Борис Панкин. По обе стороны медали

Раздел I . ДАЙТЕ ВЫПЛЕСНУТЬ СЛОВА

I

ОСТАВАЯСЬ ЖУРНАЛИСТОМ

– Как писатель победил в тебе журналиста? – cпросили меня в одном из интервью.
    
Вопрос, действительно, сформулирован так, что рождает полдюжины контрвопросов. Например, победил ли? И была ли борьба? И почему, собственно, им надо противоборствовать?
И в этом не недостаток, а достоинство вопроса.
Если же воспринять его буквально, то из всех нас, пишущей братии моего поколения в «Комсомолке» и чуть младше, пожалуй, только о Володе Орлове можно с определённостью утверждать, что писатель победил в нём журналиста. А ещё точнее, журналист в нём, Володе, и не ночевал. С самого начала в нём сидел эмбрион писателя и всё нахальнее выглядывал из каждого его газетного опуса. Что и стало окончательно ясно с рождением его первого романа «Альтист Данилов», который «враз и навсегда» предопределил творческую судьбу своего автора.
А вообще, привычные представления о водоразделе между так называемой художественной прозой и документалистикой устарели ещё в прошлом веке, по меньшей мере, со времён Трумэна Капоте и его «Обыкновенного убийства».
Считалось, что если герои произведения – вымышленные его автором  фигуры – это художественная проза, а если они реальные лица, это – очерк, в лучшем случае, документальные повесть. Нонфикшен, одним словом. И что творения первой из названных категорий по определению выше, аристократичнее, что ли, тех, что числятся по второй.
А между тем ещё Иисус Христоc поставил публицистику выше художественного слова. Да-да! В критическую минуту своего подвижничества он сказал ученикам: «Доселе Я говорил вам притчами, но наступает время, когда уже не буду говорить вам притчами, но прямо возвещу…» (От Иоанна. Глава 16. 25)
По этому пути пошёл в свою позднюю пору и Лев Толстой.
Луначарский, по случаю пятилетия «Комсомолки», с удивительной проницательностью определил своеобразие новой газеты как соединение «ежедневного издания со всею злобой дня и журнального типа приложения, более спокойного, более обозревающего». Такой тип издания не мог не родить гибрид журналиста и писателя. Я его как-то назвал «газетный писатель». Об этом напомнила живущая теперь в Канаде Капа Кожевникова в своём блестящем эссе «По пепелищу».
Из тех, кого я в своей книге «Газета и газетчики» отнёс к этой рати, обиделся только Аркадий Сахнин. Оказалось, свой давно забытый роман о войне в Корее он ставил выше, чем очерки в «Комсомолке», включая тот, что о Солянике, – «После рейса»
Для меня тропой в писательское звание стали литературно- критические статьи, к которым я поневоле обратился потому, что в ранге замглавного, тем более главного «Комсомолки», выбираться «в поле» уже почти не удавалось. А может быть, тоже захотелось «прямо возвестить».
С каждой статьёй приобретал нового друга. Чингиза Айтматова, – после рецензий на «Первый учитель», с которой и начал свою литературно – критическую карьеру. А когда, сказавшись больным, сидел дома и писал об опальном спектакле «Современника» «Восхождение на Фудзияму», Галя Волчек звонила каждые полчаса и спрашивала, скоро ли закончу.
Написав о «Пряслиных» Фёдора Абрамова, обрёл сразу двух бесценных друзей – самого Фёдора, возлюбленного автора «Нового мира», и его редактора Александра Трифоновича Твардовского.
С Валентином Распутиным впервые встретился в Стокгольме, через несколько лет после того, как опубликовал в «Дружбе народов» эссе «Прощания и встречи с Матёрой». Он подарил нам с женой томик своих вещей с автографом: «Хоть вы и москвичи, но хорошие люди».
Ну и так далее.
     Общение с этими уникальными людьми обернулось циклом литературных портретов, которые печатались в толстых журналах той поры, а в постсоветское время вышли книгой – «Пресловутая эпоха». Конец безрезультатным сомнениям, писатель ты или нет, положил Гавриил Троепольский, автор «Белого Бима», который, представляя меня на Госпремию за книгу «Строгая литература», написал: «…А закрыв последнюю страницу, я, например, сказал себе мысленно: «Стоп! Да ведь он же тот же самый участник высших достижений литературы последнего десятилетия, который след в след и рядом шёл почти с каждым писателем из тех, кого он собрал на беседу в «свой дом» – под крышу книги…» После таких слов мне уже никакой премии не надо было. Хотя я её и получил.
Своеобразный комплимент отпустил мне в пору «застоя» человек с очень длинным названием его должности: зав. сектором издательств отдела пропаганды ЦК КПСС Иван Филиппович Сеничкин, который курировал ВААП. В «Правде» была опубликована моя восторженная рецензия  на спектакль «Современника» по пьесе Виктора Розова «Гнездо Глухаря». Меня вызвал на «правёж» Зимянин, тогда, как помните, секретарь ЦК по идеологии. В отрицательных героях Розова он увидел намёк на «самые верха». Упоминал, в частности, незаслуженно обиженного, по его убеждению, Фёдора Кулакова, только что скоропостижно умершего члена Политбюро.
– Он даже до кнопки у кровати не успел дотянуться. У нас у всех такие кнопки стоят. SOS.
К Сеничкину, фронтовику, другу А.Н. Яковлева, я спустился с пятого этажа здания на Старой площади на второй. Он, конечно, знал о втыке, а может, и сам «готовил» его по указанию начальства.
– А чего ты всё о них пишешь, – сказал он, как бы предостерегая меня от следующих неразумных шагов. – Ты же сам лучше их пишешь.
Ну, а тем, кого этот вопрос продолжает донимать, хочу напомнить анекдот из нашего советского прошлого. Забыв свой позывной, космонавт оглашал эфир вопросом: «Кто я? Кто я?»  – «Да Сокол ты, жопа», – был ему ответ.

Спецвыпуск газеты  «Шестой этаж» Клуба журналистов «Комсомолки» всех поколений. 2011

II

ИДЕЯ И ИСПОЛНЕНИЕ
Загадка Зиновьева

Мне довелось в середине 60-х, не помню точно год, сопредседательствовать с Александром Александровичем Зиновьевым на совместном заседании Учёного совета института Философии на Волхонке и редколлегии «Комсомольской правды». На повестке дня было подведение итогов дискуссии на страницах КП на тему «Знания и нравственность».
Мы в КП спросили своих читателей, зависит ли нравственность от знаний, становится ли человечество, страна, народ и отдельный человек лучше оттого, что науки, особенно технические, технологические, да и фундаментальные, претерпевают такой головокружительный успех.
Помню, что ответ Зиновьева был в том, что прямой связи тут нет, скорее обратная… Наука открывает, говорил он, такие возможности, за которыми нравственность, этика, мораль просто не поспевают угнаться и проглатывают открытия, толком их не прожевав.
И вот ровно полстолетия спустя в «Русской трагедии», в главке «Новая проблема» на стр. 61 находим: «К тому же мы вступаем в эпоху тотального помутнения и мракобесия, исходящего из достижений научно-технического прогресса».
Отвлекаясь от содержания, скажу, что это очень характерный для Зиновьева пассаж, когда в одной фразе, и без того ставящей вверх ногами или наоборот с головы на ноги привычные представления, содержатся два как бы взаимоисключающих постулата. Но именно как бы…
Добавлю, что это дерзкое и по форме, и по сути откровение вводится маскирующим его значимость оборотом «к тому же», словно это нечто второстепенное, что лишь добавлено к чему-то более важному. В то время как ничего более значимого, что стояло бы сейчас перед человечеством, земным человейником, по Зиновьеву, и угрожало бы ему, на свете не существует.
Это важное возвышается надо всем: над идеологическими разногласиями, религиозными распрями, этническими междоусобицами, социальными пропастями… Опасность эта тем ещё страшней, что и сегодня мало кто согласен её признать.
А ведь впервые предостережение Господа Бога о недопустимости злоупотреблять знаниями прозвучало ещё при сотворении мира, когда он выгнал Адама и Еву из Рая за то, что они вопреки его запрету отведали плодов от древа познания.
В наши дни опасность порабощения человека роботами шагнула из сферы фантастики в реальность.
От страшного до смешного – один шаг. На Украине кандидатом в президенты был зарегистрирован некий Дарт Вейдер, Дарт Алексеевич Вейдер, реальный человек, принявший имя персонажа «Звёздных войн», самовыдвиженец от Интернет-партии «Украина». Один из пунктов его программы – борьба с коррупцией.
– Каким образом?
– Проведём люстрацию, всех заменим на роботов. Есть данные соцопроса: украинцы доверяют роботам.
– Почему?
– Они ещё не были у власти. Не успели себя скомпрометировать.
Но это всё – будем сохранять равновесие, – в весьма отдалённой перспективе, если измерять её продолжительностью одной человеческой жизни. Хотя… Вот как раз в дни очередного Московского университетского Форума появились сообщения, что во время своего визита в Японию президент США, тогда ещё Обама, сыграл в футбол с японским роботом. И хотя знаменательная встреча закончилась вничью, Обама признался, что ощущение было жутковатое: слишком похож был робот на человека. А человек – на робота, так и хочется добавить.
Гораздо реальнее и ближе горизонты всеобщей, не знающей границ зомбизации наших сопланетян, манкуртизации их, если вспомнить Айтматова, превращения миллионов и миллиардов в тех же роботов, только сделанных не из технических материалов, а из живой плоти и крови, кожи и мяса.
Та массовость, которой не удавалось достичь в истории человечества войнами, тюрьмами, плетями, пытками, физическими и нравственными, на чём споткнулись и Гитлер, и Сталин, и сенатор Маккарти, вполне, похоже, под силу, как показывает уже сегодняшний день, компьютерам, электронной почте, электронной автоматике, Майкрософту, социальным сетям типа Твиттер и Фэйсбук, коллайдерам и другим поражающим воображения открытиям и гаджетам, которые выскакивают на свет божий как грибы после дождя.
Блогерскому движению, наконец.
Идёт всемирного масштаба соревнование за более успешное использование этого арсенала. Вернее, злоупотребление им. «В двадцатом веке, – утверждает Зиновьев, – произошёл великий эволюционный перелом. Когда-то люди выделились из животного мира и возвысились над ним. Теперь же происходит выделение из людей существ, которых можно назвать сверхлюдьми, и образование сверхобществ, возвышающихся над людьми и над человеческим обществом».
Если, как подтвердил это своими разоблачениями Сноуден, заурядному оператору, сидящему за клавиатурой и экраном в уютном кабинете или операционном зале, дано читать и слушать, о чём разговаривают, какие эсэмески посылают друг другу, к примеру, канцлер Германии и президент Франции, а заодно заглянуть в переписку десятка миллионов их соотечественников; если, сидя за той же конструкцией, только с другой компьютерной программой, можно с помощью дронов убивать, как в заурядной электронной игре, неугодных тебе или твоим боссам human beings, находящихся за тысячи километров, а заодно и всякого, кто попадётся под горячий палец, а потом объявлять это борьбой за демократию и мировые ценности, то куда дальше ехать?!
Это ли не супергосподство над себе подобными?!        
А вспомним, какие светлые (в кавычках) горизонты открывает генная инженерия, пластическая хирургия, психотропные чудеса…
Скажут, это всё звучит уже как общее место, набило оскомину, что-то из области фантазии… Страшилки. Кто-то вспомнит слова Льва Толстого о Леониде Андрееве: он пугает, а мне не страшно. Но тот, кто так скажет, лишь продемонстрирует, что он  уже сам зомбирован, только на особый, интеллектуальный лад. Ибо всё это уже существует, создается и используется.
Глава ЦРУ признал недавно, что АНБ (ANC) тотально прослушивает и телефонные разговоры и просматривает электронную переписку американских граждан без суда. Всего в год под это подпадает 250 миллионов интернет-переговоров. И это только американцы.
И находится немало у нас охотников из числа интеллектуалов оправдать всемирный догляд такой фразой: «А мне лично нечего скрывать».
Чем не зомби? Чем не живой робот?
А меня, если хотите, раззомбировал Зиновьев. И не одного меня, конечно.
Позвольте отвлечься от основной темы и объяснить, что я имею в виду.
Учение Зиновьева – это бинокль, в который можно и нужно смотреть с обеих сторон сразу. Видеть мир и людей вблизи и в отдалённой перспективе. Побуждая и нас видеть слившимися два сразу изображения, увеличенное и уменьшенное, одно для деталей, другое для перспективы, Зиновьев помогает нам проникнуть в суть вещей, явлений, событий и проч.
Строго говоря, это не учение, а метод подхода к изучению человейника и окружающей его среды. Но, кажется, по-настоящему воспользоваться им удаётся – увы, теперь уж удавалось, – лишь самому создателю учения.
Неслучайно, кстати, у него чуть ли не на каждой странице «Русской трагедии», например, а то и в каждом абзаце: «с одной стороны» и «с другой стороны»…
Скажем, о коммунизме и советской системе он высказывает как будто бы противоположные, взаимоисключающие суждения. И это тем более кажется странным, что по своей профессии и научному опыту он логик. Но противоречие снимается до обморока просто: есть идея и есть её исполнение.
Революцию 1917 года он называет «величайшим в истории человечества социальным экспериментом», «великим феноменом истории». Утверждает, что «при Брежневе русский коммунизм достиг состояния зрелости и добился наивысших успехов планетарного и эпохального значения».
Но есть, по Зиновьеву, «коммунизм идеологический и реальный».
Идея и исполнение. Отсюда и рефрен: «что из этого получилось, другой вопрос», что относится и к зрелости русского коммунизма при Брежневе, добавлю от себя.
Исполнение всегда компрометирует идею. Всегда. Увидеть это как закономерность – открытие Зиновьева. Но идея, если она велика, остаётся великой, это уже следующее открытие, сколь бы её ни компрометировали, как бы над ней ни измывались. И до и после.
Возьмите хотя бы Великую Французскую  революцию.
Или совсем уж из другой оперы: открытие Америки Колумбом и теми, кто шёл за ним. Великие географические открытия, обернувшиеся уничтожением целых этносов, гибелью цивилизаций. Что же в них великого, казалось бы, а они всё равно остаются таковыми в исторической памяти человечества.
Или та же перестройка. То же роковое расхождение между идеей и исполнением. Это то, что происходило у нас на глазах, чего мы были участниками и соучастниками.Но всё равно перестройка изменила страну, изменила мир.
И если видеть только одну сторону явления и не замечать, даже отвергать другую, – ничего в мире не поймёшь. Катастройка? Тут я готов поспорить с самим мэтром. Не всё и не с самого начала было плохо. Исполнение сослужило дурную службу.
Так и с коммунизмом в целом. Идея-то хорошая, великая. Недаром на неё набредали ещё и Кампанелла и Томас Мор, напоминает Зиновьев.
И те, кто в неё верил и служил, были в Лагере добра (выражение Марка Щеглова, который понимал под этим отнюдь не ИТЛ, разумеется). И  выплеснуть с водою ребёнка было бы роковой ошибкой.
Человечество и в будущем не застраховано от таких ошибок… Это предопределено. И единственный способ смягчить остроту противоречия – помнить, что оно существует по определению.
Мария Васильевна Розанова, вдова Синявского, которую очень сложно заподозрить в любви к «Архипелагу ГУЛАГ» хотя бы потому, что она шесть лет выцарапывала оттуда собственного мужа и возила ему туда передачи, как-то заметила, сошлюсь тут на свидетельство Дмитрия Быкова: «Советская власть делала много отвратительных дел, но говорила при этом очень правильные слова, которые воспитывали удивительно правильных людей».
В то время как у фашизма, например, слово с делом не расходилось, почему фашизм страшнее даже сталинизма в самую его развитую, так сказать, пору.  Что, кстати, утверждала и вдова Переца Маркиша, погибшего в застенках НКВД. А с сыном его Симой Маркишем мы учились на одном курсе филфака МГУ.
То, что является силой и мощью Зиновьева, является его же проблемой.
Он мог бы повторить слова Иисуса Христа из Евангелия от Иоанна:  «Многое я мог бы вам ещё сказать, но вы сейчас не можете вместить». Если бы в конце семидесятых, когда появились «Зияющие высоты», кто-то сказал бы мне, что через полвека тот же автор напишет «Русскую трагедию», я бы ни за что не поверил. Но теперь не вижу в них противоречия. Загадка Зиновьева…
Решить теорему Зиновьева и значит, на мой взгляд, понять, каким образом «Зияющие высоты» и, к примеру, «Русская трагедия» или «Исповедь отщепенца» могли быть написаны одним автором, который ни в той, ни в другой книге умудрился ни на йоту не отступить от самого себя.
Восточная мудрость гласит: в мире одноглазых не показывай второй глаз. Он только и делал, что показывал его.
Да, тут есть какая-то загадка: только прочтёшь, ошарашенный, у Зиновьева тезис, который с ног на голову ставит какие-то твои представления, как тут же начинаешь понимать, что и ты так думал, только стеснялся признаться в этом даже самому себе.
На каждом шагу ловишь себя на мысли, что и ты то-то и то-то оцениваешь как он, только не хватало чего-то, чтобы додумать. А чаще смелости – не смелости громко сказать, а смелости признаться самому себе, что был неправ.
Чтобы уж не очень-то выглядеть бьющим себя в грудь, уточню, что это я моделирую среднестатистическую оптимальную реакцию на Зиновьева.
И я сейчас не говорю о тех, кто просто двурушничает из меркантильных или иных конъюнктурных соображений: умышленно молчит о том, о чём обязан кричать, соглашается с тем, во что не верит. Я говорю об истинно заблуждающихся, о тех, кто ищет и, найдя, не решается сам согласиться с собой.
Зиновьев призывает дерзать, не бояться самого себя, своей непоследовательности, которая, быть может, и есть мудрость.
Но вернусь к основной теме.
Науку – я имею в виду технические, биологические и фундаментальные её направления, – не остановишь. Пусть коллайдер грозит человечеству самоуничтожением, никто из власть имущих не скажет «стоп» из-за оправданной боязни попасть в ретрограды.
Но это может и должна, казалось бы, сказать, образно говоря, интеллигенция: художественная, философская. Её миссия: не бежать задрав штаны (выражение Есенина) за прогрессом в виде новых технических и технологических открытий, за которые молниеносно хватается казённый и деловой мир, а противостоять злоупотреблению ими со стороны профессионалов и бездумному поклонению со стороны непосвящённых. Имя же им легион.
Пока получается наоборот. Принцип вседозволенности под видом безоглядной свободы личности пестует прежде всего духовная интеллигенция – не рабочая, не служивая, вроде учителей или врачей, инженеров, а те, кого обобщённо можно обозначить ёмким понятием «freelance». Люди свободных профессий. Вольноопределяющиеся, если вспомнить Гашека. Поразительно, что добровольцев в ряды зомби поставляет в наши дни как раз интеллектуальная среда.
Подвергай всё сомнению, сказал античный философ.
Сейчас рядовой народ и либералы как бы поменялись ролями. Если в советский период основная масса населения, считается, всё принимала на веру, как персонажи Оруэлла, а интеллигенция всё принимала with pinch of salt, то есть с крупинкой соли, то теперь народ в массе своей ничему не верит, а интеллектуалы как по шпаргалке твердят вслед за персонажами «Двенадцати стульев»: «Запад нам поможет».
Долгожданная свобода – и дарованная властью с началом перестройки, и вырванная из её рук усилиями таких прорабов перестройки, как Егор Яковлев, Юрий Черниченко, Виталий Коротич, Михаил Ненашев, Иван Лаптев и другие, наложилась на невиданный рывок в электронно-информационной сфере, создав беспрецедентные технические и правовые возможности доставки потребителю интеллектуального продукта любого качества. Получилась горючая смесь, и результат не заставил себя ждать. Всё на свете было переосмыслено, открыто или разоблачено, свергнуто с пьедестала или водружено на него, выкрикнуто либо прошёптано так, что на весь свет было слышно. Все мы в той или иной степени отдали дань мозговой и словесной лихорадке, горячке, которая трепала страну. Вспоминаю заголовок собственного мини-эссе на знаменитой странице «трёх авторов» в егорояковлевских «Московских новостях»: «Время и бремя посягать». Заголовок говорит сам за себя. Посягнуть я призывал на ленинский тезис о том, что социал-демократы – социал-предатели.
Не заметили, как с водой выплеснули ребёнка.
Борьба за свободу слова для всех обернулась со временем вседозволенностью для себя и затыканием рта другим. Инако – от тебя – мыслящие по отношению к бывшим диссидентам, стали именоваться уже не диссидентами, а нерукопожатными.
Национал-патриоты всех, кто не с ними, называют оптом предателями, а либералы своих оппонентов – быдлом.     
Родился новый журналистский стиль, с его полублатным языком, пренебрежением к фактам, спешкой прокукарекать, неумеренными поношениями и натужными восхищениями, вымученными заголовками-каламбурами, этим наваждением газетных полос и сайтов интернета. Помню, дня не прошло со времени Бостонской трагедии в США, где прогремели взрывы во время традиционного марафона, а в российских СМИ уже промелькнул аншлаг: «Добегались до теракта». И это ещё самый щадящий пример.
И не будем тешить себя иллюзиями. Этот стиль продиктован не идеологией, к примеру, либеральной, левой или националистической. На этом языке говорят, пишут и снимают, осваивая как нельзя кстати пришедшиеся достижения хайтека, наши коллеги всех политических и идеологических мастей, от высоколобых и свободолюбивых Хакамады или Латыниной, того же Сванидзе, до главного редактора журнала «Однако» или обозревателей «Газеты.ру» и газеты «Завтра»… Да и политики, начиная с самого верха, платят всё более щедрую дань этому дурному стилю, снижая общими усилиями уровень общественного вкуса.
Давно ли изобретены в Америке социальные сети вроде фэйсбука или твиттера, те же блоги, а блогосфера – и не только она, – уже превратилась в изо- и словесную помойку, в которой с наслаждением полощутся причисляющие себя к интеллектуальной элите всезнайки. Деды и бабки сплетничали на завалинке или на скамейке перед домом, их потомки упиваются этим в интернете.
Like and dislike (нравится – не нравится) правят балом.
Читательские письма и дискуссии, которыми даже в авторитарную пору славилась та же «Комсомолка» (только что вышла очередная книга с письмами её читателей 60-х годов), ушли со страниц печатных газет, а на каналах телевидения и в блогах превратились в перебранку, вплоть до матерщины. А то и драки.
К фальсификации советской добавилась фальсификация постсоветская, западнообразность, развивает Зиновьев свою мысль. Голливудообразность – так, одним словом назвал он то, что доминирует на телевидении, в театре, кинематографе, с их заимствованными у Запада трюками, техническими эффектами, инсценированными ужасами, массовыми убийствами…
Мы – народ переимчивый. Как никакой другой. Всё гребём, что под руку попадается.
В ранние девяностые, которые многим и сегодня представляются эрой неограниченной свободы, вчера ещё бюджетные, но уже вырвавшие право писать, говорить и показывать что захочется, старые и новорождённые СМИ стали добычей дикого, откуда ни возьмись, племени олигархов, которые дозволяли ставшим их собственностью СМИ всё, кроме посягательства на их собственную репутацию и интересы. Вспомним циничное заявление Чубайса: «Как нет свободы слова? У нас каждый орган печати свободен поносить кого угодно, кроме своего хозяина». Но того разнесёт кто-нибудь другой. В результате никто от нападок не застрахован. Все равны.
Но английская, например, присяга требует: правду, только правду и всю правду.
 Олигархи приходили и уходили, хозяева, единоличные и коллективные, менялись или сохранялись, а принцип остаётся.
Собственность, будь то индустриальный гигант или скромное средство массовой информации, – это рынок, а у рынка свои законы. В погоне за рейтингом (тоже научное изобретение), мы тешим себя мыслью, что удовлетворяем вкусам и интересам аудитории, а на самом деле создаём их, точнее не создаём, а заимствуем из-за бугра и в доводимом до абсурда виде насаждаем.
Отстаивая в годы перестройки своё достоинство, которое часто попиралось в советскую пору казёнными организациями, журналисты попали в еще более унизительную, чем это было в советские времена, зависимость от своих редакционных боссов, будь то частное или государственное средство массовой информации. А сами боссы в той же, если не в большей, зависимости находятся от своих невидимых хозяев.
В результате имеем то, что имеем. И у меня, к примеру, нет рецептов и кардинальных мер, как из этого положения выйти, хотя я и осознаю, что дело швах.   
Когда смотришь на сегодняшние взаимоотношения власти, СМИ и их аудитории с позиций собственного спецкорровского, редакторского и дипломатического опыта, всё чаще хочется спросить: не сами ли мы, пишущий, снимающий и звучащий народ, виноваты в том, что, в конечном счёте, именно нас начинают третировать соответствующим образом? В конце концов, по ту сторону «стенки» находятся такие же люди, как и мы. Они не лучше, но и не хуже нас с вами.
Есть, впрочем, один старомодный совет, обращённый и к самому себе, – стараться, как призывал Солженицын, во что бы то ни стало жить по совести, а не по лжи. В конце-то концов, мы все знаем правильный ответ на вопрос Маяковского «что такое хорошо и что такое плохо?» Это гораздо шире, чем те или иные политические или идеологические воззрения.
Газета The Whole World, Алматы. 2014

