидевший в том же кабинете заместитель главного редактора Иван Иванович Жуков, литературный критик и специалист по Шолохову. - А ты, Володя, тоже думай, что говоришь... У них же коллективизация с опозданием началась!» Позже Иван Иванович не раз зазывал меня после дежурства в свой кабинет, интересовался мнением о своей последней статье, довольно румянился, когда я высказывал ему заслуженные похвалы, и загадочно предлагал выпить рюмку коньяка «за недострелянных». А «Барри Голдуотер» продолжал терроризировать участников редакционных планерок рассказами о близком знакомстве со всесильным в ту пору партийным вожаком Кубани Медуновым, а также сообщениями о других «высоких звонках», требующих немедленно поставить в номер полосу об украинском миллиарде тонн зерна или прочую лабуду. Ему не верили, но - ставили. На всякий случай: «А если - правда?» Его, чего уж скрывать, слегка побаивались: «А вдруг он и взаправду так всесилен?» Над ним смеялись, но одновременно и уважали - за силу и талант. Журналистский и редакторский талант у него, несомненно, был. Поэтому с ним и поддерживали приятельские отношения «золотые перья» той поры - Инна Руденко, Геннадий Бочаров, Ярослав Голованов.. Именно Онищенко уговорил писателя Константина Симонова написать небесспорную статью «В восемнадцать мальчишеских лет» - о молодом трактористе Анатолии Мерзлове, ценой своей жизни спасшем совхозную технику от пожара (и тогда, и тем более сегодня я считаю, что это были просто бесхозяйственность и глупость, и оправдывая их, чтобы создать новый комсомольский миф о подвигах в мирной жизни, Симонов совершил большой грех). Именно Онищенко вдохновил Ярослава Кирилловича Голованова написать "Современную летопись Нечерноземья» - каторжный труд в двадцать девять газетных полос формата А-2... Нам, рядовым труженикам отдела сельской молодежи («Здорово, труженики!» - так зычно и приветствовал нас по утрам редактор) доставались жанры поскромнее. «Нам» - это уже упоминавшейся завотделом Любаше Ульяновой, сменившей на этом посту Георгия Пряхина, корреспондентам Юре Иващенко, Саше Попову, Тане Хорошиловой, вашему покорному слуге и пришедшему попозже Леше Черниченко. Самым ярким среди нас, безусловно, был Юрка Иващенко. Сын журналиста-фронтовика Анатолия Иващенко, чей блокнот и полевая сумка до сих пор хранятся в музее «Комсомолки», светловолосый высокий красавец, сам - бывший десантник, с неожиданно чуткой душой. Однажды Юру послали сделать репортаж для спецвыпуска по Нечерноземью из бывшей усадьбы Тургенева Спасское-Лутовиново. Вместо репортажа он привез стихи. «На Спасское вот-вот падет зима. Уже был первый снег. Безмолвный, белый...» «Барри Голдуотер» напечатал эти стихи в газете, что, безусловно, делает ему честь. Но одновременно заявил, что недоволен работой Иващенко в отделе. Юрка обозлился и открытым текстом на людях послал начальника по матери. Из «Комсомолки» ему пришлось уйти. Вначале он пристроился в «Известия», потом - на телевидение, потом и вовсе бросил журналистику, увлекшись кооперативным движением. В ту пору это было модным и давало неплохие деньги. Они же Юрку и сгубили - когда делили прибыль, он был нелепо и дико зарезан подельниками. Пожалуй, с его ухода и начался окончательный распад отдела. Предпочел телевидение Леша Черниченко. Перевелся в журнал «Родина» Саша Попов. Я перешел в отдел пропаганды замом к Юре Совцову, затем уехал собкором в Варшаву. Хотя ходила поговорка, что Польша - не заграница, мне эта страна была безумно интересна. Во-первых, потому, что с ней я был связан, можно сказать, семейными узами - оба деда до войны служили в польском войске, а папа с мамой ходили в польскую начальную школу. От них я, кстати, впервые услыхал стихи Мицкевича и Словацкого, и научился говорить по-польски. Интересна Польша была и своим настоящим - ярко заявившей о себе, а потом вынужденной уйти в подполье «Солидарностью», постоянным брожением в умах, большей открытостью на Запад и готовностью воспринять новые политические и экономические отношения... Перед отъездом в командировку тогдашний всесильный газетный начальник Севрук долго объяснял мне на Старой площади, что все деятели запрещенного профсоюза - агенты ЦРУ, и призывал к высокой политической бдительности. И надо же такому было случиться, что положительным героем одного из первых моих репортажей из Польши стал... руководитель воеводского отделения «Солидарности» в городе Кошалин Франтишек Сак! История эта достойна того, чтобы о ней хотя бы вкратце рассказать. С паном Франтишком меня познакомил в Варшаве один из польских журналистов. Правда, представил его не как деятеля «Солидарности», а как талантливого инженера, построившего в родном городе на собственные деньги водную электростанцию. Факт показался мне любопытным - поляки в те годы промышляли, в основном, челночным бизнесом, и вкладывать деньги в польскую экономику никто не хотел. Мы условились поехать вместе в Кошалин и посмотреть электростанцию в деле. О том, что мой попутчик - активный деятель все еще запрещенного профсоюза, я узнал только в поезде. В голове тут же вспыхули огненные буквы: «Все они - агенты ЦРУ!» . С другой стороны, пан Франтишек с немалым изумлением услышал, что везет к себе в гости не некоего «журналиста московской демократической газеты», как меня отрекомендовали знакомые, а собкора «Комсомолки» - явно агента КГБ! В пути мы с ним почти не разговаривали. Когда приехали на место, пан Франтишек наспех провел меня по электростанции - и в задумчивости остановился: что же делать дальше? Деваться было некуда - польские законы гостеприимства не позволяли отпустить голодным гостя, откуда бы он не приехал. Скрепя сердце, пан Франтишек пригласил меня на завтрак. В качестве главного оружия против «агента ЦРУ» я выставил припасенную еще в Москве бутылку «Столичной». Хозяин незамедлительно ответил бутылкой «Полонеза»... Через три часа, когда я перезнакомился и подружился не только со всеми чадами и домочадцами, но и с любимым псом хозяина, тот, видимо, желая окончательно сразить гостя, предложил: «Витек, вернемся на электровню!» И показал мне... подпольный склад «Солидарности», находившийся в подвальном помещении. «Франек, лучше бы ты этого не делал!» - искренне выпалил я, догадываясь, какие меня могут ждать неприятности. И точно - по возвращении в Варшаву встретивший меня в посольстве резидент КГБ вежливо попросил написать для его конторы подробный отчем о моей поездке в Кошалин. К счастью, в Советском Союзе уже шла перестройка, и я смог гордо ответить, что о своих поездках обязан отчитываться только перед родной газетой. Пан Франтишек стал не только героем моего очерка в «Комсомолке», но и моим личным другом. С его помощью я познакомился с легендарными деятелями польской оппозиции - Лехом Валексой, Адамом Михником, Яцеком Куронем и другими. Это здорово помогло в журналистской работе, особенно когда «Солидарность» выиграла парламентские выборы и пришла к власти. В 1991 году я вернулся на шестой этаж и с горечью узнал, что родного сельского отдела в редакции больше не существует. Владимир Ильич Онищенко попал под машину и ушел на пенсию по инвалидности. После него на хозяйстве осталась все претерпевшая Люба Ульянова, но пробыла редактором недолго - началась перестройка, и отдел вначале слили с отделом рабочей молодежи, а затем и окончательно расформировали. Любаша устроилась на работу в издательство к Георгию Пряхину, а вот что было дальше с нашим «бешеным Гарри», никто толком не знает. Ходили слухи, что Онищенко запил, развелся с женой, оставил ей свою московскую квартиру и уехал на родную Кубань. Правда это или нет, судить не берусь. Когда я вернулся из Польши и стал редактором международного отдела «Комсомолки», он пару раз заглядывал ко мне, приносил какие-то заметки, но о своих семейных делах не распространялся. Наконец, прекратились и эти редкие встречи. В канун очередного юбилея «Комсомолки» вместе с опытнейшей кадровичкой «Комсомолки» Ириной Ивановной Троицкой мы пытались отыскать его через справочное бюро, но получили ответ: адресат выбыл в неизвестном направлении. И вот совсем недавно от кого-то я услышал, что Онищенко умер. Что такое «Комсомольская правда»? Это поле, которое нельзя перейти, если однажды ты на него вступил. Оно кончается только вместе с жизнью. Павел Гутионтов Убийственный съезд Из достоверных источников узнал, что мой бывший начальник Данилин тоже пишет мемуары, и одну из глав начал со слов: «Гутионтов всегда был сказочно капризен». Это вынуждает меня сказать горькую правду: с Данилиным я однажды летал в Душанбе писать отчет со съезда комсомола республики. Надо сказать, что Юру связывали с этим городом личные воспоминания и родственные связи, поэтому, когда местные комсомольцы нас не встретили, он просто позвонил школьному приятелю Толе Назарову, и тот прикатил за нами в аэропорт ровно через двенадцать минут. Так что разнос, который устроил член редколлегии «Комсомолки» тамошнему первому секретарю ЦК комсомола Таджикистана, можно было бы считать и излишним. Но Юра (в сугубо воспитательных, как сказал, целях) сначала выявил, выстроил по стойке смирно и сурово отчитал всех разоблаченных в невстрече, а в завершение экзекуции потребовал, чтобы обратные билеты (а улетали мы через неделю) были представлены нам во избежание дальнейших необязательностей немедленно. Добавил: «У вас есть замечательный рейс, в 18.30, так вот нам это очень удобно». Через полчаса терроризированные Данилиным комсомольцы принесли билеты, кои Данилин тщательно изучил, установил, что рейс, действительно, в 18.30, и мы приступили к выполнению редакционного задания. Редакционное задание выполнялось посредством предваряющего собственно съезд изучения доклада первого секретаря и разбавлением выписанных из этого доклада абзацев абзацами сугубо лирическими, создававшими иллюзию, будто мы просто купаемся в молодежной стихии и даже получаем от этого удовольствие. Что, в свою очередь, разумеется, абсолютно не мешало нам закончить отчет со съезда за пять дней до его начала. Единственной трудностью было определенное местной спецификой участие в процессе местного же журналиста по имени Хулькар, которого контора планировала взять своим собкором, и мы с Данилиным должны были таким образом проверить его в действии. Проверка удалась на славу. Уже на следующий день коллеги доверительно сообщили, что мы, оказывается, разоблачены в насмешливом отношении к тексту отчетного доклада и душанбинские начальники этим очень обижены. «Откуда же они о нашем отношении узнали?» - «Восток, ребята», - отвечали нам многозначительно, и Данилин сделал выводы. Было это как раз перед обедом в каком-то совершенно особом месте, куда как раз и собирались нас везти коллеги. И непосредственно перед посадкой в машину Юра ласково обратился к кандидату в собкоры, называть которого правильно, впрочем, так и не научился: «Хульрак, - спросил его Данилин, - а зачем вы, голубчик, сказали нашим хозяевам, что нам их доклад показался неудачным?» - «Я всегда им говорю правду в глаза!» - отрапортовал тот. «Так вот, голубчик, - сказал Данилин, - в следующий раз, когда вам захочется сказать кому-нибудь правду в глаза, говорите ее исключительно от своего имени. А на обед мы вас не берем. До свидания, голубчик». Закрыл дверцу автомашины, и больше с Хулькаром мы не виделись. Но, так или иначе, отчет о съезде мы написали быстро. Поэтому у меня оказалось много свободного времени для укрепления дружбы с данилинским школьным приятелем Назаровым, кстати, известным диссидентом, который переписывался с Сахаровым, за это сидел, а также разводил дома местную экзотическую живность (попытку подружить меня с домашней гюрзой я до сих пор вспоминаю с холодком по коже). Наша укрепляющаяся дружба с Назаровым у Данилина вызывала определенную ревность, ибо сам он не пил и старался проводить время у родственников. Но я все его претензии мужественно игнорировал, и даже не пошел на открытие съезда, потому что накануне у нас Назаровым были пельмени. Что было у нас с Назаровым в следующий раз, я уже не помню, но на второй день идти на съезд все-таки пришлось - в основном из-за несносности характера моего начальника. С понятным отвращением я расположился в ложе, нависающей непосредственно над столом президиума, причем отвращение усугублялось нелепыми рассуждениями Данилина о пользе разного рода воздержаний. Что, правда, было некоторым образом компенсировано в ближайшем перерыве. Дело в том, что у Данилина жали ботинки, он их, сидя в ложе, снял, а потом одного не обнаружил. Оказалось, его украл скучавший во втором ряду важный генерал, на которого Данилин во время поисков смотрел недоверчиво, но обвинений не предъявлял. Генерал в свою очередь тоже смотрел на Данилина сурово («Вы, что, ищете что-то?»), пока не раскололся. После этого он наоборот весело смеялся своей шутке и предлагал коньячку. Обиженный Данилин сдержанно отказывался, и смычку с армией я укреплял в одиночку. А собственно во время заседания был только один заслуживающий внимания момент. Тягучий ход съезда оказался прерван могучим скандированием: «Ленин! Партия! Комсомол!», что меня несколько встрепенуло, - это вдоль стола президиума, кивая головой залу, пошел лидер партийной организации Таджикистана тов. Расулов. Меня грубо оттолкнули, на бруствер ложи навалился какой-то фотокорреспондент и стал целить телеобъективом непосредственно в лицо первого секретаря. Зрелище было вполне специфическое, что я и отметил неожиданно хрипло и достаточно громко: «Вот так, бац - и нет Расулова!», - на что сам Расулов отреагировал неприязненным взглядом, а Данилин, еще не знавший, что у него украден ботинок, всплеснул руками: «Что же ты, Гутионтов, говоришь, голубчик!..» Уже на следующий день мы должны были из Душанбе улетать. Я пришел в гостиницу от Назарова под утро и не успел толком улечься, как в номер ворвались местные люди с криками: «Горе!.. Горе!..» Оказалось, что в ночь после комсомольского съезда Расулов-таки скоропостижно умер (неофициально мне рассказали, - застрелился в процессе обострения разборок внутри республиканского руководства). Что уже на следующий день, в Москве, поставило руководство газеты перед серьезными проблемами: в нашем отчете со съезда был протокольный абзац: «В работе принял участие и выступил член ЦК КПСС, первый секретарь и т.д.» А официального сообщения о его смерти все не было и не было, главный редактор не знал, что предпринять, а на мои предложения добавить в текст компромиссное «выступил и впоследствии скончался», орал: «Прекрати идиотские шутки!..» Но я не о том. Нас привезли в аэропорт за час до вылета, извинились и оставили там одних. Регистрацию на рейс почему-то все не объявляли. Данилин начал волноваться. Аэропорт был подозрительно пуст. Наступило время собственно отлета. Данилин пошел в справочную: «Как с Москвой?» Не волнуйтесь, сказали ему, все будет вовремя. «Как - вовремя!?.. - бушевал Данилин. - Почему до сих пор тогда нет даже регистрации!?» Пожалуйста, пожимали плечами работники аэропорта, вышла специальная тетенька, отметила нам билеты и ушла обратно в недра. Кроме нас желающих улететь в Москву не появлялось. Время шло. Данилин продолжал волноваться. И только через шесть с половиной часов мы узнали: единственный в этот день рейс отбывал вовсе не в 18.30, как почему-то распорядился Данилин, а значительно позже. Но устрашенные его величием комсомольцы попросили вписать в наши билеты все, о чем он именно распорядился, - не жалко. Больше в командировки с Данилиным я никогда не ездил. Валерий Хилтунен Лично ответил на миллион писем Мою бабушку звали Ева Адамовна, и именно она-то меня чуть и не погубила (а от неминуемой гибели смогла меня спасти лишь «Комсомольская правда», за что ей спасибо от меня и моих многочисленных внуков). Бабушка жила в благополучной Европе, а я, самый первый и потому особенно любимый внук, рос по эту сторону советско-финской границы. Понятно, что всё, чем богаты были хельсинские продмаги и барахолки, рано или поздно оказывалось у меня на ногах, на руках, в животе - в полуголодную и нищую эпоху я щеголял на зависть ровесникам (явную) и учителям (скрываемую) швейцарским часами, смачно жевал еще в детсаду чьюинг-гам, носился по лесу на 19-скоростном гоночном велосипеде «стоимостью в два авто», а особо близким друзьям показывал из-под полы запрещенные марки со свастикой. А потом мне всё это надоело, и я чуть не сошел с ума. Шмотки и чувство собственного превосходства, рано или поздно, всем надоедают, - но обычно это происходит уже под старость, и люди, осознавшие всю эту суетность и тщету, доживают и дожёвывают уже по инерции в своих опостылевших, но привычных виллах. А теперь представьте себе маленького и, как говорят, смышленого мальчика, который на все свои вопросы «Зачем всё это?», «И это – всё?», «А дальше-то что?» получал в ответ недоуменное пожимание плечами: сначала надо прилежно учиться, чтобы потом хорошо зарабатывать и быть ни от кого не зависимым и знать, что дети твои не будут голодать и завидовать более богатым сверстникам. Иногда, правда, на уроках рассказывали про роскошь человеческого общения и свободную игру творческих сил, не обусловленных расчетом, но где их искать, эту сладкую парочку - роскошь и игру – объясняли туманно: где-нибудь в созвездиях Андромеды. И как-то вот так оказалось, что на моей книжной полке скапливалось всё больше книг тех авторов, которые покончили с собой. И я зачем-то листал западный «Справочник самоубийцы»… Но потом мне ненароком повезло. В МГУшном стройотряде меня укусил энцефалитный жук, и я сначала практически умер, а из больницы был выписан с диагнозом жизне-несовместимости, и мама очень плакала, и доживать мне предстояло на какой-нибудь свалке, на выбор. Я уехал работать в женскую зону для малолеток. В надзиратели меня, доходягу, не взяли – я был там, страшно сказать, библиотекарем и читал тем юным разбойницам Грина и Гофмана. И накликал на свою голову, как та Ассоль. Случай – один из главных псевдонимов Бога – ворвался в мою жизнь в лице Симы Соловейчика, который, внимательно вглядевшись в мои страдающие очи, совершил акт сострадания и сунул мне в руку клочок бумажки (визитки тогда еще были редки) с телефоном 2573565, сказав, что именно там водятся алые паруса. Я позвонил и нарвался на Зою Крылову, Лешу Ивкина, Юру Щекочихина, Таню Яковлеву, а командовала ими Инна Руденко, для которой пароль «Соловейчик» и сегодня, я думаю, значит немало, а в те годы она нам вообще говаривала, что отношение к Симе есть главная мера вещей и людей. А Руденку весьма уважал Б.Д.Панкин, который меня и зачислил в свой штат. Так что, в общем, меня взяли в «Комсомолку» как бы по блату и по случаю, за что спасибо всем, начиная с жука. Я их всех постарался не осрамить. х х х Если честно, то собственно журналистика меня волновала меньше всего. Как и многих, кто тогда работал на этаже. Каждый из них, мне кажется, пришел сюда решать какую-то свою экзистенциальную проблему. Не берусь говорить обо всех, но многие просто купались в той роскоши и жили, творя и играючи, как и положено людям. Я выходил из одного конца коридора и бродил по кабинетам, где вечно были распахнуты и двери, и сердца. Я бы очень удивился, если бы в какой-то из комнат меня отослали подальше с моей незатейливой рукописью. Я не помню такого, и я, повзрослев, не чинился – читал, что несли, а по другому-то и нельзя, как оказалось. По другому - это жалкий лепет всяких западных медиа-гигантов, чудовищно сиюминутный и не имеющий особенного отношения к Смыслу. А то, что без Смысла – кому оно нужно, пусть в самых красивых обёртках? Многие из обитателей шестого этажа лишь прикидывались журналистами. «Профессионализмом» было всего лишь «отсутствие лишних движений при выполнении конкретно поставленной задачи» (определение, по-моему, сочинил Валера Аграновский), - никак не больше, хотя и не меньше, конечно. Живущий по-человечески представитель рода Хомо Сапиенс не может не творить и не общаться, да это вовсе и не трудно, кто-то из наших (Голованов?) как-то сказал, что в этом коридоре любой пень, если он с ушами, станет профессиональным журналюгой за девять месяцев. И тут не очень-то важны ни образование, ни возраст… Слава Г.был ракетчик, Серёжа К. по образованию вроде как повар, говорили, что Витя О. - дантист (не в смысле специалист по Данте, а в обычном), а Юра Щ. всё детство проиграл в оловянных солдатиков, которых у него был миллион и быть бы ему, наверное, генералом, но вышло у нас у всех, куда как лучше, – мы всем косяком вперлись в Гиннесс как самая большая и теперь уж никем никогда не победимая ежедневка планеты Земля. Хотя и не в восьмизначных цифрах, конечно дело, а в том, что ни строчки чернухи, порнухи и этой, как её, рекламной паузы (на днях прочёл французский бестселлер «99 фраков» несчастного Бегведера, который уделал слезами и кровью жизнь парижских рекламщиков, но мог бы и российских, ах, как вкусно написано и как…омерзительно жутко). Мы жили в другую эпоху. А может, мы жили вне эпох, но правильной жизнью? Говорят, что человечеству всё-таки будет, чем оправдаться перед Богом в день страшного суда - книгой отнюдь не двурушного Сервантеса - мало кто помнит, кстати, в каком из грандиозных сражений он потерял свою руку, но почему-то всем памятен бой одного, им воспетого идиота – с медным тазиком на глупой башке. Я думаю, что вторым убедительным доводом в споре – быть или не быть этому человечеству – вполне могла бы стать подшивка «Комсомолки» тех дней, когда с ее чтения ежедневно начинала свой день половина велико-нелепой страны, очертаниями своими похожей на козу, беременную Средней Азией. Если десятки миллионов людей всерьёз относились к Алому Парусу – это для Бога не мелочь. Он зачтёт. Помню мозоль на пальце - в какой-то из годов пришлось лично ответить на миллион писем, полученных одним только «Парусом». Грозный Жора Скляров, редактор отдела писем, нам спуску не дал – приходилось читать всё и отвечать на всё. Наверное, он был загримированный под старого кэгэбешного служаку архангел Гавриил. Или Михаил - важно не имя, а то, что едва ли не в каждой российской семье кто хранит, а кто выбросил, всё равно - помнит: эти нелепые дон-кихотские письма с корабликом, плывущим по полю, где адрес: улица Правды, 24. Между делом, сообщу, что по лености, дури или наитию, улица наша так всегда и называлась, безо всяких кавычек, хотя официально-то её наименовали в честь одной большой и скучной газеты. Помню анекдот из тогдашней жизни. На пресс-конференции в Стокгольме редактора «Правды» спросили, каков же штат в главном органе правящей партии. Нас – 600! – гордо ответил тот. А наутро уже читал трёхаршинный аншлаг на первой полосе: «Шестьсот бездельников делают самую скучную в мире газету», сочиненный ехидным шведским коллегой. Нас было триста. Как тех спартанцев, что держали оборону Фермопил. Правда, они, кажется, все погибли – во главе со своим Леонидом, а мы-то, как чудится, ещё как бы живы? Я не знаю, был ли этот коллектив единственным на всей планете, но уверен: в тогдашнем СССР ничего подобного больше не было. Это было наислучайнейшее стечение людей, каждый из коих по какой-то своей личной причине раньше срока начал задавать себе и пространству правильные вопросы. В последние годы жизнь моя протекает большей частью на Другой Планете - так я для себя называю сорок две тысячи пост-рыночных поселений, которые, как грибы, поперли в тех странах, где многие люди уже задали себе тот же вопрос, что и маленький смышленый внук Евы Адамовны Хилтунен, в девичестве Хямяляйнен. Это особый разговор, для России, быть может, пока преждевременный. Не искупавшись в развитом рынке, не научившись всему полезному, что он может дать, рано разочаровываться в нём и задавать вопросы о том, что именно будет потом. Всему своё время. Я лишь констатирую факт - нигде меня так рьяно не расспрашивают про шестой этаж, про Алый Парус, как в этих больших и маленьких Ауровилях, Финдхорнах, Дамангурах, где и по русски-то мало кто кумекает, и про обстоятельства советской жизни знать ничего не знают. Да они и не Брежневым, и не историей КПСС интересуется, оно им зачем? Они по делу, о самом главном спрашивают: действительно ли каждый творил, и как мы не захлебывались в ежедневном – утомительно ведь! – пире разума и чувств, и как получилось, что самыми главными коллективистами вдруг оказались представители самой сучьей, циничной, продажной и потому несчастной профессии. Журналисты во всем мире живут так мало совсем не по причине вечной опасности: им не просто не хочется жить. Впрочем, читайте Бегбедера, там всё написано. Он – асс. Но он не работал на том шестом этаже. И потому мне с ним не о чем… Он не поймет. Он ничего такого не видел. х х х «Все болезни - от головы», - сказала мне недавно монахиня, когда-то работавшая на этаже, и добавила: правильно живущие люди раком не болеют. Она про своё говорила, про монастыри, духовные убежища. А я вспоминал, как меня лечил – и вылечил мой шестой этаж. «Жизененесовместимость» моя в дальнейшем вылилась в бурно плодящихся детей, а теперь уже и внуков, в пятьдесят с лишним стран пребывания, в полуторамиллионный тираж вышедших книг, и телевизионно-академический чин, и удивленные вопросы: «Ты действительно никогда не делаешь ничего, чего не хочешь делать?», «Ты не лукавил, когда назвал свою последнюю книгу «Искусство жить без денег», хотя и не совсем чтобы бомж с виду?», «Почему ты постоянно поешь и улыбаешься, хотя и не идиот вроде?» А чего мне не петь-то? Завидуйте мне, завидуйте, до самых седых волос: вы никогда не увидите того, что мне довелось. шестой этаж. Та самая территория, где и были прописаны роскошь общения и свободная игра творческих сил. А третьего в сей жизни не дано, всё остальное – преходяще. И не очень-то держит… Уж поверьте старому бродяге. х х х А на прощанье – про первый парус, который был алого цвета. Я всё-таки вычислил, кто и когда изобрёл этот образ. Мне Гудрун рассказал – бывший то ли миллионер, то ли даже миллиардер (я в курсах валют не силен), успевший вовремя спросить себя «А на фига мне второй милли---что-то?» и ныне живущий в своей Долине эльфов, куда, ежели вы хоть однажды не доедете, то вы как бы и не жили на свете… Оказалось, что впервые алые паруса подняли исландцы – в 931-м году, они заблудились в полярном тумане и, чтобы увидеть друг друга, забили быков и выкрасили свои паруса их кровью. С тех пор все скоты нас и боятся, - сказал мне старый Гудрун, бывший одежный магнат самой продвинутой страны мира. Где из ста подброшенных социологами кошельков со стодолларовыми купюрами в каждом, Рейкьявик вернул к вечеру все сто – в Москве тогда вернулся один, это кто-то из наших, наверно… Ваш покорный слуга докладывает, что в «Моргун Блядид» (пардон, конечно, но именно так называется главная исландская ежедневка, которую читают чуть менее ста процентов населения этой престранной страны) уже появилась однажды целая полоса, на которой целых две старательных тамошних журналистки с завистью расспрашивали меня о том, как это всё было…Дух шестого этажа… Алый Парус…Вася, Слава, Инна, Сима, Оля, Юра…И не стану плакать…Я еще живой… «Комсомольская правда» - это… Алексей Бархатов: «Комсомольская правда» - это для меня прекрасная давняя явь, явь семидесятых, которая теперь приходит в сознание чаще всего в виде снов, небывалых комбинаций бывалых впечатлений, знакомых лиц, ситуаций, ощущений, приходит и согревает стылую душу, как некогда родная бабушка затемно возилась у печи, дабы внук встретил ненастное утро в тепле и добре. В одну реку нельзя войти дважды, но ближе к устью понимаешь, как чиста была вода у истоков. Этюды о людях «Комсомолки». Солисты Обозреватель Геннадий Бочаров Сегодня – День учителя Уроки вечной любви В тот октябрь нам не нужно было выходить из дома, чтобы увидеть улицу, - через окна веранды было видно все, листья дикого винограда облетели рано, и на веранде было светло, как зимой. По вечерам шли дожди. Мы возвращались из школы, промокшие и грязные. Каждый сушился у себя дома. Нам предстояла последняя школьная зима. На круглой шкале старого радиоприемника светились названия городов: Москва, Копенгаген, Сталинград, Осло. Каждый вечер я крутил стрелку регулятора. Я не один сидел в ту осень у тусклой шкалы приемника. Выяснилось, что почти все мы засиживались по вечерам у приемников и ловили шорохи и звуки огромного мира людей. Это был очень доступный способ прикоснуться к взрослой жизни, которая нас ожидала. Если учитель говорил: "У мужчины должны быть - светлый ум, доброе сердце и чувство юмора", я воспринимал это как набор понятий, далеких от настоящей жизни. Но если даже мой друг по парте Гена Векличев сообщал: "Вчера узнал, что самолеты с Диксона взлетают только в лунные ночи", это было по-настоящему волнующе и пахло настоящей жизнью. Весной преподаватели впервые попрощались с нами на равных - за руку. Мы расстались. ...