III

О БРАТЦЕ КРОЛИКЕ И БРАТЦЕ ЛИСЕ НАШИХ ДНЕЙ

Эту притчу я вспоминаю всякий раз, когда внимаю неугасающим словесным сражениям на тему о русских и нерусских в России и вокруг. Так вот, кто из нас не помнит «Сказок дядюшки Римуса»? Может быть, только самое последнее поколение, выраставшее на Гарри Поттере. А мы и наши дети жили с Братцем Кроликом и Братцем Лисом и не особенно задумывались над тем, каково истинное имя создателя этих шедевров и кто он – русский, американец, француз.
Братец Кролик, к нашей радости, всегда объегоривал Братца Лиса и только один раз сплоховал. Это когда Братец Лис сотворил Смоляное Чучелко и поставил его на тропке, по которой ежедневно пробегал Братец Кролик. Последний, будучи хорошо воспитан, решил поприветствовать незнакомца, но тот ему не ответил. Братец Кролик поздоровался ещё раз – в ответ снова молчание. Не стерпев такого, Братец Кролик стукнул Чучелко как следует и обнаружил, что лапка его увязла в теле невежливого создания. Отчаявшись высвободить правую руку, он стукнул Чучелко левой, с тем же результатом. Пнул ногой – застряла нога. Боднул головой, и голова оказалась в том же смоляном плену.
Братцу Лису оставалось только подойти приплясывая к Братцу Кролику, предвкушая скорую расправу над ним...
Сдаётся, что подобно тому, как Братец Кролик в Чучелке, мы, чем дальше, тем больше и безнадёжней, увязаем в этой искусственно созданной проблеме.
Важнее, чем хлеб наш насущный?
Суть же дела, если перейти от метафор к реальности, в том, что озабоченность национально-этническими коллизиями без достаточных на то оснований подменила собой, а ещё точнее – вытеснила на обочину, более чем резонное беспокойство по поводу острейших социальных, экономических и политических проблем, одолевающих государство, страну и её население. Получается, обобщённо говоря, что этническая идентификация, национальные традиции и предрассудки, принадлежность к той или иной конфессии нас занимают больше, чем повседневные заботы: о хлебе насущном, образовании, получении профессии, крыше над головой… Более того, в них, в их существовании и неоправданном обострении мы видим, дальше – больше, источник чуть ли не всех бед, связанных с падением качества повседневной жизни основной массы населения. Отсюда, с этого берега, так сказать, ждём ужасных катастроф и катаклизмов, повторяя к месту и не к месту пушкинские слова о «русском бунте, бессмысленном и беспощадном».
А между тем в молитве, которую Иисус Христос даровал своим последователям, просьба о хлебе насущном стоит на первом месте.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
Не хочу сказать, что такая трансформация представлений произошла по чьей-то индивидуальной злой воле. Но, с другой стороны, и не сама же собой.
И в дурном сне не приснится.
Началось всё с того момента, когда рождённая перестройкой и составившая её суть борьба с тоталитаризмом, с командно-административной системой, монополией КПСС на управление страной стала отождествляться с достижением независимости от некоего зловещего Центра, который, подобно раковой опухоли, душил всё живое.
Казалось, освободимся от него, ненавистного, разойдёмся по национальным квартирам – и всё само собою уладится.
Казалось… А кому, собственно говоря, казалось?
Уж не тем ли 65 миллионам жителей Советского Союза, в их числе 25 миллионов русских людей, которые после Беловежской Пущи в одночасье оказались иностранцами в собственной стране, людьми без гражданства, а многие из них впоследствии и без крыши над головой?
Нет, не им. Им, как и остальному населению СССР, то есть тем счастливчикам, кто к моменту развала проживал по месту своего этнического происхождения, такая трансформация и в дурном сне не снилась. О чём и было заявлено на референдуме летом 1991 года.
Приходится признать, что первой сказала «а» интеллигенция, прежде всего творческая, которая на волне политических реформ и дискуссий сделала ударение на национальной идентичности, защите родного языка, геоадминистративных ляпсусах сталинской политики… Всё это важные сами по себе вопросы, но вместе с тем они были лишь производными от гигантской задачи освобождения многонациональной страны от авторитарного коммунистического ига, ради чего и задумана была перестройка.
Вспомним хотя бы открытое письмо Сильвы Капутикян и Эдуарда Балаяна о Нагорном Карабахе, вызвавшее бенгальский огонь страстей, который не остудило даже страшное землетрясение в Ереване.
Неуклюжие ответные действия Центра, то есть руководства КПСС, будь то Баку, Тбилиси или Вильнюс, лишь разжигали «чуть затаившийся пожар».
«Если бы Центр не запаздывал с социально-экономическими реформами, вопрос об отделении республик Балтии вообще бы не возник», – говорила мне в Стокгольме Марью Лауристин, возглавлявшая тогда протестное движение в Эстонии.

Парадоксы и перевёртыши

Индикативным, как лакмусовая бумажка, было назначение Горбачёвым (в форме избрания) бывшего руководителя коммунистов Ульяновской области первым секретарём ЦК компартии Казахстана, на смену уважаемому в республике политическому долгожителю Кунаеву. Парадоксально, но факт: одна из первых крупных акций кадрового характера была произведена новым лидером-реформатором по давно вышедшим из употребления сталинским рецептам.
Волнения молодёжи в Казахстане, вызванные этим решением, вошли в историю как первые выступления националистического характера. Но, если разобраться, «смутьянов» волновала не этническая принадлежность нового лидера, а отсутствие в его житейском и послужном списке каких-либо точек соприкосновения с гигантской по размерам республикой, которой ему предстояло руководить. Людям начал уже претить (спасибо перестройке) и сам этот способ возведения на республиканский трон.
Что же касается партийно-советской бюрократии регионов, отнюдь не столь бескорыстной и простодушной, как творческая интеллигенция, она быстро сообразила: единственное, что ей остаётся, чтобы спастись, – это возглавить национальную демократическую элиту. Что и было успешно реализовано: партийные лидеры союзных республик, громче всех крикунов озабоченные национальным достоинством вверенного государства, благодаря нехитрым трюкам со свободными выборами конвертировались один за другим в президенты.

Независимость от чего и от кого?

Но первой тон задала, как ни странно, республика-собирательница, намного превосходящая своих сестёр по Союзу территорией, численностью населения, экономической мощью и вооружением, то есть Россия, тогда ещё РСФСР, верхушка которой, всплывая на волне демократических перемен, первой протрубила о своей независимости, не сказав от кого именно, обзавелась собственным президентом и призвала остальных следовать своему примеру.
Казалось, что это и есть самый короткий путь к вожделенной свободе, демократии, гражданскому обществу и прочим горизонтам, к которым так стремился на протяжении своей не такой уж долгой истории советский народ.
Гром грянул в Беловежской пуще. Не успели «изумлённые народы» (опять Пушкин вспоминается) сообразить, что им предпринять, как на месте одного субъекта, ещё не успевшего до конца снять оковы тоталитаризма, появилась целая дюжина таких же, только помельче. Но порой и покруче, как, например, Туркмения при Туркмен-баши, отце нации.
В этой связи много было сказано слов на геополитические, философские, эсхатологические и прочие высокоучёные темы. Но задумывались ли тогда российские либерал-реформаторы новой волны и их единомышленники в других республиках, что в житейском плане означает это в одночасье исчезновенье, и отнюдь не виртуальное, гигантской страны для миллионов и миллионов её жителей, вчерашних сограждан, оказавшихся по разные стороны дюжины границ?
Отсюда и пошло…
Поначалу, когда про узбека или грузина, украинца или казаха говорили или писали – «иностранец», мы вздрагивали, но постепенно привыкли.
Вчерашние сограждане стали друг для друга мигрантами, беженцами, переселенцами, а позднее ещё и гастарбайтерами. Хорошо если хоть легальными… И за каждым из этих статусов, ранее просто неведомых, стоит своя бездна горя, лишений, унижений, которые с годами становятся только острее.
То, от чего Европа на протяжении многих уже десятилетий успешно избавляется в рамках непрерывно расширяющегося Европейского Союза, – визы, таможни, пограничные заставы, регистрации, виды на жительство и разрешения на работу – мы столь же успешно и гораздо быстрее насадили в политических, экономических, человеческих взаимоотношениях между бывшими согражданами и их государствами.
Паны дерутся (во имя национальных интересов, разумеется), а у холопов чубы трещат. Поссорился, к примеру, русский Иван Никифорович с грузинским Вано Вановичем, а заложниками этой ссоры оказываются целые народы, которые поневоле начинают косо смотреть друг на друга.  
Понадобился Газпрому туркменский газ, отдали за него, как за чечевичную похлебку, права проживающих в Туркменистане российских граждан.

Когда наступает хаос…

После начала бомбардировок Ливии авиацией коалиции западных стран, во главе которой стоят США, на крохотном итальянском островке Лампедуза с постоянным населением чуть больше шести тысяч человек высадилось более десяти тысяч беженцев из Ливии, Туниса и других стран, охваченных «весенней революцией». Переварить такое нашествие Лампедузе и её жителям было, разумеется, не по силам. Начались конфликты, раздоры, зафиксированы были случаи грабежа, вандализма… Жалобы в национальные и международные органы посыпались со всех сторон. Островитяне в знак протеста даже оккупировали временно здание муниципалитета. Пришлось итальянскому премьеру Берлускони посетить остров и пообещать, что в течение сорока восьми часов излишек «гостей поневоле» будет либо депортирован, либо рассредоточен по всей Италии.
Этническая рознь, столкновение цивилизаций, противостояние на религиозной почве? Нет, тут уж никому и в голову не пришло прибегнуть к этим затёртым объяснениям, которые в других случаях всегда под рукой у бюрократов и аналитиков. Просто хаос, вызванный хаотическими же действиями коалиции (знаменитое черномырдинское «хотели как лучше…» сработало и здесь, далеко от России). Причина очевидна: всё дело в дефиците элементарных средств к существованию у островного сообщества, выросшего в одночасье в три раза.
Но то, что ясно просматривается в столь крохотных размерах, труднее разглядеть и понять, когда речь идет о совсем других масштабах.
И тогда списать все экономические, социальные, житейские проблемы и конфликты на этническую рознь, националистические или религиозные предрассудки легче лёгкого. Да не только списать, но и раздуть противостояние, превратив его в пугающую реальность.

Роль СМИ в разжигании страстей

То, что такими маскировками увлекаются власти, ещё можно понять. Они-то знают, что и ради каких целей делают. Однако же поражает та лёгкость, с которой перешли на новую терминологию, а вместе с этим и на «новое мышление» средства массовой информации.
Раньше о национальности фигуранта той или иной публикации можно было догадаться только по его фамилии, теперь повествование о любом инциденте и его участниках, любой сюжет начинается с выражений «выходец из…», «лицо такой-то национальности», «этнический …» Не могу не привести несколько образчиков такого новояза, собранных под обложкой моей недавно вышедшей книги «Пылинки времени».
«…Задержаны около шестидесяти подпольных эмигрантов из бывших центральноазиатских (раньше – среднеазиатских) республик СССР, обнаруженные в центре Москвы, в доме, расселённом под снос», – бодрым девичьим голоском извещают российские «Вести». Далее сообщается, что в строении не успели или забыли отключить электричество и центральное отопление, в результате чего нашлись «заинтересованные лица», которые стали взимать по тысяче-полторы с носа в месяц.
И – концовка, произнесённая с лишённой и капли сочувствия интонацией: «Сейчас все задержанные находятся под стражей. Им угрожает штраф и высылка по месту жительства».
Не удосужились только напомнить, что все эти «подпольные» мигранты были в недалеком ещё прошлом согражданами москвичей и вообще всех россиян.
А через одно сообщение из тех же обворожительных уст звучит: «Жители подмосковного пригорода на юге столицы обеспокоены судьбой двух лисят. Они объявились весной на территории садово-огородных участков, владельцы которых всё лето подкармливали зверёнышей и оберегали их от нападения собак. Теперь же, осенью, когда территория опустела, добросердечные огородники гадают, что же будет дальше с их питомцами».
Или вот другой телевизионный пассаж. Пересказывая трагическую историю о самоубийстве молодого таджика, строителя по профессии, приехавшего в Москву из независимого Таджикистана заработать на свадьбу с любимой девушкой, ожидающей его в маленьком таджикском городке, автор сюжета называет погибшего «бедолагой», его же вместе с любимой девушкой – «парочкой, планам которой не суждено было сбыться», а Машу Распутину, возле дачи которой нашли тело самоубийцы, – «красоткой».
«Стиль – очень чуткий показатель нравственности», – проницательно заметил в поздние свои годы Василий Аксенов. Так что же можно сказать о нравственных устоях авторов, да и самих изданий, которые публикуют такие, например, «крутые» заголовки:
«Марат Насыров покончил с творческим кризисом», – это о гибели в Москве упавшего с балкона известного певца.
«Тело в дело» – о расследовании зверского убийства на Украине оппозиционного журналиста Гонгадзе.
«От террористки осталась нога и подруга» – теракт у метро «Рижская».
«В Германии вор-казах сгорел на работе». А речь идёт о натурализованном казахе, который, пытаясь украсть брус меди, коснулся линии высоковольтного напряжения и погиб.
Комментарии, как мне кажется, тут излишни.

Вернёмся к сказке

…Братец Кролик всё же и в тот раз обхитрил Лиса, умоляя его делать с ним что угодно, только не бросать в терновый куст, в который, спасительный, тот его и бросил.
Остаётся надеяться, что и мы, раньше или позже, найдём выход из тупика, в который завели нас сумбурные события, действия и рассуждения последних двадцати лет.

P.S. Эти мои заметки – не более чем отклик на статью «Хотят ли русские… гражданской войны?» Так что искать в них исчерпывающие определения и оценки не следует. Но мой ответ на поставленный в заголовке той статьи вопрос, надеюсь, понятен.
Журнал «Миграция XXI век», 2011

IV

ВТОРОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ ЕВРОПЫ И ПОСЛЕ

Да, именно так я называю всё, что произошло во второй половине восьмидесятых с Советским Союзом, Европой, опосредованно – с Соединёнными Штатами, да и со всем миром, если на то пошло.
Нетрудно заметить, что содержащееся в этих трёх словах утверждение радикально расходится с прижившимся уже в мире представлением, автором которого является Джордж Буш-старший, о том, что холодную войну выиграл Запад, в первую очередь Соединённые Штаты. Посредством гонки вооружений, призванных обанкротить СССР.
Все термины условны, но прибегать к ним приходится. Это я к тому, что наши российские так называемые патриоты парадоксальным образом сходятся со своими антиподами на Западе, когда самозабвенно перечисляют, когда и что «мы», то есть сначала СССР, а потом Россия, сдали, продали, уступили и проч. нашим противникам.
На мой взгляд, тут проигравших вообще не было. Выиграли все. Другое дело, кто и как воспользовался победой. И сумел ли хоть кто воспользоваться с толком для себя и остального мира.
Речь идёт о череде событий поистине исторического масштаба, которые последовали друг за другом в процессе перестройки в СССР, начиная с 1985 года.
В международном плане – это отказ СССР от так называемой  брежневской доктрины ограниченного суверенитета, от безоговорочной поддержки коммунистических режимов в странах Центральной и Восточной Европы и, соответственно, их, один за другим, бескровное падение; ликвидация Берлинской стены, воссоединение двух германских государств;  роспуск СЭВа, вывод советских войск из ГДР, Чехословакии, Венгрии и  Польши и многое другое.
     Второе освобождение Европы.
 Я не касаюсь сейчас радикальных внутриполитических реформ в СССР, которые и дали старт всему вышеприведённому.
Хочу лишь напомнить, что этот очистительный общественно- политический процесс начался и бурно развивался по инициативе советской стороны, а конкретнее, нового руководства КПСС, которое пришло  на смену трём умершим друг за другом предшественникам Горбачева.
Это моё утверждение нисколько не умаляет значение и роль тех массовых народных движений в Центральной и Восточной Европе, как, например, Бархатная революция в Чехословакии, которые подхватили борьбу за торжество свободы и демократии на континенте.    
Радикальное изменение политической и идеологической карты Европы, преобразившее лицо всей планеты, положившее конец холодной войне, – наша общая победа, победа здравого смысла, демократии, свободы, гуманности.
 Неверно называть точкой отсчёта перемен декабрь 1991 года с его Беловежской Пущей и распадом СССР.
В канун прихода Ельцина к власти в нововозникшей суверенной Российской Федерации, практически бывшей РСФСР, основные политические реформы демократической направленности в СССР были уже проведены. А вот столь же глубокие экономические реформы, которые после разгрома реакционного путча начал разрабатывать Госсовет, были деформированы развалом Союза и подменены «шоковой терапией», относительно которой даже влиятельный соратник тогдашнего американского президента Клинтона, во всём поддерживавшего Ельцина,  Строб Тэлбот воскликнул: «Поменьше бы шока, побольше терапии».
Парадоксально, но факт: после развала СССР на смену всеобщей  эйфории, в которой массы людей в стране и за её пределами буквально  купались послепутчевой осенью 1991 года, три неповторимых месяца в современной истории, быстро пришли другие настроения. Короткая «эпоха политического  романтизма», человеколюбия  и взаимодоверия, продиктованного «новым мышлением» по манифесту Эйнштейна и Бертрана Рассела, сменилась скепсисом, разочарованием, подсчётом взаимных обид и претензий, а то и жаждой реванша по обе стороны бывшего Железного занавеса.
Особенно сильны эти настроения были в политических и  интеллектуальных кругах по обе стороны бывшего «железного занавеса».
Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что тон задавали новые политические элиты стран Центральной и Восточной Европы, а также получивших независимость стран Балтии, спешившие достичь точки невозврата.
Что можно понять психологически, но нельзя признать конструктивным. Появление в этих республиках статуса не-гражданина, которым была наделена чуть ли не треть всех жителей, в основном русских, – надругательство над теми самыми правами человека, за которые солидарно  боролось многонациональное население этих стран.
С другой стороны, сначала Горбачёв, а затем и Ельцин были разочарованы: мол, ожидали признательности за дарованную свободу, а натолкнулись на недоверие. Это приводило к спонтанным, необдуманным акциям одной стороны, которые только усиливали опасения другой стороны и вызывали столь же хаотические ответные акции. Обида за обиду.
Заколдованный круг, не разрубленный и до сих пор. Чему кровоточащим  свидетельством является безвыходная на данный момент ситуация, сложившаяся в Украине и вокруг неё.
В Восточной и Центральной Европе возникло сильное, как тяга в печной трубе, стремление в НАТО. Стать членом НАТО, как и ЕС, считалось не только целесообразным, но и престижным, знаковым для страны. Это был как бы знак качества. Как пятёрка в дневнике прилежного школьника.
Старожилы НАТО, т.н. Старая Европа и США, лидеры которых давали Горбачёву, свидетельствую как министр иностранных дел в те месяцы, официальные заверения в том, что НАТО не будет расширяться на Восток,  занимали до поры умеренную позицию, стараясь охлаждать страсти неофитов. Однако устремления последних в военный альянс они не ослабили. В результате очередь в НАТО удлинилась и стала двигаться быстрее. Обязательства не допускать приближения инфраструктуры НАТО к границам СССР, а позднее – РФ, были Западом забыты, что давало карты в руки крепнущим в России силам ультранационалистов, играющих на искренних патриотических чувствах народа.
Примечательно, что курс на безразмерное расширение НАТО был взят и успешно проводился  как раз в тот момент, когда основная задача, ради которой создавалась эта организация в 1949 году, была выполнена. Напомню, как эти задачи сформулировал первый  генеральный секретарь альянса лорд Исмэй: «удерживать [в Европе] американцев, не пускать туда русских и не давать немцам поднять голову».
Третья по счёту задача благополучно отпала, а две другие реализованы.
Так или иначе, перетягивание каната по поводу расширения НАТО, которое патриарх внешней политики США Джордж Кеннан назвал «величайшей ошибкой западной политики после холодной войны», составило основное содержание первой четверти века послесоветской истории Евро-Aтлантики.
Сегодняшнее, увы, обостряющееся противостояние в мире не имеет прежних идеологических акцентов, но во сто крат обострились религиозные, этнические противоречия. В мировой политике возобладал геополитический эгоизм, в политической практике – погоня за избирателем.
Распространённая болезнь, можно сказать, чума современной политической жизни, реликт холодной волны – двойные стандарты, мол, Quod licet jovi, non licet bovi. Что положено Юпитеру, то не положено быку. Что положено Соединённым Штатам, то не положено остальному миру.
Суммируя сказанное: политики как на Востоке, так и на Западе не выдержали теста на демократию и оказались не на высоте тех исторических возможностей, которые возникли в результате кардинальных изменений в СССР и с СССР, а вслед за тем и на просторах Восточной и Центральной Европы, не сумели использовать их в полной мере, а во многом и скомпрометировали их. Налицо – не знающий границ кризис лидерства, который всё острее даёт о себе знать сегодня, спустя годы и годы после памятных 80-х и 90-х.
Согласно модной сейчас в России, да и во всём мире, конспирологии, происходящее ныне на нашей планете является ничем иным, как исполнением шаг за шагом американской доктрины управления всем человечеством с целью поскорее приобщить его к универсальным ценностям демократии. Участившиеся заявления американских президентов о несомненном лидерстве Соединенных Штатов, их уникальности и исключительности, подкреплённые так называемой гуманитарной интервенцией, или либеральными войнами, в Афганистане, Ираке, Ливии, Сирии, Йемене, а теперь, опосредованно, и в Украине, лишь подливают масла в огонь.
Если дело обстоит так, во что верить не хочется, оптимистом оставаться трудно.
Сказанное мною – не прогноз и не рецепт. Всего лишь констатация. Но и констатация может послужить лекарством.
Журнал «Форбс», русскоязычная версия, 2014

V

ПРЕЗИДЕНТЫ И ГЕНСЕКИ

Серьёзы и курьёзы. Доклад на международной конференции в РАН 2016
Название моего выступления сегодня один к одному взято из заголовков глав моей книги «Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах», которая увидела свет в 2002 году и вышла вторым изданием в издательстве «Центрполиграф»: «Один тиран, четыре генсека и два президента».
Сам же я тогда отталкивался от известной фразы Пушкина, который писал своей жене в 1834 году: «Видел я трёх царей: первый повелел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку, второй меня не жаловал, третий хоть и упёк меня в камер-пажи на старости лет, но променять его на четвёртого не желаю…»
Замечу, что до сих пор каждый, кому доводится взять в руки эту мою книгу в первый раз, сразу же спрашивает не о лицах, а о масках. И не о событиях, а о казусах. Это и подтолкнуло меня сегодня, после двух дней серьёзных речей о событиях и лицах параллельной истории двух наших стран, России и США, сфокусироваться именно на казусах, или, если хотите, курьёзах, которые к отражению реальности имеют не меньшее отношение, чем события и лица. Пусть и в гротесковой форме. Как зеркала смеха.
Обращаясь к властителям, я имею в виду только тех, с кем так или иначе лично соприкасался. И только со Сталиным, тираном, для краткости, контакт был лишь визуальный: я дважды видел его на трибуне Мавзолея, когда в колонне студентов и профессоров МГУ проходил по Красной площади в дни годовщины Октябрьской революции.
Чекисты, которые были густо расставлены между колоннами, подгоняли:  скорее, скорее, не задерживайтесь.
А мне хотелось замедлить шаг и вглядеться если не в лицо, то хотя бы в фигуру того, кого моя бабушка, из раскулаченной в 1930 году семьи, называла аспидом рода человеческого, когда я второклассником с красным пионерским галстуком на шее приезжал к старикам в хуторок под городом Сердобском Пензенской области на летние школьные каникулы. Её и последовавшая война с Гитлером не примирила со Сталиным, и об этих её тирадах я вспомнил и тогда, когда пятикурсником уже услышал по радио о смерти вождя народов, и на митинге в актовом зале МГУ корил себя за то, что из моих глаз не текли слёзы, как у многих вокруг. Ну, не текли, и всё.
С Генсеками Хрущёвым, Брежневым, Черненко, Андроповым, Горбачевым соприкасался непосредственно, чем дальше, тем плотнее.
Так же, как и с двумя президентами – первым и последним советским, Горбачёвым, и российским, Ельциным.
Перечисляя в своей «Пресловутой эпохе» генсеков и президентов, с которыми довелось соприкасаться, я имел в виду только лидеров своей страны, но теперь должен к указанным российским политическим и государственным фигурам добавить Ричарда Никсона и Джорджа Буша старшего.
Вот с Ричарда Никсона я и начну.
Первый в истории американский президент, который нанёс официальный визит в Москву. Визит этот длился с 22 по 30 мая 1972 года. Практически десять дней. Ниже увидим, что госвизит Хрущёва в Австрию  тоже длился больше недели. Такие тогда бытовали сроки, не представимые  в наши дни.
В заключение программы визита – приём в Георгиевском зале Кремля. Брежнев и Никсон медленно движутся вдоль богато накрытых  столов и выстроившихся шеренгами советских и зарубежных гостей
Я стою рядом с космонавтами Алексеем Леоновым и Андрияном Николаевым. Брежнев замечает их и подводит к ним высокого гостя. Меня поражает  напряжённо-отсутствующий вид Никсона, машинального кивающего головой и пожимающего столь же механически руки героев космоса, которых в ту пору можно было пересчитать по пальцам.
В чём дело?
Вспомним же, что визит американского высокого гостя чуть было не отменили в последнюю минуту ввиду начавшихся ковровых бомбардировок Ханоя и Хайфона.
За отмену стоял премьер Косыгин. Глава Верховного совета СССР  Подгорный, которого по традиции называли президентом, на переговорах вслух именовал американцев кровавыми убийцами.
Под угрозой оказалось подписание важнейших двусторонних актов, среди которых ключевым было Временное соглашение о некоторых мерах в области ограничения развития стратегических наступательных вооружений. И вот всё это уже позади. Неизбежный компромисс был достигнут, историческая программа полностью выполнена. Уже не надо так жёстко контролировать каждый жест, каждое слово, держать лицо. И американский президент отключается, уходит в себя.
Вот когда я впервые остро осознал, что и властители тоже люди. Со всеми им присущими слабостями и силой. В дальнейшем не раз ещё пришлось в этом убедиться.
В таком состоянии, например, – скажу забегая вперёд, – был Брежнев после мучительных круглосуточных переговоров и подписания специального протокола с Дубчеком и его командой в Москве в конце августа 1968 года. После чего рыцари Пражской весны из политических заложников, которым грозила в СССР  тюрьма, вновь превратились, пускай и ненадолго, в высшее партийное чехословацкое руководство. Я видел это в документальной ленте по следам события. Брежнев был весь как выжатая губка. И нетрудно было себе представить, что бы с ним бы было, если бы переговоры не увенчались успехом. В его понимании, естественно.
Пожалуй, и у Ельцина можно было увидеть такое лицо, и ещё у Дубчека, когда он, председатель Национального собрания новой Чехословакии, рассказывал весною 1991 года в дружеской беседе мне, только что назначенному советскому послу, об этих переговорах и объяснял, чуть ли не оправдываясь, почему он подписал это соглашение:  «Иначе пролилась бы кровь, большая кровь», – повторял он со слезами на глазах. Словно бы и самого себя в этом убеждая.
Александр Дубчек не был уже лидером страны в пору моих с ним контактов, не постесняюсь опять же назвать их дружескими, но это тот человек, который, будь он жив, и сегодня стоял бы на голову выше нынешних властителей многих, в том числе и ключевых стран.
Был ещё один американский президент, с которым у меня был контакт, и уже не со стороны глядя, как с Никсоном, а в непосредственном общении, в Нью-Йорке, в ходе ежегодной Генеральной Ассамблеи в октябре 1991 года и, месяц спустя, на Мадридской международной конференции по Ближнему Востоку.
     Международную конференцию по Ближнему Востоку в Мадриде в октябре 1991 года я называю «Последним саммитом Горбачёва». По завершении первого дня её работы в резиденции короля Испании Хуана Карлоса в экстремально узком составе участников состоялась встреча, которой не было в повестке дня. На этой встрече Король и Буш, а также тогдашний премьер-министр страны Гонсалес страстно, не сдерживая эмоций, выходя, так сказать, из берегов, убеждали Горбачёва не давать воли сепаратистам, будь то даже Ельцин, не допустить распада Советского Союза. Словом, покрепче держать вожжи в руках. Сегодня мало кто вспоминает и даже знает об этом, но тогда у меня появилось ощущение, что именно ради этой беседы Буш и прилетел прежде всего в Мадрид. Он ведь и в Киев летал с той же целью, за что украинские националисты обозвали его цыплёнком по-киевски. Наверное, по ассоциации с Ножками Буша.
 Но обращусь к генсекам...
История с ботинком, которым Хрущёв то ли стучал, то ли не стучал по столу во время заседаний Генеральной Ассамблеи ООН 12 октября 1960 года во время обсуждения так называемого «венгерского вопроса» хорошо известна, всегда на слуху. Упоминалась и на этих наших заседаниях.
Я хочу рассказать другую историю, гораздо менее известную, но зато абсолютно достоверную. Я сам был её свидетелем, как и всего другого, повторюсь, о чём я сегодня рассказываю.
Дело было в конце недельного визита Никиты Сергеевича в Австрию в том же шестидесятом году, на стыке июня-июля. Мне эта пора памятна ещё и потому, что, пока я сопровождал  в журналистском экипе Первого секретаря в его поездке по этой стране, у меня в Москве родилась дочь, известие о чём мне привёз прилетевший вместе с тестем Алексей Аджубей.
Итак, заключительный день визита. Прощальный обед. С австрийской стороны его даёт в честь высокого советского гостя вице-президент Бруно Питтерман. Он дарит Хрущёву новенькое охотничье ружьё, скорее всего винчестер, и тот, к изумлению собравшихся, направляет его на дарителя. Смерть социал-предателям. Вот так мы будем расправляться с холуями американского империализма.
Неудивительно, что после этого выкрика Никиты Сергеевича, объявленного позже шуткою, дальнейшая беседа состояла из обмена колючими репликами. Тем не менее, на следующий день в «Правде» и «Известиях» появились отчёты на полосу с развёрнутым изложением  глубокомысленного диалога двух влиятельных персон. О винчестере в отчёте не упоминалось.
Но не всегда Хрущёв был так бесцеремонен с представителями страны хозяйки. Помню, как в той же Австрии, при переезде на автомобилях из одного города в другой, Хрущёву захотелось остановиться и посидеть в каком- нибудь деревенском ресторане. Гаштетте. Эскорт в целом был не такой громадный, как сегодня у первых лиц. Мы все, включая журналистов, удобно, в тесноте да не в обиде, расположились в уютных зальчиках, и я оказался за одним столом с главой охраны Хрущёва, генерал-лейтенантом Николаем Степановичем Захаровым, который, на зависть мне, вовсю, как тетерев на току, флиртовал с красивой длинноногой представительницей австрийских спецслужб. Во время одной из затянувшихся тирад к нему подошел  его сотрудник и что-то прошептал на ухо. Генерал сначала отмахнулся, но через минуту всё-таки встал и, не извиняясь перед собеседницей, поспешил к выходу. Мы, журналисты, – за ним.
Оказалось, что форс-мажорная ситуация возникла потому, что Никите Сергеевичу захотелось подышать свежим воздухом, а за дверями ресторана к нему, оказавшемуся всего на несколько минут без присмотра охраны, подошла какая-то пара, почтенные мужчина и женщина, пенсионного на вид, то есть его, возраста, и между ними завязалась беседа, которая закончилась тем, что НС прижал по очереди незнакомцев к своей широкой груди и вынул из кармана обширный носовой платок, чтобы вытереть набежавшую слезу. Тут же рядом стояла его супруга, Нина Петровна, которая теребила мужа за рукав и повторяла, как бдительная советская жена, что неудобно, люди же смотрят.
Незнакомцы, как оказалось, были как раз знакомцами, из той дальней поры, когда, опасаясь сталинского произвола, они покинули Родину и стали политэмигрантами.
Как бы ни был высок пост и как бы ни свирепствовала, как нас уверяют, тайная полиция, комплекция и манеры Никиты Сергеевича всегда были темой шуток, весьма распространённых и порою злых. Их позволяли себе, под теми или иными благовидными предлогами, даже его коллеги. Свидетелем одной такой выходки стал и я. Случилось это в ходе инструктивного брифинга для руководителей московских СМИ, который в тот раз проводил Михаил Андреевич Суслов, Михаландрев, серый кардинал.
 Произнеся в очередной раз тираду о необходимости с особым вниманием подходить к публикации текстов и особенно снимков, руководящих деятелей, он взял из стопки лежащих перед ним газет одну и показал собравшимся первую полосу. Мы увидели фото Хрущёва, у которого одна шляпа прикрывала лысину, а другую, такую же, он держал в руках. Издержки ретуши. Перестарались.
– Это кто вам, – вопрошал серый кардинал, – Первый секретарь ЦК КПСС или шут гороховый?
Ответа он, разумеется, не дождался.
С Леонидом Ильичом Брежневым я впервые соприкоснулся года через два после того, как он сменил свергнутого Хрущева. У нового Генсека появилась здравая идея повстречаться с руководством всесоюзного молодёжного союза – комсомола, для краткости, в состав которого входил и я как главный редактор «Комсомольской правды». Появилась у него эта здравая идея, видимо, спонтанно, поскольку нас всех, человек четырнадцать, разыскивали и собирали в спешке. Теперь, помня о более поздних пересечениях с Леонидом Ильичом, к которым ещё обращусь, я дивлюсь той харизме, которую он излучал, прохаживаясь, на сталинский манер взад и вперёд вдоль длинного стола, покрытого зелёным сукном, за которым мы все сидели: величественная, я бы сказал, но без вызова, уверенность в себе, чёткие, ясные сентенции относительно работы партии и комсомола с молодёжью. Особенно порадовал тезис, который, подумалось, он или его помощники позаимствовали у «Комсомолки»: «Хватит спекулировать на энтузиазме молодежи, пора кончать с палаточной романтикой…» То есть позаботься о нормальных условиях труда и жизни вступающего в мир поколения. И не в необозримом будущем, а сегодня, сейчас.
В дискурсе того времени это было поворотом на 180 градусов.
Как главного редактора главной молодёжной газеты, меня в ту пору приглашали готовить проекты речей Генсека по вопросам молодёжи. И я как спичрайтер не преминул при первом же удачном случае вставить его тезис ему в речь, чтобы он стал уже партийно-государственной директивой, за исполнением которой мы бы в «Комсомолке» ревностно надзирали.
На страницах газеты такое требование воспринималось как гуманное, но пожелание. Вылетев из уст главы государства, эти слова становились законом.
Забавна одна деталь: прежде чем представить Брежневу проект речи, сочинённый моей группой, помощник Брежнева Андрей Михайлович Александров-Агентов сочинил проект замечаний шефа по тексту, который тот ещё не читал,  и обе бумаги дал на подпись шефу, подписавшему их без замечаний, после чего они были разосланы членам Политбюро и секретарям ЦК.
Прошёл добрый десяток лет, прежде чем я увидел Генсека, к тому времени уже и де-факто президента страны, так принято было называть Председателя Верховного Совета СССР, совсем в другом состоянии.
Незадолго до подписания Хельсинского Акта 1975 года страна наша присоединилась к Женевской конвенции об авторском праве, то есть взяла на себя одно из обязательств по так называемой Третьей, гуманитарной,  корзине, в обмен на что Запад согласился признать нерушимость существовавших на ту пору геополитических и просто границ. Для регулирования вновь возникшей сферы международной деятельности, приобретения и уступки авторских прав, была создана общественная организация с министерскими полномочиями – Всесоюзное Агентство по авторским правам, председателем которой был выбран-назначен я.
Одним из объектов нашей активности стали выходившие один за другим книжки воспоминаний Леонида Ильича, к которым неожиданный, но желанный интерес проявили издатели на Западе, не говоря уж о Восточной Европе и Третьем мире. Право на издание этих работ на английском языке приобрёл издательский барон, магнат, тайкун Роберт Максвелл. Захватив с собой свежеизданные томики воспоминаний, а также сборник речей и статей Генсека на английском, Роберт прилетел в Москву и выразил настоятельное желание лично вручить автору сигнальные экземпляры. Я позвонил Константину Устиновичу Черненко, который тогда был де-факто номер два в партийной иерархии. Он неожиданно легко согласился помочь, буркнув: «Привози его после обеда, попробую протолкнуть».
Мы ждали в приёмной на Старой площади всего минут пятнадцать. Брежнев поприветствовал нас и сел за свой письменный стол, на котором лежали изданные Максвеллом его книги в броских обложках.
– Вот, – сказал, Леонид Ильич, указав на эту стопку, – как ваши книги у нас издают.
Максвелл вздрогнул и недоумённо взглянул в мою сторону. Я отвёл глаза.
В состоявшемся далее обмене мнениями говорил больше Максвелл, Брежнев больше кивал. Во время одной из затянувшихся тирад гостя хозяин встал и пригласил нас подойти к его собственному фото – портрету на стене.
– Во-о! – сказал он и обвёл круглым жестом руки маршальский мундир, густо увешанный орденами и звёздами Героя.
Приём был закончен.
Кстати, гонорар Брежневу за издание его книг выплачивался на общих основаниях, то есть в высшей степени скромный. Получить его можно было в Агентстве либо в рублях, либо в так называемых сертификатах, за которые в специальной сети магазинов «Берёзка» можно было купить дефицит, дефисит, по Аркадию Райкину, то есть импортные продукты и напитки. Вот этими сертификатами и был выплачен первый гонорар автору №1. Черненко рассказал мне, что Леонид Ильич подержал их в руках и говорит: «А что я с этими картинками делать буду? Нет, пусть заплатят, что мне положено, рублями».
Обмен сертификатов на рубли и наоборот был предусмотрен правилами. Константин Устинович дал мне понять, что о рублях генеральный секретарь позаботился ради любимой дочери, Галины Леонидовны. Самому ему в этой его ипостаси вряд ли понадобилось хоть раз вынуть бумажник из кармана.
Последний раз я видел Брежнева в канун моего отъезда в Стокгольм в качестве вновь назначенного посла СССР в Швеции. Это снова был другой Брежнев. И был совершенно нормальный рабочий разговор о важности для нас развития отношений с этой страной-соседкой, где к власти только что вернулись социал-демократы во главе с Улофом Пальме.
– У меня сын там работал торгпредом, – заметил Л. И. ближе к окончанию беседы и, как бы завершая её, спросил: – Ну, что ты от меня хочешь, Борис Дмитриевич?
Когда я рассказывал об этой встрече моему другу, а тогда и начальнику, первому заместителю министра иностранных дел Анатолию Ковалёву, он особо поинтересовался, что же я попросил у Генсека.
 – Попросил, чтобы он разрешил мне передать его личный привет Улофу Пальме, – ответил я.
И теперь я не удивляюсь, что Ковалёв посмотрел на меня как на идиота.
– Люди квартиру просят, дачу казённую, и получают, а ты….
С Андроповым, тет-а-тет, или, как говорил один мой знакомый, тете на тете, я виделся всего один раз, хотя по телефону приходилось  говорить неоднократно. Он тогда только что был назначен секретарём ЦК КПСС, в связи с чем покинул пост председателя КГБ, и приглашал к себе для беседы одного за другим руководителей так называемых идеологических ведомств, к которым, наряду с Госкомиздатом, Гостелерадио, ТАССом и другими было причислено и ВААП.
Беседуя со мной, он выразил обеспокоенность тем, что в «толстых» журналах, к которым относился и «Новый мир» Твардовского, публикуется слишком много художественных произведений острой критической направленности. В результате происходит сгущение красок и представление о реальной действительности искажается.
– Нет, мы не против критики. Но пусть бы каждый журнал публиковал в год одну-две вещи такого толка, и достаточно. Мера была бы соблюдена. И в очернительстве  никто бы не стал упрекать.
Ещё он сказал, что хорошо бы возобновить практику встречи  с писателями на производстве, на заводах, в колхозах и совхозах. Ближе к жизни надо быть.
– Хорошо сохранился Юрий Владимирович, – думал я и
вспоминал разговоры с его сыном, моим добрым знакомым, мидовцем Игорем Андроповым,  который сказал как-то отцу, ещё в бытность того главою всесильного КГБ: – Вы что же, не видите, что у вас под носом творится?
– Всё видим, не только то, что под носом, но и в носу… Но поделать пока ничего не можем.
Я подумал тогда о такой странной особенности наших лидеров: когда признание и разоблачение тех или иных теневых явлений нашей действительности исходит от них, от власти – это здоровая критика и самокритика, которая приносит только пользу. Но когда к тем же явлениям обращаются создатели художественных произведений в области литературы, музыки, изобразительных искусств, это объявляется очернением действительности, клеветой на советскую власть и советских людей. Так было при Хрущёве, сравним хотя бы разоблачительную силу его доклада на ХХ съезде КПСС и романа Дудинцева «Не хлебом единым», вокруг которого развернулась памятная до сих пор обличительная  кампания в СМИ и на разного рода казённых форумах. Я уж не говорю о знаменитом проходе Никиты Сергеевича по выставке изобразительных искусств в Манеже в 1962 году.
Так было и при Брежневе, который предпочитал просто не допускать те или иные произведения литературы, кино, искусства до обнародования. В ходу у творцов и чиновников было выражение: «положить на полку». И ещё – «писать в стол».
 Моя встреча с Андроповым, который вскоре сменил Брежнева, неожиданно для меня закончилась его предложением уступать права на эти  написанные «в стол» рукописи западным издателям. Мол, и авторов поощрим, и нашу публику защитим от дурного влияния.
Василий Аксёнов, примерно в ту пору эмигрировавший в Америку, как-то сказал: – К моим трудам в СССР относятся как к чёрной икре: для своих она недоступна, а на экспорт – пожалуйста.
С Ельциным я познакомился раньше, чем с Горбачёвым. Сначала это было в Стокгольме, в 1990-ом году, на седьмом году моей посольской миссии в стране Улофа Пальме и Астрид Линдгрен. Опальный партократ прилетел туда представить свою книгу, направленную против Горбачёва. Он тогда был депутатом Верховного Совета и даже председателем какого-то из парламентских комитетов. Дилемма для посла: с одной стороны, парламентарий высокого ранга и я по протоколу должен его встретить в аэропорту. С другой стороны – еретик. Сыграл мой писательский позыв. Я не мог упустить шанс познакомиться таким человеком. Но в аэропорту Арланда была такая масса журналистов, фото и телекамер, что я только и успел пожать Борису Николаевичу руку перед тем как его увели в отдельный зал, может быть и специально, подальше от глаз и ушей посла.  Вид у Ельцина в тот час был почти такой же, как у Никсона в Георгиевском зале. Ответив рассеянно на моё приветствие, он послушно двинулся туда, куда его влекла журналистская волна, а я вернулся в посольство.
Стоит, пожалуй, добавить, что шведская пресса, которая, по словам крупного профессионального деятеля этой страны, никогда не может держать в голове больше одной вещи сразу, долго ещё обсуждала не столько тот блиц-визит Ельцина, сколько приезд в аэропорт посла Панкина. Чем, мол, он руководствовался, смотрел вперёд? И что ему за это будет. Другими словами: дальновиден посол или безрассуден, бесшабашен?
Ни то и ни другое. Любопытство литератора перевесило.
Тем не менее, эта короткая встреча в аэропорту шведской столицы запомнилась будущему первому президенту России больше, чем я мог предположить. Рассказывая в книге «Дневник президента», как после августовского путча 1991 года они с Горбачёвым выбирали министра иностранных дел, Борис Николаевич называет меня «нашим послом в Швеции», хотя я ко времени выхода этой книги успел побывать и послом СССР в Чехословакии, и послом РФ в Великобритании, где обстоятельства службы снова и снова сводили нас.
В Праге это произошло вскоре после избрания Бориса Николаевича, в ходе трёх голосований, Председателем Верховного Совета РСФСР. Избранный за несколько месяцев до этого президентом новой Чехословакии Вацлав Гавел захотел познакомиться с Ельциным, в котором видел родственную бунтарскую душу, альтернативу начинавшему, по убеждению Гавела, окостеневать Горбачёву.  
Но чувства чувствами, а протокол – протоколом. Для всех, но не для Бориса Николаевича. Хотя приглашение, с оглядкой на Москву, ему было направлено от имени его чешского коллеги, то есть председателя парламента Чехии, одной из двух республик тогдашней Федерации, он кроме Гавела никого не хотел знать.
Сгладить неловкости попытался Александр Дубчек, тоже недавно избранный председателем Национального собрания, но всей ЧССР. На второй день визита он рано утром приехал на правительственную дачу, ставшую резиденцией гостя, знак особого, неформального расположения, чтобы позавтракать вместе. Мы втроём сидели за круглым столиком около часа, и почти всё это время Ельцин каменно молчал, а говорил, скрадывая неловкость, Дубчек. Да я, в помощь ему, подавал реплики, обращаясь то к одному, то к другому. (Кстати, сокурсники по ВПШ звали Дубчека Шаничка). Кончилось тем, что Ельцин неожиданно встал, бросил на стол салфетку и вышел.
– Борис Николаевичу надо переодеться к следующей встрече, – смущенно пробормотал подлетевший к столу российский шеф протокола. Мудрый Дубчек сделал вид, что не заметил неловкости, а Ельцин, которому я рискнул шутливо попенять, непонимающе пожал плечами. И я тогда спросил самого себя о невероятном: а отдаёт ли Борис Николаевич себе отчёт, что такое и кто такой Александр Дубчек.
Последний, меж тем, попросил меня сделать ещё одну попытку оставить его наедине с Ельциным. Десятиминутный тет-а-тет удалось устроить лишь в зале ВИП, куда Дубчек приехал опять-таки вопреки протоколу. Когда самолёт с Ельциным и всем его антуражем поднялся в воздух, я спросил у Дубчека, о чём он говорил с Ельциным.
– Я убеждал его не ссориться с Горбачёвым. Если будут держаться вот так, – он скрестил пальцы рук, – страна справится со всеми проблемами.
– И что он?
– Кивнул.
Дубчек, по-моему, был единственным из нового бархатно- революционного руководства Чехословакии, кто избежал самогипноза в контактах с российским гостем.
Через несколько месяцев произошёл августовский 91 года путч. Через три месяца после него – «Беловежская пуща». Горбачёв лишился своего поста, советский народ – своей страны. Ельцин взошёл на трон. Дубчек погиб в автомобильной катастрофе.
Эти три месяца в Москве между первым и вторым, как я называю Беловежскую пущу, путчем, запомнились мне, тогда министру иностранных дел СССР, помимо прочего, фразой, произнесённой Ельциным с трибуны Верховного Совета РСФСР: – Союзный  МИД надо сократить в 10 раз. Её вслед за Ельциным произнёс на пресс-конференции Козырев, тогда министр РСФСР. Я в это время вместе с Горбачёвым был в Мадриде, на международной  конференции по Ближнему Востоку, где впервые удалось усадить за стол переговоров арабов и евреев.
Меня попросил об интервью известный тогда журналист-международник Фарид Сельфульмулюков. Я был уверен, что речь пойдёт об итогах конференции. Но Фарид спросил о тираде Ельцина.
– Знаешь, – сказал я ему, – если ты встретишь человека, с которым давно не встречался, и он скажет: – Не видел тебя тысячу лет, ты же не воспримешь это всерьёз, буквально?!
Но выяснилось, что Ельцин с Козыревым понимали это именно буквально.
И первое, что сказал мне мой первый заместитель Владимир Петровский, который встречал меня по возвращении из Мадрида в вип- аэропорту Внуково-2, было: – Ельцин отключил (снял с) от финансирования все союзные ведомства, включая нас, то есть МИД СССР.
Да, было такое. Взяв на себя бразды правления страной, в том числе и финансами, во время августовских трёх дней 1991 года, Ельцин так и оставил их за собой.
– Обращались к Горбачёву, но он сказал, звоните Ельцину, – закончил печальный свой рассказ Петровский.
 Я так и сделал. Ельцин словно бы ожидал моего звонка.
– Было, было, – пробурчал он. – Но с МИДом это Геращенко (председатель Центробанка) поторопился. Я скажу, чтобы отменил.
И после короткой паузы: – Но вообще-то ты имей в виду. Это сигнал.
Запомнилась ещё фраза, которой Ельцин посчитал нужным подбодрить меня, когда, оставив пост министра иностранных дел СССР, я собирался в Лондон, послом в Великобритании.
– Шеварднадзя есть Шеварднадзя, – сказал мне Ельцин, адресуясь к моему преемнику на час.
Впереди была третья посольская миссия, где судьба снова свела меня с Борисом Николаевичем. Он – уже в вожделенном положении первого лица, первого президента нового государства, Российской Федерации посетил Соединённое королевство дважды.
Первый раз – в ноябре 1992 года по пути в Нью-Йорк, на Генеральную Ассамблею ООН. Визит был рабочий. Второй раз он прилетел через несколько месяцев уже с официальным визитом и, соответственно, был принят с большей помпой.
На завтраке, данном от имени Королевы, он сидел по правую руку Её Величества, я, как посол, по левую, так что хорошо слышал разговор, вернее, обмен репликами между ними, через переводчиков, которые стояли за их креслами. Королева рассказывая о стране, о государственном устройстве  своего королевства, упомянула как само собой разумеющееся, что реальной власти она по конституции, собственно говоря, не имеет. Царствует, но не правит.
Ельцин категорически запротестовал.
– Ну нет, – сказал он, знакомо повышая голос, в котором прозвучала направленная непонятно на кого ярость:
– Мы с Вашим величеством первые лица. Вы – Королева, Я – Президент, и никто…
На Даунинг Стрит 10 обстановка была непринуждённее. Сторонам предстояло подписать соглашение о выделении Англией России многомиллионного в фунтах кредита. В приложении к основному документу фигурировал ряд крупных хозяйственно-экономических объектов, между которыми предстояло разделить эти немалые миллионы. Помню, что одним из объектов была московская городская телефонная сеть, которую предстояло реконструировать.
Ельцин мельком взглянул на бумаги.
– Значит. – спросил он как о чём-то решённом, – кредит будет не связанным?
И, не дожидаясь внятного ответа, кивнул, давая добро на подпись.
При обмене короткими речами с тогдашним премьером Мэйджером, он снова с некоторым торжеством повторил полюбившееся ему выражение «несвязанный кредит». Меж тем, первоначальный список объектов, под которые кредит и выдавался, был благополучно приложен к подписанному соглашению о связанном кредите без каких-либо вторжений в него.
Программа первого, рабочего визита в Лондон была столь плотной, что на посещение посольства оставалось перед отлётом не более получаса. Мы провели их стоя, с бокалами в руках.
– Вот первый раз делаю глоток в стенах р-р-одного посольства Р-р-р-росийской федерации, – прогудел наш высокий гость.
Когда мы с ним уже сидели в машине, локоть к локтю, открылась дверца первой кабины и туда буквально влетел переводчик из состава делегации, принося неразборчиво извинения за минутное опоздание.
– А мы с послом в переводе-то как будто не нуждаемся, – процедил, к моему удовольствию, Борис Николаевич, и переводчика словно ветром выдуло из машины.
Всю дорогу до Хитроу разогретый тёплым приёмом в посольстве Борис Николаевич рассказывал, как принимал из рук Горбачёва реквизиты власти, включая и ядерный чемоданчик.
– Только вот от сейфа генеральных секретарей отказался. А зачем мне это? Я Генсеком не был и не собираюсь.
– Но Вы с Горбачевым ещё увидитесь, конечно, – спросил я, чтобы как-то поддержать  разговор.
– А зачем? – удивился собеседник и, не дожидаясь ответа, продолжил рассказ о сейфе.
Случилось так, что с супругой Горбачева Раисой Максимовной я познакомился раньше, чем с ним самим, в ту пору, когда он был ещё партийным руководителем Ставропольского края.
Дело было в Сочи. Там в советские времена был санаторий, который официально назывался «Объединённые Сочи», а неофициально – Кремлёвка, поскольку предназначен он был для отдыха так называемой номенклатуры. Номенклатуры, я бы сказал, среднего ранга. Номенклатуру рангом повыше, подчеркну, не самую высокую, а повыше, размещали в корпусе люкс этого же санатория. Вот в этом корпусе, вернее, в его столовой, мы и провели с Раисой Максимовной и её дочкой две недели за одним столиком. Да, только за ним мы и виделись. Дело в том, что при санатории было два пляжа. Один для обитателей большого корпуса, другой – для гостей корпуса люкс. При этом у последних на пляже тоже были разные права. Замечу, раз уж к слову пришлось. Одним полотенце-простыню выдавали при входе на пляж, другим рекомендовали приносить необходимое с собой.
Я ходил на пляж «демократический». Там у меня были друзья, и Раиса Максимовна не без вызова расспрашивала, почему меня не видно на пляже люкс. И укоризненно покачивала головой по поводу игры не по правилам.
– Не здесь ли и собака зарыта? – подкалывали меня десять лет спустя помощники Горбачёва-Генсека, удивляясь тому, что он так долго держит меня в послах, в то время как молва куда только не назначала.
Убедиться, чем и кем была Раиса Максимовна для окружения мужа, мне довелось благодаря счастливому случаю, который мог бы обернуться служебными неприятностями. Я был в Москве и по посольским надобностям пришел на приём к давнему моему старшему другу Александру Николаевичу Яковлеву, который несколькими часами раньше на Пленуме ЦК КПСС был избран членом Политбюро. В самом начале нашей беседы ему позвонила по правительственному телефону Раиса Максимовна, поздравила с избранием, и между ними завязался долгий разговор, из которого я как невольный свидетель понял, что не так-то уж она далека была от мужних дел и забот, как можно об этом услышать и прочитать.
Но не это меня в тот отрезок времени волновало. Я не мог по законам служебного ритуала покинуть кабинет члена Политбюро, не закончив собеседования и не попрощавшись, но не мог и позволить себе опоздать на приём к премьер-министру, тогда это был Рыжков. Цейтнот.
Яковлев в ответ на мою жестикуляцию только разводил руками.   Казалось бы, чего проще: прервать, извинившись протокольно, разговор и сказать, что позвонит чуть попозже. Но на это у моего старшего друга куража не хватило, хотя он знал, что я опаздываю к премьеру. Зато мне пришлось в Кремле извиняться за опоздание перед премьером.
Представить образ Горбачёва в формате избранного мною жанра арабесок так же трудно, как это было с Бушем-старшим. Слишком они оба серьёзные люди и слишком мало их натура подвержена неконтролируемым эмоциональным выбросам. Но свидетелем пары всплесков Горбачева, один из которых имел самое прямое отношение ко мне, всё же довелось стать.
Начало моей мининделовской карьеры пришлось, помимо прочего, на дни особенно ожесточённых военных столкновений между Сербией Милошевича, которая всё ещё называлась Югославией, и Хорватией Франьо Туджмана. Я предложил Горбачёву пригласить обоих лидеров в Москву и попытаться принудить их к миру. Он не сразу, тем более что возражал его главный советник и советчик Черняев, но согласился.
Сторонами конфликта приглашение было принято без колебаний. По программе было так, что Горбачёв сначала, при моём, министра иностранных дел, участии, встречался с каждым из них отдельно. В поведении и манерах Туджмана я не отметил ничего привлекающего к себе внимание. Типичный западно-европейский с южноевропейским акцентом, со всех сторон обкатанный политик. Не сказать, чтобы политикан.
Милошевич же, когда он вошёл, настороженно вглядываясь в лица ожидавших его собеседников, напоминал посетителя цирка, который  нечаянно попал на арену. Постепенно, но не сразу, его настороженность, если не сказать набыченность, таяла, и покидал он кабинет молодцеватой походкой человека, приблизившегося к заветной цели.
– О,  гляди, – забыв о дипломатии, сказал Михаил Сергеевич, провожая взором уходящего: – Второй Борис Николаевич. Только умнее.
Результатом переговоров стало соглашение о перемирии, которое подписали лидеры республик и Горбачёв.
– О Франю, Франю, – словно в трансе, повторял Милошевич, касаясь плеча невозмутимого Туджмана.
Вскоре после этого независимость объявила Босния и Герцеговина, ФРГ её признало и только что вступившее в силу перемирие было оборвано.
Второй эпизод  имел место позднее и произошёл в кабинете министра иностранных дел, где мне в тот час предстояло передать бразды управления внешней политикой Эдуарду Шеварднадзе. Как оказалось, всего на две недели.
Раз нельзя было избавиться от МИДа, избавились от министра, который провозглашал: – Одна страна – одна внешняя политика.
Заодно и само ведомство переименовали. МИД стал министерством внешних сношений.
Прежде чем выйти в конференц–зал, к мидовскому люду, мы трое, Горбачев, Шеварднадзе и я, обсуждали в кабинете сценарий предстоящего действа. Впрочем, мы – это сильно сказано. Говорил, как всегда, один Горбачев: – Я сяду посредине. Ты, Эдуард, слева, Борис справа. Сначала я скажу о Борисе, потом о тебе. Потом ты… – Я, не выдержав, съехидничал: – А мне-то дадут слово сказать, Михаил Сергеевич?
И тут он произнёс, нет, выпалил фразу, ради которой я и рассказал всю эту историю: – Борис Дмитриевич, fuck you, ну не сыпь ты соль на раны…
И за эту столь неожиданную в его устах фразу я много готов был ему простить.
– А что, собственно, было ему прощать, – спрашивали те, кто либо прочитал об этом эпизоде в моих мемуарах, либо слышал о нем из моих уст. Но это особый разговор, который уже выходит за рамки арабесок.
Опережая возможные вопросы, чуть было не сказал, что с Путиным я не встречался. Но тут же был вынужден поправить сам себя. Году в 93 или 94 Жак Атали, тогда генеральный директор Евробанка, со штаб-квартирой в Лондоне, пригласил на ланч губернатора Ленинграда Анатолия Собчака, который, как и другие деятели либерально-демократического направления, тогда часто посещал британскую столицу. За столиком в ресторане мы сидели втроём, а чуть поодаль находился сотрудник мэра, который по кивку или повороту головы шефа доставал из большого портфеля, лежавшего  на соседнем стуле, различные бумаги и протягивал их боссу… Давал, если требовалось, пояснения.
Когда Путин стал медийной фигурой, я узнал в нём того сотрудника Собчака.
 