Прошло много лет. Утратили былую таинственность шорохи эфира. А обыкновенный, простой и понимаемый когда-то до конца школьный учитель превратился вдруг в сложную и сильную фигуру. И даже загадочную. Я вхожу в двухэтажный особняк. До войны здесь была школа. И теперь здесь звенит звонок. Я вхожу в свою школу. Смешное сражение в сердце: радоваться? грустить?... Ощущения касаются человека раньше, чем мысль. Я испытываю ощущение внезапной встречи с учителем. Все, как у всех. Кто придумал, что люди разные? Вхожу в свой класс. Сажусь за свою парту - мне уступают место двое мальчишек. У доски мой любимый учитель: Николай Петрович Повещенко. Я сижу тихо. Смотрю на учителя. Он мало изменился. Я сижу очень тихо - мне не с кем пошептаться: Гены Векличева нет рядом. Он стал летчиком-испытателем, прекрасно летал и погиб высоко над землей, в лунную ночь, далеко от Диксона. Я наблюдаю за Николаем Петровичем. Он рисует на черной доске белый равнобедренный треугольник. Складывает руки на груди, поворачивается к классу, смотрит сквозь стекла очков. Говорит: "Если разделить прямой линией..." Смотрит на пустое место рядом со мной. Я вижу, как учитель теряет мысль. Класс наблюдает за учителем. Мальчик с желтыми, как кленовые листья, волосами, поднимает руку: "Разделим прямой линией..." Мне кажется, я знаю, какая мысль доставляет сейчас учителю головную боль: "Ненормально, чтобы в мирное время появлялись пустые места". «Проводим прямую линию», - продолжает Николай Петрович. ...Я хочу поблагодарить учителя за то, что он меня помнит. Мы были выпускниками, нас выпускали из школы, но не выпустили из сердца. Память учителя долгая и трудная, не дающая ему покоя... Те, кто вырос из школьного возраста, благодарят сегодня учителя за то, что их помнят маленькими. Около пятидесяти миллионов мальчиков и девочек, сидящих сегодня за партами по всей стране, тоже будут благодарить учителя, когда подрастут, - за память о них. ...Он их запомнит на всю жизнь и волноваться будет тоже всю жизнь, потому что в плавание уходит не учитель, а они. Учитель остается на берегу. Какие за окнами класса облака! Николай Петрович снова берет в правую руку мел. Левой ладонью поправляет плотные черно-серебристые волосы и мизинцем - всю жизнь, сколько его знаю, - подравнивает волосы окончательно. Он чертит новые фигуры на доске. Будет доказывать теорему в 2222-й раз? Доказывает. «А я не понял, куда девался игрек»... Объясняет. Увлеченно, взволнованно, искренне. В 2223-й раз? Мне очень хочется встать и обнять учителя за плечи. Сказать спасибо за теоремы, за треугольники и квадраты, спасибо за иксы и игреки. Спасибо за знания. И спасибо за главное: за Терпение. За великое, неизвестно откуда берущее силы, ваше терпение. Вытерпеть нас?.. И до нас - наших отцов? И после нас - наших детей? Вытерпеть моего сына-первоклассника?! Нет терпения без доброты. Спасибо за доброту. Вам, вашей жене, "ботаничке" Ольге Антоновне, "немке" Клавдии Михайловне Гладковой, химику и бывшему директору нашей - второй Торезской школы Николаю Федоровичу Колодяжному, физику Дмитрию Петровичу Мельникову, всем, из кого состоит почти трехмиллионная семья советских учителей, которые сейчас стоят у классных досок и объясняют теоремы и тайны стихосложения. Учителю труднее, чем пятикласснику или десятикласснику, находиться на уровне века. На уровне данного года. Месяца, минуты. Спасибо за многотрудное занятие: постоянное обновление знаний, взглядов. За понимание необходимости этого процесса - ради учеников. Я наблюдаю за Николаем Петровичем и хочу понять: почему любой его жест я помню, словно мы расстались совсем недавно? Почему я помню жесты, интонацию и взгляды почти всех учителей? Потому что, во-первых, это помнят все. Все, кто сидел за партой. Во-вторых, потому что учителя были, вслед за родителями, теми взрослыми, которых мы могли наблюдать вблизи, в течение многих лет. «Николай Петрович! - хочу сказать я. - Вы никогда нас не ругали. У вас очень добрая и грустная улыбка. Я ее помню всегда. И как вы смотрите - помню. И как ходите - помню... И как разговариваете, подбирая слова, чтобы не обидеть человека, - помню. Мы механически запоминали все ваши движения и поведение. И, сами того не подозревая, во многом копировали вас. И, конечно, других учителей». ...Я помню: у этого преподавателя учился готовиться к встрече с опасностью. Этому - подражал в усидчивости... Замечал, как бережно вести под руку любимую женщину... Видел, как разговаривать с подлецом... Каждый из нас может сказать сто тысяч добрых и честных слов учителям - за их труд, их жизнь, их профессию. Но, пожалуйста, извините: вы - единственные взрослые, у которых было и есть столько прозвищ. Извините нас - уже взрослых. ...Вхожу в учительскую и хочу рассказать о том, что видел за эти годы. Рассказать о том, как спокойны леса под Варшавой, как заходит солнце над Балканами, рассказать о грохочущих баржах на грязной Темзе, о ночной тишине у Брандербургских ворот, о музыке венгерских празднеств, в которой мелькают огни, рассказать об отвесных дождях Колхиды, о пустых горизонтах Каракумов, о суровых и добрых рыбаках Арала... Если бы я этого не увидел - не произошло бы со мной ничего страшного. На Земле почти одна треть людей живет и умирает, ни разу не увидев моря. Но я сейчас хочу назвать и другую цифру: сегодня на той же Земле одна треть от рождения и до последнего удара сердца ни разу не видит учителя. Александр Кармен Тетя Маша и шерстистые носороги Целые поколения читателей «Комсомолки» воспитывались на очерках любимого мной и неизменно почитаемого Геннадия Бочарова о людях-героях. А его репортажи после поездок в Юго-Восточную Азию, в Анголу… Какой сочный язык, какие метафоры! Сколько раз во время дежурств по международной полосе, стоя у талера, я, будучи околдован его письмом, отбивался от назойливых редакторов и девушек из бюро проверки, пытавшихся изменить его восхитительные, запоминающиеся на всю жизнь образы, смягчить его неординарный, порой нарушающий все каноны журналистики, но неизменно яркий стиль. И вот Гек собрался в Латинскую Америку, где я был в то время собкором. О том, что он уже на подлете к Перу, я узнал, будучи в командировке в Панаме, где отслеживал процесс подготовки договоров о будущем межокеанского канала. Пока добрался оттуда до Лимы (тут и мои «проводы» - друзей и приятелей у меня в Панаме было немало, и бесплатный бар в самолете), в аэропорту появился готовым к чему угодно, только не к бурной встрече с московским спецкором. Но Бочаров и наш с ним общий приятель, генеральный представитель «Аэрофлота» Владимир Шилов, ни слова не говоря, забрали меня прямо от трапа. «Встреча» затянулась до утра. И прямо из-за стола мы прямиком махнули в Уарас. Для тех, кто не в курсе, Уарас – это место в Центральных Андах, где в 1970 году произошло страшное землетрясение, и там же мощный сель, сорвавшийся с пика вулкана-шеститысячника Уаскарана, накрыл и уничтожил целый поселок Юнгай. Туда, впервые в практике отношений с Латинской Америкой, были направлены наши стройотрядовцы-спасатели, память о которых живет там по сей день. И там же был воздвигнут обелиск в честь летчиков и тех, кто летел с гуманитарным грузом в Перу на самолете «Антей», пропавшем при загадочных обстоятельствах над Атлантикой. Бочарову эта поездка давала прекрасный материал для очерка о скромных молодых героях, ребятах-интернационалистах, самоотверженно помогавших попавшим в беду перуанцам. По ходу движения он неутомимо «нагружался» всевозможной информацией об окружавшей нас среде, словно губка, впитывал и запоминал каждое слово водителя. Что касается меня, то я всю дорогу провалялся на заднем сидении в полудремотном состоянии. Публикации «перуанского» опуса Бочарова предшествовало определенное подстегивание с моей стороны: приближалась очередная годовщина дня независимости Перу. По тогдашним меркам к таким дням в газетах, в том числе в «Комсомолке», обязательно должны были появляться хоть какие-то материалы о странах-юбилярах. Но поскольку я перед этим был в отпуске, а потом – в Панаме, то мой перуанский «портфель» оказался пустым. Как настоящий друг, Гек «поспешил» выручить меня. Но лучше бы он этого не делал… Как раз в то время в Перу было опубликовано что-то нехорошее про нашу любимую родину, и пресс-атташе советского посольства направился по инстанциям с опровержениями да разъяснениями. И совершенно неожиданно наткнулся на ответный демарш. «В отличие от вашей прессы, полностью контролируемой Кремлем, - заявили ему, - у нас она полностью свободная, и мы не можем влиять на то, что печатают наши газеты. Вам не нравится то, что они пишут про вас, а что вы сами публикуете в своих? Бóльших несуразностей о Перу мы не встречали ни в одной стране мира!». Они имели в виду, как выяснилось, очерк Бочарова о его поездке в Уарас. Еще даже не увидев того, чем порадовал читателей мой коллега, я уже получил от посольства «по-полной» - за все. И за то, что будто бы снабдил спецкора неверной информацией, и что не уберег от нелепостей, не сориентировал, и, главное, не откорректировал его. Я отбрыкивался, как мог, пока не увидел злополучный опус своими глазами. Вот уж, действительно, - фактурка еще та! Нафантазировал коллега от души. Но чего у него было не отнять – это язык. Он по-прежнему был крутой: насыщенный образами, неожиданными «поворотами», метафорами, запоминающимися эпитетами. Я связался с автором, рассказал о скандале, упрекнул: «Ну почему же ты мне не позвонил, не уточнил что-то, не проконсультировался?» Гек обиделся не на шутку: как же так, ему, маститому публицисту, «золотому перу» лучшей газеты мира предъявляют претензии из-за каких-то «неточностей» и «мелочей»! «Вас, шерстистых носорогов (в его лексиконе это был самый уничижительный термин, из числа «печатных», разумеется), считающих себя специалистами, всего сто человек на целую страну, - отрезал он. - А меня любят и читают – миллионы!» Ну что тут возразишь! Действительно ведь, тетя Маша из Костромы на мир смотрела глазами Гека. Специальный корреспондент Юрий Рост Взгляд. За живых и погибших (см.фотоблок) Литературный сотрудник Александр Шумский Ручная рыбка – барбус алый ...В аквариумах было лето. Там всегда было лето: синяя вода, зеленая трава, коричневые камушки на дне и желтый речной песок. Домашние рыбки не знают, что такое лед, ветер, дождь. Люди подарили им маленькое море площадью в полтора квадратных метра. Конечно, на такой территории не может быть четырех времен года - достаточно одного. Зачем зима вуалехвосту? Вот он выплывает из кустов, и в его глазах-иллюминаторах нет ни тени сомнения, туда ли он плывет. Маленький мальчик - типичный первоклассник - смотрит на золотую рыбку и удивляется: "Какая жирная!" А мама его рядом. Она говорит: "Какая прелесть!.." Но рыбы не слышат, о чем говорят люди. И сложных имен своих они не знают. Может быть, это и хорошо. Может, поэтому живут разные рыбы в одном аквариуме и едят одних циклопов. Многих я вспоминаю по детству: меченосцев, данио, барбусов, кардиналов, неонов, гуппи. На Птичьем рынке много лет назад мы согревали их за пазухой, под свитером. И только в метро мы вынимали банки и смотрели на свет, как горит оно и играет - наше богатство. Сколько слез и трагедий, я помню, приносила "воскресная смена воды". Когда я чистил аквариум, а рыбок (как квартиросъемщиков на время капитального ремонта) пересаживал в маленькие банки. Они боялись облавы. И с испугу выпрыгивали на пол. Я брал их в руки и опускал в аквариум тихо, точно раненых. Я не знал тогда, что человеческие пальцы смертельно обжигают рыб. А когда рыбки умирают, они ложатся сначала набок. Но об этих печальных вещах и о более веселых, несомненно, вам расскажут подробно в Московском городском клубе аквариумистов. Клуб "проводит лекции, беседы и консультации по содержанию, развитию и разведению аквариумных рыб". Специалисты объяснят вам, чем питается пескарь Черского и как слепая пещерная рыбка находит путь среди пещер, и в каких водоемах живет красный фантом. И почему дерутся рыбы-петухи... Я хожу по выставке. 80 аквариумов, 100 видов рыб и тысячи воспоминаний... - Почему не обозначены названия растений? - спрашивает строгий посетитель с черным портфелем. - Ведь рыбы живут среди них, и это важно. Все это так, говорю я про себя. Но важней другое: рыбы живут среди людей. И, сами того не зная, возвращают их в детство. В аквариуме всегда детство - лучшее время... 6 апреля 1975 года Времена года Но где тот день, когда еще не верится, Что шар земной ужасно быстро вертится! Зачем движение его необратимо?.. Сначала нас покинул Буратино, Потом исчез в тумане Мартен Иден, И Белый Парус стал почти не виден... А на рассвете, часика в четыре, Снимали с лодки старенькую гирю. Гремели цепью и плотву пугали - Она ходила мелкими кругами. ...И солнце накаляло наши плечи, Мы были без рубах - еще не вечер. Мы с удочкой сидели на причале И этих мелочей не замечали. Со временем щедры, как Буратино. Не знали мы: оно - необратимо. 4 августа 1976 года Геннадий Бочаров Пусть сохранится детский взгляд Он был чистым и светлым парнем. Каждый, кто его знал, подтвердит: это - так, это - правда. Он был поэтом, но не поэтическим созерцателем, а честным борцом. Не помню случая, чтобы он кого-то обманул. Зачем? Ему это было изначально не нужно. Ему не было нужно лицемерить - он и не лицемерил. Ему не было нужно участвовать в играх, которые называют деланием карьеры, - он и не участвовал. Ему чуждо было чувство зависти - он и не завидовал. "Ты добился успеха? - говорил его искренний взгляд. - Поздравляю, старик!" Саша быстро и просто сходился с самыми разными людьми - не сходился лишь с теми, с кем сходиться не стоило. Будучи ярко одаренным человеком, он тем не менее отличался необыкновенной уважительностью к другим, к коллегам... Саша был отличным спортсменом, но ни во что не ставил голую силу мышц. Сила мышц должна была служить лишь добрым целям. Как-то он продемонстрировал это таким образом: сбил с ног одним ударом хулигана с весом и осанкой бугая - тот издевался над девушкой. Но главная сила Саши была, конечно, в другом: в нежности и доброте, бескорыстии и честности. Однажды он написал: "Целеустремленность от упрямства отличить легко: упрямый крепко стоит на месте, а целеустремленный идет вперед". Его целеустремленность была мудра: ее главным условием было идти вперед, но оставаться при этом самим собой, - необходимейшее условие в журналистике. Однажды он написал: "Можно за всю жизнь не прожить ни одной жизни. А можно - две или три. И все достойно". О ком он это сказал? О людях, которых любил и о которых писал в своих репортажах. Но, говоря о других, мы говорим и о себе. Свои двадцать девять лет он прожил достойно. И - как и многие его герои - вместил в это трагически короткое время несколько жизней. Он писал так, будто проживал с каждым из своих героев его жизнь, как хороший врач, который каждый раз умирает с умершим и оживает со спасенным. Он быстро взрослел - в лучшем смысле этого слова. Но, на взгляд некоторых, взрослел все же недостаточно быстро. Не все понимали, что не мир детства не отпускал его в так называемую зрелость, а сам он держался этого мира с его великим, чистым светом, его печалью и оптимизмом. Детство человека было и осталось его вечной любовью. Однажды Саша написал: "Пусть у них всю жизнь сохранится детский взгляд на какие-то вещи. Ведь чем больше будет на земле стариков с глазами детей, тем меньше будет маленьких детей с глазами стариков. Круговая порука добра..." Фельетонист Олег Жадан Павел Гутионтов « А вчера я…» Так Жадан многие годы начинал все свои фельетоны. Горжусь, что когда-то сделал открытие в области теории журналистики: выявил самую короткую в мире кинорецензию. Она была запрятана в репортаже с Сахалина под названием «До края света - девять километров». (Край света, это, если кто знает, - название мыса). Так вот, идет автор репортажа по тайге, рядом океан плещется. А местный житель-патриот, который автора сопровождает, нахваливает свои места по-всякому. «Между прочим, - сообщает среди всякого, - у нас тут «Робинзона Крузо» снимали, видел?».- «Цветная картина, - сдержанно похвалил я". Это был репортаж Олега Жадана. Год то ли 1975-й, то ли 1977-й. Что ж, так, как писал Олег, не писал и не пишет никто. Он писал безумно смешно, но - что куда важнее - совершенно естественно, не напрягаясь, не вымучивая остроты, счастливо избегая банальностей и тем более - пошлости. У него, большого, как бы неловкого и флегматичного, всегда были кинжальная реакция и удивительное чувство слова. Он и говорил-то своей негромкой ломкой скороговоркой едва ли не сплошными афоризмами, среди которых - никаких «домашних заготовок». «О! – сказал при встрече общему знакомому, по правде сказать, человеку действительно недалекому. - Поздравляю, приобрел марксистский головной убор». (Знакомый щеголял в легкомысленной шапочке с помпоном и на «марксистский головной убор» среагировал изумленно). Олег разъяснил: «Олицетворяет тезис о единстве формы и содержания: дурацкий колпак!» Или - после редколлегии, где в очередной раз с отдела сурово взыскали за нерадивость и нерасторопность: «Бедный я, бедный! Кто у меня работает? Иллеш, Кулиш, Рост, Могилат, Оберемок... Да и сам я Жадан!» В его стиль общения необходимо было въехать, чтобы отличать необязательный треп и порой злую насмешку от нежности и внимания к друзьям, едва ли не болезненной деликатности, неуверенности в себе, ранимости, привычки переживать внутри то, что кажется неудачами. Мы вместе проработали в "Комсомолке" десять лет, причем последний год в одном отделе, но настоящая дружба началась, смею полагать, уже после, когда и встречались-то от случая к случаю. И только теперь я понимаю, что Олегу, всю жизнь проведшему, что называется, на людях и в людях, все больше и больше не хватало общения, поддержки, о которой он сам никогда бы не попросил, внимания к своим болячкам, о которых никому не рассказывал, да что там! - ему, наконец, не хватало просто нескольких слов в телефонную трубку: «Старик, я тебя сегодня прочитал, слушай, ты - молодец, я так смеялся...». Того, то есть, на что он был необычайно щедр - к другим. Он умел и любил хвалить тех, к кому хорошо относился, и комплименты его всегда выглядели настолько искренними, что им хотелось верить... Ему нелегко жилось в последние годы. Не только потому, что богатств не нажил, взяток не брал, пиар-кампании не организовывал (наконец не выдержал, ушел и из "Труда" за большими деньгами; большие деньги не состоялись; вообще оказался в полном смысле слова - на улице. Последним и таким коротким глотком воздуха стала "Новая газета")... Та журналистика, в которой он вырос и в которой умел делать все и ничего кроме, уходила. Игра со словом, запрятанная между строк подначка вытеснялись жесткой информационной прагматикой. И, кстати сказать, редактор одной (хорошей) газеты, молодой и современный, когда я (к слову пришлось) вспомнил ту сахалинскую "кинорецензию", снисходительно обронил: «Я бы это точно вырубил». И пояснил, что все эти, совершенно не обязательные и старомодные, лирические отступления лишь загромождают материал, путают смысл, раздражают читателя, которому важно быстро узнать, что, где и когда произошло, и совсем не хочется вникать в иносказания и намеки. Наверное, он в чем-то и прав, но мне, человеку тоже старомодному, такого читателя все-таки жалко. "После Жадана" фельетона, действительно, нет. Жанр остался в старых подшивках: зачем загонять "в литературу" то, о чем уже можно написать открытым текстом? Да и сама культура такого письма стремительно уходит, уходит, уходит... - А что, Павел, - спрашивал Жадан, встречаясь в безразмерном коридоре нашей "Комсомолки", - нет ли у тебя под рукой бойкого мальчонки, который вот сейчас же сбегает нам за пивом?". Те мальчонки, которые, конечно, тут же находились, уже сильно выросли, некоторые из них даже доросли в свое время до руководителей президентской администрации или главных редакторов телекомпании "ВиД". Тем, кто подрастает, за пивом бегать уже не для кого. (Предисловие к книге «Олег ЖАДАН. А мы пришли с Жаданом...». 2002 год) Дух шестого этажа Виктор Андриянов Бутылка на память У каждого поколения своя «Комсомолка». «Моя» началась осенью 1967 года после стажировки в столице, на которую по счастливой случайности послали молодого журналиста с Украины. За моими плечами были четыре года работы в шахте и несколько лет в журналистике – «Комсомолец Донбасса» и «Комсомольское знамя», республиканская газета. И все равно, когда первый раз поднимался в «Комсомолку», сердце готово было вырваться из груди. В отделе информации, куда меня определили, я предложил написать о Стаханове. «А разве он еще жив?» – сразил провинциала ехидным вопросом знаменитый уже тогда Ярослав Голованов, редактор отдела, и тут же послал выписывать командировку в Донбасс. Через неделю я вернулся с материалом. Ярослав Кириллович пробежал мои странички, и сам унес в секретариат Григорию Суреновичу Оганову. Через десяток минут они появились вдвоем. Пишу об этом, чтобы напомнить, как принимали, как встречали новичков. Опуская другие подробности, скажу о главном: «Комсомолка» вернула стране Алексея Григорьевича Стаханова. Система выжала все, что могла, из движения, которое было названо именем шахтера, а живого человека попросту забыла на дальнем руднике. Только теперь ему присвоили звание Героя Социалистического Труда, стали зазывать в президиумы, на всяческие слеты. А стажеру, вернувшемуся после практики в Киев, в один прекрасный день пришла телеграмма: «Будьте Комсомолке 25 августа. Дадабаев». Нарик Дадабаев, начальник собкоров... И тебя я вспоминаю сегодня добрым, тихим словом. Судьба человека – пожалуй, самая главная тема моей, нашей «Комсомолки». Даже не перелистывая старых газет, вспомню очерк Кима Костенко о его ровесниках – фронтовиках Великой Отечественной; «Долг» Инны Руденко (он шел в номере, который я вел, и я рад, что сумел подарить Инне Павловне заголовок); вспомню солдатскую мать и ее десять погибших сыновей, о которых написал Алексей Быстров... Спрессованные подшивки хранят сотни и сотни драматических историй, отчаянно смелых выступлений в защиту Добра и Справедливости. Есть среди них и мои строки – из Челябинска и Магнитогорска, с Камчатки, Сахалина и Приморского края. В золотом уголке Приморья, неподалеку от Владивостока находился интернат для детей, больных полиомиелитом. А за заборчиком роскошное здание для знатных гостей крайкома партии. «В тесноте и в обиде» - так называлась критическая корреспонденция, которую «Комсомолка» отважно и, конечно же, специально поставила в номер в день открытия очередного съезда партии. Собкора хотели выпроводить из края. Редакция защитила. Забрала в Москву. В 75-м «Комсомолка» провожала на новую работу своего главного редактора Бориса Панкина. Отдел пропаганды, в котором я тогда работал, подарил Борису Дмитриевичу бутылку... нет, не крепкого напитка, а наполненную воздухом нашего Дома. Горсть земли берут в дорогу люди, Памятью о доме дорожа, Вы вдохните, если трудно будет, Воздуха шестого этажа. Через два десятка лет за границей Борис Дмитриевич вспомнил эти строки. Видно, и вправду, тот воздух был живителен. Надеюсь, таким он и будет. Элла Щербаненко Родом из «Комсомолки» Это кто там был «наше всё» в те далекие уже, прекрасные годы, когда мы работали в «Комсомолке»? Работали? Мы жили там. Жили так наполненно и вдохновенно, что даже на теперь того задела хватает. Прошлое не прошло. Оно то и дело возвращается – друзьями, ощущениями, жизненными ценностями. Профессиональные мерки тоже оттуда: лично я во многом ушла из журналистки именно потому, что как в той нашей газете сегодня не пишут. Вот уже четверть века газета обходится без тебя, а ты без нее не очень. Открываешь любое издание – первым делом ищешь знакомые фамилии. Звонит телефон: каждый третий звонок – от наших. Без надобности, просто для настроения открываешь коробку с любимыми инициалами «КП» - перечитываешь письма героев, записочки коллег, сохранившиеся стенограммы летучек. Фотография в моем загородном доме на стене: я и дочка. Фото Жени Успенского. Все лучшие карточки в моих архивах – из «Комсомолки». Кто бы нынче просто так - «за спасибо» - снимал наших взрослеющих сыновей и дочек, как делали это все без исключения мальчики из фотоотдела. Наши дети росли в «Комсомольской правде», им также перепадало ее света. Моя тридцатилетняя дочь по-свойски, не уточняя фамилий, сообщает: «Тебе звонили Тома, Слава, Люся». Дочка и газета: между ними трогательные отношения, завязавшиеся еще до ее рождения… Я пришла в «КП» и поняла, что… через девять месяцев надо собираться в декрет. Помню свою растерянность, я так мечтала о «Комсомолке», а теперь должна уходить: приличный человек не должен, не заслужив этого права, занимать место, о котором мечтает столько журналистов! И с чистосердечным признанием я пришла к главному редактору. Борис Дмитриевич, увидев растерянную девушку с заявлением, не на шутку испугался. Первая естественная мысль, которая, как я понимаю, могла в подобном сюжете прийти главному в голову: кто-то из его сотрудников – отец ребенка! Поняв, что речь о другом, Панкин замечательно улыбнулся и сказал: «Работайте и рожайте. А потом снова работайте». Валерий Киселев, непосредственный мой начальник, тем не менее, моему возвращению через год не обрадовался (место в пресс-бюро уже было занято) и посоветовал перейти на договор. Что, к счастью, не понадобилось. Впрочем, на Валерия я не в обиде: от него – до и после – лично мне тоже перепало много хорошего. Мне казалось и кажется до сих пор, что в нашей газете работали только хорошие люди. А среди них – особенно хорошие, такие, как Володя Губарев. Мое второе пришествие в газету связано с ним, со студенческим отделом, который он курировал как заместитель главного. Тогда мне вообще казалось, что люди делятся не на редакторов и литсотрудников, а на надежных и не очень. Рядом с Губаревым было легко и надежно, за ним мы все чувствовали себя как за каменной стеной. Этот редактор ни разу никого не подставил из своих сотрудников. Он