    VI

    НЕНУЖНАЯ ВОЙНА

Когда меня спрашивают об Украине сегодня, я говорю, что происходящее там сейчас и вокруг является результатом цепи преступлений, в том числе и военных, со стороны нынешних киевских властей, и череды ошибок российского руководства из серии «хотели как лучше…», а также других юридических и физических лиц, оказавшихся то невольно, то по собственному разумению, вернее неразумению, вовлечёнными в гибельный процесс, который, кажется, окончательно зашел в тупик.
     Но предшествовала всему ошибка, если не умысел, лидеров Евросоюза, которые своим проектом договора об ассоциации Украины с Сообществом поставили пусть и слабого, ничтожного, но всё же законного президента страны Януковича перед провокационной дилеммой: или-или. Или с ЕС, или с Россией.
     Это понуждение  к выбору оказалось гуттаперчевому Януковичу не под силу. Сначала он поддался соблазну одним росчерком пера превратить Украину в Европу, хотя она уже была и остаётся ей по определению, а затем, застеснявшись собственного легкомыслия, метнулся в сторону России, тем более что та, в лице её президента, готова была наградить за этот поворот на 180 градусов солидной скидкой на газ и 15-ю миллиардами долларов кредита, три из которых были предоставлены немедленно.
Но оказалось, что договоренности с первым лицом недостаточно.
     Не была просчитана до конца и реакция, обобщённо говоря, Запада, который не намеревался позволить птичке вылететь из клетки. И даже готов был, как Виктория Нуланд на Майдане, кормить её булочками в виде миллионных подачек на нужды не демократии, а оседлавших её демократов. На Майдан, в ноябре 2013 года, с одной стороны, пришли честные, порядочные люди, патриоты из самых разных социальных слоёв, остро осознававшие на собственной, так сказать, шкуре, что неладно что-то в украинском государстве.
     С другой – объявились силы, имя же им легион, которым нюх подсказал, что пробил их час и что лучшей возможности впрячь в колесницу своих национал-коррупционных интересов и коня, и трепетную лань, а проще говоря, и власть захватить под шумок, и заняться отмыванием неправедных дел и слов, накопившихся за два с лишним десятилетия незалежности, уже никогда не представится.
     Кого тут только не было: и поклонники Бандеры, и его УПА, и завсегдатаи предыдущих, сметавших друг друга постсоветских правительств, и заскучавшие экстремисты-националисты из западных и других регионов страны, и просто банальные уголовники и хулиганы…
     Отсюда надругательство над выкрикиваемыми лозунгами свободы и демократии, – насилие, вероломство, шантаж, демагогия, унижение сомневающихся, обман доверчивых…
     Если конвертировать эти отвлечённые понятия в реальные события, в факты и преступления, творившиеся на Майдане, то на авансцене окажутся и горящие покрышки, и снайперы, и коктейли Молотова, и повальное избиение  инакомыслящих, и захват официальных и общественных учреждений, и, на уровне воровской мовы, проклятия в сторону России, москалей, всех, кто не скачет под верёвочку заводил этой зловещей игры.
     Тем не менее, без откровенной поддержки Запада, своими силами Майдан и руководившая им на том этапе тройка из Яценюка, Кличко и Тягнибока плюс примкнувший к ним Порошенко, никогда не додавили бы Януковича до февральского 2014 соглашения, которое, по существу, отдавало власть в руки доморощенных бонапартистов.
     Согласившись было на февральский пакт, Янукович вместо того, чтобы стоять до конца и, если потребуется, погибнуть на рабочем месте как Сальвадор Альенде, предпочёл последовать тропой румынского диктатора Чаушеску, а затем и бросить свою страну, что было уже не ошибкой, а преступлением. Предательством, развязавшим руки узурпаторам, которые поспешили конвертироваться в законно выбранные органы власти. Аукнулось на Майдане, откликнулось на Юго-востоке страны, в Донбассе.
     Бесчинства новых правителей Украины, облечённая  в правовые акты решимость киевской власти украинофицировать жителей Донецка, Луганска и других городов и весей, везде, где это ещё не было сделано их предшественниками, то есть всё то, что они соборно называли и называют дорогой в Европу, вызвало в регионе мощную волну сопротивления.
     Так столкнулись две изначально неравные, хотя бы уже в количественных параметрах, силы, правая и неправая, где в долговременном измерении преимущество массы по определению было и остаётся на стороне неправой.
     Те бедствия, которым подвергла население Юго-востока Украины так называемая антитеррористическая операция, не сравнимы ни с чем, что имело место в Европе после окончания Второй мировой войны. Перед её ужасами, перед смертной данью, которую она собирает ежедневно и ежечасно, бледнеют даже бомбардировки НАТО Сербии.
     Глядя на руины, в которые превращаются многие города и сёла шахтёрского Донбасса, вчитываясь с болью в страшные цифры погибших и раненых со всех сторон, маясь душой о почти миллионе беженцев в Россию, преимущественно женщин и детей, уходивших из родного дома чуть ли не в чём мать родила, о пенсионерах и семьях с детьми, которые из-за полной финансовой и экономической блокады региона получают и без того грошовые пенсии и социальную и медицинскую помощь, осознаёшь, что, сколько бы ни говорилось о перемирии, о прекращении огня, о женевских и минских соглашениях, этим противоборствующим сторонам за стол переговоров уже не сесть, оружие молчать не заставить.
     А раз так – впереди медленное и неумолимое, не знающее исключений, вымирание целого региона. Агония миллионов, которым уже неважно,
кто и откуда стреляет, убивает и разрушает, лишь бы прекратились  незамедлительно их страдания, бедствия и лишения.  
Печальная истина заключается в том, что несколько миллионов жителей Донбасса медленно гибнут, оказавшись заложниками геополитических интересов противоборствующих политических сил, из которых каждая тянет в свою сторону и ни одна, в отличие от матери из Кавказского мелового круга, не собирается выпускать вожделенный трофей из рук.
Переговоры идут не о существе дела, а о переговорах. Как в одной притче про Швецию: во всём мире люди собираются на митинг, конференцию, встречу, чтобы договориться  решить какой-то вопрос, а в Швеции они собираются для того, чтобы условиться о сроках проведения следующей встречи.  
Выход один – вмешательство со стороны. Этой стороной, согласовав свои усилия, могут и обязаны стать, позабыв распри, Россия, Евросоюз и Соединённые Штаты. Для этого им не нужно ничего, кроме общей политической воли.
Историческая память побуждает вспомнить события сравнительно недавних лет, самое начало 90-х годов прошлого века, Мадридскую конференцию по Ближнему Востоку в ноябре 1991 года и дорогу к ней. Советский Союз и США, отложив в сторону личные пристрастия и возложив на себя несладкие обязанности сопредседателей мирного процесса, смогли принудить  Израиль и группу арабских стран впервые с начала кровавого конфликта сесть в мадридском королевском дворце за стол переговоров, что в той обстановке само по себе уже было результатом. Но они о многом и  договорились...
     Достижению исторического на тот момент компромисса послужило, помимо прочего, то, что сопредседатели как бы поменялись ролями. Соединённые Штаты подталкивали к трудным, но требуемым уступкам Израиль, Советский Союз – арабов. Этим лично занимались Горбачёв и Буш-старший, оставившие все прочие заботы и прибывшие в столицу Испании. А что были за заботы у Горбачёва тогда – мир хорошо помнит.
Мне, тогда министру иностранных дел СССР, выпала честь вступительным словом открыть Конференцию.
Как бы жёстко ни поворачивались потом события, особенно когда один из сопредседателей, Советский Союз, ушёл с исторической арены, мадридские договорённости остались в памяти народов притягательным прецедентом, подтверждением того, что при наличии доброй воли и трезвого разума даже люди способны творить чудеса.
Так хочется верить: если те, от кого зависит остановить конвейер смерти и разрушений, смогут хотя бы на миг именно так оценить существо дела, поставить себя хотя бы мысленно на место ни в чём не повинных жертв этой войны, совесть одних и то, что от неё осталось у других, подскажет правильные решения и продиктует немедленные и неотложные не на один день действия: прекращение войны и восстановление разрушенного. Остальное приложится.
     Хотел бы надеяться, что тому служит и эта статья.
РИА Новости, декабрь 2014

VII

ДОКОЛЕ?

Да, мир расколот. Да, Запад, чокнутый Крымом, ведёт гибридную войну против России. Россия исходит из надёжно апробированного тезиса, что лучшая оборона – это наступление. Стороны не дают спуска друг другу. Санкции и контрсанкции. В чужом пиру похмелье для российских атлетов, скопом обвинённых в пристрастии к допингу. Баррикады на границах Евросоюза и внутри его, которые, вопреки многовековому обыкновению с одним исключением в виде Берлинской стены, воздвигаются не протестантами и бунтарями, а власть предержащими против беженцев.
Всё так, и было бы безумием предположить, что кто-то из лидеров хотя бы одного из пары сотен легитимных государств не выразил бы французскому президенту, его парламенту и народу глубокого и искреннего сострадания в связи с трагическими событиями «чёрной пятницы» 13 ноября 2015 года. И, в отличие от многих других драматических событий, которыми, увы, богаты текущие дни на планете, невозможно представить, что кто- то из нормальных обитателей её высказал бы отличную от очевидной и неоспоримой точку зрения на происшедшее. При том, что даже роковая гибель редакции Charlie Hebdo или катастрофа российского лайнера над Синаем родили со временем далеко не однозначные отклики.
Значит, есть у нас, землян, что-то общее, объединяющее, такое, перед чем любые разногласия и противоречия, споры и раздоры, неразрешимые, казалось бы, конфликты, отступают далеко на задний план.
     Так почему же мы ждём, когда что-то ужасное в очередной раз свершится, чтобы  в очередной раз предложить жертвам и пострадавшим свои объятия и заговорить с новой силой о необходимости единства? И почему так быстро остывают эти благие намерения?
     Под «мы» я имею в виду и лидеров стран и народов, президентов, премьеров, королевских особ, руководителей международных организаций и сообществ, с одной стороны, и так называемых простых людей, тех, кто в первую очередь и страдает от земного несовершенства. Когда раздались взрывы на парижском стадионе… первым, кто покинул его, под охраной той самой стражи, которая прошляпила террористов, предоставив сотням болельщиков самим решать свою судьбу, был тогдашний президент страны  Оланд.
Как тут не вспомнить, что первого марта 1881 года Александр Второй, российский император, оставшись невредимым после первой бомбы, брошенной под ноги его коня, остался на месте трагедии, чтобы облегчить страдания поверженных ею погибнуть от второй бомбы.
     Так неужели снова всё повторится! Будет сказан миллион слов гнева и сострадания, лягут сотни тысяч цветов у входов во французские посольства во всех странах мира, лидеры стран и международных сообществ соберутся на чрезвычайные встречи и саммиты, будут введены ещё более жесткие меры безопасности при входе в аэропорты и официальные учреждения, а по существу, всё останется без изменения!?
     И будет так же литься кровь в Сирии или Йемене, и в Донбассе люди по-прежнему будут гибнуть от шального снаряда или мины и ютиться, старые и малые, в разбомбленных жилищах.
     И миллионы беженцев, жертвы затеянных Соединёнными Штатами ближневосточных цветных революций, которые с удовольствием были утилизированы изуверами Игила, будут по-прежнему в отчаянии стучаться в символические двери Евросоюза, а они будут отнюдь не виртуально, а всё решительнее захлопываться перед ними?
Доколе?
Саммит Большой двадцатки уже на носу, а время встречи Обамы и Путина всё ещё не намечено.
Не настало ли время снова, как в 1985 году, обратиться к манифесту Эйнштейна и Бертрана Рассела, утверждавших со знанием дела, что в наступивший ядерный век, которому не видно конца, спасти человечество от полного уничтожения может только осознание глобальной смертельной опасности?

Америка и Россия услышали друг друга

Тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. «Путину в большей степени удалось сдвинуть Обаму с его заранее подготовленных  и эшелонированных позиций, чем Обаме Путина», – утверждает последний министр иностранных дел СССР Борис Панкин в эксклюзивной статье для RI». В этом, всего из одной фразы утверждении, заключён, по моему убеждению, главный смысл той политической и дипломатической дуэли, которая имела место в 28 сентября в городе Нью- Йорке и состояла из двух раундов: обмена речами с высокой трибуны ГА ООН и полуторачасовой встречи президентов практически один на один. Переводчики не в счёт.
В борьбе с мировым злом ИГ Америка согласилась не отвлекаться на смену режима в Сирии.
О чём президенты говорили с трибуны, всем известно. Информация о переговорах сравнительно скудная, но ясно, что, по крайней мере, одним ключевым вопросом была Сирия и всё, что вокруг неё.
В чём же заключаются эта подвижка или подвижки, если они действительно имели место?
Со стороны Америки они очевидны. Их на следующий день после дипломатическо-психологической схватки лидеров двух стран озвучил Госсекретарь США Джон Керри. И для этого ему тоже не понадобилось более двух фраз.
– Мы, сказал он, – изменили наш подход к этой проблеме, потому что наш нынешний подход не работает. Немедленное избавление от Асада невозможно и нежелательно, потому что оно чревато взрывом внутри, что радикально усложнит борьбу с главным нашим врагом – Исламским государством. Вопрос о государственном устройстве страны и его демократизации можно будет решить в ходе многоступенчатых политических переговоров.
Каждый, кто хотя бы одним глазком следит за развитием событий в Сирии, без подсказок и комментариев понимает, что означает такое самокритическое заявление члена высшего руководства супердержавы, претендующей на роль безусловного и единственного лидера мирового сообщества.
Безоговорочное согласие на участие России в воздушной войне с мировым злом в лице ИГИЛ уже само собой вытекало из основополагающего заявления Штатов. А то, что Керри озаботился организацией обмена военной информацией, дабы воздушные войска США и России не повредили друг другу, лишь подтверждает прагматический характер заявлений госсекретаря.
Россия, как теперь модно говорить, услышала Америку. В заявлениях официальных лиц отчётливее зазвучали слова о необходимости политических компромиссов. И это – не что иное, как подвижка с российской стороны. Нанесение первых авиаударов по позициям ИГИЛ стало открытием того фронта, о котором ещё неделю назад в Кремле предпочитали рассуждать в самых туманных выражениях, особенно на высшем и высоком уровнях. Уже через день после встречи двух лидеров Путин как Верховный главнокомандующий Российскими Вооружёнными силами отдал приказ о начале военных действий, получив на это требуемое законом согласие Верхней палаты национального парламента. Подтвердилась русская пословица: медленно запрягаем, быстро едем.

Байден объяснил Порошенко, как договариваться с Россией?

Что касается второго «яблока раздора», то с трибуны ООН президенты привычно озвучили свои знакомо несовпадающие точки зрения на положение в Украине и Донбассе, чем дали пищу мириадам пессимистических и скептических комментариев политиков и журналистов.
Информация о разговорах по этой проблеме на двусторонней встрече была ещё скуднее, чем по поводу Сирии.
Однако и здесь потепление, пусть даже и не оттепель, не заставило себя долго ждать. В Минске члены многосторонней Контактной группы парафировали соглашение об отводе вооружений малого калибра от линии соприкосновения воюющих сторон. И глава ОБСЕ, обычно малоразговорчивый и избегающий прямолинейных заявлений, громогласно и недвусмысленно подтвердил и приветствовал этот факт. Донецкий и луганский лидеры уже и подписали соглашение. А то, что украинской стороне не удастся от этого уклониться, и, даст бог, от его исполнения, даже если и очень захочется, подтверждает встреча Порошенко в Нью-Йорке с вице-президентом США Байденом, который вслед за ОБСЕ бурно поддержал драгоценный документ.

Отдадим Обаме должное

Итак, сдвиги налицо. И достижение их говорит в пользу Обамы не меньше, чем в пользу Путина. Попробую расшифровать эту антиномию. Тупо стоять на своём всегда легче, когда словесными ударами обмениваешься с оппонентом, глаголя с трибуны. Независимо от того, прав ты или не прав. Труднее, когда говоришь с ним с глазу на глаз. Правда, и тут подавляющее большинство переговорщиков предпочитает во что бы то ни стало держаться за своё, по доброму и давнему русскому обычаю: плюй в глаза, всё божья роса. Внимая не столько аргументам оппонента, сколько полученным инструкциям. И не надо думать, что таковых, пусть и не в хрестоматийной форме, не было у Обамы. И, тем не менее, он нашёл в себе силы прислушаться к аргументам собеседника, и не только прислушаться, но и отреагировать на них конструктивно.
– Не устоял перед лицом очевидного? Совесть не позволила?
Назовите меня романтиком, но я отвечаю на эти вопросы утвердительно.
Ведь в том же сирийском вопросе и ежу понятно, что фокусироваться сейчас на свержении Асада вместо того, чтобы объединиться в борьбе против абсолютного зла – значит подрывать основы современного мироустройства, подвергать сомнению те самые универсальные ценности, за которые стоишь.
И, может быть, потому и колебались Обама и его окружение, прежде чем предложить Путину встречу, что понимали, как трудно будет выстоять перед неопровержимыми фактами и логикой, ответить на его вопрос: – Вы хоть сами-то понимаете, что натворили?

Спасибо тебе, юбилей ООН

Есть motto, определяющее, чем отличается политик от государственного деятеля: государственный деятель думает о благе страны и народа её, а политик – о предстоящих выборах.
Скажут, а где же Обама раньше был?
Тут можно только поблагодарить Провидение, что оно в такую горячую пору подгадало с 70-летием Организации Объединённых Наций со всеми славными и горькими уроками её существования, событием, на которое сам бог велел национальным лидерам планеты собраться под крышей знаменитого небоскрёба и, отбросив в сторону мелкое и второстепенное, обиды и амбиции, спесь и подобострастие, обратиться к вечному, непреходящему.
В такой ситуации лидеры двух великих стран просто не смогли бы уклониться от разговора «по душам», даже если бы очень этого захотели. Но они захотели другого.
Но я эту подсказку Провидения толковал бы расширительно. Она ещё раз говорит, что даже плохой мир лучше хорошей ссоры, что отцы-создатели ООН во главу угла всех её институтов и процедур заложили принцип переговоров, контактов, согласований, взаимовыгодности, поисков компромисса и достижения консенсуса, что уравнивает в правах все без исключения страны-члены этой организации, великие и малые, в количественном отношении, я имею в виду, и тем самым прокладывает путь к результатам.
Не будем, однако, идеалистами, мечтателями. Права правами, а вес весом.
Могут же, когда захотят, договариваться.
Интернет-ресурс «Russia Insider», 2015

VIII

ОБОРОТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ

      – По щучьему велению, по моему хотению, – обеспечьте достойной человеческого существования квартирой Наталью Калинину, мать-одиночку из села Шивия, которое было полностью уничтожено степным пожаром весной 2015 года. Её дочка пойдет в этом году в первый класс.
    – Сотрите с лица земли чудовищную свалку мусора на полигоне Кучино, в округе Балашиха Московской области. Этот монстр, вольготно раскинувшийся на пятидесяти гектарах земли близ деревни Фенино,  отравляет своими испарениями всё живое вокруг.
      – Окажите немедленно всю необходимую и возможную медицинскую помощь страдающей раком четвёртой степени девушке Дарье из заполярного города Апатиты, где недавно закрыли больницу. Это – в городе с населением в 55 тысяч человек.
– Избавьте Валентину Сосковскую, жительницу села Краснокумское  Ставропольского края, от унизительной и дорогостоящей бюрократической процедуры, необходимой якобы для получения компенсации, полагающейся ей по случаю утраты имущества из-за наводнения.
    – Расселите и уничтожьте вагон-городки в поселении Нагань Ханты-мансийского округа, которые в ранге ущербного жилья стоят ниже даже аварийного и ветхого, то есть таковым вообще не считаются и оттого не попадают ни в какие программы расселения.
    – Примите меры, чтобы очистить от загрязнения угольной пылью порт Находка и вокруг него.
– Ликвидируйте, и немедленно, многомиллионную и многомесячную задолженность администрации Нижнетагильского завода изоляционных изделий (Свердловская область) перед его работниками, которых ни много ни мало, а 195 человек.
– Обеспечьте достойной человека квартирой живущую в бараке женщину в Ижевске. Приеду к ней в гости.
Надо ли напоминать, что всё порученное было исполнено, обеспечено, восстановлено, произведено, закрыто, только не по щучьему велению и хотению, а по указаниям и распоряжениям Президента России Владимира Путина, данным в ходе его Прямой линии и позже.
     И не в сказке волшебной всё это случилось, а на нашей грешной российской земле перед лицом всё фиксирующих телевизионных камер и всё слышащих радиомикрофонов, то есть на глазах всего честного российского люда. И тех, кто за рубежом.

Это – одна сторона медали. А теперь поговорим о другой.
      Без иронических ремарок в соцсетях, да и в традиционных СМИ, без скептических усмешек, разумеется, не обошлось. И, положа руку на сердце, были, были на то основания: мол, помогли десятку людей, а просьб и обращений было под пару миллионов. И трудно предположить, что эти миллионы хотели лишь пожелать здоровья президенту или поблагодарить его за что-то, хотя и для этого были у многих поводы.
     Скорее всего, и там открылись бы, да уже и открываются проблемы, нужды, тяготы и страдания, сопоставимые с теми немногими, до которых дотянулась рука и воля президента.
Да и за каждым из рассмотренных и, казалось бы, исключительных случаев тянется, невооружённым глазом видно, шлейф проблем, затрагивающих самые насущные, кричащие нужды огромных масс населения, которые годами ждут своего решения.

     Всё так. Но другую сторону медали я вижу не в том, что лишь  единицы получили немедленную помощь, порадуемся за них, а в том, что благодаря этой Прямой линии, хотели этого её организаторы или нет, открылась неприглядная действительность, которую уже нельзя ни скрыть, ни отрицать.
 – Нужен полный пересмотр всех наших взглядов на социализм, –примерно так, кажется, говорил Ленин, вводя НЭП.
Нужен радикальный пересмотр подхода сегодняшней власти к удовлетворению элементарных нужд основной массы населения, которые фактически весь постсоветский период решались и решаются по остаточному принципу.
Уровень зарплат, пенсий, образование, медицина, система дошкольных учреждений, дороги, ЖКХ, социальные службы… Всё, всё, что и показала снова, но на этот раз честно, откровенно Прямая линия, отчаянно требует внимания к себе.
Первый канал уже многие годы привычно обвиняют в заданности, перестраховке при организации телеобщения президента со всероссийской  аудиторией, когда, мол, право задать вопрос, обратиться принародно к главе государства предоставляется заранее отобранным самым проверенным и надёжным, тем, кто не подведёт. Что ж, она и в этот раз давала о себе знать, эта заорганизованность, только острие её было направлено в другую, противоположную сторону, преимущество отдано, почти по Достоевскому, униженным и обделённым.
И нет наверняка больнее проблемы, чем отсутствие достойного человеческого существования жилья, а то и вообще крыши над головой. О чём говорить, если руководитель государства признаёт и не раз, что львиная доля жилого фонда в стране, как это ни называй – ветхое ли, аварийное ли  жильё, непригодно для нормального существования.
Всё, что показала нам Прямая линия, стало выразительной иллюстрацией к словам Президента, взывающей к нему и всем, кто управляет страной.
Жилище и жизнь – слова одного корня.
Совершили же блиц-чудо с техническим перевооружением военно-оборонной сферы. Умеем, стало быть. Теперь проблема жилья ждёт такого же рукотворного чуда, и не в туманной перспективе, а сегодня, сейчас.
Казалось бы, не имеет себе равных по масштабу реновационный проект по переселению людей из пятиэтажек, к которому приступает Москва, но и он охватывает лишь малую долю имеющейся в стране потребности. И чтобы повернуть и повернуться лицом к ней, одной и даже дюжиной Прямых линий не обойдёшься. Решение жилищной проблемы должно стать национальной идеей. Нужно всенародное движение, и при организации его не грех обратиться как к собственному опыту в прошлом и настоящем, так и  оглянуться вокруг себя, посмотреть на достижения других стран. И здесь весьма поучительным окажется пример Швеции. Неслучайно пришедшие в начале 30-х годов к власти социал-демократы назвали свою, только ещё в зачатке существующую модель общества Народным домом. Folkhemmet. И словно для того, чтобы доказать, что это не просто лозунг, правительство провело через парламент и осуществило программу «Миллион квартир». Это в стране, население которой насчитывало в ту пору меньше восьми миллионов. Сейчас мало кто берётся оспаривать ту истину, что не будь этой программы, реализация которой наложила глубокий отпечаток на все сферы жизни и деятельности в стране, не удалось бы создать перелом в решении проблемы, самой жгучей для всех народов планеты. Не было бы и тех условий, в которых сейчас живёт народ.
На грани двух столетий, ушедшего и нынешнего, на тысячу жителей в Швеции приходилось 470 жилищ. В среднем на одно жилище – 2,2 человека. На одного человека приходится в среднем 47 квадратных метров. Если сын или дочь старше 18 лет продолжают жить с родителями, они считаются нуждающимися в жилье.
При этом мало кто соглашается с тем, что достигнут идеал.
…Прямая линия президента высветила ещё одну сторону дела, и это, быть может, самый важный её результат. Стало окончательно ясно, что призыв и потребность повернуться лицом к народу и его повседневным  нуждам не доходят, не воспринимаются адекватно теми, к кому они обращены, – бюрократией местной, региональной и федеральной. Эти не так воспитаны, не на то заточены. Для них макроэкономическая стабильность, то есть гарантия от  народных волнений, как и возможность пресечь их в зародыше в случае риска, – Новый завет. Им бы в бюджете дебит с кредитом свести. За счёт кого – не важно. И не случайно, наверное, в ходе четырёхчасового марафона почти не звучали с обеих сторон такие слова как «министр», и, кажется ни разу не прозвучало слово «премьер-министр»…
Не лучшим образом выглядели и губернаторы. Ведь что ни случай, то хроника, рецидив, беспрепятственно, месяцами и годами развивавшийся  в шаговой доступности от губернаторского ока. До тех пор, пока не остановилось на нём око государево.
Губернатор Подмосковья при первых же признаках начальственной грозы перенёс срок закрытия полигона с мусором с 2021 года на 2019 и гордился этим. Но когда уж совсем порохом запахло, поставил запретительные знаки на воротах Кучино уже на следующий день после «Прямой линии».
Словом, Всероссийского народного фронта на них нету.
РИА Новости, 2017

IX

ЧТО БЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ
(Из выступления Бориса Панкина на Х Съезде российских журналистов, 2012)

Такое событие, как Всероссийский съезд журналистов, поневоле влечёт к обобщениям. Тем более если из девяти прошедших уже съездов ты впервые присутствуешь на этом, десятом.
В 60-ые годы был очень популярен фельетонист Леонид Лиходеев, неподражаемый мастер этого исчезнувшего, увы, со страниц сегодняшних СМИ жанра. Был он сотрудником «Литературки», но работы, отвергнутые там из-за их остроты, приносил в «Комсомолку».
– Борис Дмитриевич, – любил он повторять, когда в моём кабинете мы поджидали сигнальный экземпляр уже подписанного мною номера c очередным его «гвоздём», – запомните: что бы ни случилось, всё будет наоборот.
Запомнился этот и ещё один его афоризм:
     – Хуже всего, когда хорошо делают то, чего вообще не надо было делать.
     Годы идут, ушёл вместе с ними и Лёня Лиходеев, но мне всё больше кажется, что эти два его мотто можно было бы поставить эпиграфом к ненаписанной ещё повести о том, что же с нами произошло – хорошего и плохого – за последние четверть века, то есть с начала перестройки.
О хорошем здесь уже было много и хорошо сказано.
Сегодня – об издержках. И немалых.
Борьба за свободу слова для всех обернулась со временем  вседозволенностью для себя и затыканием рта другим. Инако-от тебя-мыслящие стали именоваться уже не диссидентами, а нерукопожатными.
Здесь выступал сегодня Николай Сванидзе. Много правильных слов сказал о свободе печати и праве на собственное мнение для каждого, но я своими ушами слышал, какими словами поносил он на «Эхо Москвы» не согласных с ним слушателей.
Бессодержательные афоризмы вроде «Политическая проституция меняет профессию» заменяют мысль, а пафос – аргументацию.
     Или вспомним недавний прямой эфир с Зеленским на канале «Россия один». Пресловутые Джигурда и Волочкова чуть горло друг другу не перегрызли в споре о том, кто из них, в компании с Анисиной и Басковым, и раньше и искусней другой пары разделся на глазах у телекамеры. Кому, стало быть, принадлежит право  первородства, а кому чечевичная похлёбка.
Родился новый стиль, с его полублатным языком, пренебрежением к фактам, спешкой прокукарекать, неумеренными поношениями и натужными восхищениями, которые и в этом зале сегодня звучали, вымученными заголовками-каламбурами, этим наваждением газетных полос и сайтов интернета. Дня, вспоминаю, не прошло со времени Бостонской трагедии в США, где прогремели взрывы во время традиционного марафона, а уже промелькнул аншлаг: «Добегались до теракта».
     Читательские дискуссии, которыми даже в авторитарную пору славилась  «Комсомолка», – только что вышла очередная книга с письмами читателей 60х годов, – превратились в перебранку, а на каналах телевидения  и в рукопашную.
     Зазвучали словесные штампы, унижающие достоинство целых человеческих общностей, возрастных, этнических, социальных, политических. Особенно не повезло нашим недавним ещё согражданам и соотечественникам, которых переименовали в «гастарбайтеры», лица такой-то геонациональности, а то и просто в «чурки». Гонения на нелегальных поневоле иммигрантов выглядят в СМИ как восстановление законности. Об их мытарствах рассказывают так, будто речь идёт о существах заведомо второго сорта.
И не будем тешить себя иллюзиями. Этот стиль продиктован не идеологией, к примеру, либеральной, левой или националистической. Он навязан рынком, и на суррогате говорят, им пишут и козыряют представители всех политических воззрений от высокоинтеллектуальных и свободолюбивых Хакамады или Латыниной, того же Сванидзе, до главного редактора журнала «Однако» или обозревателей «Газеты.ру». Да и политики, начиная с самого верха, платят щедрую дань этому дурному вкусу.
В ранние девяностые, которые многим  и сегодня представляются эрой, полной свободы, вчера ещё бюджетные, но уже вырвавшие право писать, говорить и показывать что захочется, старые и новорождённые СМИ стали добычей дикого, непонятно откуда взявшегося племени олигархов, которые дозволяли ставшим их собственностью СМИ всё, кроме посягательства на репутацию и интересы их владельцев. Вспомним циничное заявление Чубайса: – Как нет свободы? У нас каждый орган печати свободен поносить кого угодно, кроме своего хозяина. Но того разнесёт кто-нибудь другой. В результате ни один из них от разоблачений не застрахован. Все равны.
«Не вся правда –  двойной обман», читаем в «Запретных дневниках» Ольги Берггольц от 25 декабря 39 года.
     И английская присяга требует: правду, только правду и всю правду.
     Олигархи приходили и уходили, хозяева, единоличные и коллективные менялись или сохранялись, а принцип оставался. Собственность, будь то индустриальный гигант или скромное средство массовой информации, – это рынок, а у рынка свои законы. В погоне за рейтингом мы тешим себя мыслью, что удовлетворяем вкусы и интересы  аудитории, а на самом деле создаём их, точнее не создаём, а заимствуем из-за бугра и в доводимом до абсурда виде насаждаем.
Вспомним ещё раз Лиходеева. Отстаивая в годы перестройки своё достоинство, которое часто попиралось в советскую пору казёнными организациями, журналисты попали в ещё более унизительную зависимость от своих редакционных боссов, чем это было в советские времена. А сами боссы в той же, если не в большей зависимости находятся от своих невидимых хозяев. Правомерность всего этого нам не так давно популярно разъяснил, выступая на факультете журналистики, один из замов Министерства связи РФ Волин, который, несмотря на бурю протестов по поводу его откровений, в студенческой журналистской аудитории, преспокойно продолжает сеять разумное, доброе, вечное, но только на свой лад.
     В результате имеем то, что имеем. И у меня, к примеру, нет рецептов и кардинальных мер, как из этого положения выйти, хотя я и осознаю, что дело швах.
    Есть, впрочем, один старомодный совет, обращённый и к самому себе, – стараться, во что бы то ни стало, жить по совести, не по лжи, как призывал Солженицын. В конце-то концов, мы все знаем ответ на вопрос Маяковского «что такое хорошо и  что такое плохо». Это гораздо шире, чем те или иные политические или идеологические воззрения.
Полезно и взглянуть  окрест себя.
Далеко не всё, что мы заимствуем из-за рубежа, плохо, вопреки тому, что, шарахнувшись в другую сторону, стали у нас снова твердить, когда пора бездумного увлечения всем и вся западным схлынула.
Возьмём, например, институт омбудсмана, который наиболее полно зарекомендовал себя в Швеции и который я начал продвигать в тогда ещё Советский Союз с первых лет своего посольствования в этой стране.
Что ни говори, а институт уполномоченных по правам человека и по правам детей уже укоренился в нашей жизни. Не настало ли время обратиться к институту прессомбудсмана, который тоже был рождён в Швеции?
Мне уже доводилось писать о нём и в «Российской газете», и в профессиональном журнале для медиа «Среда», и в моей книге «Шведский дом и его обитатели».
Упустить такой счастливый случай, как съезд журналистов, было бы непростительно. Почему я и попросил слово.
Этот институт был учреждён в Швеции по инициативе и силами и средствами самих журналистов с единственной целью: вступаться за честь и достоинство тех, кого СМИ могут незаслуженно скомпрометировать, умышленно или ненароком.
Дело в том, что Швеция была первой страной, которая приняла акт о свободе печати (1766 год).
Сейчас шведское законодательство в этой сфере самое либеральное. К числу немногих ограничений относится лишь подстрекательство к мятежу и госизмена, что полтора века уже не вставало в повестку дня. Даже порнография не наказывается (а зря) по шведским законам, за исключением особых случаев. Но это не означает, что она поощряется.
Не потому ли тронутые таким доверием шведские журналисты в лице своих органов печати и информации, а также различных добровольных объединений, сочли за благо позаботиться о самоограничении и системе мер относительно тех своих собратьев, индивидуальных или коллективных, которые способны соблазниться и злоупотребить доверием?
Здесь ещё в 1916 году создали  Кодекс журналистской этики, здравствующий и поныне и обязательный для всех юридических и частных лиц, подвизающихся в этой сфере.
    – Требования этического кодекса сдерживают нас больше, чем перспектива судебного разбирательства, – можно услышать от журналистов и редакторов.
Другие говорят: не в законе и не в кодексе дело, когда мы отказываемся публиковать ту или иную статью с соблазнительными подробностями частной жизни. Порядочность останавливает.
Один из пресс-омбудсменов, с которым приходилось беседовать, говорил мне: «Кодекс журналистской этики для меня и мой маленький закон, и Библия.
А в 1969 году было учреждено Бюро омбудсмена по прессе для широкой общественности…
Два примера его деятельности.
     Когда журнал для сплетников «Вижу и слышу» посредством фотомонтажа изобразил кронпринцессу Викторию в более чем лёгком одеянии фотомодели, королевский двор обратился не в суд, а к ПО. Тот рекомендовал виновникам письменно ответить на августейший протест и послал извинения редакции принцессе, которая их приняла. Журналу было рекомендовано на своих же страницах поместить рекомендацию ПО и не без юмора посоветовано придерживаться того, что они видят и слышат, а не фантазировать. И главное – думать.
В другом случае массовая вечерняя газета изобразила известного тележурналиста чуть ли не умирающим от СПИДа.
 – Я чувствовал себя так, словно меня изнасиловали, – писал он пресс-омбудсману. Под удар была поставлена карьера, семейная жизнь, всё...
Через две недели газета на полполосы поставила извинение на первой странице: «Прости нас, Марк».
Статистика показывает, что судебного разбирательства в Швеции в случае конфликтов стараются избежать не только обидчики, но и истцы.
Это неслучайно. Судьи, с молоком матери впитавшие уважение к свободе слова, когда дело доходит до суда, лишь в одном из трёх случаев решают дело в пользу истца. ПО как человек этой среды к промашкам коллег относится более сурово.
Кстати, во многих странах омбудсманы существуют и в редакциях. Мой сын Алексей, который сидит в этом зале, работая несколько лет назад редактором раздела «Мнения и комментарии» газеты «Известия», по согласованию со своим главным редактором исполнял обязанности омбудсмана. И был даже наделён правом публично признавать ошибки редакции. Уверяю вас, что если бы такая функция существовала в «Московском комсомольце», опубликовавшем статью о «политических проститутках«, не потянулась бы рука депутата Исаева к Твиттеру, где он напозволял себе ещё больше, чем редакция МК. Не было бы последовавшей склоки, позорящей все участвующие в ней стороны. А хуже всего, что болезненным рикошетом она ударила по всему медиасообществу.
В результате, когда смотришь  на сегодняшние взаимоотношения власти,  прессы и её аудитории с позиций собственного журналистского, редакторского и дипломатического опыта, всё чаще хочется спросить:  не сами ли мы виноваты в том, что, в конечном счёте, именно нас начинают третировать соответствующим образом? В конце концов, по ту сторону «стенки» находятся такие же люди, как и мы. Они не лучше, но и не хуже нас с вами.

X

НУЖНА ЛИ РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ?