не правил наши материалы, а добивался, чтобы мы сами писали их на максимуме. Самые сложные задачи Володя решал как бы играючи. Иногда казалось, что его вечная присказка «нет проблем» - правда даже для него самого. Хотя все мы знали, что проблемы есть: один Чернобыль чего в его жизни стоит. Мы любили и любим его за жизнестойкость, порядочность и естественность, которые буквально в каждом поступке этого сильного, искреннего человека. У меня дома двенадцать Володиных книг. Это все, что я знаю о науке. Сознаюсь, знаю мало: все книги я так и не прочитала. Зато охотно перечитываю автографы… Вообще, любимая полка в моей библиотеке – с книгами наших. Из нынешних журналистов писатели вырастают куда реже. И, кстати, куда хуже. Просто наши материалы рождались иначе. Я, например, и сейчас по памяти могу пересказать почти дословно десяток любимых своих материалов: они писались не только сердцем, буквально – печенкой, селезенкой, каждой клеточкой твоего тела. После сдачи приличного материала у меня наступало буквально опустошение, неделю надо было приходить в себя, чтобы взяться за следующий. Мне было даже неловко, что я так тяжело работаю. Помню свое счастливое ощущение, что и я не обсевок в поле, когда услышала от Гены Бочарова, как непросто дается ему писание. Помню даже стол в буфете, за которым он сделал столь важное для меня признание, что сутками не встает, работая над каждой из своих «заметок». Именно так он называл замечательные свои полосные материалы: не статья, не очерк, а именно «заметка». Сегодняшние так не работают. Они садятся за компьютер и за день выдают несколько материалов, а чаще – именно заметок. Конечно, время было милостливо к нам. Те застойные годы, который не охаял только ленивый, мне часто кажутся даже очень милыми: мы жили в башне из слоновой кости, в мансарде по имени «Комсомолка» и могли себе позволить «творить», а не «пахать», как нынешние. Хоть и существовали приступами всякие «отработки», одного приличного материала в месяц хватало, чтобы ты сам себя уважал, и вокруг тебя уважали. Из тех «заметок» и рождались книги наших. Книга, а то и несколько, написаны почти каждым. Перебирая и ужимая все разбухающую свою библиотеку, наперед знаю: эти объемные и тоненькие издания секвестру не подлежат. Здесь чуть-чуть и моя история тоже. Вот, книга Володи Муссалитина – это только мне понятная весточка о моей первой командировке в Оренбург даже не от «Комсомолки», а для нее. Внештатный автор, своей робкой заявкой на желание работать здесь я решила сделать «Оренбургский пуховый платок»… «Меня укрывает от всяких нападок пуховый платок твоего снегопада». Удивительные стихи Луговского, оренбургские нравы, обычаи, слова – однажды целую ночь по телефону мы обсуждали с Володей все это. Собкор (такой газеты!), он не жалел для меня, практикантки, времени, помогал в сборе материала, как будто писал собственный… Десять лет в газете пролетели мигом, вот уже и у меня практиканты. Свой первый материал (до сих пор помню, он назывался «Рулевой») написал Саша Куприянов. Не только потому, что он, как и я, из Хабаровска, - по какой-то правдашней ноте я сразу обратила внимание на будущего собкора. Осталось в памяти и то, как в один из его приездов в Москву, после новогоднего вечера он провожал меня домой. Было дико холодно, но мы всё шли и шли по улицам, и он рассказывал мне про грустную дальневосточную жизнь. Как пронзительно и искренне он говорил! Много лет спустя, кто-то называл Купера карьеристом, а я точно знала: из таких естественных мальчиков карьеристы не вырастают. Я беру с полки Сашину книгу про скотников и олигархов, и опять понимаю: карьеристы и книжек не пишут, их волнуют совсем другие проблемы. Подобных страничек в своей памяти я могу «перелистать » десятки, рассказать хоть один эпизод о таких же незабываемых пересечениях со многими из коллег. Как умудряются нынешние работать в новых изданиях и порой не знать даже имени человека за соседним компьютером? В нашей громадной газете с ее группами и кружками по интересам все мы с разной степенью личного касались друг друга. У нас, конечно, случались вошедшие в историю романы. До сих пор помню обязательную - изо дня в день - липатовскую розу на столе Лены Оберемок. Не забуду, как на одном из вечеров плакал казавшийся мне железным член редколлегии: от него уходила любимая женщина. Но чаще на романы лишь подавалась заявка; истории, которые могли случиться, все-таки не случились. У большинства наших были любимые мужья и жены, а легкий пунктир возможных отношений означал лишь то, что рядом с нами, вокруг нас было такое количество молодости, красоты и интеллекта, что искры вспыхивали сами собой. Большинство же наших были слишком тонкими и ранимыми людьми, чтобы довольствоваться банальным адюльтером. Да, мы все касались друг друга – легко и нежно. Хотя бы самую малость всегда имели в виду один другого. Сколько времени потратил, в том числе на меня, Валерий Аграновский, гениально придумывая абзац, а порой и единственную строку, которая вмиг соберет вдруг распадавшийся на части материал. Большой неожиданностью стала для меня и горячая заинтересованность Жоры Пряхина в моей трудовой биографии. «После Академии общественных наук возвращаться в газету обычным корреспондентом тебе не нужно, - объяснял мне Жора, - такая запись не украсит трудовую книжку». И придумал мне какое-то и.о., не помню чего, но нечто статусное. Что потом мне вовсе не понадобилось. Но сама мысль, что ответственный секретарь так старательно и трогательно заботится обо мне, до сих пор греет душу. И тогда и потом на всю оставшуюся жизнь было, есть и будет это «родство» по «Комсомолке». На моем новом пиаровском поприще именно наши были главным моим капиталом. Из нас рождалось первое поколение «связистов» с общественностью. Мы еще не многое умели, но я стопроцентно знала: медиа-часть любого проекта будет достойной. Потому что наши, повзрослев, разбрелись по десяткам изданий. Еще одно подтверждение талантливости людей с шестого этажа: все они практически среди руководителей изданий. Ты приносишь им, в интересующую тебя газету, героя или тему, и комсомольскоправдинские летучки продолжаются, вместе вы находите интересный поворот для любой проблемы… То было еще одно мое светлое возвращение в газету: открывались все двери, и секретарши самых крутых начальников с улыбкой пропускали тебя вперед первой из ожидающих в приемной. Кстати, в PR я завернула опять же по пути из «Комсомолки». В новое дело привел меня Слава Недошивин. Тогда я работала в «Правде», и вдруг газета стала крошиться и разламываться на несколько «Правд». Вместе с ней разламывалась, перерождалась вся журналистика. А мне казалось, что ничего другого я делать не умею. Тогда и зазвал меня мой друг Славка в свое агентство, поманил рыжей книжкой «Паблик рилэйшнз: что это?». Тогда, кроме автора книги мало кто знал, что это такое, более того, не каждый выговаривал название с одного раза. А Слава выговаривал, пристрастился к новым веяниям, работал пресс-секретарем у Бурбулиса. Того самого демократа-демагога, от которого меня лично всегда тошнило. Но наши никогда не делились по партийной окраске. «Свои» по вероисповеданию, по «Комсомолке», все остальное не важно. Работая в «Правде», я легко могла позвонить Вале Юмашеву в явно оппозиционный лагерь. Готовились выборы, и мне понадобились семейные фотографии будущего президента. Валентин без комментариев (для «Правды»!) дал карточки своей будущей жены и тещи. Потом произошла идиотская история: газета поделилась этими снимками с дружественной «Советской Россией». Я устроила жуткий скандал на редколлегии. «Понимаете, я подставила своего человека», – вопила я, чуть не плача, а народ недоумевал: свои – здесь, в «Правде», а там – чужие. Это как для кого: свои для меня навсегда в «Комсомольской правде». И невероятная Валина история восхождения во власть – лично для меня отнюдь не политического свойства. Просто история жизни близкого мне человека. Неожиданная, как и многие другие сюжеты из жизни моих коллег. С нашим братом вообще не соскучишься. К примеру, Саша Кутателадзе. Тот самый галантный грузин, который преподнес на восьмое марта женщинам газеты вагон мимозы. Вижу как сегодня: желтые цветы на черном рояле в Голубом зале. Этот же Саша – уже Потемкин –– и не грузин никакой, а немец по матери и вообще «человек мира» – винный король и доктор наук – теперь писатель, первый «классик» из стана новых русских. И вот тебе на, еще поворот: самозабвенный отец пятерых детей, собравший в швейцарском колледже своих отпрысков, разбросанных по свету, и, отложив все другие дела, целый год жизни отдавший их воспитанию. Особо почтительного внимания заслуживает судьба моего друга Володи Сидорова. «Одуванчики летят, это раз в году бывает», – пел он нам в студенческом отделе, хорошо играл на гитаре и писал замечательные стихи. Потом стал священником. Мы ходили к отцу Владимиру в храм, где погребены герои Куликовской битвы. Это Володя, еще мирским человеком, восстанавливал церковь, потом служил здесь сначала дьяконом, потом священником. Одиннадцать лет назад он умер прямо на службе и похоронен тут же у храма. Такой диапазон. Такие разные судьбы. Можно рассказать много и других интересных историй о наших. И это неудивительно. В «Комсомольской правде» в большинстве своем всегда работали по-человечески состоятельные люди. Очень разные, похожие лишь одним – своей незаурядностью. Работали, работают, и будут работать. Отсвет «Комсомолки» – это, видимо, навсегда. Нас, семядисятников, может не устраивать сегодняшняя газета, ее явно желтоватый оттенок. Нам начинает казаться, что там работают другие, не нашего покроя журналисты – холодные и циничные. И уже не особо веря в успех, посылаешь письмо новому главному с просьбой написать в газете об одном из ушедших наших журналистов и помочь его семье. А уже через день получаешь от Володи Сунгоркина ответ: да, напишем, да, поможем! И опять, словно ветром из прошлого подуло. Обалдев от вечной радости понимания, в сотый и тысячный раз убеждаешься: «Комсомольская правда» – это навсегда. Все, кто прошел школу шестого этажа – наши по «группе крови». Даже, если мы работали там в разные века. И поныне одним из главных людей в своей жизни считаю Виталия Игнатенко: именно он привел меня в газету. Не будь его, я, скорее всего, разминулась бы с «Комсомолкой». Насколько иным был бы мой мир, мой опыт, мои друзья, интересы. Как известно, человека делает его окружение, потому величайшим везением в своей судьбе называю встречу со всеми нашими. Да, газета для меня - это в первую очередь ее люди. До сих пор иногда путаюсь: я могла прожить целую жизнь и не встретить их. Моя подруга говорит: у тебя доминанта прошлого. А я и не возражаю: такое прошлое стоит того, чтобы стать доминантой… «Комсомолка» не просто газета. Это наш Кэмбридж, наше Царское Село. Мы все родом оттуда. Сегодня, когда вряд ли уже реальны переоценки ценностей, можно уверенно сказать: «Комсомольская правда» – это наше все. Для меня, по крайней мере. Юрий Соломонов Интродукция провинциала «Интродукция (биол.) - переселение вида животных и растений за пределы естественного ареала, в места, где они раньше не жили». (Российский энциклопедический словарь) Мое появление на шестом этаже "Комсомольской правды" было исполнено, как тогда мне казалось, высокого личного трагизма. Меня уже представили коллективу на редколлегии, планерке, "топтушке", летучке. Но, несмотря на такую презентацию, шестой этаж меня в упор не видел, не узнавал. Я был стеклянным. Сквозь меня смотрели друг на друга, обменивались приветствиями скользящие по этажу гении. Они изъяснялись на каком-то особом языке, говорили одним им понятные вещи, смеялись над какими-то неизвестными мне журналистами, шутили с девушками. Со мной же были приветливы считанные люди. Первым таким "считанным" оказался Василий Михайлович Песков, лауреат Ленинской премии. Подошел сам, поздоровался за руку, стал расспрашивать про Сибирь, рассказал анекдот. Вторым – Валерий Абрамович Аграновский. Третьей - Инна Павловна Руденко. Четвертым - Юра Рост, позвавший меня в свою квартиру на Беговой, начиненную странной коллекцией вещей - от водолазного скафандра до бронзовой вывески со словами "Союз журналистов СССР". Но дальше всех пошел Слава Голованов. Прославленный "Кириллыч", друг всех космонавтов, остроумец и любимец редакции, однажды просто подошел и сказал: "Какой-то ты неприкаянный, смотрю. Я уже одного такого знаю. Это Сережа Юрский из Ленинграда. Он сейчас в Москву переехал, сегодня вечером будет у меня. Давайте со Щекочихиным подгребайте". Мы подгребли. И это был дивный вечер. Спустя время, когда Юрский уже врос в театр Моссовета, он поставил там спектакль для двух действующих лиц. Кажется, тот назывался "Наедине со всеми". Перед премьерой он позвонил Голованову и попросил достать ему дефицитную тогда пачку "Мальборо". "Понимаешь, у меня в спектакле герой оставляет непотушенную сигарету на пепельнице, затем по сюжету проходят годы, он снова в этой комнате, берет непогасшую сигарету и жадно затягивается. Я пробовал на репетициях нашу "Яву" - не выдерживает, гаснет". Голованов достал "Мальборо" чуть ли не в Звездном городке. И была премьера. «Слава, как тебе спектакль?» - спросил после взволнованный Юрский. Завзятый кэвээнщик Голованов, выросший в актерской семье, сделал глуповатое лицо: "Понимаешь, Сережа. Я научный обозреватель, технарь, в театре смыслю мало! Но моя сигаретка была в ударе!" Когда я был обласкан такими людьми, ко мне стали присматриваться и молодые "гении". А я стал, уже безобидно, приглядываться к ним. И выяснилось, что все это - такая игра, необходимая для поддержания некоего стиля шестого этажа, "лучшей газеты всех времен и народов". Когда я уже из собкора "Комсомолки" по Кузбассу перейду в редакцию, то пойму и почувствую совсем другое. На самом деле Лешка Ивкин, бывший капитан «Алого паруса", был и остается добрейшим, милейшим человеком, мне кажется, даже растерянным от нынешнего "сволочизма" жизни. Ленька Загальский, по первости казавшийся мне фраером и пижоном, однажды увидел, как я мою первую в своей жизни машину, с криком "Разве так моют!" схватил тряпку и превратил мою замызганную "пятерку" в бриллиант. Алик Шумский, репортер от Бога, поэт и самбист, писавший свои удивительные репортажи стихами, жил в соседнем со мной доме. Тем вечером, когда мы встретились, он купил машину, тоже первую в своей жизни. "Поехали с нами завтра утром в Одессу", - сказал он радостно. Приглашение подтвердила его жена. Поехать я не мог. А они двинулись на рассвете. И погибли недалеко от Москвы под колесами встречного грузовика. Тогда, на похоронах, Юра Щекочихин сказал мне тихо: "Вот и наше поколение пошло". Я почему-то разозлился, фраза показалась неуместной. Юра, к счастью, прожил намного дольше Алика. Но я вспомнил все это на его похоронах. Поколение и, правда, одно. Юрка Щекочихин был, может, последним идеалистом той "Комсомолки", а потом и той "Литературки", там мы тоже работали вместе. Отдел морали и права шестого этажа, как и "Алый парус", нельзя было представить без щекочихинских героев и авторов. В его кабинете бесконечно торчали какие-то "трудные подростки", милицейские "опера", "гениальные авторы", часто обиженные и непонятые. Он все время с ними возился, демонстрировал их нам. У Лиды Графовой "публика" была посолиднее, хотя "солидность" и те человеческие беды, которые приводили людей к Лидии Ивановне, вряд ли были совместимы. Она и сейчас этим занимается. По сути, профессиональный спасатель не только израненных душ, но и просто жизней. Сегодня в строю осталось совсем уже немного тех, кто следует заветам того, нашего шестого этажа. Лида Графова - одна из них. А напротив друг друга сидели в отделе Лена Лосото и Галя Подгурская. Одна была чистая "моралистка" и все время возилась с читательскими письмами, выискивая темы. Вторая взялась за экологию. При этом они находили некие точки соприкосновения и постоянно "пикировались". Это было очень смешно. Если они не ссорились - день прошел зря. Конечно же, все делалось полушутя. х х х Если копнуть глубже, шестой этаж был всегда чрезвычайно строг к самолюбованию, завышенным самооценкам, проявлению такого снобизма, права на который доказаны слабо. Уверен, не я один вспоминаю удивительный институт редакционных летучек, на которые сотрудники, включая технических, ходили, как на представление. Летучка была тем судом творческих присяжных, который давал оценки каждому, невзирая на прежние заслуги, должности и пр. Анализировались не люди, но тексты, написанные ими. Текст был мерилом всего - таланта, мировоззрения, профессионализма, притязаний на славу. Я, например, искренне был рад тому, что Жора Пряхин, сочетавший журналистику с серьезным писательством, заметил, прежде всего, не меня как такового, а тексты, которые мне принадлежали. Сегодня такого критерия практически не стало. Компьютерный язык раздавил авторский стиль, литературность, гражданскую позицию пишущего - признаки и традиции той российской журналистики, которыми она славилась на протяжении веков. В наше время работы в "Комсомолке" традиции еще жили. Что и помогло многим, кто вышел с шестого этажа, стать писателями, драматургами, политиками, общественными деятелями. Да и приметы журналистской этики в то время все-таки были более ощутимы. Судьба столкнула меня с легендарным Кимом Костенко уже не в "Комсомолке", а в "Советской культуре", где до своей трагической гибели в автокатастрофе он работал ответственным секретарем и куда позднее пригласил работать меня. В "Комсомольскую правду" Костенко пришел раньше тех, кто работал в ней в семидесятых, - сразу после войны, боевым офицером с многочисленными, самыми геройскими наградами. Был редактором такого же легендарного отдела рабочей молодежи, собственно, и закладывая его прославленный стиль "пролетарской диктатуры", когда все – только по правде, все по-честному. Этот прекрасный человек преподал мне как-то очень важный урок этики. Позвал однажды в кабинет и спросил: "Премию Союза журналистов получить хочешь?" - "Хочу, Ким Прокопьевич, как не хотеть!" - "Тогда берись за серию статей о проблемах советского кинематографа. Рой со всех сторон. Не так, как кинокритики, а бери экономику, социологию, тенденции развития, специфику национальных студий". Я последовал совету старшего поколения нашей "Комсомолки" и все намеченное исполнил. А когда был газетой опубликован, то, немного подождав, явился к вдохновителю и наставнику с вопросом: "А как же премию-то получать будем?" - "Собирай материалы, оформляй, представление я подпишу", - был ответ. "И все? - не понял кипящий тщеславием автор. - Но там же, наверное, как-то хлопотать надо?"- "Хлопочут, Юра, петухи в курятнике!" - сказал Костенко и закрыл >тему. Премию мне присудили. Но я до сих пор благодарен Киму за то, что он меня тогда так отшил. Иначе это была бы уже другая премия. А мне и сегодня за нее не стыдно. х х х А это уже рассказ о тех, кто смотрел на шестой этаж сверху. Я тихо вошел в зал секретариата ЦК ВЛКСМ, и сотрудница с круглыми от страха глазами указала мне место, где надлежало замереть и ждать своего часа. Точнее, минуты. Я огляделся: рядом со мной сидело человек двадцать, в основном, как позже выяснилось, областных и республиканских комсомольских деятелей, которых тоже предстояло утверждать на должности в их регионах. Высокие начальники из ЦК ВЛКСМ сидели там, где им положено. В их рядах находился и главный редактор "Комсомолки" Лев Константинович Корнешов, который тут же сделал мне страшные глаза, означавшие: "Где вы шляетесь, когда вам давно надо было находиться здесь?" Но я тогда слабо понимал ответственность момента. Командировка со Щекочихиным на село выдалась бурной и творчески насыщенной разными встречами. Наверное, поэтому на меня вдруг нахлынула необъяснимая апатия. Я стал разглядывать тех, кто волновался рядом. Возле меня сидел смуглый человечек с полным ртом золотых зубов, которые периодически позвякивали от охватившего их хозяина волнения. Этот златозубый мне сразу не понравился. Чувствовался в нем врожденный карьеризм. Наверняка ломится на должность какого-нибудь высокого снабженца по комсомольской линии. Неожиданно он подтвердил мои подозрения, когда вдруг прошептал в мою сторону, причем очень громко: "Слушай, если меня утвердят, я тебя приглашаю. Мы это дело отметим. Понимаешь, если меня утвердят, значит, Родина дала мне все!" Я тут же дистанцировался от прощелыги. Причем, сделал это так шумно, что на меня сощурил свой почти ленинский взгляд Борис Николаевич Пастухов, первый секретарь ЦК. "Ну, вот, Лев Константинович,- обратился он к Корнешову, - Прибыл, наконец, ваш. Давайте уж его и пропустим, с дороги человек. Как там Нечерноземье?" Я понял, что последняя фраза обращена ко мне и бодро выкрикнул: "Хорошо!" Сотрудница ЦК стала с выражением зачитывать мою "объективку". На словах "окончил Томский политехнический институт" Пастухов вдруг приостановил зачитывание моей биографии: "Вот видите, Лев Константинович, на этот раз мы берем человека, знающего толк и в промышленности, в производственных отношениях. Ну, что они знают о жизни, эти девочки после журфака или филологического! А уж сколько ошибок лепят. Юрий Борисович, какая у вас специальность?" Я понял, что это снова вопрос ко мне. А специальность, по которой я ни дня не работал, была замечательная. Электромеханическая. Причем, связанная с летательными аппаратами и потому засекреченная цифрами. Конечно, можно было ответить, как в дипломе написано "Инженер-электромеханик". Но тяжелая командировка сделала свое дело. Я встал, вытянулся по швам и проорал: "Ноль шестьсот двадцать два!" В зале секретариата повисла долгая и непонятная мне тишина. Все смотрели на меня в ожидании комментариев. А мне почему- то подумалось, что на столь широком собрании, да еще в присутствии людей с золотыми зубами, посвящать присутствующих в такую тайну будет равносильно измене родине. Я решил терпеливо помолчать. Секретари вначале смотрели на меня. Потом стали вопрошающе поглядывать на Корнешова. Но школа жизни, которую прошел лидер комсмолии страны и будущий дипломат, не подвела: "Вот видите, товарищи, - удовлетворенно сказал Пастухов. - Шестьсот двадцать два! Это же совсем другое дело! Наконец-то, в журналистику приходят люди , глубоко знающие свои задачи, ответственные за порученное дело". Остальные зашевелились, стали улыбаться. Им сразу стало ясно - человек, получивший профессию с таким номером, просто создан для того, чтобы возглавлять в "Комсомолке" отдел морали и права. Правда, несколько сомневающимся стал, по-моему, в те минуты мой главный редактор. Меня утвердили. Последним в карьерном списке был нахал с золотыми зубами из Баку. Его назначили комиссаром студенческого отряда в какую-то сибирскую Тмутаракань. Мне стало так стыдно за свои подозрения, что мы сразу же отправились обмывать его небывалый карьерный рост. х х х В целом, семидесятые, начало восьмидесятых годов, конечно же, нельзя отнести к отечественному ренессансу. И наша родная "Комсомолка" не бросалась на баррикады сражаться с общественным застоем или сусловской идеологией. Но позиция просвещенных, демократически, либерально настроенных журналистов, несомненно, в редакции преобладала. Прошло совсем немного времени моей работы в отделе морали и права, как главным редактором газеты был назначен Валерий Ганичев, чье понимание патриотизма привело в редакцию целую группу странных реформаторов. Они почему-то считали своим долгом немедля искоренить из числа авторов и героев газеты лиц с "не до конца русскими фамилиями". Возглавлял этот процесс выявления нечистокровных русаков тихий человек по фамилии Свининников. Не помню, то ли он, то ли кто-то другой достал своими стараниями Юрия Михайловича Роста, который, узнав о чьем-то очередном бредовом заявлении, шел по коридору и нарочито громко орал: "Как культурный человек я просто обязан ежедневно бить мракобесам морды. Потому что, помимо университета, я закончил институт физкультуры имени человека с нерусской фамилией Лесгафт! Я физически культурный человек! И моя культура меня обязывает…" Наверное, такое и иное сопротивление привело к тому, что вскоре группу Ганичева поспешили убрать. Сам-то он показался мне тогда "патриотом" умеренным, больше склонным к тому, чтобы писать свои книги, пусть спорные, со своим взглядом на прошлое и настоящее, но все же книги. Однако, волнуясь о том, как бы еще, помимо писательства, управлять "Комсомолкой", Валерий Николаевич набрал в команду ребят, склонных, скорее, к тому, чтобы "мочить" книги, статьи, спектакли, фильмы, музыку других - тех, кто раздражал наших "патриотов" своим талантом, инакомыслием и т.д. Сегодня, повзрослев, я понимаю, что их русоборчество было на самом-то деле борьбой за свое "место под солнцем". Они убирали с пути конкурентов, избрав предлогом "состав крови". Это была очень угрюмая команда. В жизни шестого этажа их пугала и раздражала легкость и азартность, с какой тогда делали газету. Такое отношение им виделось вредным, подрывным. Они пришли с миссией, а тут такое безобразие. Но я люблю вспоминать приход других людей. Именно в семидесятые появился на этаже Михаил Жванецкий. Тогда его знаменитый портфель еще не был таким потертым, а сам он - таким знаменитым. Мы умирали со смеху во время его выступления в редакции. А после, уже в чьем-то кабинете на импровизированном фуршете, Михал Михалыч очень серьезно спросил Роста: "Юра, а кто были эти люди, что сидели за длинным столом отдельно и ни разу не улыбнулись?" - "Они не могут улыбаться, Миша. Они же руководство…" - "А я все думал, смотреть мне на них или нет. Как посмотрю, так чувствую ответственность за свои слова. Как отвернусь, так сразу не чувствую". - "Чаще отворачивайся, Миша", - послышался чей-то очень знакомый голос. На пороге стоял Ролан Быков. А на подходе был уже Отар Иоселиани. За ним… всех не перечесть. Мы были молодыми и веселыми. Казалось, шестой этаж - это навсегда. Впрочем, так оно и вышло. Если и после смотреть на жизнь с его высоты. Кира Лаврова Тепло, еще теплее… Время от времени звоню Тане Яковлевой: "Привет от Липатова, Фронина, Янчук". - "А тебе привет от Преловской, Депсамеса, Руденко". Смеется. Это как пароль. Значит, опять нас посетил шестой этаж. Пусть во сне... Конечно, я пишу о своем времени, а прошлое имеет свойство приобретать розовый оттенок. И все же, согласимся, что "Комсомольская правда" неповторима. Место, куда хотелось прийти (на работу!). Хотелось открыть знакомую дверь, очутиться в знакомом коридоре и встретить знакомые лица. Остро ощутила это, когда ненадолго оказалась в другом издании и заставляла себя выдавливать натужную улыбку заранее, еще подходя к зданию, и погружаясь в холодную вежливость "вы"-отношений. Пайки были лучше, конверты тяжелее. Но через полгода я вернулась. Домой, в "КП". Соучастие имело место в "КП" всегда. Было заведено приветствовать журналистские удачи друг друга: "Ну, ты, старик, сегодня выдал!". Бурное или сдержанное проявление чувств по поводу очередного "шедевра" считалось естественным. Этого в помине не было в той моей временной конторе, где каждый молча жевал в своем углу свой кусок. А ведь зависть - как ржа. По моим ощущениям "Комсомолка" была терпелива и терпима к своим. Неудача командировки проглатывалась молча самим неудачником – редакция ее будто не замечала. И это при всей строгости отчетности, когда финансовый документ подписывался только в обмен на готовый к печати материал! Был со мной такой срыв, оставшийся, как рубец, но официального упрека не последовало, хотя командировка была дорогостоящей. Пощадили? Пожалели. Наверное, поняли: бывает... Терпение главной редакции на ежегодных новогодних капустниках-поношениях всегда было потрясающим. "Главные" их боялись (и признавались в этом), но находили в себе силы чокнуться с теми, кто только что изгилялся над ними самым нещадным образом. Это был день разгула толпы. Теплота, теплота... Теплота "землянок" с картошкой в мундире и едким лучком, теплота отдельских посиделок, огоньки которых светились то тут, то там (ох, часто в рабочем отделе и в секретариате), просто будничная теплота составляли тональность отношений. И было хо-ро-шо. Маленький штрих. Очутившись как-то один на один в редакционном лифте с Панкиным, не отличавшимся панибратством, вдруг услышала: "Хочешь семечек?" И суровый Б.