Да, нужна! И именно сверху! И в верхах. Недавнее ежегодное послание президента Федеральному собранию лишь укрепило уверенность в этом.
Почему революция? Потому что для основной массы населения условия повседневной жизни по разным причинам становятся с каждым днём всё менее терпимыми.
Хотите убедиться? Смотрите главные российские телеканалы, слушайте радио… Да, да, не оппозиционные программы и ресурсы типа «Эха Москвы», «Дождя» и иже с ними, которых заботит только свобода слова, с коей, заполучив её, не знают что и делать, а СМИ мэйнстрима. Скорее всего, даже не отдавая себе в том отчёта, а просто ведя репортажи с места события или ЧП, они volens nolens свидетельствуют о зияющих провалах в здравоохранении, об опошлении образования, особенно высшего, о росте безработицы, явной и скрытой, об уязвимости судейской системы и ставших нормой покушениях правительства на социальные льготы и выплаты мало- и среднеимущим, о труднопредставимом, но растущем разрыве в доходах самых и самых слоёв населения, о засилье бюрократии снизу-доверху, на каждом казённом этаже, каждый со своей ценой.
     Об этом гласят публикуемые регулярно данные опросов общественного мнения, неумолимая статистика, об этом шумят витии на расплодившихся сверх меры ток-шоу на всех каналах. Да что шоу?! Мы из уст президента слышим, что львиная доля всего жилья в России ущербна, непригодна для достойного существования человека, как ни назови эту непригодность: ветхое, требующее капремонта, опасное для жизни и здоровья…
«Жизнь» и «жильё» – слова одного корня. Нет жилья – нет и достойной человека, human being, жизни.
Поразительно, но факт: те же публичные фигуры, что твердят нам на одном телеканале о воодушевляющих успехах на внешнеполитическом, обороны и безопасности  направлениях, таких, что не могут оставить равнодушным самого отсталого россиянина, перейдя в другую программу, на другом канале, а то и на том же самом, рисуют не менее убедительно то бедственное состояние, в котором обретается всё растущее число их соотечественников.
Теперь о том, почему «сверху». Я бы ещё уточнил: не вообще «сверху», а с самого верху, с точечного верху, говоря современным языком. Революция от Президента, от Путина. Мирная революция, бескровная, поспешу уточнить.
Почему Путин?
     Да потому, во-первых, что испокон веков, начиная с Великого князя Владимира Красно Солнышко, заменившего язычество христианством, только революции сверху и только мирные приносили на Руси успех.
Потому, во-вторых, что из всей так называемой «правящей элиты» сегодняшней, только ему одному, Путину, она действительно необходима. Только ему и ещё тем самым восьмидесяти с лишним процентам населения, которые от раза к разу заявляют о доверии президенту, несмотря на все упомянутые выше обстоятельства. Эта цифра, эти 80 с гаком процентов и есть мандат, понуждение, если хотите, к проведению мирной революции сверху, которая только и может принести стране реальное оздоровление.
Почему нынешнее состояние опасно прежде всего для Путина? Да потому, во-первых, что своим очевидным автократизмом, добровольным принятием всех рычагов и штурвалов управления на себя он автоматически выдаёт индульгенцию тем, кто рядом с ним на вершинах власти, всем этим… Впрочем, обойдёмся без фамилий, слишком много места они бы заняли. Они и так на слуху, имена тех, кто послушно исполняет, а порою лишь делает  вид, что исполняет его волю и предписания, которые сплошь и рядом сами же искусно подсказывают.
     Если обозначить одной фразой, это те, для кого пресловутая макроэкономическая стабильность – священная корова, а экономический рост – что красная тряпка для быка.
Те, кого мы почему-то называем элитой, хотя известно, что элита это нечто лучшее, а не худшее, все не слишком-то густые достижения и прежде всего во внешнеполитической сфере, охотно приписывают шефу, ему и только ему, давая тем самым понять, что и все напасти тоже от него. Ведь без него никто пальцем, ни в ту, ни в другую сторону не шевельнёт.
Случись что, их, сподвижников, на Западе примут с распростёртыми объятиями. Ведь всем известно, что они на деле были и остаются  проводниками в России либерально-экономического дискурса, милого  сердцу доминирующих на Западе сил. И только из разумной предусмотрительности, как премудрые пескари, не показывают, откуда уши растут.
И недаром они так тщательно выбирают выражения, когда вынуждены вслед за Президентом что-то вякнуть публично по поводу бяки Запада. Должность или, если хотите, профессия президента ли, премьера ли, монарха, словом, верховного правителя – одна из самых опасных в мире. За примерами далеко не надо ходить, и самый близкий из них – казус Януковича. Но не только он.
Взрыв, который на фоне сегодняшних 80 процентов представляется абсолютно невероятным (не забудем, например, эффект взятия Алеппо и уникальный контракт «Роснефти» с Катаром), может в любой момент чёрной меткой громыхнуть и справа и слева, и сверху и снизу. И тут же получить подпитку со стороны. Неслучайно уже с первых дней своего правления, начавшегося шестнадцать лет назад, Путин позаботился о мерах, которые бы не дали вспыхнувшему спонтанно в одном, двух, трёх местах пламени распространиться словно лесной пожар по всей стране. Как грибы стали возникать и умножаться силовые структуры.
Началось с инструмента мягкой силы – с налоговых служб. В поддержку им – служба налоговых приставов, и, как венец творения, – выбивающие долги коллекторы, от которых, как от опричников Ивана Грозного, гарцевавших с пристёгнутой к седлу собачьей головой, страдает уже чуть ли не четверть населения…
Спецназы, ОМОН, полиция и теперь ещё Президентская гвардия.
Добавьте сюда неисчислимую рать бодигардов, которыми поспешили в изобилии обзавестись в постсоветской России официальные лица и денежные мешки.
С годами, однако, явилось понимание, что все эти силовики и их службы – оружие обоюдоострое. Как ядерная бомба. Пока её не трогают – она самим фактом своего существования служит страховкой от большой войны. Но попробуйте прибегнуть к ней,– камня на камне не останется.
Словом,  нравится кому-то Путин или нет, но сегодня только у него при его абсолютной власти  есть сила и возможности сменить курс. И только у него (внимание!) есть императив, решающая мотивировка, которая побуждает искать выход дома, коллективно, с народом. С народом, а не с элитой. Будет хорошо народу, так же будет и ему.
Появились уже и первые приметы наступающей революции сверху. В их числе – прививка обществу в виде Общероссийского народного фронта,  который неслучайно именно Фронтом и назван, и отнюдь не случайно ведёт себя по отношению к бюрократам и коррупционерам по-боевому.
Перетряска на основе вновь принятого закона состава Государственной думы. Свежая кровь.
Отнесём сюда и задержание и арест министра экономики Алексея Улюкаева, вслед за рядом других особ такого же уровня. Как сказано в послании, «невзирая на лица».
Один из столпов либерально-экономического блока в правительстве привлечён к ответственности за попытку получить двухмиллионную в долларах взятку за поглощение одной государственной корпорации другой.
Ещё один сигнал: принародная выволочка бюрократам, протянувшим руку за высшим в стране научным званием академика РАН.
Тут попало и тем, кто баллотировался, и тем, кто позаботился о благополучном избрании представителей «нужных» ведомств и членов собственных, академических семей.
     Жаль лишь, что, как всегда, оказались и без вины виноватые. Лес рубят…
     И, наконец, вернусь к тому, с чего начал, – ежегодное, от первого декабря шестнадцатого года послание президента российскому парламенту, в котором уже прозвучали и услышаны  нотки нарастающего крещендо.
Время покажет, как уверяют нас на ток-шоу Первого канала, имеем ли мы дело со спонтанными выплесками эмоций, волевыми вспышками или же, как прочитал послание президента Никита Михалков, дан зелёный свет генеральной уборке дома.
Сайт Зиновьевского клуба в РИА Новости, 2016

XI

К ПРОБЛЕМЕ МИГРАЦИИ: ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА

Прежде чем рассказывать о ситуации с мигрантами в Швеции, хочу сделать несколько общих замечаний о волнующей меня проблеме миграции, которая стала, на мой взгляд, одним из главных вызовов современному человечеству.
    Часто слышишь, что цивилизационные сдвиги трактуются как нечто неизбежное, чуть ли не фатальное. Этот социальный феномен сравнивают с землетрясениями, наводнениями или цунами. Общее здесь лишь в том, что ни от тех, ни от других явлений нельзя отмахнуться, спрятать голову подмышкой. Но, в отличие от природных стихий, миграция людских масс – рукотворна. Она как вызывается действиями человеческих рук и воли, так ими же может быть управляема.    
Природные стихии всегда существовали и будут существовать, как и «роевое движение» (Лев Толстой) в фауне. Они и впрямь непредсказуемы и неотвратимы. Миграция же, тоже вроде бы стихийное движение людских масс, какой эпохи ни коснись, целиком  зависит от ситуации в отдельных геополитических социумах. В нашу эру глобализации и ядерного вооружения  с особой неодолимой силой заявляет о себе всеобщая взаимозависимость. В Секторе Газа аукнется – в Соединённых Штатах откликнется. Есть поговорка, что наши недостатки – продолжение наших достоинств. Что верно в отношении одного человека, то справедливо и в отношении всего человечества.
Сначала великие географические открытия нарушили естественное развитие обществ в странах, которые много позднее стали называть «третьим миром». Столетиями позже потомки Колумба и других конквистадоров, желая искупить вину своих предков, привнесли в те же континенты и страны (тут в первую очередь хочется назвать Африку) универсальные общечеловеческие ценности, выработанные Западом. И удивлялись невосприимчивости к ним аборигенов.                   
     Но вот парадокс: познание и признание ценностей отнюдь не однозначно удовлетворению возникших, вернее, осознанных под их влиянием, потребностей, которые для большинства людей в развивающихся странах (к их числу теперь относят и бывший Советский Союз) оказались недоступными у себя дома. Стало очевидно, что есть другая жизнь, и, сколь бы скептично об этой жизни ни говорили, миллионы знают, что хуже чем у них – быть не может. И отправляются в путь.
Это движение на Запад, этот напор будет продолжаться и нарастать. Никакими границами и репрессиями его не остановишь. Только – другой, мудрой и тонкой  политикой.
      Сообщения СМИ о затонувших кораблях, набитых обманутыми беженцами, о контейнерах с задохнувшимися беглецами, о городских руинах, заселённых цыганскими таборами, стали уже обыденностью. Так же, как оборотная сторона медали – теле- и радиорепортажи о бесцеремонности и экстремизме новограждан, достигших берегов земли обетованной. Долги, которые на протяжении столетий наделали конквистадоры, короли, завоеватели, выплачивать приходится сегодняшнему населению западных стран.
     Та же картина на территории распавшегося в одну ночь Советского Союза, на тех просторах, которые Лев Гумилёв называл «кормящим и вмещающим пространством» для более чем сотни народов и этносов. Вожделенная для сов- и партократов независимость с национальными гимнами, спецсамолётами и легионами министров обернулась трагедией для основной массы населения в бывших союзных республиках. В изнемогающую от собственных бед Россию, прежде всего в изъеденную коррупцией Москву, как в Мекку, движутся полчища недавних сограждан, ныне иностранцев, обзываемых «гастарбайтерами» (этот термин, кстати, давно забыт в странах Евросоюза).  
Бороться с природными бедствиями, хочешь не хочешь, приходится в основном постфактум. А вот последствия социальных, миграционных пандемий можно и предвидеть, и предотвращать.
     
      Швеция, которую даже сами шведы часто называют маленькой страной, с её «Шведской моделью», родившейся восемь десятков лет назад, во многих сферах человеческой жизни и деятельности продолжает служить примером остальным. Её подход к решению миграционных проблем – не исключение.  
      …Давно уж не видела страна таких мощных демонстраций и митингов. Небывалый случай: на экранах телевизоров можно было видеть стоящих рядом и испытывающих явно одинаковые эмоции лидеров «самой буржуазной» умеренно-коалиционной партии и левой (бывшей коммунистической). Как сообщали информационные агентства, Швеция вышла, чтобы выразить протест против растущей активности расистских организаций, которые стали представлять нешуточную угрозу демократии.
Непосредственным поводом стал прогремевший ночью взрыв в городе Евле, в помещении одной из профсоюзных организаций. Ранее в одном из пригородов Стокгольма был убит активист этой же организации, в связи с чем полиция арестовала трёх молодых людей, причислявших себя к одному из многочисленных, увы, неонацистских объединений.
За год перед этим ультра-националисты подожгли дискотеку во втором по величине городе страны – Гётеборге, в результате чего погибло около ста молодых людей, в большинстве – из семей иммигрантов. Главный лозунг неонацистов: «Швеция – для шведов!»
Страна, при упоминании которой всегда присутствует слово «стабильность», пережила, тем не менее, за последние полтора столетия несколько мощных отливов и приливов населения. Эмиграцию и иммиграцию. На стыке XIX и XX веков почти миллион двести тысяч шведов, то есть одна пятая тогдашнего населения Швеции, покинули родину в поисках счастья и удачи в основном в Соединённых Штатах.
Поздние, двадцатые годы, совпавшие с приходом к власти социал-демократов, отмечены, наоборот, притоком населения, это были иммигранты, бежавшие из гитлеровской Германии. Именно тогда был принят первый акт об иностранцах, который впервые сформулировал условия помощи тем, кто искал политического убежища. После начала Второй мировой войны оно предоставлялось практически каждому, кто его запрашивал. Послевоенные годы, характерные бурным ростом экономики, породили потребность в рабочей силе – страна стала принимать иностранных рабочих. Преимущественно из Финляндии и других североевропейских стран, переживших фашистскую оккупацию.
В середине 70-х Швеция щедро распахнула двери для ищущих политического убежища граждан Ирана, Чили, Аргентины, Эфиопии, стран Восточной и Центральной Европы, курдов из Ирака и Турции, жителей балтийских республик СССР... Одновременно были сформулированы три краеугольных принципа иммиграционной политики: равенство (равные возможности, права и обязанности для иммигрантов и коренного населения), свобода культурного выбора (хочешь – становись, образно говоря, шведом, хочешь – сохраняй своё этническое первородство), сотрудничество и солидарность.
В начале 90-х в берега Швеции ударила новая иммиграционная волна мощностью чуть ли не в двести тысяч человек – в основном тех, кто искал спасения от следовавших одна за другой этнических войн в быстро становящейся «бывшей» Югославии. С тех пор основной акцент делается именно на приёме лиц, покидающих свои страны под угрозой преследований и дискриминации.
С началом нового века хлынули новые потоки бегущих от войны – из  Афганистана и Ирака. Особая статья – Косовские сербы.

Все эти десятилетия органы власти Швеции, исполнительной и законодательной, с прилежностью муравьёв трудились над созданием стройной и, казалось бы, с достаточным запасом прочности системы содействия всем разновидностям иммигрантов. В области социальной защиты, политики на рынке труда и обеспечения жильём на них распространяются те же конституционные нормы, что и на коренных жителей страны. Для многочисленных национальных иммигрантских организаций учреждены специальные гранты. Существуют субсидируемые правительством газеты для иммигрантов. На радио и телевидении введены регулярные программы на языках национальных меньшинств. Библиотекам выделяются специальные фонды для закупок на таких языках литературы и периодики.
Словом, если, согласно статистике, ещё в начале прошлого века Швеция обреталась среди стран, где число иностранцев было минимальным, что, возможно, объяснялось её расположением на окраине Европы, то в 80-х годах шведы неожиданно превратились в общество многонациональной и многоязычной культуры.
Привычка следовать, порой даже с чрезмерным педантизмом, тому, что декларируется, стала второй натурой шведа. В последние годы суровая реальность подвергает эту вторую натуру серьёзным испытаниям. Если в семидесятые годы, когда формировалась современная иммиграционная политика, вклад иммигрантов в развитие шведского общества составлял, по расчётам, шесть миллиардов крон и превышал затраченные на них обществом средства, то ближе к нашим дням безвозвратные субсидии им в самых разных формах составляют в год более 20 миллиардов крон, то есть почти два с половиной миллиарда долларов.
Естественно, каждая политическая сила и каждый человек реагируют на эту ситуацию по-своему. Тихий саботаж вроде дискриминации при приёме на работу и  в специализированные учебные заведения стал всё чаще подкрепляться «горячим» – нападения на «не-шведов», демонстрации скинхедов, утихомиривать которых выходила даже Астрид Линдгрен, погромы, поджоги и даже убийства. Порой волна ксенофобии поражала целые города, как, например, 50-тысячный Тролльхэттан…
Среди иммигрантов же, которым, разумеется, достаётся не самая выигрышная работа, распространён соблазн пожить, пусть и поневоле, за счёт государственных пособий: уровень безработицы среди них подскочил с 5 процентов в 1990 году до 20 с лишним при среднем проценте по стране около 8-ми.
Всё заметнее стихийно сложившаяся сегрегация, когда в окружении Стокгольма и других крупных городов стали появляться жилые анклавы, чуть ли не на сто процентов состоящие из иммигрантов из стран третьего мира. Со своим бытом и нравами.
Теория столкнулась с практикой. Что сильнее – принципы или рутина? Какого рода благоразумие одержит верх в наметившейся конфронтации – высшего толка или житейское?
…С бывшей беженкой из Ирана, ныне шведской писательницей Азар Малуньян мы познакомились в самолёте, летевшем на остров Родос, где нам предстояло участвовать в конференции, организованной расположенным на острове Международным центром писателей и переводчиков. Выступление Азар, бежавшей с риском для жизни через Турцию в Швецию от режима имама Хомейни в 1982 году, так и называлось: «Пишущая в изгнании». Она говорила о том великом чувстве, которое испытывает человек, оказавшийся в объятиях демократии, где нет ни гражданской, ни какой-либо иной войны, нет запрета говорить и писать то, что думаешь. Вспоминала первые, особенно тяжкие разочарования, когда чей-то взгляд, а то и реплика нет-нет да и напомнят тебе, что ты здесь всё-таки чужая. Бывает, не только «человек с улицы«, но и интеллектуалы не видят или не хотят видеть разницы между тобой и твоими преследователями дома: «Ты из Ирана – и этим всё сказано. Поневоле покажется небо с овчинку».
Обо всём этом Азар написала в книге, которая и сделала её, библиотекаря из Тегерана, писателем. Успех книги «Разрозненные заметки» принёс долгожданное облегчение. Теперь уж никто не упрекнёт Азар в том, что она заняла место безработного шведа и ест чужой хлеб. Не предложит ей, библиотекарю с университетским образованием, место мойщика лифтов. Шведские СМИ с сочувствием делали акцент именно на том, что ей, бывшей беженке, не нравится в северном Королевстве…
Как в 30-е годы в социальной сфере, когда начало строительства «общего дома для всех шведов« оказалось тестом для самой человеческой натуры, так и теперь Швеция начала нового тысячелетия – испытательный полигон, на этот раз – жизнеспособности гуманных намерений в области этнической.
Исход этих испытаний отнюдь не предрешён. И вот в доказательство – контрастный пример.
…Родной отец убил дочь выстрелом из револьвера на пороге собственного дома, куда она, уже несколько лет жившая самостоятельно, пришла навестить мать и сестёр. Сообщения о трагедии вытеснили из эфира и со страниц газет все другие новости.
Сюжетно добавить к происшедшему было почти нечего. Долго искать преступника не пришлось. Он сам сдался властям. Ни сожаления, ни угрызений совести в его признании не было. Только чувство гордости оттого, что попранная честь семьи была защищена, и виновница её поругания, его дочь Фадима Сахиндаль, курдская девушка, осмелившаяся полюбить шведа и даже собиравшаяся за него замуж, была казнена. Убийство чести.         
    Швеция тогда вновь, уже в который раз после американской трагедии 11 сентября 2001 года, превратилась в дискуссионный клуб. Из радио- и телевизионных студий, из клубов и кафе споры и страсти выплеснулись на улицы и площади:
Премьер-министр предложил рассматривать случившееся как трагический инцидент и «не катить бочку», как он выразился, на всю систему: не Швеция ли известна либерализмом своих иммиграционных законов, непоказной заботой о беженцах?!
Да, в Швеции заботятся не только о самом необходимом, как кров над головой и пропитание беженцев, но и о таких, казалось бы, деталях, как возможность каждому школьнику, изучая шведский, совершенствовать и свой родной язык. В школах преподают на 60 языках.
     Это – с одной стороны, а с другой… на митингах и в эфире  звучало: «Целые этнические группы ощущают себя на обочине общества. Ни о каком сближении коренного населения и приезжих не идёт даже речи».
Когда кипели страсти по поводу убийства отцом своей дочери, мне невольно вспомнилась состоявшаяся за несколько дней до трагедии пресс-конференция в шведском МИДе, которую вместе с дипломатами проводили учёные-эксперты. «Известно ли вам, что пренебрежение к выходцам из третьих стран часто начинается со школы, находит отражение в поведении учителей и на страницах иных учебников?» – задал вопрос журналист телеграфного агентства одной из африканских стран. И уважаемые эксперты смогли в ответ лишь развести покаянно руками.
Словно бы в одночасье взорам открылось всё то, чего раньше не замечали. И даже то, чего, может быть, ещё и не существует. Таков уж шведский менталитет. В критические моменты здесь предпочитают скорее преувеличить опасность, чем недооценить её. И готовиться к встрече с ней – заново.
…Если до сих пор предметом озабоченности властей, общественности, правозащитных организаций являлись, как правило, пережитки шовинизма (почти забытое слово) в поведении титульной нации, которые всё ещё ощутимо дают о себе знать даже в славящейся своей терпимостью и уважением к правам человека Швеции, то Уппсальское «убийство чести» показало, что у медали есть и другая сторона. Бежавшие от гражданских войн, этнических и религиозных междоусобиц люди не спешат, а порой просто не способны воспринять законы и правила оказавшей им гостеприимство страны. Говорилось в те дни, что поведение главы иммигрантской семьи, мужчины, возможно, объясняется не только его приверженностью своим национальным канонам, но и тем, что господство над родней, над женщинами – это всё, что ему остаётся для самоутверждения в условиях жизни на пособие, перед лицом безработицы. Вспоминали даже, что многие из иммигрантов старшего поколения вовсе считают шведское влияние тлетворным.
И вот развитое общество стоит бессильным и растерянным перед лицом этого феномена. Налицо – сложный запутанный узел проблем, взбухающий, как тесто на дрожжах. Дрожжах глобализации, которая всё смешала и ничего ещё не уложила на планете. Этот узел не разрубишь ни «зачистками» в Чечне или Косово, ни казематами Гуантанамо. Будь то Афганистан или Палестина, Ирак или Северный Кавказ, Киргизия или Ферганская долина.
Становится всё очевидней, что этот узел надо не рубить, а распутывать. Дело не столько в «борьбе миров», сколько в переплетении миллионов судеб, во всё усложняющейся формуле их сосуществования, когда в силу даже не военного, а именно социального доминирования одной цивилизации над другой последняя чувствует себя ущербной и защищается как может, в том числе и такими уродливыми, варварскими способами, как убийство дочери отцом, нападение на башни-близнецы или взрывы террористов-смертников. Дело тут не в масштабах событий, а в их природе.
Вот ещё одна антиномия наших дней.
     С одной стороны, горячей картофелиной является сегодня  в Швеции судьба беженцев-детей из Ирака и Афганистана, прибывающих в Европу без родителей. Ежегодная квота ЕС – сто тысяч человек. На долю Швеции приходится две с половиной тысячи, в то время как развёрнутая ранее для этого государством система была рассчитана всего на 300 человек. Власти обратились за содействием  к руководству муниципалитетов, которые здесь называются коммунами, к частному бизнесу. Ну а пока детей устраивают, врачи-психологи бьются над тем, чтобы они не впали в депрессию, первые же признаки каковой вызвали целый переполох в СМИ и правозащитных организациях.
С другой стороны, на недавних выборах в шведский парламент (риксдаг) партия «Шведские демократы», которую все здесь дружно называют ксенофобской, впервые за современную историю страны перешагнула 4%-ный барьер и получила 20 мест в парламенте, которые при равенстве основных политических сил позволяют ей заниматься политическими спекуляциями. Бывают такие моменты, когда, согласно опросам общественного мнения, эта ксенофобская партия вообще выходит на второе место, сразу после социал-демократов.
Проблема не из простых, и порой перед её противоречиями останавливаются в недоумении самые авторитетные политики и эксперты.
     Однако не надо думать, что только «униженные и оскорблённые» тянутся в Швецию. Это ещё один аспект проблемы, который могу проиллюстрировать личным примером.
Так, в наших с женой отношениях со Швецией наступил некогда  момент, когда захотелось, забыв о чинах и возрасте, всерьёз заняться шведским языком. И вот решили мы обратиться в Народный университет, который делает погоду в этой сфере.
Там нам обрадовались, но предложили не курсы, как всем, а индивидуальные уроки. Понятно – почему. Из деликатности. Я и сам мог чувствовать себя неловко среди начинающих, в основном молодёжи, да и их могло сковывать присутствие столь «высокопоставленной пары». И всё же мы выбрали курсы. Если делать, то делать по большому, как гласил однажды аншлаг на развороте номера «Комсомолки» в целинную пору.
Самым волнующим был первый урок. Точнее, его ожидание. Но ни одного соотечественника в группе не оказалось, а другим слушателям ни наши имена, ни лица ничего как будто бы не говорили. Преподаватели, Маргит и Бенгт, спасибо им, ничем нас не выделяли.
Итак, нас было четырнадцать разновозрастных учеников, когда мы собрались впервые, но уже на следующий день стало тринадцать – один из трёх молодых голландцев, обнаружив, что за обучение надо платить, раз он не беженец и не просит о политическом убежище, на очередной урок не пришёл.
На первом же занятии нам вручили по учебнику. Фактурой бумаги и цветами обложки он напоминал сливочное мороженое, посыпанное шафраном. Каждая его страница таила открытие. Наши сокурсники просто не замечали, как вместе со словарным запасом и грамматическими премудростями  впитывали знания о стране и людях. И сколько провинций в Швеции, и что представляет из себя средний швед, и что в Швеции самое лучшее, и что – самое худшее. И как шведы едят, как они приветствуют и благодарят друг друга.
Один из уроков назывался «Почему ты учишь шведский?» Мы прилежно отвечали, и это помогло нам ближе познакомиться друг с другом. Артистичному ирландцу Петеру, который приехал в Стокгольм делать театральную карьеру, язык нужен для контактов с артистами и хореографами. Английского, на котором они все говорят, ему уже не хватает.  Итальянец Феличе, гостиничный менеджер, направлен на учёбу компанией, которая готовит экспансию на шведский туристический рынок. У начинающего бизнесмена Патрика из США здесь – «самбу», так называют супруга или супругу, когда брак не зарегистрирован. Самбу в переводе – «живущие вместе». Словом, гражданский брак.
Художница-гречанка Лили замужем за шведом-дантистом, который достался ей после его первой жены – румынки с двумя взрослыми детьми.  Англичанка Мари, специалист по социальным вопросам, как она сама себя отрекомендовала, со второго урока стала писать на доске по-шведски адреса музеев, вернисажей и кинотеатров, которые предлагалось посетить сообща.
Я приходил на занятия, взбудораженный с самого утра драматичными новостями из Афганистана, Ирака, Киргизии,  Таджикистана... И наше маленькое дружное сообщество, вместившее столько стран, языков и наций, казалось мне тем идеалом, к которому человечество должно стремиться. Как легко люди сближаются, находят общий язык и интересы, если они не обременены ни расовыми, ни социальными предрассудками, ни завистью, ни заведомым недоверием.
Смуглая канадка Джой, по происхождению – из Шри-Ланки, вместе с другой нашей соученицей решили увенчать курсы уикендом в Санкт-Петербурге. На пароходе российской компании, который я, будучи послом в Швеции, ставил когда-то на линию и который всё ещё называется  «Ильич». Потребовались мои советы и консультации. Из северной столицы России Джой прислала нам открытку домой, благо все мы обменялись адресами.
К концу занятий художница Лили вдруг подошла с экземпляром моей книги, ставшей бестселлером в Швеции, и попросила автограф. Сказала, что «Cто оборванных дней» будет первой книгой, которую она прочитает на шведском.  
                                