Д. достал из глубины кармана пальто горсть... Летучка - событие чрезвычайное. К ним нервно готовились докладчики, жаждущие отличиться. Готовились, как к театральному действу слушатели, девицы наводили лоск ("Дай румяна, я что-то бледна сегодня", - забегали в секретариат по ходу движения в Голубой зал). Сколько ораторских изысков слышал Голубой! Тут витийствовал Виктор Липатов, славилась библейскими и прочими мудрыми аналогиями Ядвига Юферова. (До сих пор в памяти "перестроечный" тезис из ее речи: "Спасайся сам, никто тебя не спасет" - и притча о мученике, который надеясь на Бога, загремел в небытие). А любопытство, любознательность, как семейные черты этажа! "КП" обожала привечать людей нестандартной мысли. Через шестой этаж прошли и крупные правительственные люди, которые почему-то сходу превращались в откровенных мальчишек и говорили вещи, казалось, немыслимые в пору регламентации и прилизанности. А кем в свое время были для общества авторы "Не хлебом единым", "Белых одежд", "Детей Арбата", каким философом-мудрецом явился Валентин Катаев... Считалось, что если сборная по хоккею не навестит "КП" накануне всемирных матчей, победы ей не видать. Один раз именно так и случилось, и хоккеисты, кажется, окончательно поверили в магическую силу предотъездных встреч в "КП". Мы знали всех великих в лицо. И последнее к субъективному портрету "КП". Через мои руки прошло письмо многодетной женщины (пять детей), где она рассказывала о своих мытарствах и равнодушии властей к ее семье, пострадавшей в Чернобыльской катастрофе. Что было после публикации! С денежными переводами и кандидатами в мужья мы еще как-то справлялись, но посылки со всех концов страны! И все же я не о том. шестой этаж поднялся как один. Вещами были завалены кабинеты. Целый штат добровольцев оприходовал приношения. Пятьдесят солидных ящиков было отправлено семье лично от "Комсомолки". ...Сколько же можно сниться? Ведь ушла из редакции в почтенном возрасте, в далеком 92-м. Нет, упорно и упрямо встречаюсь во сне со всеми соэтажниками. Толкаюсь в буфете, бреду по коридору, млею на летучке, чокаюсь в застольях... И это постоянное ощущение радости от присутствия... И лица, лица людей, с которыми будто и не расставалась, с которыми с первой минуты - "ладненько", как говорит Лена Оберемок (теперь Липатова). Привет смеющимся, хмурым, раздраженным, ругающимся, улыбающимся, деловым и не очень сотоварищам. "Комосомольская правда" - это то, с чем невозможно быть разлученным. Господи, даже во сне! Галина Янчук Как рассказать о нем? Когда сегодняшние молодые сотрудники «Комсомолки» просят: «Расскажите о «духе шестого этажа», про который сохранились легенды», - я теряюсь и не знаю, что отвечать. Как можно рассказать о душе, которая слита из сотен душ? Да еще на протяжении долгого времени? И все же... Если бы мне, девчонке из небольшого белорусского городка, сказали в детстве, что я буду работать в «Комсомольской правде», да еще столько лет, я бы просто рассмеялась. Газета, которая была тогда не просто любима, а обожаема, вызывала у меня священный трепет. Еще бы! Ведь в ней уже тогда работали Руденко, Песков, Голованов, Репин, Левина, Арсеньев, Жадан, Рост и еще много-много замечательных людей, читать которых было сплошным наслаждением, у которых не просто учились мастерству молодые журналисты всей страны, но и воспитывалось не одно поколение людей. И все-таки я попала на шестой этаж! Робела страшно, боялась всего, но продолжалось это совсем недолго. Сразу попросили написать заметку и посадили в отдел писем, чтобы узнала, чем живет страна. Вот тут-то и почувствовала этот самый знаменитый дух шестого этажа - тебя сразу приняли за своего, общались на равных и спрашивать стали сразу же по полной программе. Первую заметку я переписывала несколько раз, зато вторую уже правил сходу редактор отдела писем Валерий Кондаков. А когда ее напечатали – гордости моей не было границ! Газета висела в городе на стенде, ее читали прохожие, а я стояла в сторонке и так хотелось сказать им всем - вот эту заметку в пятьдесят строк написала я! Со мной, как, впрочем, и со всеми молодыми, возились, не жалея ни сил, ни времени, ни мозгов. А звезды журналистики оказались людьми простыми и очень доступными. х х х Лучшими своими годами в газете я считаю работу в секретариате. Тогда это был самый главный отдел редакции - здесь рождались все идеи, здесь делался каждый номер, здесь крутились все - и великие и начинающие, здесь на Новый год собиралась вся редакция, здесь знали все и обо всех. Я считаю, что мне сильно повезло, потому что работала с двумя, на мой взгляд, выдающимися ответственными секретарями: Николаем Боднаруком и Владиком Фрониным. Вокруг них всегда все вертелось, крутилось. Боднарук был очень строг, побаивались его все, но это ему прощалось по одной простой причине - мозгов у него было столько, что с лихвой хватило бы на десяток иных сотрудников. Любимым его выражением было: "Дрожать, лежать, рожать!" - понимай это, как хочешь, но, главное, рожай хорошие материалы и предлагай их на полосу. Владик Фронин - это человек-мотор, в шутку мы называли его «вечный двигатель». Он мог черпать идеи, как нам казалось, из воздуха. Ну, например: шел он как-то на работу, заглянул на почту, а там бабка не может подписаться на газету, потому что нет подписных квитанций, кончились они. Владик приходит на работу и с порога выдает: «А почему бы нам на своих страницах не печатать квитанцию «Комсомолки»? Вырезал, пошел на почту и подписался. Как удобно!» Новшество долго пробивалось, но состоялось. И сегодня печатаются эти квитанции во всех изданиях, и вряд ли кто уже помнит, что придумал это ответственный секретарь нашей газеты Владислав Фронин .А еще он придумал «прямую» линию с читателями по телефону. Сегодня даже президент с народом по «прямой линии» общается! Часто мы вообще не знали, когда он ест, спит, общается с семьей, - он всегда был на работе. Если бы Владик жил на загнивающем Западе, он бы давно уже стал миллионером... х х х Что еще было духом шестого этажа? Доброта и доброжелательность друг к другу. Я не помню, чтобы кому-то отказали в помощи, не посочувствовали, не помогли в беде. Героем дня был тот, у кого вышел хороший материал. Радовались все - подходили к автору, говорили хорошие слова, жали руку, просто хлопали по плечу. В секретариате всегда обсуждались планы командировок, искались "ходы", намечались темы. И журналист ехал на задание уже с конкретными наработками, с программой действий. Целым событием были возвращения журналистов из зарубежных поездок, интересных путешествий - собирался весь коллектив, и рассказам не было конца. Помню, как мы встречали из очередной экспедиции Леню Репина. Он провел три недели на необитаемом острове. Девчонки купили цветы, мужики - бутылку. Ленька месяц ходил в героях, потом выдал блестящую серию репортажей. Но особое единение в коллективе наблюдалось в ночные дежурства, которые случались во времена партийных и комсомольских съездов. Эти ночные бдения выматывали всех. К утру уже никто ничего не соображал: верстальщики падали у талеров, журналисты, отупевшие от сигарет и кофе, вообще ничего не понимали, да еще и тексты, над которыми работали, были соответствующие. Вспоминается такой случай. Галя Подгурская - зав. отделом комсомольской жизни - в одно из таких дежурств лично отвечала за отчетный доклад первого секретаря ЦК ВЛКСМ. Этот текст полностью печатался на первой странице. Она прочла его слева-направо, потом справа-налево, от тоски ...зевнула, да так смачно, что вывихнула нижнюю челюсть. С воплем выскочила с незакрывающимся ртом в коридор и понеслась вдоль всего этажа в сторону редколлегии. Хорошо, нашлись умельцы в корректуре - вправили ей челюсть на место, а то пришлось бы вызывать "Скорую". Но этот доклад Галка запомнила на всю жизнь... х х х Все, кто хоть недолго работали в «Комсомолке», обязательно запомнят два наших праздника: «Фронтовую землянку» 9 мая и, конечно, новогодний «капустник». В День Победы на этаже всегда было торжественно и грустно. Голубой зал оформлялся под военную землянку, на столах раскладывалась нехитрая закуска - сало, картошка в мундире, хлеб, лук. Сюда приходили все, кто был свободен от дежурства, чтобы поприветствовать фронтовиков, вспомнить тех, кого уже нет. Бесконечным праздником веселья, юмора и полной безответственности являлись наши новогодние капустники. Это был единственный день в году, когда официально разрешалась выпивка всем, даже стажерам, когда можно было критиковать и даже издеваться над всеми членами редколлегии, И, страшно сказать, - над самим главным редактором. Причем, реакция главного редактора определяла его чувство юмора. Был у нас один главный редактор, который не только не принимал никакого юмора в свою сторону, но и предпринимал после капустников некоторые репрессии. Сейчас его имя не любят вспоминать. Дух шестого этажа - он витал по всему издательскому зданию, везде, где появлялись журналисты «КП». В прокуренной насквозь «дежурке» типографии, где свершалось «таинство» рождения заголовков и обрубание «хвостов» у заметок, он укоренился прочно. Но только на время выпуска «Комсомолки». А вот когда там делалась другая газета, он куда-то исчезал. Благополучно наш дух обитал и на заваленном бумагами вперемешку с закуской столе редактора сельхозотдела Владимира Ильича Онищенко, и в замусоренном от изобретений самоучек кабинете отдела науки, и на огромном столе секретариата, и в буфете, и, конечно же, в Голубом зале. Дух шестого этажа - это то, что заставляло нас всех не просто идти или ехать на работу, а бежать туда каждый день, частенько переживая даже семейные драмы из-за вечной занятости и загруженности. Особенно от этого страдали женщины, но поменять свой образ жизни никто не хотел, потому что для многих шестой этаж был даже не вторым, а первым домом... Дух шестого этажа - это коллективный разум множества разных людей, но делающих одно интересное для всех дело - газету, которая издавалась тиражом в 22 миллиона экземпляров и вошла в свое время в Книгу рекордов Гиннеса... Дух шестого этажа - это коллективное стремление напечатать такой материал, о котором бы говорила вся страна, который бы рвали из рук, который бы совершил "революцию" в умах людей. Одной из таких ярких публикаций, конечно же, был очерк Инны Павловны Руденко "Долг", после которого общество узнало, что наши ребята в Афганистане не только интернациональный долг выполняют, но и гибнут, становятся никому не нужными калеками. Наделал тот очерк тогда много шуму. х х х Что дала тебе "Комсомолка"? На этот вопрос лучше всех однажды ответил Сима Соловейчик: "Ничего. И все!". Лучше не скажешь. Когда, в начале семидесятых, провожали "наверх" главного редактора Бориса Дмитриевича Панкина, Витя Андриянов подарил ему колбу, плотно закрытую пробкой, и сказал: "Боря, это тебе воздух шестого этажа. Когда будет особенно трудно - открой, глотни и станет легче". Прошло много лет, и бывший главный редактор, не раз за свою жизнь "нырявший" в колбу, отдал ее в наш музей. Так и стоит она на нашем стенде с плотно придраенной пробкой. Иногда мне хочется открыть сосуд и выпустить воздух на сегодняшний этаж. Только боюсь, что воздуха того окажется маловато... К сожалению, мы, наше поколение, потеряли уже многих уникальных журналистов, которых нельзя не вспомнить: Алю Левину, Ерванда Григорьянца, Валерия Кондакова, Темо Мамаладзе, Валентина Каркавцева, Илью Хуцишвили, Марину Чередниченко, Володю Полякова, Олега Жадана, Сашу Афанасьева, Ярослава Голованова, Юру Щекочихина, Владимира Онищенко, заведующую корректурой Марию Владимировну Хромкову, Катю Благодареву из стенбюро, Георгия Ивановича Склярова-Шурбаева... Вечная им память и земля пухом... Александр Потемкин (Кутателадзе) Первые уроки бизнеса Собрался отдел «Новости». Слева от двери – Татьяна Ивкина, затем Андрей Иллеш, у окна – Юрий Рост, на диване Алла Левина – ее рабочий стол был в соседнем кабинете, дальше – Олег Жадан, затем я, за мной – Гена Бочаров. И.о заведующим отделом был Андрей Иллеш. Тема встречи одна: неожиданное назначение руководителем отдела Юрия Шакутина. Он стал первым замом ответственного секретаря и получил информационный блок газеты под свое начало. Формально Бочаров и Рост были свободны от текущей работы отдела, первый был на ставке обозревателя, второй – на положении «мастера», но оба были приписаны к «Новостям». Событие было неординарным – Юрий Шакутин не работал прежде в центральном аппарате, был специалистом по селу, собкором в Краснодарском крае, а перед назначением в Москву – в Казахстане, а тут отдел новостей – самое мобильное подразделение, имеющее больше всех других отделов места на полосах в каждом номере. Кроме того, был и пикантный вопрос, связанный со мной. Шакутина лучше всех знал Генка Бочаров. В приятельских отношениях была с ним и Алла Левина. «Кутя, - сказала она, - Шакутин имеет на тебя большой зуб. Он говорит, что не желает иметь тебя в отделе и будет просить Леву (Льва Константиновича Корнешова – главного редактора – А.П.) перевести тебя или к Блатину, в спортивную редакцию, или в отдел писем, на место уволенного Моржавина.(стажер, не доживший до корреспондента – А.П.)» - «Но за что? – удивился я. – Мы с ним никогда не пересекались. Я встречался с ним лишь пару раз на летучках.» - «Не знаю! Но тебе надо что-то предпринять, чтобы выяснить обстановку. Если есть необходимость, то извиниться. Гек, - обратилась она к Бочарову, - Юра твой приятель, узнай, в чем там дело, что за грешок за Кутей?» - «Хоп, хоп, - бросил Геннадий Николаевич. – Я сегодня же узнаю, что у него на уме. Не трусь, Кутя. После «топтушки» будь в отделе. Постараюсь вывести вас на разговор.» Я загрустил и вместе с Жаданом направился к бане – по улице Правды, в сторону Ленинградки. Там мы довольно часто между четырнадцатью и шестнадцатью часами пили пиво. В тот день для смелости я выпил больше обычного, даже добавил водки, а Олег в таком прекрасном деле всегда был готов проявлять солидарность. Впрочем, в назначенное время мы были на шестом этаже. «Где тебя носит, пьяница? – недовольно бросил Бочаров. – Сбегай за бутылкой и к шести часам будь наготове. Зайдем к Шакутину. Деньги дать?» Тут необходимо заметить, что Геннадий Николаевич был моим неофициальным наставником. Он многое сделал для моего профессионального становления в газете. Он очень заботливо относился ко мне, к другим молодым сотрудникам «Комсомолки». Спасибо ему! Я принес из гастронома напротив бутылку водки и вермут «Чинзано», и мы вошли в кабинет Шакутина. «Вот, привел к тебе штрафника, - начал Бочаров. – Расскажи, что он натворил?» - «Оставь, Гек, у меня ничего против Сашки нет. Но подставил он меня капитально. Только разборкой я заниматься не хочу. Нехай працуе неруска людина», - заявил Юрий Николаевич (Бочаров и Шакутин иногда пользовались украинской лексикой). «Да, скажи же, что он натворил, мне самому это интересно знать. А ты, Кутя, наливай. (Сам Генка пил очень редко. И в этот раз ни к водке, ни к вермуту не притронулся). Мы с Шакутиным выпили, потом еще. Юрий Николаевич любил поглаживать не то свою травмированную руку, не то наколку на ней. «Ну, старик, - обратился он ко мне, - подставил ты меня, опозорил на всю Кубань. Даже не знаю, как мне туда ехать.» - «Ты можешь объяснить, что случилось, что я сделал такого дурного? Где Кубань, а где шестой этаж… Бывал я у вас лишь подростком: в Армавире и в станице Павловской». – «Да ну вас, что мне время терять, разбирайтесь сами. А ты, Кутя, если что натворил, извиняйся. Я пошел, пока,» - бросил Гек и вышел из кабинета. Несколько глотков мы выпили молча. Худое, в глубоких морщинах лицо Шакутина медленно добрело. И он, не отстраняя стакан, начал свою обвинительную речь. «Ко мне с Кубани приехали друзья. И я попросил Галину (буфетчица седьмого этажа – А.П.), чтобы она приготовила мне десять блоков «Кента», пять бутылок джина «Бифитер», Коньяка «Карвузье», несколько батонов финской колбасы и с десяток коробок финского сыра «Виола»… Тут я уже понимаю, что произошло. И меня начинает душить смех. «Поднимаюсь со своими казаками к Галке в буфет, чтобы угостить своих земляков заморским импортом, а она мне: «Тут Кутя со своими друзьями приходил и все забрал», - «А ты сказала, что товар приготовлен для меня?» - «Да, а как же?» - «А он что?» - «Отказался слушать, забрал все и исчез.» Я обратился к вашей толстушке Глафире (буфет для редколлегии «Комсомолки» - А.П.), но у нее тоже ничего не оказалось». (В этом месте необходимо напомнить: с 1973 по 1975 год у нас в буфете появлялись известные марки импортных сигарет. Многие не знали, что со склада буфета можно было брать и импортные напитки. Для того, чтобы пользоваться возможностью покупать эти редкие в то время деликатесы, надо было иметь «сладкие» отношения с буфетчицей Галей. А они у меня были). «Юрочка, - говорю я, - к нам в гости приехали руководители Абхазского обкома комсомола. Они каждый праздник 8-го Марта шлют всем женщинам «Комсомолки» несколько ящиков свежей мимозы. Так что пришлось уговорить Галку отдать весь свой склад. Они забрали все подчистую. Но о тебе и твоем заказе не было сказано ни слова. Старик, твои друзья еще здесь?» - «Да! Завтра вечером на поезде отправятся домой». – «Дай деньги, я все достану, что им обещано». – «Откуда? Я в буфете нашей редколлегии спрашивал. Ничего нет. Пусто.» - «У меня есть запасной стопроцентный вариант. Буфет редколлегии «Правды» на третьем этаже. Там работает Любочка.» - «Ну, Кутя… Денег у меня нет, но я попрошу у Костина (заведующий редакцией «Комсомолки» - А.П.).А у кого еще можно одолжить?» - «Спроси у Губарева или Хуцишвили». – «Этих я толком не знаю. А как Костя Щербаков? Он у меня недавно был. Очень приличный мужик». – «Юра, в нашей конторе с этим вопросом можно обратиться к любому. Новому члену редколлегии никто не откажет.» Я побежал к Любочке. У меня были с ней милейшие отношения. Она мне никогда ни в чем не отказывала: любой импортный товар (продукты питания, сигареты, напитки) я всегда мог у нее покупать. Правда, практика жизни научила меня делать ей встречные презенты: билеты в Большой театр, подписку на собрания сочинений издательства «Огонек», пропуск в Дом кино на просмотр каких-то особенных фильмов. У нас сложился с ней «ненавязчивый бартер». «А для кого ты все это берешь? Не спекулируешь ли? Такое количество!» - спросила она, тем не менее. «Для руководителей одного из черноморских обкомов», - признался я. Любочка не скрыла радости: «Это же прекрасно! В нашем правдинском санатории в Сочи мне скучно. Мне хочется больше с молодежью. Смогут ли они помочь мне устроиться в Гагры или в Сухуми? Только по профсоюзным тарифам!» - «Конечно, дорогая! Все сделаю. Получишь Гагры с красивым кавалером». Мы с ней довольно быстро обо всем договорились, и я побежал в местком, к Тамаре Громовой. «Тамара, можно получить путевку в Гагры на июль, но не на мое имя, а на Стукалову?» - «Кто она тебе? Гражданская жена?» - рассмеялась Громова. – «Так и есть!» - соврал я. «Трудно отказать! Но у тебя же в Сухуми хорошие связи, что, через них не получается?» - «Я так часто к ним обращаюсь, чтобы помочь моим московским друзьям, что уже неловко просить», Конец у этой истории был счастливый: Шакутин изменил свое отношение ко мне, Любочка отправилась по профсоюзному тарифу в Гагры, краснодарские друзья редактора моего отдела получили импортные гостинцы, всегда готовая всем помочь Тамара Громова оказала мне приятную любезность, и я был доволен, что все так чудесно разрешилось. «Ну, как дела, Кутя?» - на следующий день спросил меня Бочаров. «Спасибо, все хорошо! Тороплюсь… Шакутин погнал меня в командировку в Брянск – на наводнение!» Акрам Муртазаев А две копейки были нам – «мобилой» Цинизм – побочный продукт крушения идеалов. Он, конечно, дает некое ощущение свободы, но почему я вновь и вновь бегу в то время, когда вера не испытывала недостатка в твердости? Сейчас я ласково хихикну при слове «твердости» (с возрастом физические параметры организма несколько изменяются, вызывая порой неброские приступы болезни юмора), но, право, то время идеалов, вовсе не коммунистических, а скорее нравственных, безнадежно греет душу. Я бродил по старой Бухаре, где летом сорок пять градусов в тени (а тени-то – не было!) и совершенно не представлял, что в скором времени отправлюсь в Москву и попаду в газету, которую почтальон Исмаил почти ежедневно приносил в мой дом. Я робел перед печатными буквами в «Комсомолке», в моей памяти прочно засели имена, которые постепенно покрывались бронзой. И если бы кто-нибудь мне сказал, что уже очень скоро я буду просто называть их Юркой, Ленькой или Славой, я бы долго смеялся в своем родном «Ветерке», где ежедневно пили пиво десятки таких же оболтусов, что и я. Но прошло всего три года, и я туда попал. Зелененький он был… Только не говорите мне, что зеленый коридорный палас «Комсомолки», освещенный взлетными огнями, не снится вам по ночам. Эти огни горели в любую погоду, в любое время дня, и это было первое, что видел всяк сюда входящий. И последнее, что видел каждый, уезжая в командировку или уходя во взрослый мир. (Эти огни горят во мне и по сей день, освещая и освящая всю мою жизнь). И вот я вступил на эту зеленую дорожку, взглянул на коридор, утыканный табличками с названиями отделов, и остро почувствовал себя лишним. Мне срочно захотелось в Бухару, сесть в свою пивную за липкий столик и почувствовать удовлетворение от сознания равенства с теми, кто не просыхал уже много лет и не ставил пред собой изысканных целей по совершенствованию жизни. Равенство придумал не я, но эта идея в отношении умственного потенциала мне, в общем-то, нравилась и была строгим условием состояния комфортности. И тут я увидел идущего по коридору человека с рыжей, но несуразной бородкой, с черным кейсом (потом я узнал, что это был Слава Голованов). Обернувшись, он весело закричал стоящему на другом конце взлетной полосы человеку (Ленька Репин): «Ленька, ну что тебе привезти из Парижу?» Ответ другого божества меня насторожил: «Да привези пару презервативчиков». Человек с кейсом остановился, как мне показалось, ошеломленный этой дерзостью. «Хорошо. А какого цвета?» - «Лучше бы зелененьких», - пронеслось по коридору. Надо сказать, что в то время данная продукция в Бухаре встречалась в двух видах: она была или ее не было. А тут ребята различали их еще и по расцветке… «Лень, скажи, ну, на хрена тебе зелененькие», - буквально зарыдал Голованов. «Так ведь я в них моложе выгляжу». Боги мгновенно помолодели, отчего сразу превратились в людей. Я сразу почувствовал себя как в бухарской пивной. «Сработаемся», – понял я. Иногда я брожу по кладбищам, где сознание вины перед усопшими приобретает причудливые архитектурные формы и литературные вывихи в виде нелепых эпитафий. И я часто думаю о том, что для многих людей в черточке между датами рождения и смерти заключена вся жизнь. А для некоторых эта черточка – документальное свидетельство пребывания на земле. Они стали легендой, почти мифом, невероятностью, и мы приходим к их могилам, чтобы просто убедиться – они жили на этой земле. Это я о Голованове. Чьи мозги кажутся мне совершенно фантастическими, чья энциклопедичность поражала и поражает меня до сих пор. Я работал стажером отдела науки, а он был уже великим обозревателем, не вылезал из загранкомандировок, был любим народом и почитаем на всех уровнях власти. Наши столы в отделе стояли рядом, и когда он заходил в редакцию, то вел себя удивительно просто. Мне было комфортно рядом с ним. Вот он вихрем врывается в кабинет и отчаянно кричит: «Акрамушка, тебе привет от Евгения Михайловича Тяжельникова (в ту пору первый секретарь ЦК ВЛКСМ – А.