* * *
Напоследок хотел бы напомнить «секрет процветания в мире», о котором говорил великий американский учёный Джон Ролз: «Обеспечьте уровень жизни, достойный человека, самым уязвимым слоям общества, а в остальном каждый пусть живёт как он хочет и может».
Скажете: утопия? Но если осознать всерьёз всю опасность грозящих нам цивилизационных вызовов, то человечество в целом сможет  реализовать этот в общем-то простой «секрет». Другого выхода у нас просто нет.
Журнал «Миграция XXI век», 2012

    XII

НОВЫЕ СТАРООБРЯДЦЫ НА ЭКРАНЕ ТЕЛЕВИЗОРА
Свобода или управляемый хаос?

    В одной из старых книг рассказывается о дискуссии, которую при дворе временщицы царевны Софьи, сводной сестры Петра Великого, старообрядцы вели с никонианцами, сторонниками религиозных реформ.
    – Несмотря на то, что царственный Кремль держался новых взглядов, приверженцев старины было весьма много, – пишет автор. – И вот 5 июля 1682 года толпы раскольников хлынули в Кремль. Впереди шли учителя с книгами, образами, налоями, зажжёнными свечами, распевая крикливыми голосами духовные гимны. У многих за пазухами были камни. Староверы наполняли площадку перед Грановитой палатой, разложили свои налои, развернули книги, расставили образа и объявили, что не уйдут отсюда, пока не будет им дозволено прение о вере с самим патриархом.
    Царевна Софья решила допустить прение. Самый решительный из расколоучителей, поп-расстрига Никита, прозванный Пустосвятом, а за ним и другие грамотеи, выбранные из стрельцов, вошли через Красное крыльцо в Грановитую палату. Тут произошла, несмотря на присутствие царей (Петр и Иван. – БП) и царского семейства, безобразная сцена. Патриарх был старик не очень сильно учёный, Афанасий – архиепископ Холмогорский – хотел было его поддержать, но Никита накинулся на него, схватил его за бороду и рвал её так ожесточенно, что выбранные стрельцы едва могли оттащить Никиту. Прения продолжались. Царевна и цари вышли из Грановитой палаты. Никита же и раскольники, выйдя на Красное крыльцо, кричали народу: «Победили, победили! По-нашему веруйте». Народ, ожидавший конца прений, оставался в недоумении».
    Это вам ничего не напоминает? Мне так даже очень. Достаточно включить телевизор или войти в интернет, как «потянет порохом от всех границ» (Маяковский), то бишь каналов и страниц. И первое, что бросается в глаза, – расплодившиеся, как кролики, ток-шоу. Почему, собственно, ток-шоу, а не более привычные нашему уху и взгляду, хоть и тоже заимствованные некогда, диспут, дискуссия… Почему не спор, наконец, – исконно, кажется, русское слово?
    По иронии судьбы, однако, именно ток-шоу, то есть показной разговор, если перевести буквально с англо-американского, лучше всего подходит для обозначения того суматошного, что происходит в телестудиях, везде в одном и том же духе, как бы это ни называли: Время ли покажет, Место ли встречи, Особая ли статья, Процесс или 60 минут и Вечера с Соловьёвым.
    На памяти и другая аналогия, ближе к нашим временам. Когда в Китае под правящей четвёркой, во главе которой стояла вдова Мао, заколебалась почва, её участники рискнули пойти на примирение со своим главным противником, Дэн Сяо Пином. В качестве акта доброй воли пригласили его в  правительственную ложу послушать одну из опер вдовы, которые в ту пору служили чем-то вроде «Лебединого озера» на наших телеэкранах в критических ситуациях.
    Минут через пятнадцать после начала представления Дэн  поднялся с кресла и, не сказав ни слова, пошёл к выходу. Сфинкс. Ошарашенные хозяева бросились за ним.
     – Что случилось?
    – Спать нельзя – шумно, – ответствовал он. – Слушать нельзя – противно.
     Скажут, что по сравнению с Дэном мы, сидящие у телеэкрана, в более выгодном положении – в случае чего всегда можем переключить канал.
    Соглашусь, но лишь отчасти. Если вы смените канал в начале одного шоу, то тут же попадёте на финал другого. И нет никакой гарантии, что, прибегнув к пульту ещё раз, не нападёте на кульминацию  третьего и так далее.
    Более того. Это будут те же темы, кочующие с канала на канал, а зачастую и дублирующие друг друга. За немногими исключениями, это наверняка будет либо про Сирию, либо про Украину, фаворит-тема, а заодно уж Донбасс и его самопровозглашённые республики, Крым, Ближний Восток оптом или в розницу. Здесь помимо, Сирии, – Ливия, Ирак, Йемен… Ради них даже Израиль и Палестина задвинуты куда-то с глаз телезрителя. До поры до времени.
    «Наконец скажу» – не для того, чтобы сообщить ему что-то новое, а для того, чтобы подивиться вместе с ним ещё раз и воскликнуть: знакомые все лица! Нет даже смысла их, кочующих из программы в программу, называть. Достаточно привести в систему. С российской стороны тут будут и рьяные державники, и патриоты, и просто лояльные власти публичные фигуры,  и те, кого привычно уже называют пятой колонной – либералы, или либерасты.
    И – из-за рубежа самые многочисленные постоянные гости – украинцы. И тоже – разномастные. Одни до упора лояльны современным украинским властям, другие – совсем наоборот.
РИА Новости, 2017

Раздел II

В МИРЕ ПРЕКРАСНОГО

I

«НОВЫЙ МИР» И ДРУГИЕ
Послесловие к новомировским «Дневникам» Алексея Кондратовича, заместителя главного редактора (Твардовский) журнала. 2011

Звонила журналистка Л. Графова из «Комсомолки». Жалуется и гордится:
    – Работать стало трудно. Теперь мы сравнялись с вами в ошибках.
Я ответил:
– Пожалуй, ещё не сравнялись. До нас далеко.

Эти строки читатель найдёт в Дневнике Алексея Ивановича Кондратовича за 1967 год. 6 июля.
И, не будь этой записи, я, быть может, и не смог бы принять заманчивое предложение составителей и издателей этой книги написать к ней послесловие.
Да и не послесловие это, в котором после исчерпывающего предисловия Андрея Туркова просто нет нужды, а всего лишь несколько личных впечатлений от уникальной работы, которая, наконец-то, спустя сорок лет, стараниями взыскующих истины людей в полном объёме выходит к читателю. Личные впечатления, навеянные невольной причастностью к событиям и личностям, упомянутым в Дневниках.
Алексея Ивановича уже давно нет с нами. А Лида Графова, слава богу, жива, здорова и с прежней силой привержена духу свободы, гуманизма, справедливости… Сегодня она известная в стране и за ее пределами журналистка, видная общественная деятельница, которая стоит во главе всероссийской общественной организации оппозиционной направленности, заботящейся о поддержке миллионов граждан бывшего СССР, чей гражданский статус пострадал в результате распада страны. И это означает, что звонок её Кондратовичу 6 июля 1967 года не был случайностью.
Речь же у них шла о публикации в «Комсомольской правде», коей я в ту пору имел честь быть главным редактором, статьи двух правдистов, подзабытый уже термин, Лена Карпинского и Фёдора Бурлацкого «На пути к премьере».
     К тому, что случилось с этой статьей и со всеми причастными к её появлению в печати, Кондратович возвращается ещё не раз.
– На отдалении времени, – записывает он спустя несколько лет, – этот эпизод идеологической жизни может показаться ерундовым, мелким. В «Комсомольской правде» появилась статья о театре. Никакого якобинства в ней не было. Авторы статьи, кстати, достаточно умеренные люди…
И вот они сочинили некую статью, в которой попытались сказать, что отдельным театрам и некоторым постановкам вредит неквалифицированное вмешательство, чрезмерная опека и администрирование… А эпизод был такой, о котором говорили всё лето 67 года. Взрыв, Карпинского сняли, Бурлацкого – тоже, слухи утверждали, что снят и зав. отделом литературы Щербаков… полетел и главный редактор Панкин. В общем, шум невероятнейший.
Я рассказал А.Т. о снятии Карпинского и Бурлацкого.
А.Т. спросил, о чём у них были статьи. Потом:
– Как у нас хотят, чтобы люди не думали. Не думали. Как будто это возможно.
Что касается содержания статьи, то, как отмечает Кондратович, руководство  страны (а в дело действительно вовлеклись и Фурцева, тогда министр Культуры, и Суслов, и Брежнев, которых представлять не надо) увидело в ней ни больше ни меньше – покушение на священное право партии, провозглашённое ещё Лениным, руководить, читай, командовать  литературой и искусством. Смертельный грех.
Что касается обрушившихся кар, то они отражали дух наступившего времени Брежнева, с его нелюбовью к крайностям. Из «Правды» Карпинского и Бурлацкого убрали. Но первого отправили при этом в «Известия», а второго во Всесоюзный институт социологии (ИСКАН), созданный и руководимый академиком Алексеем Матвеичевым Румянцевым, который годом раньше и сам пострадал, будучи уволен с поста главного редактора «Правды» за написанную им статью – опять же, о положении в литературе. Под доброй рукой Румянцева институт превращался в отстойник для проштрафившихся идеологически.
Щербаков был освобождён от должности редактора отдела литературы, но назначен на вновь созданную должность обозревателя «Комсомолки», равноценную той, что обрёл в «Известиях» Карпинский.
     Панкину, то есть автору этих строк, в последнюю минуту, благодаря маневрам тогдашнего главы  отдела пропаганды ЦК КПСС Яковлева, А.Н. как его стали звать в эпоху перестройки, увольнение заменили строгим выговором.
     Стоит уточнить и то, как попала статья в «Комсомолку». На самом деле Лен её принес к нам после того, как ее отвергли сначала в «Правде», потом в «Литературке», где амбивалентный Чаковский сказал: – Вот если бы сразу нам принеcли, тогда бы другое дело. А после отказа «Правды« не можем.
    – Я показал ее Панкину, она ему понравилась, и он её напечатал, – лаконично ответил на вопрос Лен Карпинский в одном из своих радиоинтервью в период перестройки, когда он стал одной из ключевых фигур происходящих перемен.
Меж тем, на заседании редколлегии трое из девяти её членов, в том числе и один из заместителей главного высказались против публикации статьи.
Другими словами, то, что с высот знающего себе цену «Нового мира» выглядело нечаянным эпизодом, нам представлялось вызовом неким идеологическим догмам. Сдаётся, что власти именно так это и поняли.
В добавление к принятым мерам ЦК партии прислал нам еще и «комиссара»,  Феликса Овчаренко, создав для него должность третьего заместителя главного редактора, курирующего литературу. Так была опробована «рокировочка»,  которую потом применили в «Новом мире». С участием того же Овчаренко, который в атмосфере «Шестого этажа» долго не продержался, но карьеру сделал. Скакнул аж в ЦК КПСС, где «курировал», вернее, отравлял жизнь именно «Новому  миру», как пишет об этом Кондратович.
     И тут я возвращаюсь к тому, с чего начал.
– Жалуется и гордится. – передал настроение Лиды Графовой Алексей Иванович!
Чем гордится? Да тем, что её «Комсомолка» «сравнялась» в данном случае с самим «Новым миром».
А на кого жалуется? На обидчиков газеты, надо полагать. И ей  важно было, чтобы в «Новом мире» знали, что и нам нелегко. Таков был тогда распространённый настрой тех, кто с уважением относился к своей профессии.
Я же, прочитав Лидины строки, был растроган ими и пожалел, что только теперь узнал о её звонке.
И как она, не без гордости констатирую, что в «Дневниках» есть и другие свидетельства пересечения путей «Нового мира» и «Комсомолки».
Кондратович, например, не без юмора рассказывает, как загуляли однажды («на полу лежат в стельку пьяные») два не чуждых редакции человека: битый-перебитый на идеологической почве Георгий Куницын, который, будучи членом редколлегии «Правды», голосовал против увольнения авторов статьи «На пути к премьере», за что был тоже наказан, и «Бараков, человек, предпринимавший на Кубани опасные и своевольные эксперименты в организации сельскохозяйственного производства. Его несколько раз поддерживала «Комсомолка», но потом его всё же сломили, исключили из партии, и вот он появился в Москве. Оказывается, Бараков когда-то учился в одной школе с Куницыным, друзья. Друзья друзьями, но один исключён из партии, другой – крупный партийный функционер. И в обнимку на полу. Это случается нечасто. И мне это тоже очень понравилось».
О Баракове в «Комсомолке» писал Геннадий Лисичкин, автор «Нового мира»
О Куницыне, помогавшем по мере сил «Новому миру», Кондратович еще рассказывает, как тот «в дачном цекистском посёлке сплясал в трусах на столе, я… понял, что он – белая ворона и в начальниках долго не проходит. Плясать на столе – за это, наверно, грузчика из ЦК уволят, а уж зам. зав. отдела... Я рассказал А.Т. об этом ухарстве Куницына, он долго хохотал и потом, лишь скажут что-нибудь о Куницыне, – сразу вспомнит: «Так он же плясал на столе». И всегда без какой-либо нотки осуждения, напротив, с приятельством: вот, мол, и там люди бывают...»
На закате «Нового мира», летом 69 года я лежал со сломанной ногой в том самом травматологическом отделении ЦКБ, где в это время находился и Александр Трифонович. Именно в те недели, которым посвящено немало горьких страниц в «Дневниках», в журнале «Огонёк» появилось заушательское «Письмо одиннадцати», а в «Соц. индустрии», кажется, так называемое «Письмо рабочего», который тоже взялся учить своего великого современника, как руководить журналом. Новомировцы проводили свои экстренные совещания прямо у Твардовского в палате, а он как-то зашёл вместе с Расулом Гамзатовым ко мне в палату и просиял, увидев меня, лежащего в постели в окружении голубых книжечек «Нового мира» и корпящего над статьёй о «Пряслиных» Федора Абрамова. Когда статья была напечатана, он прислал мне письмо: «Я так рад за Абрамова, человека мало сказать талантливого, но честнейшего в своей любви к «истокам», к людям многострадальной северной деревни и терпящего всяческие ущемления и недооценку именно в силу этой честности».
Радость Твардовского будет понятной, если напомнить, что романы Фёдора Абрамова были одной из излюбленных мишеней публичных нападок на «Новый мир». И тут мне не обойтись без двух цитат, которые практически не нуждаются в комментариях. Одна из них предшествует публикации романа. Другая даёт представление о читательском восприятии этой акции «Нового мира»
Первая – из «Дневников».
«Разговаривал с Ф. Абрамовым. Говорят (Солженицын), что Абрамов был когда-то следователем. И вот из следователя получилось такое, что хоть веди на него самого  следствие...
Федя начал мне в ответ говорить такое, что и на бумагу трудно переносить. Вот тебе и следователь.
...Часа три вели разговор с Ф. Абрамовым...
– Я уже тебе третий раз говорю, – сказал я ему, – ну, ответь, притворяешься ты или всерьёз думаешь, что роман в таком виде может быть напечатан.
– Может. Ничего в нём нет, – повторял он в десятый раз, и я уже стал сомневаться: а может быть, он в самом деле так думает? Но и это едва ли.
...Речь у нас шла о романе «Две зимы и три лета», спор шёл о главе, в которой впервые точно рассказывалось о том, как в деревне проходила подписка на заём, как бегали от уполномоченных и т.п. Мы – я во всяком случае – были уверены, что глава эта никак не пройдёт в цензуре. И это был тот случай, когда «непроходимый» кусок чудом проскочил. Я и сейчас не понимаю, как это случилось. Может потому, что и цензура иногда уставала от нас».

Вторая выдержка  – из читательского письма:
«Сейчас перечитываю в третий раз вашу статью «Живут Пряслины».
      Да, Фёдор Абрамов пишет, не отступая от действительности. Когда читаешь его романы и повести, создаётся впечатление, как будто читаешь письма, дневники, так зримо представляется написанное и веришь каждому слову.
И хотя описываемые события происходили на Севере России, а я жил в те годы на Юге Киевской области, но, увы, жизнь в деревне происходила такая же.
Вспоминаются весенние дни, ещё вдосвита (на рассвете) крик, маты бригадиров по селу, их было шесть, где теперь один.
И ведь надо в колхоз идти (и шли, и работали), и надо держать свой огород в порядке, ведь это основа жизни, когда трудодень обходился в 150 грамм и 12 копеек деньгами.
Я в те годы работал учётчиком бригады, комсоргом колхоза. Заходишь в хату, пол (не в смысле того, почему мы ходим в квартире). А место, где спят: голые доски, похрустывает соломка, голая лежанка и дети, просящие хоть кусочек хлеба.
И в это время требуешь – налог, заём.
А сколько их пряталось на чердаках, в кустах боярышника, идёт комиссия по займу, и бегущие и прячущиеся, как от фашистов…»
Автор этого письма, Павел Евтихиевич Лементарь, в тот момент, когда он его писал, работал уже на шахте, подземным машинистом. Он не искушён в тонкостях литературоведения, но сам, может быть, того не ведая, рисует удивительно точную, временную и событийную раму, в которую, как картина, вписывается не только творчество Федора Абрамова, но и обстановка, в которой нёс свою вахту чести «Новый мир».
«А как легко, – продолжает рассуждать читатель, жилось героям книг, подобных «Кавалеру Золотой Звезды» С. Бабаевского.
А сейчас, думаете, нет бабаевских в литературе? Когда посмотришь на литературу, выпускаемую Донецким областным издательством, диву даёшься, не хватает только грифа – фантастическая.
Описываются какие-то сусальные шахтёры, подземные кроты, которые хотят работать по 18 часов в сутки, выполнять на 500 процентов план- задание».
Павел Евтихиевич делится другими своими симпатиями и антипатиями, которые – в сопоставлении с Дневниками Кондратовича, – с особым волнением читаются сегодня, спустя десятилетия после того, как были исписаны от руки эти пожелтевшие странички.
Он сообщает, что с удовольствием читает «Новый мир». «А вот «Юность» последнее время не читаю. Ушёл «катаевский дух» из журнала».
     Цитирует сочувственно «Даниила Гранина, который правильно подметил: без бумажки человек – букашка, а с бумажкой человек».
     А вот из двух В. Липатовых, того, что работал и писал об искусстве  в «Комсомолке», и другого, автора «Деревенского детектива», мой корреспондент выбирает первого. Рассказы об «околоточном надзирателе» (его выражение) ему не нравятся.
И снова совпадение. В дневниках Алексея Кондратовича читаем о его беседе с Твардовским, из которой узнаём, что Александр Трифонович к позднему периоду творчества Виля Липатова относился не менее скептически, чем этот, «из забоя», поклонник Фёдора Абрамова.
Вот Кондратович переносит в дневник за 1969 год свой телефонный разговор ещё с одним куратором, только рангом выше Овчаренко, Беляевым:
Он: – Мой  вам также совет: не печатайте очерк Можаева «Дорога».
Я: – Мы его уже сняли, хотя я опять не вижу никаких причин для снятия. Мы снимаем под нажимом, под давлением, чтобы как-то убыстрить прохождение номера. Вы не читали статью в «Комсомольской правде», где описано такое, перед чем очерки Можаева бледнеют? Это печатается семимиллионным тиражом. У нас же всё запрещается. Можно только диву даваться.
Он: – Я «Комсомолку» не читал. Но читал Можаева. Это очернительский очерк.

Рассказы о непрерывном и драматическом хождении по мукам руководителя «Нового мира» и  великого поэта – Твардовского – и его славной и верной своим высоким принципом когорты занимают львиную долю дневников Кондратовича. Великолепна галерея ближайших сотрудников журнала и его авторов, прозаиков, поэтов, литературных критиков, учёных, составлявших  красу и гордость мыслящей России. Чем больше препятствий стояло на пути их работ к читателю, тем значительнее был эффект их появления. А публикации первых же вещей Солженицына совершили переворот в сознании миллионов.
Что говорить, напечататься в «Новом мире» стремились все. Для одних, близких по духу, это было делом чести. Для других, в том числе и оппонентов – престижным, как теперь бы сказали.
Но – много званых и мало избранных. Подход журнала, в первую очередь его главного редактора, был избирателен.
Критерием прежде всего был уровень художественности. Клановый, групповой, по принципу «наши и не наши», «те и не те», подход, которым как раз руководствовались недруги журнала, был чужд. И в этом отношении сегодняшнего читателя дневников ждет немало сюрпризов. Возьмём, скажем, молодых творцов «исповедальной прозы» или «эстрадной поэзии». В качестве советских «сердитых молодых людей» они должны были быть близки «Новому миру». И относились к нему, насколько помню,  с заслуженным им пиететом. Но отнюдь не всё, что они предлагали журналу, шло с колес или вообще принималось. Это касается и Андрея Вознесенского, и Евгения Евтушенко, и Василия Аксёнова, по поводу «Бочкотары» которого Александр Трифонович, согласно Кондратовичу, проходился очень круто в беседах с соратниками, и которую отказался публиковать. Андрею Вознесенскому или Анатолию  Гладилину доставалось ещё больше.
Сейчас, когда иные «знаковые авторы» так же безапелляционно восхваляются, как раньше огульно порицались, об этом трезвом, взвешенном подходе Мастера своевременно напоминают дневники Кондратовича. Не менее важны в них и многочисленные отсылки к читателю-другу, который   объявлялся во всех слоях населения, в том числе и среди людей, кому по долгу службы полагалось вроде бы дудеть в начальственную дудку, а они как могли поддерживали «Новый мир». Да и на своём, часто официальном месте старались творить правое дело. И это позволяет ещё раз вглядеться в атмосферу тех и последующих лет, без чего трудно разбираться и в дне сегодняшнем.
 Мы видим, что мордуемый властями журнал, как один из немногочисленных духовных центров противостояния идеологическому мракобесию, был окружён многослойным кольцом  друзей,  единомышленников, союзников, пусть и не способных спасти его. Но и за этой чертой существовал сонм, не побоюсь этого определения, деятельных доброжелателей, вдумчивых читателей, поклонников, может быть и не всегда находивших возможность дать о себе знать. Дозвониться, образно говоря, до Твардовского, Лакшина или Кондратовича, как дозвонилась до него Лида Графова.
Суть и дух дневников самоотверженного новомировца никак не согласуются с получившей у нас ныне широкое хождение концепцией, согласно которой в постоттепельные, «застойные» времена общество в СССР состояло из монолитных рядов власти, из послушной  массы населения, которую и сегодня  не стесняются называть быдлом, и кучки диссидентов, к которым примыкали любители пошептаться на кухне, где, мол, только и звучала истина.
Нет, режим был настолько противоестественен, что не противостоять ему в той или иной форме было просто невозможно, как невозможно не пытаться дышать даже в самой отравленной атмосфере. Даже в рядах цензуры, рассказывает Кондратович, находились люди, в той или иной форме  сопротивлявшиеся запретам… А Эрнст Неизвестный любил повторять, что нигде не видел такого количества антисоветчиков на одном квадратном метре служебной площади, как в ЦК КПСС. Это – гротеск, конечно, но гротеск со смыслом.
И усилия всех этих людей, а число их грех был бы преуменьшать, не пропали даром. Прибавьте сюда множество тех, кто просто боролся с недостатками, не догадываясь, что подтачивает устои  режима, как капля точит камень, если вспомнить максиму древних.
Не будь этого «быдла», некому было бы подтолкнуть Горбачёва к переменам, некому – поддержать и развить их, когда они были начаты. Другое дело, что на стороне демократии объявились в условиях открытости и гласности свои «большевики», то есть экстремисты, доводившие ситуацию до абсурда, объявлявшие, что всё написанное и сказанное, словом, обнародованное при советской власти, легально, фальшиво и лицемерно в силу одного этого. Пресловутая фига в кармане.
Даже Александр Исаевич Солженицын не избег такого заблуждения, заподозрив в грехе двоемыслия даже некоторых сотрудников «Нового мира», о чём тоже поведал нам автор дневников.
Словом, «Дневники» Кондратовича, конечно же, история, прошлое, но эта та история и такое  прошлое, которое не меньше говорит нам о дне сегодняшнем и побуждает заглянуть в недалёкое будущее.