М.). - Так и просил предать: «Привет». – «А мне?» – вежливо интересуется сидящий рядом Репин. Голованов задумывается, будто что-то вспоминает и отрицательно трясет головой: «Тебе? Нет-нет, тебе привет не передал». – «Кирилыч, какой привет? Мы с ним не знакомы», - я чувствую явный подвох. Слава по системе Станиславского начинает пересказывать свой разговор с комсомольским вожаком. Его явно заносит, поскольку в его интерпретации Тяжельников явно тяготеет к немотивированному мату. «И вот тут он мне и говорит на прощанье, предайте, мол, привет вашим друзьям по работе. Вот я тебе и передаю». – «А я, выходит, не друг?» – интересуется Репин. «Какой ты, на хер, друг, ты – заведующий», - яростно кричит Голованов, дырявя пальцем потолок. И весь отдел идиотски хохочет. Отдел науки в «Комсомолке», безусловно, не был лидером. Ни сенсаций, ни громких материалов на полосы мы не поставляли, но работали дружно и весело. Отдел регулярно поставлял кадры для главной редакции. Первым замом главного работал бывший человек из «науки» Владимир Губарев, в ответсекретарях ходил тоже наш Николай Боднарук. Словом, связи в высших слоях атмосферы, были надежными. Особой дедовщины в отделе не было. Но у стариков были свои привилегии, которые мы, молодые, сами тщательно охраняли, поскольку рассчитывали в скором времени их получить. Я дежурю по отделу и тщательно вычитываю полосу, бегаю утверждать заголовки и резать хвосты. А за столом Голованова собрались ветераны и после короткого подсчета ран, принялись за философские проблемы. Мелькали мысли и стаканы. Трепетную тему на этот раз подкинул Ленька Репин. «Вот представьте, мы летим на самолете, и тут выходит командир корабля и заявляет, так, мол, и так, мы обречены и в скором времени упадем на землю. Шансов спастись никаких нет». – «А парашюты?» - вяло интересуется Голованов. Репин только морщится. «Да иди ты, пергамент тоже нашелся. Ну, кто что будет делать, а?» – Ленька так вошел в образ, что даже прослезился. А я, напомню, совершенно трезв и стараюсь не слушать эту трескотню стариков (а им в то время было всего-то годков по сорок пять….). Мне только двадцать пять, и ощущения края жизни пока появляются только после совершенно страшного перебора. Но в эту минуту я трезв, сосредоточен и лихорадочно рублю хвосты. А Репин все пытает людей. «Допрос коммунистов», - хмыкаю я в полосу и слышу, как кто-то, моделируя ситуацию, лихорадочно пишет завещание детям. И тут не выдерживает Голованов. «А скажи, Каюмыч, а что б ты делал в этой ситуации?» – И он пытливо выворачивает глазки в мою сторону. «Да я б к стюардессе побежал бы, - отмахиваюсь я, не отрываясь от полосы, - может, и успел бы»…. – «Человечище, - после звенящей паузы восхищенно восклицает Голованов. – А мы старые пни, завещания разные, тьфу ты, Господи». Вся компания смотрит на меня с явным интересом. «Хорошие кадры подрастают, - с гордостью сообщает всем Ленька Репин. - Эстафета в надежных …(руках)». Гений и злодейство После службы в армии я попал уже в военный отдел «Комсомолки». Отдел вроде бесперспективный, но лихой. Материалы ставят ежедневно, так что «через день – на ремень» - сплошные вахты. Я сижу за столом и лихорадочно сокращаю здоровенный хвост из материала Евгения Долматовского, написавшего нам о том, как он работал над поэмой «Зеленая брама». Я безжалостно режу материал и в тысячный раз пересчитываю строчки, в надежде, что от этого их станет меньше. И тут в кабинет входит человек, а за его спиной я вижу лихорадочное лицо своего заведующего Бори Пилипенко (светлая ему память!). Боря лицом изображает азбуку Морзе, а незнакомец строго спрашивает: «Что вы делаете, молодой человек?» - «Сокращаю материал». – «Я – Долматовский, - с пафосом произносит поэт. – Кто дал вам право сокращать мой материал?» - «А я дежурный по отделу, это не право, это мой долг», - и выразительно посмотрел на Пилипенко. «Это профессор в сокращениях, - нашелся Боря. – Кроме него никто не может так бережно работать с текстом». Неделю назад он швырнул мне текст на стол со словами: «Подготовь к печати, это задание главного». Понятно было, что это он сам получил от шефа такое задание, и я попытался отбиться от обузы: переписывать великих – дело неспокойное. И вот поэт явился лично и неожиданно обнаружил, что с его текстом работает вовсе не заведующий, а какой-то сопляк. Они взяли с моего стола исчерканную полосу и заперлись в Борином кабинете. Через час вышел улыбающийся Пилипенко: «Классная работа, старичок, тот даже ошалел от такого попадания»… Я помню, как мы с Борей придумали возить на погранзаставы писателей, чтобы они писали репортажи о границе. Идея получила одобрение на самом верху, и по нашей командировке отправились на заставы многие хорошие перья страны. Наш тбилисский собкор Таня Чантурия повезла несравненного Нодара Думбадзе. Когда же она прислала материал писателя в редакцию, мы с Борей ахнули: это был несолидный набор слов с большим количеством местоимений. Дважды мы возвращали материал Тане, и она дважды валялась в ногах у Думбадзе, и тот дважды переписывал свой материал. Но с каждым разом текст становился все хуже. Не напечатать же материал было невозможно. «Что будем делать?» - Пилипенко страшно поморщился. «Боря, а что, если сама Таня напишет за подписью Думбадзе?» - «И все узнают Таню и не узнают Думбадзе». - «Боря, попроси ее написать «как он». Боже, какой изумительный репортаж прислала Чантурия. В нем в каждой строчке узнавался автор бессмертного Илико и его бабушки. (Вот что сделала маленькая женщина Таня, совершившая потом гражданский подвиг – она ушла из «Известий» в знак протеста против правки ее материалов о трагических событиях в Тбилиси). Она никогда не написала бы так за подписью Чантурия, но она смогла написать так за подписью Думбадзе. В журналистике она была уровня Нодара… А на летучке отдел хвалили. И главный даже пробурчал что-то насчет того, что надо и впредь направлять в командировки хороших писателей: «Сами же убедились, что можно по-человечески писать об армии». - «Это не армия, - не очень громко возразил Боря. - Это погранвойска». Свет звонка Люся Коваленко - лицо в редакции, безусловно, политическое. Причем, красивое и умеющее звонко хохотать на всевозможные темы. Поэтому многие считают своей прямой обязанностью зайти в предбанник и продекларировать Люсе новый анекдот. Не знаю, сколько глупых шуток услышала Коваленко, но совершенно уверен, что почти каждый идиот уходил отсюда с уверенностью в своем таланте юмориста. Смех у Люси был замечательный, и она беззастенчиво дарила его даже неудачным анекдотам. Другое лицо этой истории тоже относится к разряду политических – первый зам главного Иван Иванович Жуков. Он был гораздо более благосклонен к людям, чем сама Коваленко, поэтому наш Ж. был любим и почитаем всеми, кто собирал в шкафах скелетики в виде пустых бутылок не из-под кефира. Утонченное отношение Иван Иваныча к различным сосудам было известно всем, поскольку наш первый зам был человеком регулярно общительным, а после пары бокалов любовь к людям становилась его заметной доминантой. И если нам случалось выпивать в оранжевом пламени рассвета, то мы старались придать торжеству жуковский интеллигентный характер: «Вино какой страны вы предпочитаете в это время суток?» - глумливо интересовался у себя Михаил Васильевич Сердюков, разливая отнюдь не Мерло в отнюдь не хрустальные стаканы. В этот день все совпало: первый зам был с утра чрезвычайно общительным, а Люся Коваленко звонко отреагировала на мой анекдот. В разгар веселья дверь кабинета первого зама сурово распахнулась и пропустила вперед голову Иван Иваныча. Он подозрительно пересчитал зрачками все предметы в приемной, включая нас с Люсей. И остановил взгляд на мне. «Это ты?» – строго спросил Жуков. «Я», - отнекиваться было бессмысленно. «Гад», - улыбнулся он и положительно рассмеялся. Я приступил к расследованию этого обвинения. И тут выяснилось страшное. Оказывается, Иван Ивановичу только что позвонили и сказали: «Сейчас с вами будет говорить Генеральный секретарь КПСС товарищ Брежнев», а затем в трубке раздался известный баритон, игнорирующий правила фонетики русского языка, и похвалил аграрную публикацию в газете «Жили у бабуси веселые гуси» автора Алексея Черниченко. Как только онемевший Жуков повесил трубку, в приемной раздался дикий Люсин смех, и, открыв дверь, Иван Иванович увидел меня. И тут ему показалось, что это мы его так тонко разыграли. Поэтому он и спросил: «Это ты?» А я, ничего не понимая, подтвердил эту версию. «Иван Иванович, наверно, это по ВЧ звонили», - нельзя сказать, что я испугался, но смех уже не душил меня. Жуков обернулся в свой кабинет, вспоминая, по какому из аппаратов он говорил. А, вспомнив, подтвердил: «Да, по ВЧ». – «Тогда это точно не мы», - я очень опасался за Люсю, которая старалась не звучать в созданной медленными размышлениями Ивана Ивановича тишине. И тут до нас докатило – ведь звонил действительно сам Брежнев. Интересно, вино какой страны он предпочитал в это время суток? А к Иван Иванычу, тем временем, был срочно вызван секретарь партийной организации газеты. Объявление, которое было вывешено вскорости, я не забуду никогда: «Сегодня состоится внеочередное открытое партийное собрание редакции газеты «Комсомольская правда». Повестка дня: «О задачах партийной организации в свете звонка Генерального секретаря ЦК КПСС тов. Л.И.Брежнева». Пятый пунктик «Комсомолку» испортил не квартирный вопрос, а национальный. К счастью, я рос в то время, когда пятая графа в «Личном листке учета кадров» не носила столь пикантный характер, и я совершенно не представляю национальный состав своего, например, школьного класса. Но в «Комсомолке», в один из самых печальных ее периодов, вдруг возникла проблема пятой графы. Все началось с того, что в редакцию разом пришел особый состав людей, которым нечем было гордиться. Кроме своей национальности. Оно и понятно: в скудости мозгов очень хочется верить в правильность формы черепа. Короче, началась зачистка пространства от космополитов, имеющих некую кудреватость. Бои шли страшные, и отголоски битв разносились в регионы, где ничего не понимающие собкоры пытались понять дислокацию войск противоборствующих сторон. Мне регулярно звонил Гедиминас Кончюс, наш собственный корреспондент в Литве, и противно картавя, спрашивал: «Привет, ну и как там наши?» Гедиминас опасался победы славянофилов, поскольку полагал, что после евреев займутся литовцами. «Не прибивайся к гениям, - отвечал я. – Наши все обрезаны, а ты ходишь такой заросший. Можа, чикнем с другой стороны?» Война стихла так же внезапно, как и началась. Но именно в ту пору я сочинил свой первый анекдот. Мол, в записной книжке у идеолога чистки М. напротив мой фамилии есть такая запись: «Положительные качества – не еврей, отрицательные качества – не русский». Гедиминаса мы почему-то не обрезали, чему сегодня он, в своей свободной и суверенной Литве, безусловно, рад. А я вспоминаю, как мы с ним пили какой-то мудреный западный напиток из подфарника его «Жигулей» (опыт великого русского народа), стоя прямо на перроне вокзала города Вильнюс, и думаю, что сегодня ему явно не хватает той самой эпохи и даже нас, азиатов. Точно как мне, как нам - не хватает его. И дело тут в не геополитических интересах России, не в тоске по империи, а просто гложет печаль по всем железным дорогам Прибалтики, на которых мы стояли с подфарниками… Что-то мы упустили в то время. Что-то не смогли. О чем-то не задумались. И когда у меня на улицах проверяют документы – я вспоминаю ту чистку на нашем этаже. Нашем? Очень часто ловлю себя на мысли, что мне некуда возвращаться. Как самолеты, разбежавшись, мы шагнули в высоту. А взлетно-посадочной полосы не стало. Огни – погасли. Александр Куприянов Рулевой Роль первой заметки в биографии собкора Начальница отдела была просто красавицей. Для конспирации назовем ее инициалами N.N. Какой-то немыслимо воздушный сарафан на бретельках, грива (а, может, лучше все-таки водопад?) дымчатых волос, падающих на обнаженные плечи, походка, что называется, от бедра, тонкая кисть руки. Ну, и… И все остальное. «Не жарко?» — спросила она меня, озорно (а, может, лучше — «коварно»?) сверкнув глазами. Начальница имела в виду мой кримпленовый, по тогдашней моде, с электрическим треском костюм. Правда — светлый, в легкую, знаете ли, такую крапинку. Много позже я узнаю, что подобным кримпленом обивали кресла. «Жарко», — признался я. Была Москва. Было плюс тридцать три. Асфальт на улице Правды дымился, и все время хотелось холодного пива, которое подавали, в отсутствие кружек, в пол-литровых банках — в знаменитой «Яме» на Масловке (заходишь — опилки по колено, если не сказать по пояс). «Так сними», — посоветовала начальница отдела. «Не могу». – «Почему?» - «Быстров не велит». — «Ну, если сам Алексей Васильевич… Тогда терпи! О какой профессии хочешь написать в газету «Комсомольская правда»?» Тут надо бы несколько объясниться. Процедура попадания в собкоры по Хабаровскому краю, Магаданской и Еврейской Автономной областям в конце семидесятых годов прошлого века занимала не меньше месяца. Руководитель корсети «Комсомолки» Быстров, суровый человек с Кубани, велел мне ходить на собеседования с многочисленными руководителями ЦК ВЛКСМ только в костюме, гладко выбритым и, желательно, без известного «амбрэ», именуемого в разные годы то собкоровским «факелом», то просто «выхлопом». Помнится, солнце в то лето пылало особенно яростно. Ирина Ивановна Троицкая, мать родная собкоров всех времен и народов, в пятый раз заставляла меня шлифовать анкету и автобиографию, вымарывая фразы типа «второй брак», «строгий выговор» и «был переведен из зам. главного редактора в учетчики отдела писем». Собкор по Новосибирску, мой друг и инструктор по попаданию в «Комсомольскую правду», Юрий Лепский в то лето впервые «прокрался на этаж» — корсеть по очереди выдергивала талантливых собкоров на стажировки. Лепский жил в прекрасном одноместном номере гостиницы «Минск». Я же ютился в Столешниковом переулке — в филиале гостиницы «Центральная», в десятиместном номере, метко названном Геком Бочаровым «люксом с ведром». Не надо обладать большим умом, чтобы догадаться: тогда между Лепским и мной существовала огромная социальная пропасть. Тем не менее, Лепский, выросший в среде металлургов Нижнего Тагила, каждый вечер приглашал меня в свой прекрасный номер — принять душ, выпить с ним по рюмке финского ликера, в то время вошедшего в новый московский быт, и закусить клубникой… Фантастика! Я родился на Амуре и до семнадцати лет красную икру ел ложкой. Но клубника… Клубнику я пробовал второй раз в своей жизни. Лепский, несмотря на свое пролетарское происхождение, всегда был эстетом. Он мне рассказывал про Федерико Феллини. Я ему – про Пастернака. Все-таки я защитил диплом по поэзии Бориса Леонидовича. Итак. Я сбрасывал свою кримпленовую броню и плескался в ванной. В самом центре Москвы. Потом мы выпивали ликер, закусывали клубникой, бесконечно дискутируя, кто пишет лучше: Инна Руденко, Гек Бочаров, Оля Кучкина, или — Василий Михайлович Песков? А, может, Слава Голованов? А Шумский, а Левина, а Рост?! Феллини и Пастернак, простите, рядом не лежали. Один только перечень имен ведущих журналистов «КП» наполнял мою неокрепшую репортерскую душу величественной музыкой. Мог ли я, босоногий интернатовский пацан, мечтать о том дне, когда моя фамилия… Нет-нет, не встанет вровень, а будет опубликована, даже если и нонпарелью, где-то рядом, на соседней странице? Самоуверенный Лепский утверждал, что это вскоре случится. Нужно только написать первую заметку. В принципе, жизнь моя налаживалась — ликер, клубника, предстоящее знакомство с Кучкиной… Дело шло к заключительному аккорду: утверждению на бюро ЦК комсомола. Если бы не человек с Кубани — Быстров. Имея характер вредный и не находя толку в финских ликерах, Алексей Васильевич, как оказалось, предпочитал водку «Кубанскую». Была тогда и такая — с конным казаком на этикетке. Местные знатоки, вроде Гутионтова, утверждали, что «Кубанскую» гонят из риса. Не знаю, видел ли Быстров новаторский фильм Феллини «Восемь с половиной», объединивший, как утверждал после ликера Лепский, «в едином потоке образы реального мира и субъективные видения героя», но Алексей Васильевич бесконечно капризничал и все время заставлял собкоров писать не рецензии, но всякие производственные заметки в газету. Похоже, Быстрова сильно раздражало, что я никак не могу стать собственным корреспондентом. То есть натурально — в течение целого месяца он не имеет права заставить меня писать информации и репортажи (а, может, даже где-то, по большому счету, и очерки). И вот, однажды, в четверг утром, перед общередакционной планеркой, заметив проблески моего электрического костюма в темноватом коридоре-аппендиксе корсети, Алексей Васильевич на ходу, раздраженно, бросил: «В Подмосковье — сенокос в разгаре! Завтра утром собирайся в совхоз, под Наро-Фоминск. Там директором — делегат комсомольского съезда. В понедельник утром сдашь в номер репортаж — строк сто, не больше! Имей в виду — это задание главного редактора. Я, было, что-то залепетал про Булгакова и про обещанный Лепским поход в выходные на Патриаршие, но… подумал, что, во-первых, слава Богу, Быстров не послал меня куда подальше. Например, на любимую им Кубань, где уже вовсю собирали урожай риса. Рис не мог не волновать Алексея Васильевича. А, во-вторых, уже бежала по коридору Тамара, наш Цивилек «в красной косынке», неся отпечатанный на бланке «Комсомолки» документ. «Подателю сего, кандидату в собкоры, поручается сбор информации для написания репортажа». Дата, печать, подпись. А шаги подписанта, то есть командора Быстрова, приглушила ковровая дорожка, постеленная у входа в Голубой зал. «Надо ехать, — подтвердил мое опасение Лепский, вызванный для секретных консультаций в пресловутую «Яму», — правда, тема… Полное, между нами говоря»… Тут он употребил не вполне эстетическое слово. Это и понятно: ведь он был собкором. А сенокос под Наро-Фоминском — это тебе не какой-нибудь феллиниевский «Амаркорд». В пятницу утром, на перроне Наро-Фоминского вокзала, меня дожидалась черная «Волга» директора-делегата. Подумав, я не стал по телефону сообщать о своем слегка позорном, как мне тогда казалось, звании номинанта… От того же Гутионтова я уже слыхал легенды о приеме столичных журналистов в русской глубинке. Но чтобы такое! Во избежание не красящих меня подробностей, до краев наполнивших эти два ярких дня, сообщаю: к обеду в воскресенье директорская «Волга» доставила мое тело в Столешников переулок. Обрывки моего, утомленного сенокосной жарой сознания сохранили выражение на лице директора легкой обескураженности, вызванной весьма скромными условиями проживания корреспондента главной комсомольской газеты страны: в моем номере сидели человек пятнадцать армян. Ара! Они, конечно, пили «Арарат» и играли в нарды. В десять вечера я очнулся. В Столешниковом смеркалось. Если не сказать больше: мрак и ужас предстоящей бессонной ночи залегали в проемах окон и за дешевыми шторами гостиницы «Центральная». Стараясь унять волнение в пальцах, я листнул свой репортерский блокнот. О, счастье! Не пропить и не потерять мастерства: блокнот был полон цифр, фамилий и фактов. Отдельных героев сенокоса я даже помнил в лицо. Например, трактористку Таню, носившую на шее косынку в горошек. Люди из сельского отдела, принявшие от меня утром пятнадцать страниц (почти полоса!) очеркового текста, как-то нехорошо (а, может, двусмысленно?) скалились. Пролетающий мимо меня по коридору самый быстрый человек секретариата (подпольная кличка Палсикам), всякий раз громко кричал: «Очень сухо написано! Шесть холодного! Иначе придется сокращать». Он был похож на немецкий «мессер», заходящий на мирную цель. К вечеру моя заметка называлась «Примерь косынку, поле!» Из текста, написанного ночью, в ней сохранялся абзац с трактористкой Таней, носившей на шее косынку в горошек. К моменту подписания номера исчез и этот абзац. Примерно строк сорок текста про сенокос, набранные нонпарелью в правом углу на первой полосе, носили классический заголовок «Коси коса — пока роса!» На утренней планерке меня снисходительно похвалили. За проявленную оперативность. Быстров сумрачно посмотрел на меня из-за стола редколлегии и поднял большой палец. Было невыносимо стыдно. Перед Ростом, Бочаровым, Руденко, а также и Кучкиной вместе с Олегом Жаданом — вместе взятыми. А еще — перед директором совхоза, который до последнего верил, что я — настоящий корреспондент «Комсомолки» и напишу очерк про его передовой совхоз. (А, может быть, даже создам психологический портрет лидера. Я так говорил в тосте за праздничным, по случаю приезда корреспондента, столом — «психологический портрет лидера»). Мрачный Лепский, изучивший заметку по выходу газеты, мудро заметил: «Хорошо, что не вставили про «юркий райкомовский уазик» и про «тугие струи молока», ударившие в дно подойника». – «Что делать-то?» — «Что делать-что делать… Шесть холодного ставить Палиевскому! Иди в отдел, к красавице N.N. — проси тему». Итак. Она спросила меня: про какую профессию я хотел бы написать? Я был смущен. Ее столичной красотой. Ее тактом. Я был обескуражен. Никто не собирался укорять меня тем, что на полях Приамурья созрела соя, а я, между прочим, праздно шатаюсь по столице и трескаю финский ликер с эстетами и снобами. Я покраснел и глупо замолчал. Еще этот костюм дурацкий… Она сама пришла мне на помощь: «Ну, хорошо. Кем ты мечтал стать в детстве?» Я задохнулся. Ну, как же я забыл! Капитаном. Капитаном дальнего плаванья. То есть — судоводителем. Она улыбнулась: «Ты знаешь, лучше — рулевым». О, какое счастье — быть рулевым! И для нее, стремительной, как яхта, и нежной, как бриз, писать заметку в сто двадцать строк. (Или, все-таки, в сто сорок?) В душную комнату на шестом этаже ворвался крик чаек. Прохладные и соленые брызги коснулись наших губ. Это ветер «Элвари» принес из Шантарского моря остатки шторма, зародившегося в заливе Три креста и уснувшего в бухте Абрек. Странным образом ее имя почти совпадало (почти рифмовалось?) с названием ветра. В бухте Абрек когда-то мой отец, мичман парусно-моторной шхуны «Товарищ», писал письма моей маме—учительнице литературы. Он не мог их отправить. Шхуну затерло льдами, и экипажу пришлось зимовать на острове малый Шантар… Я сохранил эти письма. Картины прошлого и будущего вставали перед моими глазами. Я носился по этажу со скоростью Палиевского. Я звонил на Сахалин, в Холмскую мореходку, куда однажды пытался поступать. Я проникал в Министерство морского флота. Расположенное, кстати говоря, недалеко от Столешникова переулка. Я брал «прямую речь» от ветеранов-рулевых, делавших ударение в словах «компас» и «Мурманск» на последнем слоге. Я писал заметку под названием «Рулевой». Циничный Гутионтов, ехидно наблюдая за моими хлопотами, предупредил меня: «Имей в виду: у нее муж — прокурор!» Но… Было поздно. Меня уже переселили в «Минск». Заметка вышла. Слегка тронутая рукой Лепского, она наполнилась правдой жизни и романтикой мечты. Той самой мечты, которая недосягаема, как горизонт. И недоступна, как жена прокурора. Жизнь и романтика. Неизвестно, что из них главнее в репортерстве. Захватывает дух от крена, Шумит от ветра в голове. И за кормою льется пена По маслянистой синеве. Так Катаев-поэт описал выход яхты в море. Мне до сих пор кажется, что это написано про мой парусник. Остается добавить немного. Как написали бы певцы застоя, прошли годы. Они, действительно, прошли. Изменилось все. Никто не носит кримпленовых костюмов. Быстров оказался добрейшим человеком. Лепский не пьет ликеров — теперь он любит итальянское вино «Кьянти». Гутионтов давно не циник, а большой начальник журналистов. С нами нет Жадана и Левиной. Да и много кого уже нет с нами… С момента написания тех двух заметок — «сенокосной» и «морской» — со мной остались правила: — в командировку ехать всегда; — в командировке не пить ни с кем; — писать не для главных редакторов, а для начальниц отделов—красавиц, у которых походка «от бедра», ну и … И все остальное. Позже я понял, что хорошую газету мы делали потому, что на «этаже» все любили друг друга. Не так давно я встретил ту, по заданию которой писал заметку «Рулевой». Она вошла в богато убранный зал, и… От ветра зашумело в голове. От крена захватило дух. Уверен, не только у меня. Она осталась красавицей и не изменилась ничуть. Признаюсь: наши с ней парусники так никогда и не легли на один курс. Они даже не швартовались у одного причала. А подозрительному Лепскому могу объяснить, что ветер «Элвари», упоминаемый мной выше, всегда дует с северо-востока. Так показывает морской компас. А, может, все-таки, лучше компас? Эдуард Краснянский Как я полюбил комсомолку, а «Комсомолка» разлюбила меня В двадцать семь лет мне неотвратимо пришлось собираться в армию. Все прежние отсрочки и договоренности уже не действовали. А новых выхлопотать не удавалось. В те годы, впрочем, как и в нынешние, особого желания служить в армии у моих сверстников не было. Тем более, когда тебе уже под тридцать. Когда у тебя интереснейшая работа. Когда амбиций больше, чем возможностей. Виталий Игнатенко, только что назначенный замом главного, в очередной раз внял моим просьбам и решил использовать последний шанс. Он позвонил ближайшему другу Брежнева – начальнику политуправления Московского военного округа Грушевому с просьбой оставить меня в редакции. «Могу устроить ему по блату службу в Кантемировской дивизии. Пусть служит и пишет для «Комсомолки». А я во всем помогу», - как единственную альтернативу предложил генерал-полковник. Так моя солдатская судьба была решена самым ужасным образом. Представьте - вокруг тянут лямку мальчишки, и тебе стыдно от них отставать. К тому же добрый Грушевой определил меня в образцово-показательную роту, где самый главный показатель преданности Родине – маршировка под призывный клич прапорщика: «Носок тяни, салага». Исполнить сие в моем возрасте с намечающимся брюшком было уже просто не по силам. Но, как мог, я служил, бегал на учениях с гранатометом и два раза в месяц исправно писал в газету. Материалы регулярно появлялись под рубрикой «Журналист надевает шинель», придуманной то ли Игнатенко, то ли Бочаровым. По правде, эта рубрика была единственной творческой находкой в задуманной начальством патриотической акции. Поскольку ни слова о чем-нибудь действительно интересном в солдатской жизни военная цензура с Кропоткинской улицы в печать не пропускала. Даже упоминание о знаменитой Кантемировской дивизии, где я, собственно, и надел шинель, являлось жуткой военной тайной. Как тут не позавидовать нынешним репортерам?! Военная тема давно перестала быть для них и для общества большим секретом. Ну, или почти перестала… Должен заметить, что все тяготы армейской жизни, якобы облегченной заботой обо мне генерал-полковника Грушевого, я сносил стоически не только потому, что старался не ударить в грязь лицом. Была еще одна причина, так сказать, личная. Дело в том, что буквально накануне получения повестки из военкомата я подал заявление в Тбилисский загс с целью сочетания законным браком с чудесной грузинской девушкой, комсомолкой, отличницей, будущей пианисткой Наной. И это грело душу. Через два месяца службы я получил законные десять суток отпуска на свадьбу и, прихватив из «Комсомолки» друзей - Сашу Кутателадзе, Андрюшу Иллеша и ныне покойного Толю Шлиенкова, - успешно справился с поставленной задачей. Между тем, газета исправно печатала мои репортажи из энской части, коими с большим запасом я заранее снабдил военный отдел редакции. Именно косность и строгая регламентированность тогдашней армейской печати подсказали мне чудесное решение: совместить все возрастающую молодую любовь к жене со своей давней любовью к «Комсомолке». Друзья, понимая, видимо, мои чувства, поспособствовали вновь, и уже через пару месяцев после свадьбы я начал новую службу - в родном и гуманном к молодоженам городе Тбилиси. При этом снабжение газеты байками об армейской службе не прерывалось ни разу. Грузинское вино и чача, разумеется, с еще большей исправностью, чем репортажи, также поступали от благодарного автора на улицу Правды, где друзья из отдела первой полосы и переменный состав дежурных бригад, с удовольствием поднимали тосты за крепость новой семьи и процветание родной газеты. Однако, тут случилась авария… И, вслед за тем, в редакции разразилась жуткая гроза, которая со всей силой разгневанной бюрократической машины обрушилась на мою, уже лысеющую голову. Видимо, последующие события просто были в духе того абсурдного времени, потому что - хотим мы или нет - сегодня их не воспроизвести никогда. Хотя, конечно, любое начальство, как и прежде, миролюбивей относится к своим собственным «выходкам», чем проступкам подчиненных. А началось все с того, что дежуривший тем ноябрьским днем Геннадий Бочаров нашел меня в Тбилиси (чуть не написал – на мобильнике) и с присущей ему под…кой заметил: «Старик, ты опять все проспал!» И, не дав опомниться, дал срочное задание: «Ты что, не знаешь, там у вас авария в метро?! Сочини в номер полсотни строчек. Жду». Задание старшего - для рядового - приказ. И я передал в Москву заметку, которую сразу же поставили на полосу. С моим псевдонимом. Но на мою грешную голову военный отдел в этом же номере напечатал один из «шинельных» репортажей. На этот раз - с моей фамилией. На следующий день Бочаров позвонил вновь и – уже без всяких подковырок – виновато попросил: «Старик, напиши объяснительную на редколлегию, как ты покинул корпункт в Кантемировской дивизии и оказался в Тбилиси?» - «Будто ты не знаешь? - встревожился я. - А что случилось?» Случилось, как поведал Бочаров далее в лицах, следующее. Только что возглавивший газету Лев Константинович Корнешов предложил на летучке отметить обе мои заметки. Здорово! Если б он не спросил, кто это у нас в Тбилиси такой оперативный – Владимиров? Другие –то газеты проспали… Игнатенко сразу понял, в чем прокол, но делать было нечего. Инкогнито раскрыли. Когда решался этот деликатный вопрос, Корнешов еще не был главным редактором, поэтому в детали его, как и прочих сослуживцев, не посвящали. Услышав, что Владимиров – это Краснянский, он буквально опешил: «Как же так? Он же в Кантемировской. Мы ведь ему там корпункт открыли, рубрику придумали…» Он тут же потребовал вызвать меня на ближайшую редколлегию и лишь, когда ему напомнили, что солдат на редколлегии не отпускают, согласился на объяснительную. А всем прочим прочел грозную и страстную воспитательную лекцию о преданности «Комсомолке» и позоре предательства ее идеалов. Эту же лекцию, правда, уже по-отечески теплую, я услышал спустя почти год в его кабинете, когда вернулся из армии. Сейчас я могу припомнить лишь ее тон, но не детали. Заявление об уходе главный попросил написать немедленно. «Понимаешь, старик, твоя история должна стать показательным примером!» Я, было, заметил, что для моего воспитания случившегося уже достаточно. А у других свои ошибки. Я просто забыл, что тогда всех учили на чужих ошибках. P.S. Моя первая дочка родилась за месяц до того, как одна любовь разлучила меня с другой. Сначала мне не на что было ее кормить. Потом все образовалось. И в моей судьбе, и, частично, в стране. По крайней мере, в части подобных историй. А в армии я сдружился с одним из первых будущих российских банкиров. Будучи его пресс-секретарем и при его содействии, помогал «Комсомолке» в теперь уже далекие перестроечные годы. А однажды, по просьбе ее тогдашнего главного редактора Владимира Сунгоркина, привел своего шефа в Голубой зал на обширное интервью. Единственное. Для моей родной газеты. Александра Гончаренко Рядом с великими Теперь я понимаю, что самый памятный и счастливый день в моей жизни был тогда, когда меня в середине 60-х приняли на работу в "Комсомолку"... Помню длинный коридор шестого этажа, он напомнил мне, бывшей спортсменке, мастеру спорта по гимнастике, беговую дорожку стадиона. Кажется, целую вечность я шла по нему в кабинет заместителя главного редактора Бориса Дмитриевича Панкина, который провел со мной беседу и дал указание заведующей отделом писем Людмиле Михайловне Емельяновой взять меня в отдел. Жизнь в редакции показалась мне спокойной и творческой. Красная ковровая, уже немного потертая дорожка с зелеными «лампасами», дубовые старомодные письменные столы, простые конторские стулья, допотопные, отжившие свой век настольные лампы - все это было наследием довоенных времен. Но мы не замечали этой скудости. По этому коридору ходили знаменитости, великие люди того времени: Юрий Гагарин, Галина Уланова, Юрий Завадский. Константин Симонов, Всеволод Келдыш, Валерий Брумель, Никита Богословский, Марк Бернес, Клавдия Шульженко, Юрий Жуков, Степан Щипачев и другие известные личности науки, искусства. Вся элита Москвы, зарубежные гости, приезжающие в Советский Союз, с удовольствием перебывали на шестом этаже. Мне повезло, люди в моем окружении были удивительно доброжелательными. Опытные корреспонденты - Майя Иванова, Лида Чукаева, Геля Гума, с которыми я сидела в одной комнате, ввели меня в курс дела: как работать с жалобами, куда их пересылать для принятия мер. Работа была не из легких - 45-50 писем ежедневно ложились на стол каждому корреспонденту. Все обязательно проверялись, направлялись в инстанции, автору готовился ответ. Конечно, уставали. Но я полюбила свою работу, радовалась результатам, ответам о принятых мерах, об оказанной помощи на местах. Получала и лично благодарственные письма: "Дорогой тов. Гончаренко, спасибо Вам, Вы мне помогли, как родной отец!" Приятно было читать... Нашу усталость с лихвой компенсировали традиционные встречи в Голубом зале «Комсомолки» со знаменитыми людьми. Прошло много лет, а я помню все детали этих встреч. С записями песен Эдит Пиаф, впервые тогда открываемой россиянами, нашей гостьей была Наталья Кончаловская. Незабываема встреча с французской писательницей Эльзой Триоле и ее мужем Луи Арагоном. Москва в те годы зачитывалась ее романом "Розы и крест". Тогда я не могла представить, что через несколько лет, благодаря Арсению Ларионову, захватившему меня на интервью, буду пить чай в квартире ее, не менее знаменитой сестры Лили Брик. х х х Через некоторое время меня и Вету Донскую перевели референтами в отраслевые отделы - работать с письмами. Ее - в отдел рабочей молодежи, меня – в спортивный и военно-патриотического воспитания. Редактором в те годы в нашем отделе был Павел Филиппович Михалев - деловой, энергичный мужчина, который умел нравиться всем женщинам. Заведующим отделом спорта был Миша Блатин. Работать он любил и для многих был учителем и классным редактором. Внештатные корреспонденты приносили ему чаще всего очень сырые заметки. Миша даже ругался, называл их "галиматьей". Но переписывал от начала до конца, ставил в номер, придумывал блестящие заголовки, одним словом - помогал многим ремесленникам приобрести известность в журналистике. Причем, гонорары получали т.н. авторы, а не те, кто их редактировал. В нашей большой комнате № 613 стояло много столов. У окна сидел Сева Кукушкин. Он умел добывать заметки, не вставая со стула, тихо говорил по телефону, а к вечеру выдавал уже готовый текст. В центре комнаты, за очень большим столом, сидела Люся Черных - секретарь отдела. Все в редакции ее звали "Рыжик". Студентка журфака МГУ, она неожиданно всех пригласила на свою свадьбу. Ей повезло, ее полюбил замечательный парень - физик Виктор! И она стала Людмилой Мариной. Через год Люся родила сына Максима. Следующей свадьбой нас удивил Сева Кукушкин. Недолго думая, свадебную эстафету подхватил и Володя Снегирев. В отделе всегда была хорошая дружеская атмосфера. Ребята умели работать и находили время веселиться. Вечеринки, дни рождения мы чаще всего отмечали у Миши Блатина, в его маленькой квартирке на Вятской улице, недалеко от редакции. Его красавица-жена Катя тепло принимала нас, угощала чем-нибудь вкусненьким. Мы приносили венгерское вино, фрукты, пирожные. Слушали пластинки Элвиса Пресли, танцевали, рассказывали анекдоты. В полночь по телефону вызывали такси и разъезжались по домам. К семье Блатиных у многих до сих пор сохранились самые теплые, дружеские чувства. Каждую весну, в апреле, мы, бывшие спортотдельцы, встречаемся в их гостеприимном доме. Такая традиция... Наталья Колесникова Как быстро… Афиша театра «Вернисаж», рядом с которым я живу, однажды пронзила острием этой фразы: «Как быстро кончается жизнь». И долго еще, как не заклеивали их другими афишами, начало слов виднелось и шептало: «Как быстро»… Время понеслось со страшной силой после сорока лет, а до этого казалось, что все и все будут всегда. Теперь я живу на Беговой улице, как раз напротив той пятиэтажки, в которой у Вали Панфиловой, референта отдела студенческой молодежи, была пустая комната в коммуналке и куда она без успеха пыталась меня вселить на время. Соседи, производившие вино в общем коридоре в огромных бутылях, были против. Мы с Валей посидели в комнате, посмотрели из окна на Беговую улицу и ушли, но как оказалось, не навсегда. В «Комсомолку» я пришла сама, на третьем курсе журфака, на практику. «Комсомолка» была самой любимой газетой, и хотелось только туда. Почему я выбрала студенческий отдел - не знаю, Видно потому, что сама была студентка. Позвонила, трубку взяла Валя Панфилова, поговорила с кем-то, и мне было сказано: «Приходите завтра с утра». Первый визит в газету своей мечты помню до мельчайших подробностей. Утро в газете - время горячее. Мне сунули подшивку публикаций отдела, я просидела на диване весь день, изучая ее. Литсотрудники Элла Щербаненко, Володя Сидоров, Ким Смирнов, не поднимая голов, строчили заметки. Валя Панфилова читала письма. Зав.отделом Зоя Крылова вбегала и выбегала с полосами. Мимо открытой двери по коридору пронесся коренастый человек с криком типа: «Я не позволю грубым зубилом прикасаться к моему материалу». (Потом узнала – это был Гек Бочаров, недовольный тем, что его статью сильно сократили)… Вдруг Сидоров взял коробку со скрепками и кинул ее с какой-то прибауткой в сидящую напротив Эллу. Я оторопела: «Какая легкомысленность!» Мне наивно казалось, что в «Комсомолке», как на Олимпе, работают человекобоги, и отношения должны быть строгими, чопорными и возвышенными. А тут скрепками кидаются! Шли часы, я выучила все публикации отдела почти наизусть, потом принялась рассматривать стены. Рядом с Сидоровым в углу висела стенгазета с надписью: «Поедешь на север. Поедешь на юг, повсюду ты встретишь наш друг Боднарук». Над надписью была правка разными чернилами: «повсюду нас правит наш друг» и «повсюду нас травит». Оказалось, Боднарук, выходец из студенческого отдела, недавно стал начальником, и коллеги так шутили. В полдень добрейшая Панфилова отвела меня в буфет, и мы с ней поговорили по-человечески. Потом она поручила мне писать ответы на письма. А вечером, когда подписали номер, Зоя удивилась: «Ой, ты еще тут? Ребята, к нам пришла студентка с журфака на практику, давайте на нее посмотрим». Все подняли головы, и тут в редакции погас свет. Все засмеялись. Свет вскоре зажегся, но этот эпизод остался в памяти очень ярко, как кинокадр, Однако для меня это был плохой знак Мой роман с «Комсомолкой» был несчастливым. Моя журналистская судьба сложилась этажом ниже - в газете «Советская Россия». Но все самые яркие впечатления дал мне шестой этаж. И первую школу журнализма (заметки переписывали до пяти раз), и людских отношений. Дал и две дружбы на всю жизнь - с Володей Сидоровым и Эллой Щербаненко. Но и в «России» я работала с людьми «Комсомолки» - Арсением Ларионовым, Валентином Чикином, Мариной Чередниченко - блестящими публицистами и крепкими профессионалами газетного дела, каких больше нигде не встречала. х х х Шестой этаж издательства «Правда», где находилась «Комсомолка», был удивительным местом. Сюда стекались все самые талантливые люди страны. Многие из них были и внешне очень красивы. В таких некоронованных «Мисс» и «Мистерах» этажа ходили Андрюша Иллеш и Таня Куликова, Оля Китаина и Наташа Тюрина, Марина Завада и Леша Ивкин, Таня Адабаш и Юра Рост… Это не все, но кого я помню. Наш этаж был не фабрикой звезд, а полноценным созвездием, где каждый блистал на свой лад. Многих, к сожалению, уже нет в живых. Мне хочется положить свой скромный цветок в венок их памяти. Голуби Шумского С Александром Шумским я познакомилась, когда работала секретарем в отделе спорта. Он был репортер до мозга костей, владел фотоаппаратом, был остер на язык и всем придумывал прозвища. Например, Тимура Мамаладзе он за глаза звал Папаладзе, а только что появившемуся в отделе пропаганды стажеру, похожему на купидона Валере Выжитовичу, прозвище дал грубоватое (я его не буду напоминать, конечно) - почему, так и осталось для меня тайной. Щумский освещал разные соревнования, но особо любил мотогонки. Однажды он разразился фоторепортажем со стихами: «Прекрасен жизни круг, где мотоцикл - друг». Молодежь «Комсомолки» - стажеры, фотографы, секретарши живо это обсуждали. Большинству нравилось. Я не помню, когда на балконе шестого этажа поселились голуби, но однажды, уезжая в командировку, Шум попросил: «Голубей покормишь, пока меня не будет? Пойдем, покажу». Голуби жили на балконе, в старом книжном шкафу. Шумский свистел, и они взмывали высоко в небо, а потом возвращались. Это было завораживающее зрелище - птицы высокого полета. Мы с Шурой Королевой, секретарем соседнего отдела, кормили их по очереди, когда Шум уезжал. Все звали его Аликом. Он погиб неожиданно в автокатастрофе, и в это было трудно поверить. А голуби улетели. Уборщица сердито сказала: «Весь балкон загадили». А мы этого не замечали Отец Владимир В июле улицу Правды засыпало тополиным пухом. Отмахиваясь от него, как от мух, по дороге к метро Володя Сидоров давал мне наставления перед командировкой (первой) в город Гжатск, к матери Юрия Гагарина: «Обязательно зайди в музей краеведения, это может натолкнуть на интересные мысли. Почитай все, что написано о Гагарине. Составь вопросы». – «А может, прийти к ней с букетом цветов?» - волновалась я. «Можно»,- одобрил Сидоров. «Легкомысленный» Сидоров оказался степенным и очень серьезным человеком, к тому же он был поэт и пел песни под гитару - свои и чужие. К нему в студенческий отдел часто приходили ребята из других отделов – обсудить кинофильм или книгу, поговорить о жизни. Он столько всего знал и читал – сказывалось классическое образование - филфак МГУ. И устремленность его интересов опережала время - он увлечен был религией, которая тогда была идеологическим «врагом». По праздникам в студенческом отделе бывали посиделки, иногда Володя пел под гитару, девушкам особенно нравились его песни «Одуванчики летят» и «Ноябрьский романс». В последнем была такая трагичность, что хотелось плакать: «В нашем парке всю ночь напролет ветер листья метет со скамеек. Мы попали с тобой в переплет, из которого нету лазеек… Нам метели с тобой нипочем - песня наша заранее спета! Тень моя молчаливо плечом тень твою защищает от света…» Не знаю, кому были посвящены эти стихи, но трогали они всех. Кто бы мог представить, что спустя несколько лет Сидоров, перешедший из «Комсомолки» в журнал «Юный художник», станет диаконом и священником в одной из древнейших московских церквей Рождества Богородицы в Старом Симонове. И прихожане будут называть его «отец Владимир». Оказалось, что все его умения и качества (сердечность, душевность, сочувствие людям, владение устным словом, не говоря уже о природных данных – статной, высокой фигуре, окладистой кудрявой бороде, которую он носил и в «Комсомолке», музыкальности и красивом голосе) - все это было не для журналистики, а для другого, истинного призвания - служения Богу. Но кто ж тогда мог это знать! А мы осаждали Володю своими проблемами и признаниями и получали от него советы, которым не следовали. Точно также шли к нему прихожанки в церкви, и для всех он находил доброе слово. Но сердце у него было слишком чуткое, оно не выдержало всей той людской боли, которая на него обрушилась. Иерей Владимир умер в храме, принимая исповедь женщины, в день святой великомученицы Нины. Его могила во дворе храма. При жизни у Володи вышел один сборник стихов, он всем нам его подарил. А его песни, записанные на магнитофон, мне приходилось слышать в некоторых интеллигентных домах. Про него нельзя сказать, что он - Божий одуванчик. Это был очень сильный человек. Мне запало его стихотворение про электричку . В нем были такие слова: «Там в четвертом иль пятом вагоне едет место, нагретое мной». Такое место у него было в жизни. Не тепленькое местечко, а место, согретое теплом его щедрой души. Юрка с хутора Веселый В Белом зале все ждали американского певца Дина Рида и поглядывали на дверь. Вдруг в дверях показался высокий парень в сером пиджаке и, сгорбившись, побежал к свободному месту. Дин Рид мог бы уже и не приходить, потому что вошедший Юрка Иващенко, стажер военно-патриотического отдела, приковал внимание всех девушек. Появившийся в сопровождении главного редактора Дин Рид показался каким-то кукольным, даже песни его не спасли. Юрка был более мужественный и более красивый. Думаю, не у одной меня горели глаза при виде Юры, и даже знаю, что многие по нему вздыхали. Но в наших рядах дамы его сердца не было - он нашел ее на стороне. Юра был сыном известного публициста Анатолия Иващенко, и конечно, ему было трудно завоевывать свое место в журналистике рядом с таким папой. Мне казалось, что «писательство», как иронично называл наше ремесло Шумский, Юрке трудно давалось. Он долго сидел в стажерах, его переводили из отдела в отдел. Потом, кажется, он остался в военно-патриотическом. Помню, как 9 мая они с Мишкой Сердюковым шли делать репортаж о встречах фронтовиков на улицах Москвы. И, сдав его в номер, убегали обратно, так полагаю, за фронтовыми ста граммами. При такой звездной внешности, Юрка был скромный парень, ничего из себя не строил и не приставал к девушкам, последние сами ходили вокруг него стаями. На дежурстве он любил рассказывать влюбленным в него курьершам о службе в десантных войсках, сразу оживлялся, и мне тогда казалось, что Юрка способен на подвиг и его место не здесь, в тесном кабинетике, а где-нибудь среди героев в армии. Однажды мы с ним выяснили, что наши отцы – земляки, родом из одного и того же района Ростовской области. Не знаю, шутил Юра или нет, говоря, что и он родился на хуторе Веселый. Может, там и было его настоящее место? Почему же так трагично и нелепо оборвалась его жизнь?! Мне рассказывали, что Юра бросился в бизнес и погиб от руки своего подельщика. Но в моей памяти он остался таким, каким вбежал тогда в Белый зал - молодым и красивым. Затмившим самого Дина Рида… Как быстро … «Комсомольская правда» - это… Елена Оберемок (Липатова): «Комсомолка» – это формула Любви. Любви, со всеми сопутствующими ей «прелестями»: слепотой, неразделенностью, изменой, предательством… Но – любви!!! Потому что «Комсомолка» – это молодость. И чем дольше ты с ней, тем дольше молодость длится. Поэтому каждому из нас однажды приходилось решать для себя самый нелегкий в жизни вопрос: как уйти из нее вовремя. Хотя кого-то она и сама отторгала. Ведь, чего греха таить, «Комсомолка» – это школа выживания. Правда, задним числом, понимаешь, - в хорошем смысле слова, раз обиды на нее никто не затаил. Я явилась в «Комсомолку» подающей надежды глупой юной дивой, а вышла из нее тридцать лет спустя, сразу востребованной настолько, что от предложений кружилась голова. Констатирую это как факт, потому что отношу его исключительно на счет «КП», ибо «Комсомолка» – это высший пилотаж журнализма! За тридцать лет моего пребывания в редакции через шестой этаж прошли сотни талантливых людей. Но, что удивительно, когда в «Литературной газете», где я оказалась после «Комсомолки», передо мной встала проблема поиска классных авторов, мне почему-то на ум пришли только наши семидесятники. Во-первых, я знала наверняка, что они не подставят, а во-вторых, все они – Перья. И не ошиблась. Почти ни один из тех, к кому я обратилась, не отказался мне помочь, несмотря на свою безумную занятость (понятно, все они тоже востребованы). И сегодня в моем проекте - общественно-политической вкладке «ЛГ. Действующие лица» - участвуют более двух десятков наших бывших сослуживцев по «КП». И делают это не только, чтобы подзаработать, но и из самых дружеских побуждений, потому что «Комсомолка» - это братство. Однажды Юра Рост на летучке обронил: «Я хожу в редакцию, как в театр». Главному редактору это тогда не пришлось по душе, он что-то пробурчал насчет работы. Только редактор тот скоро ушел, а фраза осталась. Потому что «Комсомолка» – это Театр. И создание каждого номера газеты было сродни хорошо сыгранному спектаклю, где иной актер настолько отличителен, что его почерк знает вся страна. И как истинные актеры, светящиеся изнутри, все мы были безумно красивы! Нас даже различали милиционеры при входе: «Эта точно из «Комсомолки», – услышала я однажды за своей спиной. – Они там все на одно лицо». А как следствие – мы все были немножко влюблены друг в друга. Не счесть романов и свадеб, память о которых хранят стены редакции. Потому что «Комсомолка» – это Любовь. Этюды о людях «Комсомолки». Хранители Замответсек Рафаил Депсамес Константин Щербаков Один на всех В секретариате «Комсомолки» долгие десятилетия работал Рафаил Абрамович Депсамес, которого молодые сотрудники звали между собой Рафа — ласково и с любовью. Добросовестность, незлобивость, миролюбие Рафы были нашим общим достоянием, надежным и прочным — именно за эти качества его выбирали председателем партийных собраний. Во время одного из них, слушая длинный монотонный доклад, Рафа заснул, и его сладкое похрапывание мерно вторило официальной речи. Да оно бы и ладно, только речь подходила к концу, и секретарь собрания, сидевший рядом с председателем, тихонько ткнул Рафу в бок: просыпайтесь, мол, Рафаил Абрамович, пора приступать к выполнению партийных обязанностей. Рафа очнулся, не сориентировался в первую секунду, только увидел кругом знакомые лица и сказал то, что у него с этими лицами ассоциировалось в первую очередь: «Ну что, еще по одной?» А однажды на редакционном вечере Рафа действительно всерьез загулял. Тучный, круглый, наголо бритый, он некоторое время пристально наблюдал за лихо отплясывавшей сотрудницей отдела писем, после чего подошел к главному редактору, которого почитал, к которому никогда не обращался без крайней необходимости, с которым, конечно же, был на «вы». Подошел тишайший Рафа к главному редактору, взял его за плечи и громко на весь зал произнес: «Ты хочешь иметь эту женщину? Ты будешь ее иметь. Где, когда, как — моя забота». Дремал, оказывается, на самом донышке кроткой души, десятилетиями знавшей свое рабочее место, бузотер, хулиган, забулдыга, чтобы всего однажды, на мгновение всего, одарить нас взглядом охальным и необузданным. После знаменательного своего выступления Рафа, помнится, отрубился, и, видимо, до утра, но разве это имело какое-нибудь значение, разве имело, если был всплеск, случился, произошел? И когда я бываю сегодня в наших редакциях, то думаю о том, как не хватает уютного, домашнего, старосветского, загадочного и непредсказуемого Рафы — ну хоть одного на всех. Стенографистка Екатерина Благодарева Дмитрий Шеваров «Пожалуйста, помните!» В «Комсомолке» ее редко звали по имени-отчеству, все Катя, да Катя. Когда говорили «Катя и ее девочки» – значит, речь шла о стенографическом бюро, где Екатерина Константиновна Благодарева работала с 1948 года. Города Советского Союза она различала по голосам собкоров. И сейчас слышу ее голос: «Дима! Диктуй, записываю…» Всегда успевала спросить: «А как дома?..» Работа стенографистки может свести с ума, она требует моментальной реакции, огромной сосредоточенности, бесконечного терпения. Все телефоны звонят одновременно, у всех срочно в номер, а еще помехи связи и не всегда разборчивая диктовка взволнованного корреспондента. Очень похоже на фронтовой командный пункт, на передовую, куда она рвалась девчонкой. И этот порыв никуда не исчез с окончанием войны. Чувство долга перед Родиной, перед павшими не оставляло ее до последнего дня. Свои короткие записки о войне она закончила словами: «Стараюсь делать все для сохранения памяти о земляках, погибших в годы войны, о героях, спасших мир от фашизма. В этом заключается смысл моей жизни…» В подмосковном селе Исаково ее хлопотами в начале 80-х был поставлен памятник погибшим односельчанам. На его открытие приехал совсем молоденький тогда Руслан Аушев, только награжденный Звездой Героя Советского Союза. Она восстановила по крупицам судьбы погибших односельчан. В редакции помогли переснять пожелтевшие маленькие фотокарточки, сделали большие портреты, которые в День Победы школьники выносили на майское солнце. Во время митинга памяти дети держали эти портреты в руках, и никто не мог удержаться от слез. Долгие годы Екатерина Константиновна искала пропавшую без вести старшую сестру Машу. В 1940 году Маша с сыном Валериком уехала в Брест, к месту службы мужа, политрука 125-го стрелкового полка. Больше они не увиделись. После войны Екатерина Константиновна несколько раз ездила в Брест, встречалась с немногими выжившими защитниками крепости, опрашивала горожан, искала очевидцев. Историю своих многолетних поисков Екатерина Константиновна рассказала потом в очерке «Ищу сестру», его опубликовали в «Комсомолке», он вызвал огромную почту. Последние годы, с их цинизмом и безнадежной глухотой ко всему высокому и героическому, конечно, опалили ее горечью и печалью. Но, страдая, она не затворилась в четырех стенах, не сидела у телевизора в унылом ожидании прибавки к пенсии. (А ведь ей было уже далеко за семьдесят.) При этом никого не клеймила, ни к чему не призывала. Призыв был в том, как она жила. Ее поступки говорили сами за себя. Перестали писать о героях вы, журналисты, - я напишу. (Как она гордилась званием внештатного корреспондента Ногинской городской газеты! И ее в этой маленькой редакции очень любили.) Государство бросило в запустении обелиски павшим – что ж, я позабочусь хотя бы об одном из них в меру сил своих… Не рассказываете о павших героях вы, учителя,– я расскажу... Ей очень важно было «достучаться» до детей. Вслед за Борисом Слуцким она могла бы сказать: «Ставлю на через одно поколение.., минуя нынешнее отечество.» Позапрошлой осенью мы вновь увиделись. Она протянула мне на прощание стопку листочков: «Почитай, может, тебе будет интересно…» Это были воспоминания о военном детстве. Потом мы говорили по телефону, я убеждал ее продолжить рукопись. «Ну, о чем же я еще не написала?» – спросила она. «О первой любви…» - вырвалось у меня. «О первой любви?.. – тихо и грустно переспросила она. – Хорошо, я напишу о Васильке»… Тогда я еще не знал, что ее детская любовь, Вася Скомсков, тоже не вернулся с войны. Через несколько дней я получил от Екатерины Константиновны тетрадку, исписанную торопливым почерком стенографистки, в конце стояла дата: «25 декабря 2003 года». Через неделю она сильно простудилась и слегла, а в феврале ее проводили в последний путь. Отблеск Вечного огня освещал в тот день морозное небо. Замответсек Ерванд Григорянц Майя Иванова Наивный мудрец из племени «КП» «Комсомолка» 70-х - это островок под названием «Утопия» в застойных водах моря под названием «Антиутопия». Через остров текла река-коридор под названием «Шестой этаж», которая питалась ручейками отделов, впадавшими в нее с обоих берегов. Начало свое река брала в Голубом (для заседаний) зале, а втекала в Белый (для отдыха) зал. Племя, обитавшее на острове, обладало удивительной способностью к самоочищению, поэтому было всегда чисто в делах и помыслах. Объединяло островитян одно важное дело: выпуск издания под названием «КП». В его воскресных полосах «Белый зал» выступали «ученый муж» Ярослав Голованов, «странник ХХ века» Володя Снегирев, «защитник вкуса» Галина Сорокина, «беспокойный подросток» Юра Щекочихин, «поклонник муз» Виктор Липатов, «курьеры новостей» Андрей Иллеш и Олег Жадан и, наконец, «наивный мудрец». Им был Ерванд Григорянц. И это было не только название рубрики, но суть его самого. Он сочинял короткие притчи, - истины на всякий случай, - забавные и полезные. К примеру: «Не изобретайте велосипед. Не теряйте время и силы на изобретение велосипеда! Если, конечно, не надеетесь изобрести мотоцикл». Или: «Остерегайтесь людей, понимающих вас с полуслова: вторые полслова они могут приписать себе». Но, если серьезно, вклад Ерванда в газету не ограничивался «истинами». Крупицы его мыслей и идей были разбросаны по всем номерам тех лет. Он был газетчиком-философом, газетчиком-стратегом. Не все знали, что именно ему принадлежала самая успешная концепция второй полосы «Комсомолки» - ППП (проблемы, полемика, поиск). Целевая направленность этой страницы востребовала поток острых, аналитических материалов, что сразу прибавило славы и тиража газете. Должность заместителя ответственного секретаря по засылу была достаточно конфликтной, тем более, что характер у Ерванда был не сахар. Однако он был суров, но справедлив. Многие, думаю, с благодарностью вспоминают Ерванда, отдавая дань его мудрости. Он ушел в «Литгазету», а из нее ушел от всех навсегда. Ушел сам, наш наивный мудрец. «Комсомольская правда» – это… Николай Олейников: Для меня «Комсомольская правда» – это сбывшаяся счастливая возмоджность оказаться в нужное время в нужном месте. Тамара Павлова (Чесняк): «Комсомольская правда» для меня - это: - иммунный запас на всю оставшуюся жизнь, - ощущение высоты и свободы, - возможность и право познавать мир и людей, - самореализация и выстраивание себя в себе, - дружба, любовь и, наконец, судьба. Кто есть кто Агафонова Татьяна Владимировна (1930-1994) В «Комсомольской правде» с 1957 по 1976 годы – корреспондент отдела писем, разъездной корреспондент отдела информации, спецкор газеты. После публикации интервью с народной артисткой СССР Галиной Улановой становится ее близким другом и помощником. Автор многосерийного телевизионного фильма о великой балерине. Андриянов Виктор Иванович В «Комсомольской правде» с 1967 по 1986 годы: собственный корреспондент Челябинской и Курганской областям, затем во Владивостоке, в Чехословакии, заместитель редактора, редактор отдела пропаганды, член редколлегии. После «Комсомолки» и по настоящее время - в газете «Социалистическая индустрия» (ныне «Трибуна») – редактор отдела, заместитель главного редактора, главный редактор, обозреватель. Лауреат премий Союза журналистов России, премии имени Фучика, премии имени Косыгина и других. Автор документальных книг. В их числе – «Повесть о шахтерских полках», «Люди из «Репортажа», «Полынь чужбины», «Крестный путь», «Косыгин», «Гейдар Алиев» (две последних в молодогвардейской серии «ЖЗЛ») и другие. Книги переведены на английский, болгарский, китайский, чешский, словацкий языки. Афанасьев Александр Васильевич (1954-2002) В «Комсомольской правде» с 1979 года по 1997 годы – практикант, собственный корреспондент по Алтайскому краю, зам. редактора отдела литературы и искусства, зам. редактора отдела рабочей молодежи, политический обозреватель, член редколлегии. Организатор первых в стране альтернативных выборов директора предприятия (завод РАФ, Латвия). Организатор и исполнительный директор международного литературно-общественного объединения «Римский клуб». На телеканале «Россия» - создатель и ведущий телепрограммы «Я – лидер», автор цикла документальных фильмов «Моя война» (1995). Публицист, прозаик, автор повести «Семь верст до небес», журналистских книг. Лауреат премии Ленинского комсомола (1987). Бархатов Алексей Александрович Окончил факультет журналистики МГУ. В «Комсомольской правде» (1972-74) - корреспондент отдела пропаганды, военно-патриотического воспитания. Затем в «Московском комсомольце», «Литературной России», главный редактор журналов «Советская литература» и «Лепта», заместитель главного редактора «Литературной газеты». С 2002 года на преподавательской работе. Писатель, критик. Член Союза писателей России. Кандидат филологических наук. Лауреат премии имени М.Горького. Благодарева Екатерина Константиновна (1925-2004) Окончила Московский областной пединститут в 1952 году. В «Комсомольской правде» с 1948 по 1995 годы - заведующая стенографическим бюро. Вела большую общественную деятельность в сфере военно-патриотического воспитания, организатор школьного музея. Автор ряда публикаций, посвященных памяти фронтовиков-односельчан. Блатин Михаил Анатольевич Окончил факультет журналистики МГУ (1958). В «Комсомольской правде» с 1960 по 1986 годы - стажер, литсотрудник, в семидесятые годы – редактор военно-спортивного отдела, член редколлегии газеты. С 1980 по 1985 годы – собственный корреспондент в Венгрии. Затем – работа в журнале «Советский Союз», газете «Деловой мир», в настоящее время обозреватель газеты старшего поколения «Достоинство». Заслуженный работник культуры России. Удостоен званий «Отличник советской милиции» и «Отличник физической культуры». Автор журналистских книг. Боднарук Николай Давыдович Родился в 1942 году, в селе Букатинка Винницкой области. Закончил художественное училище в Черновцах. После службы в армии поступил на факультет журналистики МГУ. С 1969 года - в «Комсомольской правде». Стажер, корреспондент, член редколлегии, редактор группы отделов. Ответственный секретарь, собкор в Австралии, заместитель главного редактора. С 1985 по 1996 годы - заместитель главного редактора газеты «Известия», Затем – первый заместитель главного редактора «Общей газеты».(1996-97), главный редактор «Литературной газеты» (1997-98). В настоящее время – советник председателя Внешторгбанка. Бочаров Геннадий Николаевич С 1967 по 1984 годы в «Комсомольской правде» - специальный корреспондент, обозреватель газеты. Затем - обозреватель «Литературной газеты» (1984-94), политический обозреватель при генеральном директоре ТАСС, политический обозреватель газеты «Известия». В качестве специального корреспондента побывал более, чем в пятидесяти государствах мира, в том числе - во всех его «горячих точках». Награжден орденами и медалями СССР, включая боевой орден Красной Звезды, почетными знаками им. Ю.Гагарина, академика С.Королева и др. Лауреат премии Ленинского комсомола. Удостоен высших профессиональных наград: премии Союза журналистов СССР, премии им. Михаила Кольцова, премии им. Владимира Гиляровского и др Автор многих документальных книг общим тиражом полтора миллиона экземпляров. Большинство переведены на основные языки мира. Книга «Русская рулетка» стала мировым бестселлером. Член Союза писателей Москвы. Весенский Владимир Петрович Окончил 1-е высшее Балтийское военно-морское училище подводного плавания (штурманский факультет), МГИМО, позже учился в Ниеманском фонде при Гарвардском университете. В «Комсомольской правде» с 1970 по 1979 годы – собственный корреспондент по странам Латинской Америки, в Республике Куба, корреспондент отдела иностранной информации и международного молодежного движения. Затем – собственный корреспондент «Литературной газеты» по странам Латинской Америки, главный редактор «ЛГ» на английском языке, обозреватель «ЛГ». С 1994 года – в бизнесе. В настоящее время представитель фонда тонких технологий «Телос» в Латинской Америке. Автор публицистических книг «За легендой и былью вослед», «Огни больших городов», «В темноте дня и свете ночи», «Поиск общей платформы по борьбе с международным терроризмом» (в соавторстве с американскими и российскими экспертами) и других. Володченко Валерий Юрьевич В «Комсомольской правде» с 1974 по 1979 годы – собственным корреспондентом в Казахстане. Входил в пул «космических» журналистов. В 1980 году перешел в сектор печати ЦК ВЛКСМ. Затем - издательство «Молодая гвардия». В последние годы - обозреватель «Российской газеты» и «Парламентской газеты». Член Союза писателей России. Воронов Юрий Петрович (1929-1989) В "Комсомольской правде", после окончания Ленинградского университета и работы редактором газеты "Смена", с 1954 по 1965 годы - член редколлегии, заместитель главного редактора, первый заместитель главного редактора, главный редактор. Затем - член редколлегии-ответственный секретарь газеты "Правда", заведующий корпунктом этой газеты в ГДР, главный редактор журнала "Знамя", заведующий Отделом культуры ЦК КПСС, главный редактор "Литературной газеты". Поэт, член Союза писателей СССР. В четырнадцать лет награжден медалью "За оборону Ленинграда", имеет орден Ленина и другие ордена и медали СССР. Выжутович Валерий Викторович Окончил Уральский госуниверситет. В «Комсомольской правде» с 1974 по 1980 годы - стажер, корреспондент, зам. редактора отдела пропаганды. Затем -– обозреватель «Литературной газеты» (1980-88), оедактор отдела публицистики журнала «Огонек» (1988–89), обозреватель газеты «Известия» (1989–2000), газеты «Московские новости» (2000–05). Лауреат премии «Золотой гонг» (1998), премии Союза журналистов России «Золотое перо» (2002), премии журнала «Дружба народов» и др. Автор публицистических книг «Запасной игрок», «Принимаю решение», «Поправка на смелость», «Подавляющее большинство» и др. Ганюшкин Виталий Александрович (1930–1998) В «Комсомольской правде» с 1954 по 1977 годы – литсотрудник, зав.отделом студенческой молодежи, разъездной корреспондент, редактор отдела рабочей молодежи, член редколлегии, собственный корреспондент в Польше. С 1978 года и до конца жизни – заместитель главного редактора журнала «Новое время». Награжден орденом «Знак почета». Голованов Ярослав Кириллович (1932-2003) В «Комсомольской правде» с 1958 года и до конца жизни - литсотрудник отдела науки и техники, заведующий отделами информации, науки и техники, разъездной корреспондент, член редколлегии, обозреватель. Лауреат премии Ленинского комсомола. Награжден также орденами «Знак почета» и «Дружбы народов». Заслуженный работник культуры РСФСР. Член Союза писателей СССР. Автор множества научно-популярных книг, сценариев, фильмов, телепередач, в т.ч. – КВН. Создатель фундаментального труда о С.Королеве и других ключевых фигурах советской космонавтики, об истории становления отрасли. Последняя работа - дневники «Записки вашего современника». Горюнов Дмитрий Петрович (1915-1992) Родился в г.Коврове Владимирской области. После окончания Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б) в 1949 году направлен в «Комсомольскую правду» главным редактором, которым оставался по 1957год. Затем - Генеральный директор ТАСС, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, Чрезвычайный и Полномочный посол СССР в Кении и Марокко. Награжден орденом Ленина и другими орденами и медалями СССР. Гончаренко Александра Алексеевна В «Комсомольской правде» с 1964 по 1990 годы – корреспондентом отдела писем. Ветеран труда. Неоднократные благодарности ЦК ВЛКСМ. Графова Лидия Ивановна 1960-1979 годы. — спецкор «Комсомольской правды». 1979-2003 годы. — обозреватель «Литературной газеты». В настоящее время публикуется в «Известиях», «Российской газете», «Новой газете» и в других изданиях. С 1990 года работает с мигрантами, возглавляет общественное правозащитное движение «Форум переселенческих организаций», объединяющее 168 организаций, созданных мигрантами в 43-х регионах России. С 2000 года является руководителем Информационного Агентства «Миграция». Член Экспертного Совета при Уполномоченном по правам человека в РФ. Номинант премии имени А.Д.Сахарова «Журналистика как поступок» (2002), удостоена звания «Лучший журналист—правозащитник года» (2003). Григорянц Ерванд Геворгович (1930-1982) В «Комсомольской правде» с 1964 по 1972 годы - заведующий отделом студенческой молодежи, зам. руководителя Института общественного мнения «КП», зам.ответственного секретаря газеты. Затем – в «Литературной газете», заместитель ответственного секретаря. Прозаик, автор притч. Издан сборник (посмертно) «Истины на каждый день». Награжден медалью «За трудовую доблесть». Громова Тамара Владимировна В 1954 году окончила отделение журналистики Ленинградского университета. Работала в газетах «Алтайская правда», «Актюбинская правда». Затем – Москва, внештатное сотрудничество на радио, в журналах «Знамя», «Коммунист», с издательством «Детская литература». С 1962 по 1976 годы в «Комсомольской правде» - корреспондент отдела пропаганды, литгруппы отдела писем. 1977 год – заместитель заведующего отделом культуры ТАСС. С 1978 по 1990 годы - заведующая редакцией книговедения и библиофилии издательства «Книга». 1991 год - главный редактор издательства «Дом» при Детском фонде. С 1992 по 1999 годы - директор издательства Рудомино при библиотеке Иностранной литературы. В настоящее время проживает в Канаде. Грушин Борис Андреевич Окончил философский факультет МГУ. С 1956 по 1966 годы (с перерывом) - в «Комсомольской правде». Основатель Института общественного мнения «Комсомольской правды». Инициатор создания Центра изучения общественного мнения Академии наук СССР. Один из организаторов и руководителей Всесоюзного центра изучения общественного мнения. Создатель первой в стране частной службы общественного мнения – «Vox populi». Доктор философских наук, член-корреспондент Российской академии образования. Автор многотомного издания «Четыре жизни России. Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина». Губарев Владимир Степанович В «Комсомольской правде» с 1960 по 1975 годы – литсотрудником, заведующим отделом науки, заместителем главного редактора. Затем работал в газете «Правда» (1975-91). Ныне – советник Президиума Российской Академии наук по пропаганде науки. Писатель, драматург Член Союза писателей России. Лауреат премии Ленинского комсомола, Государственной премии СССР, премий Союза журналистов, Улофа Пальме, Лоуренса Оливье, дважды – премии РАН. Гутионтов Павел Семенович В «Комсомольской правде» с 1975 по 1985 годы - корреспондент отдела учащейся молодежи и пионеров, заместитель редактора отдела молодых ученых и специалистов, корреспондент отдела внутренней информации. Затем – работа в газете «Известия». В настоящее время – секретарь Союза журналистов России. Данилин Юрий Валерьевич Закончил Уральский государственный университет и Академию общественных наук. Работал в молодежных газетах Сибири, с 1975 года – собственный корреспондент «Комсомольской правды» по Омской и Новосибирской областям. С 1977 года - заведующий отделом научной и студенческой молодежи «Комсомолки», затем – член редколлегии, редактор отделов научной, студенческой и школьной молодежи, первый заместитель главного редактора. Из «Комсомольской правды» перешел членом редколлегии, редактором отдела науки газеты «Известия». Возглавлял первую в России научно-популярную газету «Эврика» - приложение к «Новой газете». Работал заместителем главного редактора «Литературной газеты». В течение последних двадцати лет преподает во ВГИКЕ, где в 2005 году состоялся выпуск первой после многих лет перерыва возрожденной при его участии мастерской режиссеров научного кино. Бестселлером стали подготовленные им и опубликованные дневники Фаины Раневской. Пишет сценарии документальных, телевизионных фильмов о науке и музыке, сотрудничает со многими газетами и журналами России. Демидов Никита Павлович Окончил факультет журналистики МГУ. В «Комсомольской правде» с 1978 года – практикантом, в штате (1080-86) – стажером, корреспондентом по криминальной хронике в отделе новостей. Затем в ТАСС (1986-90) – спецкором «горячих точек». Учредитель информационного агентства «Кримпресс» (1991-93), «Издательского дома Демидовых» (1992 - по настоящее время). Главный редактор журналов «Большая игра», «Отель», «Рублевское шоссе», «Наш хоккей», «Гранд-футбол». Депсамес Рафаил Абрамович (1913-1980) В «Комсомольской правде» с 1944 по 1980 годы - заместитель редактора выездных редакций «КП» в Донбассе, в городе Кривой Рог, в Сталинграде. В редакции работал литсотрудником, заместителем заведующего отделом учащейся молодежи и ФЗО, фельетонистом, ответственным секретарем пресс-бюро. Был ответственным за выпуск «Библиотечки «Комсомольской правды». Награжден орденом «Знак почета», медалист ВДНХ за организацию выездных редакций «Комсомольской правды» в послевоенные годы. Заслуженный работник культуры РСФСР. Долгополов Михаил Николаевич (1901-1977) Один основателей газеты «Комсомольская правда» в 1925 году. Работал в ней до 1938 года – специальным корреспондентом отдела культуры. Затем перешел на такую же должность в газету «Известия», проработав до конца жизни. Участник гражданской и Великой Отечественной войны. Единственный из советских журналистов присутствовал и на подписании акта капитуляции Германии в Карлсхорсте, и на Нюрнбергском процессе. Автор многих книг, сценариев художественных фильмов. Член Союза кинематографистов СССР. Долгополов Николай Михайлович После окончания переводческого факультета МГПИИЯ им.Мориса Тореза работал в Иране. В «Комсомольской правде» с 1973 года (внештатно), с 1975 по 1997 годы - корреспондент, зав.отделом спорта, редактор, член редколлегии, собственный корреспондент во Франции (1987-92), зам. главного, первый зам. главного редактора. В 1993 году окончил курсы аспирантуры университета СТРАСклайда в Глазго (Шотландия). С 1997 года по настоящее время – ответственный секретарь газеты «Труд». Лауреат премий «За мужество и мастерство, проявленные в освещении событий в районе Чернобыля» (1986), Международной премии «Фэйр Плей» («Честной игры») – первый из россиян, получивший эту награду (1992), Мэра города Москвы (2002). Награжден именной золотой медалью Юрия Андропова.(2004). Председатель Федерации спортивных журналистов России, вице-президент Ассоциации спортивной прессы, член Совета по физкультуре и спорту при Президенте РФ. Член Союза писателей России и Межрегионального Союза писателей. Автор четырнадцати документальных книг Дудинцев Владимир Дмитриевич (1918–1998) Очеркист «Комсомольской правды» (1946–1951). Начал печататься в 1933 году. Воевал на фронтах Великой Отечественной войны. В 1956 году в журнале «Новый мир» был опубликован роман Дудинцева «Не хлебом единым», объявленный официозом «клеветой». После журнального издания философско-аллегорической «Новогодней сказки» (1960) и выхода в свет сборников «Повести и рассказы» (1959) и «Рассказы» (1963) писатель был фактически приговорен к запрету на публикации. Только в 1987 году появился в печати и сразу стал вехой в истории современной русской литературы второй многолетний труд Дудинцева – роман «Белые одежды» (Государственная премия СССР, 1988), основанный на документальном повествовании, созданном автором в годы работы в «Комсомольской правде». Дюнин Виктор Михайлович В редакции «Комсомольской правды» работал с 1958 по 1970 годы - собкором по Казахстану, литсотрудником, заместителем редактора, редактором отдела рабочей молодежи, членом редколлегии. Работал также в газетах «Социалистическая индустрия», «Рабочая трибуна», журналах «Коммунист», «Народный депутат», штатным консультантом отдела Международной информации ЦК КПСС. В настоящее время – сотрудник многотиражной газеты государственного агентства ИТАР-ТАСС «Тассовец». За непосредственное участие в создании первого в стране отряда научно-технического творчества молодежи (НГГМ) на Московском автозаводе имени И. С. Лихачева награжден премией Ленинского комсомола. Лауреат премий Союза журналистов СССР и Московской журналистской организации. Автор восьми сборников публицистических статей и книг (документальная повесть «Шагни первым» о легендарном герое советских пятилеток шахтере Алексее Стаханове - в соавторстве с бывшим собкором «Комсомолки» по Донбассу Вячеславом Проскурой). Заслуженный работник культуры Российской Федерации. Жаворонков Геннадий Николаевич Окончил Московский педагогический и Литературный институты. В «Комсомольской правде» с 1975 по 1983 годы - зав. отделом учащейся молодежи. Затем – первый зам. ответственного секретаря газеты «Советская Россия», зав. отделом газеты «Московские новости», политический обозреватель «Общей газеты». В настоящее время работает в «Литературной газете». Кандидат педагогических наук. Член союза писателей Москвы. Лауреат премии Союза журналистов СССР, дважды лауреат президентской премии Союза журналистов России. Награжден польским орденом «Два меча» за расследование Катынской трагедии. Злобин Виктор Андреевич Собственный корреспондент «Комсомольской правды» по Казахстану (1970-1980). В дальнейшем – корреспондент «Советской России» в Поволжье ((1980-1992), редактор по отделу корсети общероссийской газеты «Федерация» (!992-1993), консультант информационного бюллетеня «Президентский контроль» Администрации Президента Российской Федерации (1993-2003). Автор поэтических и публицистических сборников. Член Союза журналистов России. Зюзюкин Иван Иванович В «Комсомольской правде» с 1960 по 1971 годы - собкор по Дальнему Востоку, заведующий отделом учащейся молодежи и «Алого паруса». С 1972 по 1973 годы – специальный корреспондент «Литературной газеты». В остальные годы – вольный художник. Автор романов, повестей, очерков, сценариев. Лауреат премии Союза журналистов России «Золотое перо». В настоящее время завершает работу над историко-биографическими рассказами о великих людях всех времен и народов. Член Союза писателей России. Заслуженный работник культуры РФ. Иванова Майя Михайловна Окончила исторический факультет Ленинградского госуниверситета. В "Комсомолку" пришла в 1960 году, в отдел писем, затем перешла в секретариат - дежурным секретарем, заместителем ответственного секретаря по выпуску. В январе 1977 года перешла на работу в "Литературную газету". Награждена орденом "Знак почета". Иващенко Анатолий Захарович (1925 - 2004) Первая запись в трудовой книжке в декабре 1950 года - "назначен специальным корреспондентом редакции "Большевистская смена" (г.Сальск). В 1954 году освобождается от работы в редакции газеты "Комсомолец" (г.Ростов-на-Дону) в связи с переводом на работу в "Комсомольскую правду", собственным коррспондентом по Казахской ССР. С 1955 года – в аппарате редакции, с 1960 года – ее разъездной корреспондент. С 1971 года – обозреватель журналов «Журналист», «Огонек», газеты «Известия». Ведущий телевизионных программ. Член Союза писателей России. Лауреат премии Ленинского комсомола, творческих премий. Ивкин Алексей Николаевич С 1965 по 1972 годы — в отделе школьной молодежи и пионеров «Комсомольской правды», ответственный за выпуск «Алого паруса». Затем – служба в ВС СССР, с 1974 по 1979 годы - заместитель ответственного секретаря «КП»). Позднее сотрудник международного журнала «Проблемы мира и социализма» (Прага, 1979-84), отдела международных проблем газеты «Правда» (1984-86), собкор газеты «Правда» в Австралии и Океании (1986-91), заместитель ответственного секретаря, ответственный секретарь газеты «Известия» (1991-2002), директор Информационно-аналитического центра Госкомрыболовства РФ. С мая 2003 года главный редактор корпоративной газеты «Госстрах». Игнатенко Виталий Никитич В «Комсомольской правде», после окончания факультета журналистики МГУ, с 1963 по 1975 годы – от стажера отдела рабочей молодежи до члена редколлегии, первого заместителя главного редактора. Затем – главный редактор журнала «Новое время», Генеральный директор ТАСС, ныне ИТАР-ТАСС. Президент Всемирной Ассоциации русской прессы. Президент Союза информационных агентств стран Азии и Тихого океана Член Союза писателей, Союза кинематографистов. Автор более двадцати кинофильмов. Лауреат Государственных и журналистских премий. Кармен Александр Романович В «Комсомольской правде» с 1974 по 1986 годы – собственный корреспондент по Латинской Америке, корреспондент отдела международной жизни. Затем – в АПН (собкор по Южной Америке), в журнале «Новое время» - собкор по Латинской Америке, обозреватель. Газета «Век» - заведующий международным отделом. Газета «Время МН» - корреспондент иностранного отдела. В настоящее время заместитель главного редактора журнала «Латинская Америка» Института Латинской Америки РАН РФ. Член Союза журналистов России. Автор трех книг о странах Латинской Америки. Козлова Светлана Михайловна В "Комсомольской правде" с 1975 года, работала в отделе литературы и искусства. С 1978 года - зав.отделом литературного журнала, член редколлегии отраслевого издания, пресс-секретарь первого заместителя мэра в правительстве Москвы. В настоящее время - в научном журнале. Колесникова Наталья Васильевна Закончила факультет журналистики МГУ в 1976 году. Работала в «Комсомольской правде» в 1973-76 годах курьером, секретарем. Далее работа в журнале «Студенческий меридиан» (1976-78), газете «Советская Россия» (1978-86), журнале «Юный художник (1986-2002), в настоящее время - в журнале «Час для вас». Член Союза журналистов и Союза художников России. Корнешов Лев Константинович (1934-2005) Первая публикация в «Комсомолке» - в бытность секретарем Кировоградского обкома ЛКСМУ. Работал в аппарате ЦК ВЛКСМ, был главным редактором журнала «Юный натуралист», заместителем главного редактора журнала «Молодой коммунист». В «Комсомольской правде» с 1970 по 1978 годы – заместитель, первый заместитель главного редактора, главный редактор. Затем – заместитель главного редактора газеты «Известия», обозреватель «Российской газеты», сотрудник ГЖО «Воскресенье». Автор семнадцати книг, четырех художественных и около тридцати документальных фильмов. Член Союзов писателей и кинематографистов, секретарь Союза журналистов СССР. Лауреат премий Союза журналистов СССР, Московской журналистской организации, КГБ СССР, МВД СССР, ряда зарубежных творческих наград. Награжден орденом Трудового Красного Знамени. Последняя работа – текст для данного сборника. Умер 1 марта 2005 года. Корсакова Татьяна Александровна Окончила факультет журналистики МГУ. С декабря 1974 года по декабрь 1999 года в «Комсомольской правде» - собственным корреспондентом, заведующей студенческим отделом, специальным корреспондентом. Затем - редактор отдела писем и спецкор газеты «Трибуна». (2000-02). В настоящее время - заместитель главного редактора ежемесячного «Практического журнала для учителя и администрации школы». Лауреат премии Союза журналистов Москвы. Костенко Ким Прокопьевич (1923 – 1990) В «Комсомольской правде» с 1950 по 1969 годы – собкор по Сталинской области, заведующий, редактор отдела рабочей молодежи, член редколлегии, ответственный секретарь, заместитель главного редактора. Позднее – зам.ответственного секретаря газеты «Правда», ответственный секретарь газеты «Советская культура», руководитель корпункта в Чехословакии журнала «Новое время». Фронтовик, участник Великой Отечественной войны. Награжден двумя орденами «Отечественной войны», орденом Александра Невского, орденом Красной Звезды, медалями «За оборону Сталинграда», «За освобождение Праги», другими правительственными наградами. Котенко Ирина Ильинична В «Комсомольской правде» с 1964 по 1997 годы – секретарь, референт отдела учащейся молодежи, корреспондент отдела писем, бюро проверки. Награждена Грамотой Верховного Совета РФ. Краснянский Эдуард Владимирович В «Комсомольской правде» с 1968 по 1974 годы - стажер, корреспондент отдела новостей. Затем – корреспондент, первый заместитель главного редактора газеты «Советская торговля» (1975–95). Член Совета Директоров, директор по связям с общественностью Банка СБС-АГРО, пресс-секретарь Банка «Первое ОВК» (1995–2003), генеральный директор компании «Александр Хаус» (2003-04). В настоящее время – член Совета Директоров Банка «Столичное Кредитное Товарищество», компании «Александр Хаус» и других организаций. Кавалер правительственных наград. Автор документальных книг. Крылова Зоя Петровна Работала воспитателем детского сада, счетоводом, секретарем народного суда Окончила факультет журналистики МГУ. Первые публикации появились в 1961 году. С 1965 года – корреспондент газеты «Московский комсомолец». С 1966 по 1981 годы в «Комсомольской правде» - стажер, литсотрудник, зав. отделом студенческой молодежи, редактор отделов учащейся, студенческой и научной молодежи, член редколлегии. Закончила аспирантуру Академии общественных наук. Кандидат философских наук. С 1983 года возглавляет журнал «Работница». Творческая деятельность отмечена орденом Дружбы народов, медалями, премиями Союза журналистов. Куликова Альбина Ивановна В «Комсомольской правде» с 1961 по 1987 годы (с перерывом на учебу) – референт отдела, заместитель ответственного секретаря. В дальнейшем – зам.ответственного секретаря, ответственный секретарь, художественный редактор, арт-редактор, зав.отделом оформления, главный художник (совместно с художником Виктором Скрылевым) многих изданий – «Медицинской газеты», газет «Культура», «Litera Gazette Internaithle», «Федерация», «Супермен», журналов «Крестьянка», «Иностранец», «Автограф», «Табачная лавка», «Медицинский вестник» и др. Награждена Знаком «Отличник печати». Куприянов Александр Иванович В «Комсомольской правде» (1978-92) был собственным корреспондентом по Хабаровскому краю и Магаданской области, заведующим отделом комсомольской жизни, заместителем главного редактора еженедельника «Собеседник», ответственным секретарем и собственным корреспондентом в Англии. За работу в газете награжден медалями и орденом Знак Почета. После «Комсомольской правды» работал первым заместителем главного редактора «Российской газеты», главным редактором «Экспресс-газеты», «Столичной» вечерней газеты, шеф-редактором газеты «Известия». В настоящее время – главный редактор «Родной газеты» и Генеральный директор Агентства Национальных Новостей (АНН). Автор повестей и романов. Последний роман «Лягунда». Кучкина Ольга Андреевна В «Комсомольской правде» с 1957 года – стажер, литсотрудник, разъездной корреспондент, заместитель редактора отдела литературы и искусства. В настоящее время – обозреватель при главной редакции. Член Союза писателей Москвы, член Русского ПЕН-центра, академик РАЕН. Драматург, поэт, прозаик. Автор книги пьес «Белое лето», сборников стихов «Сообшающий сосуд», «Итальянская бабочка», «Високосный век», книг прозы «Обман веществ», «Вот ангел пролетел», «Философ и девка». Автор публицистических книг «Лицо и пейзаж», «Любимые лица России», «Время Ч». Заслуженный работник культуры РСФСР. Лаврова Кира Николаевна В "Комсомольской правде" с 1964 по 1992.годы. Собственный корреспондент в Кузбассе, затем в Самаре. С 1972 года - заместитель ответственного секретаря редакции. Вела персональную рубрику "Улица. Компания. Подросток". Автор многих публикаций в журналах, сборниках. Заслуженный работник культуры. Член Союза журналистов России. Левина Алевтина Яковлевна (1935-1987) В «Комсомольской правде» с 1965 года и до конца жизни - стажер, литсотрудник отдела информации, специальный корреспондент. Участник альпинистских восхождений, в том числе на Эверест, парашютистка. Автор журналистской книги «Тысяча и одна дверь», составленной посмертно коллегами по «Комсомольской правде». Лауреат премии Ленинского комсомола. Липатов Виктор Сергеевич Историк по образованию. Журналист и редактор по роду деятельности. Эссеист и поэт по призванию. Начинал в газете «Московский комсомолец». В «Комсомольской правде» с 1966 по 1986 годы – заведующий, редактор отдела комсомольской жизни, обозреватель, редактор отдела литературы и искусства, член редколлегии. С 1986 года – главный редактор журнала «Юность». Автор книг по искусству: «Краски времени», «Цвет, свет, жизнь»; серии «Мир шедевров». Вышли поэтические сборники: «Тайна сдержанного сердца», «Поступь легионера», «На вершинах», «Полуночный крест», «Восьмисвечник», «Свет в ладонях». Лауреат литературных премий, а также премий имени Николая Островского и Ленинского комсомола. Липатова (Оберемок) Елена Елисеевна В «Комсомолке» со студенческой скамьи, с 1970 по 1999 годы – от стажера, корреспондента отдела новостей до заведующей отделом социальных проблем, вела авторские полосы «Литературное кабаре» и «Лечитесь на здоровье». В 1999 году перешла в «Литературную газету» на должность редактора отдела РR. Сегодня – главный редактор общественно-политической вкладки ЛГ «Действующие лица». Автор прозы. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Литературная учеба», «Юность», «Посев», «Континент». Автор и ведущий цикла лекций по эмигрантской литературе ХХ века в Варшавском и Краковском университетах. Любицкий Владимир Николаевич В «Комсомольской правде» с начала 1977 по конец 1978 года - собкор по Белгородской, Курской, Орловской, Воронежской, Липецкой, Тамбовской и Рязанской областям, заместитель редактора по отделу комсомольской жизни редакции. Следующие двенадцать лет в газете «Правда» - спецкор, зам редактора отдела, редактор, член редколлегии. Главный редактор журнала «Иллюстрированная Россия» (1991-96), руководитель пресс-службы Временной администрации в зоне осетино-ингушского вооруженного конфликта, руководитель пресс-службы Счетной палаты РФ (1996-2000), заместитель главного редактора газеты «Век» (2000-04). Ныне – исполнительный редактор газеты «Московская среда» (тираж – 500 тысяч экз.). Поэт, писатель, драматург. Макаров Сергей Сергеевич Начинал в газете «Московский комсомолец». В «Комсомольской правде» с 1971 по 1975 годы – корреспондентом отдела сельской молодежи. Затем – разъездной корреспондент журнала «Сельская молодежь». Автор очерковых книг. Макарцев Юрий Дмитриевич После окончания факультета журналистики МГУ работал в сахалинской прессе, откуда был переведен в 1969 году в отдел рабочей молодежи «Комсомольской правды». Прошел путь от литсотрудника до члена редколлегии, редактора отдела рабочей молодежи, Был до 1981 года собственным корреспондентом в ФРГ. По возвращению работал в журнале «Смена», а с 1985 по 1988 годы – спецкор «Собеседника». Затем – первый заместитель главного редактора газеты «Рабочая трибуна» и «Российская газета». Марина Людмила Васильевна В «Комсомольской правде» с 1959 по 1999 годы – секретарь военно-спортивного отдела, корреспондент отдела писем, заведующая хозяйственным отделом редакции. Награждена медалью «Ветеран труда». Мариничева Ольга Владиславовна В «Комсомольской правде» с 1973 по 1993 годы – начинала референтом отдела школ, завершила обозревателем газеты. После и до настоящего времени – специальный корреспондент «Учительской газеты». Лауреат премий Союза журналистов России. Автор журналистской книги «Вестники рассвета». Михалев Павел Филиппович Окончил Ленинградский госуниверситет. В «Комсомольской правде» с 1958 по 1987 (с перерывами) годы – литсотрудник, зам.редактора отдела физкультуры и спорта, член редколлегии, редактор по иностранному отделу,собственный корреспондент в Великобритании, обозреватель. С 1987 года – заместитель Генерального директора ТАСС, ныне ИТАР_ТАСС. Заслуженный работник культуры РСФСР. Муртазаев Акрам Каюмович Закончил Бухарский пединститут (русская филология) и Высшую комсомольскую школу при ЦК ВЛКСМ (отделение журналистики). В "Комсомольской правде" с 1975 по 1992 годы - стажер, корреспондент, заведующий отделом, обозреватель, редактор отдела, Уходил на два года (1987- 1990) – спецкором газеты "Правда". Один из организаторов "Новой газеты", заместитель главного редактора (1993-2003). Ныне - в рекламном бизнесе. Лауреат премии Союза журналистов России "Золотое перо". Муссалитин Владимир Иванович С 1969 по 1974 годы - собственный корреспондент «Комсомольской правды» по Оренбургской области, Западному Казахстану, Башкирии. Затем – специальный корреспондент и обозреватель газеты «Известия» (1974-80). После окончания аспирантуры Академии общественных наук – заместитель главного редактор журнала «Наш современник» (1984-88), главный редактор издательства «Советский писатель» (1988-90). Ныне - секретарь Правления Союза писателей России, главный редактор международного журнала «Форум». Доктор философии. Лауреат ряда международных и российских литературных премий, в том числе премии имени Бунина и международной премии святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. Недошивин Вячеслав Михайлович В «Комсомольской правде» с 1977 по 1986 годы. Последняя должность - член редколлегии, редактор отдела морали и права, писем и массовой работы. Затем - аспирантура кафедры теории и истории культуры Академии Общественных наук при ЦК КПСС, защита диссертации по литературным антиутопиям (выпустил несколькими изданиями роман и сказку Дж. Оруэлла в собственных переводах), преподавательская работа на кафедре (курс истории литературной критики). Кандидат философских наук, доцент. В 1991 году вышел из КПСС. Работал пресс-секретарем Государственного секретаря России (1991–93). Организатор и руководитель одного из первых в России РR-агентств (1993-97). Последние восемь лет - историк литературы, в частности, русской поэзии Серебряного века. Автор и ведущий 60 серий телевизионного цикла «Безымянные дома. Неизвестные страницы Серебряного века» (2001-02) для питерского ТВ, телефильмов о М.Цветаевой, Ф.Тютчеве, Д.Давыдове, А.Куприне (2003-04). для ТВЦ и канала «Культура» Завершает работу (в качестве обладателя гранта Минпечати РФ) над созданием 40-серийного документально-художественного телевизионного цикла к 860-летию Москвы «Безымянные дома. Москва Серебряного века». Автор книги «Прогулки по Серебряному веку. Очень личные истории из жизни великих поэтов» (2005) Лауреат премии Петербургского Союза журналистов «Золотое перо», Всероссийского конкурса телевизионных фильмов Медиасоюза (2003). Овчинникова Людмила Павловна Родилась в Сталинградской области. Окончила МГУ. В «Комсомольской правде» с 1959 по 1997 годы (с перерывом в начале 60-х) - литсотрудник отдела студенческой молодежи, отдела писем, собкор по Волгоградской области, литсотрудник отдела рабочей молодежи, военно-патриотического воспитания, спецкор отдела республик. С 1997 года - в газете «Трибуна». Член Союза писателей России. Автор книг «Колокол на Долгом лугу», «Женщины в солдатских шинелях», «Сталинград. 164 дня на войне» и др. Награждена медалью «Ветеран труда». Олейников Николай Федорович Родился на Дону. С пятнадцати лет работал столяром, слесарем-монтажником, инструктором райкома комсомола. Служил в армии. Прошел школу районной и областной молодежной газет. В 1974-77 годах – собкор «Комсомолки» по Ростовской области, организатор и редактор выездной редакции «Комсомолки» на ударной комсомольской стройке - строительстве завода «Атоммаш». В 1977-79 годах – заведующий отделом «Комсомольского прожектора» редакции. Позже работал в журналах «Диалог», «Политическое образование», «Крестьянка», газете «Куранты». В настоящее время - доцент Российского государственного торгово-экономического университета. Кандидат экономических наук. Автор ряда публицистических книг и научных трудов. Лауреат премии Союза журналистов России (1992 год).   Панкин Борис Дмитриевич Работал в "Комсомольской правде" с 1953 года, после окончания факультета журналистики МГУ. Прошел путь от стажера до главного редактора. Газетой руководил с 1965 по 1973 годы. Затем возглавлял ВААП, был послом в Швеции, Чехословакии, Англии. В 1991 году - Министр иностранных дел СССР. Писатель, политик, журналист. Член Союза писателей России и Швеции, Союза журналистов России. Лауреат Государственной премии в области литературы (1982), премий Союза журналистов и Ленинского комсомола. Лауреат национальной премии «Элита» (2003). Песков Василий Михайлович Родился в селе Орлово Воронежской области. Работал в воронежской молодежной газете «Молодой коммунар». В «Комсомольской правде» с 1960 года по настоящее время - специальный корреспондент, обозреватель, ведущий рубрики «Окно в природу». Лауреат Ленинской премии СССР (1964), премии Президента России (1997). Награжден шестью орденами, в том числе - «За заслуги перед Отечеством». Автор более тридцати книг. Пономарева Валентина Ивановна Окончила факультет журналистики Уральского государственного университета имени А.М. Горького, Академию общественных наук при ЦК КПСС. Работала зав. отделом районной газеты "Иртышская правда" (Омская область), корреспондентом, зав отделом краевой молодежной газеты "Молодой ленинец" (г.Ставрополь). В «Комсомольской правде» с 1972 по 1980 годы – «на договоре», референт, корреспондент, ответственный секретарь пресс-бюро, заместитель редактора отдела пропаганды, затем - заведующая отделом писем и массовой работы, ответственный секретарь еженедельника "Собеседник". В настоящее время - главный редактор отечественной книги рекордов "Диво". Потемкин (Кутателадзе) Александр Петрович В «Комсомольской правде» сначала на практике (1970), с 1971 по 1976 годы – стажер, корреспондент отделов военно-патриотического воспитания, международной жизни, внутренней информации. С 1979 по 1996 годы в Германии. Получил экономическое образование, начал заниматься бизнесом. Организатор первых совместных советско-зарубежных проектов (ИД «Бурда», зарубежная реклама в газете «Известия»). С 1996 года – постоянно в России. Доктор экономических наук, преподаватель кафедры международной экономики МГУ имени Ломоносова. Экономический обозреватель ряда изданий. Автор монографий «Виртуальные платежные средства», «Виртуальная экономика«, «Элитная экономика». Прозаик, автор романа «Изгой» (2003), сборника рассказов «Отрешенный», повестей «Бес», «Игрок» (2003), «Стол», «Я» (2004), «Мания» (2005). Преловская Инга Сергеевна Окончила филологический факультет Ленинградского университета. В «Комсомольской правде» с 1957 года. Собственный корреспондент по Ленинграду (до 1963 года), заместитель редактора, редактор по отделу комсомольской жизни, член редколлегии. С 1970 по 1995 годы в газете «Известия» - заместитель редактора, редактор отдела, спецкор при секретариате, обозреватель. Автор публицистических книг: «Ваше слово, учитель», «Взрослые дети», «Душа на ветру», «Возвышение желаний». Пряхин Георгий Владимирович Работал в районных газетах Ставропольского края, затем — в краевой комсомольской газете «Молодой ленинец». В «Комсомольской правде» с 1973 по 1984 годы, прошел путь от собственного корреспондента до заместителя главного редактора газеты. Затем - политический обозреватель, заместитель председателя Гостелерадио СССР. С 1988 года — заместитель заведующего Отделом ЦК КПСС, работал в аппарате Президента СССР. С 1991 года является генеральным директором газетно-журнального объединения «Воскресенье», специализирующегося на выпуске классической литературы и периодики. Писатель. Автор нескольких книг прозы, в том числе переведенных за рубежом. Академик Академии российской словесности, почетный гражданин города Буденновска. Пумпянский Александр Борисович В «Комсомольской правде», после окончания МГИМО, с 1963 по 1979 годы – литсотрудник, заместитель редактора иностранного отдела, член редколлегии, ответственный секретарь, собственный корреспондент в США, обозреватель. Затем – заместитель главного редактора еженедельника «Московские новости». С 1986 года – первый заместитель главного редаткора, с 1990 и по настоящее время – главный редактор журнала «Новое время». Член Союза журналистов и Союза кинематографистов России. Автор книг «Два вождя», «Шалтай-Болтай сидел на стене», «Происшествие в окрестностях Голгофы» и других, сценариев ряда документальных фильмов. Лауреат премий имени Воровского, «Интерпрейс-сервис», международной премии (вручается в ООН) «Журналист года» (1989). Репин Леонид Борисович В «Комсомольской правде» с 1964 года по настоящее время. Корреспондент, заведующий отделом научной молодежи, специальный корреспондент, обозреватель газеты. Участвовал в тридцати с лишним экспедициях, среди них – три самостоятельно организованных и проведенных экспедиций на выживание: на необитаемом острове в Тихом океане (1974), в сибирской тайге (1977) и по следам русских первопроходцев на Дальнем Востоке (1989). Лауреат восьми премий Союза журналистов СССР и России, премии имени В.Гиляровского. Заслуженный работник культуры РФ Ронина Галина Соломоновна Окончила исторический факультет МГУ имени В «Комсомольской правде» - с 1961 по 1977 годы – корреспондент отдела пропаганды, ответственный секретарь пресс-бюро. После этого работала в журнале «Крестьянка». С 1985 года – редактор отдела в журнале «Сельская новь». Член Союза журналистов России. Рост Юрий Михайлович В «Комсомольской правде» с 1966 по 1979 годы - стажер Ленинградского корпункта, литературный сотрудник отдела физкультуры и спорта, старший корреспондент отдела внутренней информации. Руденко Инна Павловна В «Комсомольской правде» с 1957 года – собственный корреспондент по Волгоградской области, заведующая. студенческим отделом, редактор, член редколлегии по отделу школ и вузов, с 1972 года по настоящее время – обозреватель. Лауреат премии Ленинского комсомола. Награждена орденами: «Знак почета», «Дружбы народов», «Трудового Красного Знамени». Заслуженный работник культуры РСФСР, член Союза писателей Москвы. Лауреат Гран-при национальной премии «Элита» (2004), премии Союза журналистов России «Золотое перо» в номинация «Легенда российской журналистики» (2004). Автор шести очерково-публицистических книг. Сабов Александр Дмитриевич В «Комсомольской правде» с 1968 по 1981 годы – зам.редактора отдела рабочей молодежи, член редколлегии, редактор по отделу писем, собственный корреспондент по Франции и Италии. Затем – работа в «Литературной газете», в том числе – собственным корреспондентом во Франции, в других изданиях. В настоящее время – обозреватель «Российской газеты». Сагалова Виктория Леонидовна Окончила факультет журналистики МГУ. В "Комсомольской правде" публиковалась с августа 1965 года. С 1966 года в штате - корреспондент отдела комсомольской жизни, отдела писем. С 1975 года работала в журналах и издательствах как редактор ("Книжная палата", "Аванта+" и др.). Член Союза журналистов России. Семина Людмила Матвеевна В «Комсомольской правде» с 1969 по 1979 годы – отдел рабочей молодежи (практикант, стажер, литсотрудник), отдел студенческой молодежи (зав.отделом), собкор по Молдавской ССР. Затем спецкор газеты «Советская Россия» (1980-82). После окончания Академии общественных наук – член редколлегии, редактор отдела журнала «Молодой коммунист» (1984-87), преподаватель кафедры партийного строительства и политологии Московской ВПШ (1987-90), ответорганизатор Идеологического отдела ЦК КПСС (1990-91). Далее – практическая работа в политической сфере – пресс-секретарь Народной партии «Свободная Россия» и объединения «Гражданский союз» (1991-93), директор департамента Международного фонда «Реформа», пиар-директор избирательных кампаний (1991-97). Руководитель группы спецпроектов (в ранге заместителя главного редактора) «Российской газеты» (1997-2001). В настоящее время – главный редактор издательского дома «ПоРог». Член-корреспондент Международной академии информатизации (под эгидой ООН). . Составитель и автор нескольких публицистических сборников Сидоров Владимир Евгеньевич (1948-1994) В «Комсомольской правде» с 1973 по 1977 годы - литсотрудник отдела студенческой молодежи, старший корреспондент секретариата. Затем - корреспондент журнала «Юный художник». Поэт, бард. Автор поэтического сборника. Последние годы жизни – служитель церкви Рождества Богородицы в Старом Симонове. Совцов Юрий Александрович Начинал корреспондентом городской газеты «Шахтерская правда» (город Прокопьевск Кемеровской области), затем, после окончания Уральского госуниверситета, в краевой газете «Алтайская правда», где прошел путь от литсотрудника до редактора отдела, члена редколлегии. С 1977 года в «Комсомольской правде» - заместитель редактора редактор отдела рабочей молодежи, редактор отдела политики, член редколлегии. Затем - собственный корреспондент газеты в Болгарии (1980-83), признан лучшим зарубежным корреспондентом «Комсомольской правды» за 1982 год, награжден болгарской правительственной наградой. После возвращения - ответственный секретарь газеты, заместитель главного редактора (1983-88). С 1988 года - главный редактор журнала «Родина», член редколлегии газеты «Правда». За два года журнал набрал тираж 500 тысяч экземпляров и стал одним из самых популярных изданий общественно-политической направленности. Однако из-за конфликта с ЦК КПСС он был фактически расформирован (переведен в разряд научно-популярных исторических журналов). С 1990 года по настоящее время - первый заместитель главного редактора газеты «Труд». Соловейчик Симон Львович (1930-1996) В «Комсомольской правде» с 1960 по 1967 годы – очеркист, зам.редактора, разъездной корреспондент отдела учащейся молодежи. Позднее работал в журнале «Кругозор», «Учительской газете», еженедельнике «Московские новости». В 1992 году основал и стал главным редактором газеты «Первое сентября». Соломонов Юрий Борисович В «Комсомольской правде» с 1976 года - собственный корреспондент газеты в Кузбассе, заведующий отделом морали и права редакции. После учебы в Академии общественных наук - специальный корреспондент газеты (1980). Затем – член редколлегии, редактор отдела газеты «Советская культура», заместитель главного редактора «Литературной газеты», первый заместитель главного редактора «Общей газеты». В настоящее время - независимый журналист. Лауреат премии Союза журналистов СССР, премии Союза журналистов РФ «Золотое перо России», других профессиональных наград. Кандидат философских наук. Сунгоркин Владимир Николаевич Окончил Дальневосточный государственный университет. С 1976 года - собственный корреспондент «Комсомольской правды» в зоне строительства Байкало-Амурской магистрали (БАМ); затем - по Хабаровскому краю и Магаданской области. С 1981 по 1985 годы - собственный корреспондент газеты «Советская Россия» по Приморскому краю и Сахалинской области. С 1985 года вновь в «Комсомольской правде» - заместитель редактора, редактор отдела рабочей молодежи, заместитель. главного редактора, член редколлегии газеты. Позже - исполнительный директор (1993), председатель Совета (1994-97) АОЗТ «Комсомольская правда», главный редактор газеты «Комсомольская правда» – председатель Совета директоров ЗАО «Издательский дом «Комсомольская правда» (1997-2002). В настоящее время - Генеральный директор Издательского дома «Комсомольская правда» и Главный редактор газеты «Комсомольская правда». Хилтунен Валерий Рудольфович Закончил МГУ, факультет международной журналистики. В редакции «Комсомольской правды» с 1972 по 1996 годы (с перерывами) - стажер «Алого паруса», корреспондент, заведующий отделом учащейся молодежи. Декан пресс-колледжа Российского открытого университета. Автор публицистических книг с тиражом более полутора миллионов. Автор телевизионных и документальных фильмов, ведущий телепередач. Действительный член Международной академии телевидения и радиовещания. В настоящее время проживает в Финляндии. Фронин Владислав Александрович Окончил Казанский госуниверситет. В «Комсомольской правде» с 1973 по 1995 (с перерывом) годы – от практиканта отдела рабочей молодежи до главного редактора газеты (с 22 декабря 1988 года по 19 октября 1994 года). С 1986 по 1988 годы – заведующий Отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ. С 1994 по 1995 годы – член совета АОЗТ «Комсомольская правда», председатель редакционного Совета. В период руководства газетой ее тираж достиг 22 миллионов экземпляров и занесен как непревзойденное достижение в Книгу рекордов Гинесса. С 1996 года – заместитель главного редактора, с 2001 по настоящее время – главный редактор «Российской газеты». Лауреат премии Ленинского комсомола. Чантурия Татьяна Давидовна В «Комсомольской правде» с 1973 по 1981 годы – собственным корреспондентом по Грузии. Затем – собкор газеты «Известия». В 1989 году ушла из журналистики. До 1997 года преподавала музыку в Тбилисской музыкальной школе. В 1997 году переехала в Москву. Редактор кинокомпании «Президент-фильм». Шеваров Дмитрий Геннадьевич Собственный корреспондент «Комсомольской правды» по Нижнему Поволжью (1989-93), специальный корреспондент (1993-94), обозреватель (1994-97). В настоящее время – обозреватель газет «Деловой вторник» и «Первое сентября». Прозаик. Член Союза писателей Москвы. Автор книг «Жители травы» (2000), «Живая вода» (2003), «Освещенные солнцем. Добрые лица ХХ века» (2004). Лауреат премии Правительства Москвы в области журналистики (2004). Шумский Александр Константинович (1951-1980) Работал в "Комсомольской правде" с апреля 1972 года – стажером, корреспондентом, старшим корреспондентом отдела внутренней информации. В январе 1979 года ушел в журнал "Ровесник". Поэт, стихи печатались в «Комсомольской правде». Погиб в автокатастрофе. Шуткевич Виктор Михайлович Родился в деревне Чахец Брестской области. В 1978 году окончил факультет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова. С июня 1976 по июнь 2003 года - в редакции газеты «Комсомольская правда». Прошел путь от стажера отдела сельской молодежи до заместителя главного редактора. Был собственным корреспондентом «Комсомолки» в Польше (1988-91). В настоящее время – заместитель главного редактора «Российской газеты». Лауреат премии Правительства Москвы в области журналистики (2002). Автор поэтических книг на белорусском и польском языках. Шуткевич (Тимохина) Татьяна Ивановна Окончила факультет журналистики МГУ имени Ломоносова. Работала в отделе писем "Комсомольской правды" (1978-81), затем в "Советской России". Преподавала русский язык и литературу в школе при Посольстве РФ в Варшаве. В последние годы - зав. отделом собкоровской сети в "Учительской газете". Щекочихин Юрий Петрович (1950-2003) В «Комсомольской правде» с 1972 по 1980 годы (с перерывом) - стажер, литсотрудник, заместитель заведующего отделом учащейся молодежи, старший корреспондент отделов писем, нравственного и правового воспитания. Затем – в «Литературной газете», руководитель отдела журналистских расследований. Один из организаторов и руководителей «Новой ежедневной газеты». Автор антикоррупционных публикаций. Драматург, сценарист. Член Союза писателей СССР. Депутат Государственной Думы ФС РФ двух созывов. Щербаков Константин Александрович В «Комсомольской правде» с 1963 по 1975 годы – заведующий, редактор отдела литературы и искусств, член редколлегии, обозреватель Далее - представитель в Польше Всесоюзного Агентства по авторским правам, журнал «Дружба народов», Министерство культуры РФ (заместитель и первый заместитель Министра). В настоящее время – заместитель председателя Конфедерации союзов кинематографистов, ответственный редактор журнала «Кинофорум». Театральный, кинематографический и литературный критик. Автор шести книг и нескольких пьес. Заслуженный деятель искусств РФ. Заслуженный деятель культуры республики Польша. Кавалер польского ордена «Офицерский крест». Щербаненко Элеонора Михайловна Пришла в «Комсомольскую правду» из «Учительской газеты» в апреле 1971 года. Работала по 1982 год – литсотрудник пресс-бюро, корреспондент отдела студенческой молодежи, заведующая отделом профтехобразования. После учебы в Академии общественных наук – главный редактор журнала «Профтехобразование» (1984-90). Затем редактор женского отдела газеты «Правда» (1990-94), заместитель генерального директора агентства «Alter ego» (1994-99), в настоящее время директор департамента по связям с общественностью Всемирного Антикриминального Антитеррористического Форума. Юрков Анатолий Петрович Окончил факультет журналистики МГУ имени Ломоносова. Пришел в «Комсомолку» в 1963 году, перешел членом редколлегии газеты ЦК КПСС «Социалистическая индустрия» в 1974 году. В «Комсомольской правде» все годы в одном отделе – рабочей молодежи, от литсотрудника до редактора, члена редколлегии, не считая кратковременного пребывания в секретариате в должности первого зама ответственного секретаря. Работал первым заместителем главного редактора газеты «Труд». При М. Горбачеве возглавил бывшую «Социндустрию» под названием «Рабочая трибуна» (1989–95). Затем был назначен главным редактором «Российской газеты», с 2001года – ее обозреватель. Доктор экономики. Автор публицистических книг. В 2005 году к 70-летию автора в издательстве «Воскресенье» вышла его новая книга «Букет с запахом горького миндаля от моей любимой». Янчук Галина Васильевна Родилась в Сибири, выросла в Белоруссии. Там получила первое высшее образование (факультет журналистики Белорусского госуниверситета). Второе образование – Московская высшая партийная школа. В редакции «Комсомольской правды» с мая 1971 года. Была корреспондентом отдела писем, пресс-бюро, отдела комсомольской жизни, заместителем ответственного секретаря, заведующей отделом платных объявлений, который и создавала с нуля. С 1997 года - руководитель отдела писем газеты. Все годы – активный функционер общественных организаций редакции: от члена партбюро до председателя месткома. Имеет звание «Политический обозреватель крепких напитков» журнала «Русская водка» (2004). Член Союза журналистов Москвы
Назад к списку