    II

ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА НА ФОНЕ ЕГО СТРАНЫ

Истинный художник, Абдижамил Нурпеисов, Абике, как почтительно называют его в народе, и чувствует, и мыслит ассоциативно. Быть может, поэтому, едва войдя в вагон, великодушно предоставленный в распоряжение нашей маленькой группы начальником Западно-Казахстанской железной дороги, и не найдя ещё места своей на удивление крохотной дорожной сумке, он присел к столу в салоне для заседаний и начал свой очередной рассказ, как всегда – мы с третьим участником нашего турне Николаем Анастасьевым уже привыкли к этому, – без каких-либо предисловий.
– Дело было в тридцать седьмом году. Я только что закончил шестой класс интерната в Аральске и с двумя своими одноклассниками собрался в Челкар, где тогда мой отец временно работал буфетчиком.
Директор интерната выдал нам такую бумагу, обращённую к проводникам поездов, чтобы посодействовали нам доехать. А на станции как раз стоял поезд Алма-Ата – Москва. Мы сунулись к одному вагону, к другому – не пускают. И вот стоим у третьего, проводник так поднял свой фонарь, читает, что у нас там написано, и тут подходит мужчина, казах, прикрывая чем-то тёмным голову – дождь, редкий гость в тех местах, накрапывал, и спрашивает: что тут происходит?
Проводник как-то сразу подтянулся и стал объяснять. Человек послушал и говорит: а давайте, ребята, идите со мной.
И повёл нас в конец состава.
Я самый маленький был из нас троих – и возрастом, и телом. И испугался, чудной, – вдруг нас убьют. А он подвёл нас к последнему вагону и говорит: поднимайтесь, ребята. Мы поднялись, а там вот как у нас здесь. Специальный вагон. Он провёл нас в салон, я тогда, конечно, такого слова не знал, и говорит женщине: надо ребят подкормить. Ещё был в вагоне русский один.
Тут появились чай, лепёшки, ещё много всего. Мы сначала стеснялись, потом набросились, а он всё расспрашивал, кто мы такие, как нас зовут…
Столько лет уж прошло, а я как сейчас его помню. Невысокого роста, волосы чёрные, ежиком. Чапан на нём полосатый. Под чапаном – рубашка длинная шёлковая, шёлковым же поясом схваченная. Галифе и сапоги высокие и мягкие.
Когда моя очередь назвать себя настала – Нурпеисов, – он обрадовался: ты же мой младший братишка. У меня брат много лет назад пропал. Оставайся со мной.
Я опять испугался, а ребята посмеялись.
Он поясняет: – Я Нурпеисов. Второй секретарь ЦК. – Мы тогда уже понимали, что это означает. – Сейчас еду в Москву. Правительство вызывает на заседание.
Так мы и доехали до Челкара. А на столе ещё лепешек, колбасы и конфет много.
Он говорит: кладите, ребята, в карманы.
Карманы у нас какие? Маленькие.
Он: – А ну-ка, запустите рубахи в штаны и ремни подтяните.
Потом велел оттопырить рубахи у воротника и давай туда всё со стола перекладывать.
Вот такие мы нагруженные и выскочили из вагона. А он нам всё рукой махал.
Через несколько дней я услышал по радио, что разоблачена группа врагов народа во главе с секретарём ЦК Нурпеисовым и что все участники группы осуждены и расстреляны.
Вот так жизнь мне загадала первую загадку.
Оборвав рассказ так же неожиданно, как он его начал, Абдижамил пошёл в своё купе устраиваться.
А мне уже настала пора рассказать, кто же мы такие и куда и почему едем.
     …Звонок из Алма-Аты,  прозвучавший у меня в Стокгольме, оказался голосом  из давних восьмидесятых. Абдижамил Нурпеисов, живой классик казахской литературы, автор нашумевшей в семидесятые годы прошлого уже века трилогии «Кровь и пот» и дилогии «Последний долг», над которой работал в годы перестройки, прослышал, что и у меня вышла новая книга «Шведский дом и его обитатели», и приглашал к себе в Алма-Ату, где со мной хотел бы поговорить и мэр города Виктор Храпунов. И ещё в Уральск, этот бывший казацкий городок на Яике-Урале, на стыке Азии и Европы, превратившийся, по словам аксакала, в настоящую Европу: им всем будет интересно про скандинавскую альтернативу послушать.
Он добавил, что к нам присоединится ещё один москвич – профессор МГУ Николай Анастасьев, главный редактор Редакционно-издательского комплекса «Культура«, известный специалист по американской литературе, увлекающийся одновременно проблемами евразийства.
Я поблагодарил, но сказал, что Европой и так сыт по горло. Если уж лететь в Казахстан, так ради самой что ни есть глубинки. В Приаралье, например, откуда, я знал, Нурпеисов был родом и которое является ареной действия всех его произведений.
Заметив с грустью, что того Арала, какой я, возможно, себе рисую, увы, уже нет, Абдижамил был всё же заметно растроган моей просьбой и сказал, что подумает. Редакция «Российской газеты», которую я тогда представлял в Стокгольме, тоже поддержала мой порыв, тем более что на дворе все еще стоял Год Казахстана в России. В результате после двух месяцев электронной переписки и телефонных звонков и родился тот объединивший интересы сторон маршрут, в середине которого мы находились, когда Абике начал своё неторопливое повествование о трагически погибшем однофамильце.
В ходе путешествия и мой замысел поведать о сегодняшнем, суверенном и независимом Казахстане обрёл форму портрета художника на фоне его страны.
Итак, из пышущей сорокоградусной жарой Кызыл-Орды, куда мы накануне, дело было в середине августа, прилетели «Яком-40» из Алма-Аты, мы направлялись нашим спецвагоном, прицепленным к хвосту скорого Алма-Ата – Москва, в Аральск, откуда предстояло вертолётом «Ми-8» отправиться прямиком в тот уже не существующий аул, Бел Аран, который некогда стоял на берегу достославного озера. Там прошло детство нашего хозяина и теперь уже героя.
Последний раз писатель посетил эти места год назад. Срок вроде бы и небольшой. Но Абике, так зовут его самые близкие люди, вёл и чувствовал себя так, словно возвращался домой после долгой разлуки. Почти всю дорогу до станции Аральское море, а это шесть часов езды, не отходил от окна. Как ребёнок, радовался каждому мелькнувшему перед глазами верблюду, затерянной в степях юрте – смотрите, смотрите! – всаднику на непрыткой лошадёнке, отаре овец или стаду коров.
     Когда поезд замедляет ход, Абике рассказывает нам о травах и кустарниках – вот тамариск, а вот бессмертник, полынь – «травы степной пучок сухой», саксаул… И ещё называл какую-то траву, которую не едят даже верблюды, но она обладает целительными свойствами.
На наш неискушённый взгляд, степь была бесконечна и пустынна. На его – она нынче заселена гуще, чем год назад. И этому есть объяснение – предпринятые правительством меры поощряют людей, покинувших свои аулы несколько лет назад, возвращаться. Прозаическая эта нотка, как и в других случаях, не прозвучала дисгармонией в его устах: быть может, потому, что общественное усиливалось личным. Мы уже знали, что около года назад в интервью выходящему на русском языке еженедельнику он поделился своей самой больной болью: «Перед лицом безжалостной новой эпохи, в которую мы вступили в конце двадцатого века, аул оказался особенно беззащитен, уязвим и брошен на произвол судьбы. Я плоть от плоти этого аула. Аул – моя малая родина. И потому, не скрою, его боль, его невзгоды, его тревога стали гложущей душу моей собственной болью».
И далее:
«Честно сказать, мне непонятна занятая в этом вопросе позиция президента. Сам он тоже выходец из аула, и спрашивается, почему за минувшие десять лет не дрогнуло его сердце и не прониклось чувством сострадания от зрелища столь невыносимой, нет, ужасной, ужасающей жизни аула… Мне также непонятно, почему проблемы аула всё ещё пытаются решать люди, которые в прошлом его губили…»
Прочитав такие строки, мы не могли не спросить их автора, была ли непосредственная реакция президента.
– Нет, прямого разговора насчёт этого интервью у нас не было, как и нападок, – добавил он вскользь. – Но – не знаю уж, совпадение или что, но довольно скоро были приняты очень важные, прямо-таки судьбоносные решения по селу…
Да, в своё время у выходца из аула Назарбаева не дрогнула рука в надежде на чудотворную силу рынка подписать указы о бескомпромиссном роспуске колхозов и совхозов и возвращении паев колхозникам и рабочим. Немедленным эффектом этого, сплеча, решения стало резкое расслоение на селе, обогащение бывших руководителей колхозов и совхозов и иже с ними и обнищание и бегство из аула многих других, кого и в городах отнюдь не встречали с распростёртыми объятиями.
То, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, в Казахстане, должно быть, так же верно, как и в России. Но ссылки на новые решения, приостановившие хаос – меры юридического характера, финансовое содействие, налоговые льготы, дешёвые кредиты, – мы в те дни слышали не раз. А мэр Аральска Бакытжан Кудаманов – по-казахски, как и губернатор, – аким, – сказал, что за счёт вернувшихся, а то и заново направившихся в степь безработица в городе и районе сильно поубавилась.
В газете «Кызылординские вести» мы прочитали, что на селе вовсю идёт строительство саманного и кирпичного жилья для молодых специалистов. В Уральске из официальных статистических отчётов узнаём, что «объём выделенных из областного бюджета средств на поддержку сельского хозяйства увеличился в 12 раз», а «сельхозтоваропроизводители практически завершили возврат долгов государству». Принята общегосударственная программа строительства интернатов для старшеклассников.
Но мы пока ещё только едем в Аральск. И под стук колёс слушаем неторопливые рассказы, размышления вслух Абдижамила, навеянные предстоящей встречей с «малой родиной».
За трилогию «Кровь и пот» – панорама Гражданской войны в Приаралье – он получил в 1974 году Государственную премию. Я был в то время членом Комитета по премиям и помню, что за Нурпеисова стеной стояли Мустай Карим, Борис Чирков, Станислав Ростоцкий, Олесь Гончар… Маневрировали Георгий Мокеевич Марков и Вадим Кожевников. Последний даже поведал Нурпеисову, как шокировал Мокеича тот факт, что два отрицательных героя эпопеи были названы Марковым и Мокеевым.
– Да это же реальные фигуры,  – объяснял ошарашенный Нурпеисов.
– Вот и напиши об этом Маркову.
     Нурпеисов писать ничего не стал, премию таки получил, но, когда через десяток лет журнал «Дружба народов», где и я в ту пору был членом редколлегии, вознамерился опубликовать первую часть его новой дилогии «Последний долг», стала на дыбы цензура: что же это у автора получается, разъяснял редактору журнала Сергею Баруздину уполномоченный Главлита – те самые идеалы, за которые сражались герои трилогии, через шестьдесят лет терпят полный крах в судьбе их потомков?! Как говорится, за что боролись?
– А ведь я ещё писал эту вещь с редактором внутри себя. Сглаживал как-то самые острые вещи, чтобы не придрались. Но уж после этого дал себе волю.
Если бы я теперь  назвал роман «Последний долг» Абдижамила Нурпеисова детективом, самый, увы, расхватываемый сейчас вид литературы, автор первым бы, наверное, восстал против такого определения. Меньше всего он мог ожидать, что именно так назовут его детище, над которым он начал работать, когда ещё не забрезжила перестройка, то есть более четверти века назад.
Да и тот читатель, которому живой классик казахской литературы хорошо известен по его предыдущим произведениям, отнёсся бы к попытке такого определения по меньшей мере скептически.
Именно поэтому я прибегаю здесь к сослагательному наклонению. Я просто хочу, чтобы несколько непривычный уже по нашим временам объём книги не отпугнул торопливого и нетерпеливого  моего  современника, что было бы прежде всего его потерей.
Нет в романе непременного для детектива убийства, но есть гибель главного героя, есть уходящая в неизвестность судьба героини, взлёт и падение, научное, нравственное и житейское, третьего по значимости персонажа, смертельное рандеву с волком на льдине в Аральском море, рёв и свист «мирного» ядерного заряда, обрекающего на страдания и мутацию всё живое вокруг.
Добавим сюда конструкцию вещи, состоящей из двух томов, «И был день» и «И была ночь», что уже само по себе дразнит наше воображение, побуждая представить, сколько же всего должно случиться за один день и одну ночь, чтобы заполнить пространство без малого в четыреста страниц.
Дело же в том, что за эти сутки Жадигер, председатель рыболовецкого колхоза с почти уже позабытым в наши дни названием, расположенного на берегу неотвратимо усыхающего Аральского моря, которое не Кок-Огуз, мифический Сивый Вол выпил, а человек погубил, направив принудительным путём воду двух великих центрально-азиатских рек на возделывание «большого хлопка», проживает заново жизнь, чтобы трагически закончить её на льдине, дрейфующей под завывание хлещущей злым мокрым снегом вьюги в сторону загадочного, давно покинутого людьми острова, где, может, быть найдёт спасение изменившая мужу и раскаявшаяся в своей измене жена Жадигера Бакизат.
Это ее уход к другому, академику Азиму, тоже однокашнику Жадигера и Бакизат, бросил его в отчаянии на берег залива, где он и простоял в муках страстей и раздумий чуть ли не сутки, пока не обнаружил себя на оторвавшейся от основного припая льдине.
     Тут я задаюсь вопросом – признаюсь, не первый раз в своей жизни  литератора, – что такое новаторство? Это тенденция, намерение или нечто, что рождается произвольно, получается как бы само собой? И в чём его, новаторства, истинные приметы – в изысках формы или внутреннем содержании? А если в том, и другом, то что тут телега, а что лошадь? Объявляет ли художник себя, к примеру, экзистенциалистом и пишет «В поисках утраченного времени», как Марсель Пруст, или «Портрет художника в юности», как Джеймс Джойс, или сначала пишет, а потом уж доки-литературоведы  объявляют его таковым и предъявляют улики новаторства?
Если не становиться на ходули, то надо, наверное, признать, что бывает и так, и так. И всегда с непредсказуемым результатом.
Вспомним, однако, раннего ещё Пастернака, утверждавшего, что принадлежность к направлению, к типу – гибель для художника. Сдаётся, что Нурпеисов, сознательно или интуитивно, но следует этому предупреждению поэта, который тоже ведь не задумывался, ломает ли он некие рамки или плывёт в фарватере традиционной прозы со своим «Доктором Живаго», который выразил облик и настроение целой эпохи. И какой!
О новой эпопее Нурпеисова уже сказали и ещё скажут, что это – роман-миф, роман-метафора, и я соглашусь с этим при условии, что будем помнить – автор никогда не встаёт на цыпочки и не вытягивает шею, метафорически же говоря, чтобы казаться выше ростом или походить на кого-то из великих предшественников.
Текст прорастает аллегорией, о смысле которой мы ещё поговорим,  как прорастает озимыми хорошо обработанная и засеянная с осени пашня. Или бескрайние казахские степи – тамариском, бессмертником.
Нурпеисов – эпик по призванию, и пером и натурой. В этом – его дар, и в этом его наказание, ибо риск забвения неминуемо нависает над каждым художником каждый день его бытия, а эпическому писателю нечем, бывает, напомнить о себе в перерыве между одним и другим своим объёмным  детищем, кроме разве страстной публицистики. Но это уже говорит в нём не столько художник, сколько гражданин.
     Над своей Одиссеей – «Последний долг» – Нурпеисов работал в той же манере и столь же неторопливо, как над своей Илиадой – «Кровь и пот», но появление её оказалось еще более неожиданным и ещё более вызывающим.
Что ни говори, а трёхтомник «Кровь и пот» заставляет, хотя бы своей трёхрядной структурой, вспомнить и «Тихий Дон» Шолохова, и «Хождение по мукам» Алексея Толстого, если называть лишь первое, что приходит в голову. И тут – последние дореволюционные годы, гражданская война на просторах рухнувшей империи, крушение всех устоев и укладов, тягостные, доходящие до умопомрачения раздумья о выборе пути, о судьбе родины, которую не отделить от своей собственной, обретения, оборачивающиеся потерями… Одним словом, кровь и пот без всяческих кавычек.
     «Последний долг», по сути, не имеет аналогов в потоке современной, если мерить её последними двумя десятками лет, литературы.
Жизнь у нас, тут я имею в виду всё постсоветское пространство, эти два десятилетия развивалась и развивается так стремительно, так драматически, непредсказуемо, с чуть ли не ежедневными взлётами и падениями, катастрофами физическими и социальными, что не видно пока среди пишущей рати, и ветеранов и молодёжи, смельчаков взглянуть на бег времени отстранённо, связать в один художественный узел настоящее с прошедшим и будущим.
И это именно то, на что отважился Абдижамил Нурпеисов своей дилогией, и в этом-то уже его вызов. Все те бури в стакане воды, что прошумели в эти годы в недрах литературы, которую стало модно кстати и некстати называть экспериментальной, модернистской, остались словно бы и не замеченными им. Мутации и мутанты на ниве словесности его не коснулись и не заинтересовали. Им двигала жизнь, познавая и отражая которую, он держит перед глазами одновременно и телескоп, и микроскоп.
Ничего, что… А скорее, хорошо, что действие романа только краешком, финалом своим дотянулось до перестроечных времён. А в основном касается брежневских, так называемого застоя, к которому совсем ещё недавно, казалось бы, совсем был потерян интерес. Кажущееся молчание художника прервано было как раз в тот момент, когда нам всем, пусть по разным причинам, стало ясно, что понять нам нас вчерашних даже труднее, но, быть может, и важнее, чем понять самих себя нынешних. Ибо оттуда ноги-руки-то и растут.
     Хорошо забытая нашей литературой за последние полтора десятка лет фигура, тот, кого в старину звали в песнях «советский простой человек», а в новые времена перекрестили в «совка», выпрямляется и встаёт во весь рост со страниц романа. Не реабилитации, но и не осмеяния ради. Не пародия, но и не фотография.
Оптимальный вариант. Не как характер человека, но как образ времени.
     Нет, оптимальным характер Жадигера никак не назовёшь, хотя тёща, да и жена и называют его издевательски «передовик труда».
     Автор, прямо скажем, влюблён в своего героя, но ни одним словом не льстит ему и ни одной розовой краски не накладывает на портрет вопреки тому образу, который живёт у него перед глазами.
С одной стороны, Жадигер ещё с аульского своего детства – целеустремлён, пытлив, настойчив в приобретении профессии, совестлив в отношениях с людьми, уживчив в быту, начисто лишён высокомерия и карьеризма…
Он способен любить так, что  прощает любимой девушке, Бакизат,  связь с его однокашником, самому же однокашнику, будущему академику Азиму, не может простить лишь карьеризма, во имя которого тот, в угоду «Большому человеку» из Алма-Аты, предаёт в своих лженаучных работах Арал, предлагает, как некогда Хрущёв – Америку, закопать великое озеро. Многовековую основу бытия казахов и других проживающих здесь народов.
     В колхозе, где Жадигер председателем, он знает истинную цену каждому своему односельчанину, а их в романе легион – колоритно и нюансированно выписанных трудяг и лентяев, краснобаев и скромников, смельчаков и перестраховщиков, детей и взрослых, одни имена и прозвища чего стоят – но исполнен сострадания и личной вины перед всеми ими, и, кажется, даже умирание Арала готов принять на свой счёт. А устремившись однажды по тонкому льду за уловом, чтобы ободрить односельчан, чуть не расстался сгоряча с жизнью.
С другой стороны, он, не в пример своему антиподу, вальяжному Азиму, и груб, и неотёсан, несмотря на высшее образование, вспыльчив, драчлив, и даже в отношениях с женой, которую боготворит, способен на рукоприкладство. Да и внешностью Жадигер не блещет – долговяз, ширококост, рукаст, «темнолик».
Самое же главное, что эти «во-первых»  и «во-вторых» в образе Жадигера существуют не отдельно друг от друга, а в такой натуральной связи, в какой они только и могут находиться в жизни, что и является неподдельным признаком искусства. Ловишь себя на том, что порой герою начинаешь сочувствовать в минуты его бесчинства, и сопротивляться его благонравию и терпимости в других ситуациях его жизни. Другими словами, в противоречиях героя глубже постигаешь своего современника, заглядываешь в самого себя…
Жадигер, как, наверное, и большинство его соотечественников на тот момент, не поднимается до понимания противоестественности системы, в которой родился и прожил, но чуть ли каждый его шаг в жизни, каждая мысль и порыв – сопротивление ей, чаще всего неосознанное, выступающее в привычной советскому человеку форме «борьбы с недостатками»…
Нурпеисову, как видим, не надо было ждать наступления эпохи гласности и перестройки, чтобы понять и выкрикнуть, что «неладно что-то в датском королевстве».
И в этом смысле и Абдижамил Нурпеисов, выходец из рыбацкого аула на берегу тогда ещё полноводного Арала, сродни своему герою.  
И ему, пусть и на другом уровне миропонимания, истина доставалась в муках. И не всегда её удавалось узнать в лицо тотчас же.

…В своей беседе с журналистом из «Дружбы народов» известная переводчица француженка Лили Дени, переводившая «Кровь и пот» на французский, сравнит Нурпеисова… «в какой-то степени с… Львом Толстым… Мне он кажется продолжателем традиций русского классического романа, перенесённого на казахскую почву».
Не одолев соблазна показать нам эту страничку из журнала, Абе поспешит отнести это сравнение на счет некоторой экзальтированности француженки.
    – Когда я приехал в Париж, она сводила меня в Лувр, показала Эйфелеву башню, Триумфальную арку, привезённую Наполеоном из Египта колонну на Площади Согласия, а потoм написала в «Lettres Francaises», что увидела в глазах этого кочевника лишь неистребимую тоску по его бесконечным степям и пустыням.
…В Аральск прибыли к вечеру, а с утра пораньше уже грузились в «Ми-8», чтобы лететь к отошедшему от города на десятки километров Аралу. Разговаривать в вертолёте из-за шума моторов невозможно. По знаку Нурпеисова пилоты, казах и русский, пригласили меня в свою стеклянную кабину, похожую на круглый аквариум. Отсюда – обзор во все стороны. Минут через пятнадцать растаял в дымке Аральск, некогда портовый город. А моря всё не видно. И только второй пилот показывает на карте его бывшие границы. Но вот наконец и вода. Зелёно-синие волны и белые гребешки.
Пересекаем водную гладь минут за двадцать, и я, наверное, под влиянием участившихся падений знаменитого «Ми-8», успеваю подумать, что в случае чего и этих оставшихся от Арала хлябей с лихвой хватит, чтобы поглотить нашу машину со всеми её пассажирами.
А под нами уже – посёлок. Белые мазанки, примостившиеся на бывшем морском дне, успели уже обзавестись зеленью. По поведению лётчиков чувствую, что они не знают, где приземляться. Советуются с Нурпеисовым.
И вот – садимся. Невдалеке от посёлка. От него со всех ног, подымая тучи пыли, бегут к нам ребятишки и… верблюды.
Дети на удивление чистенькие, одеты современно – джинсы, маечки, кроссовки… Совсем не то, что приходилось видеть когда-то. Может, это их для нас приодели?
Но нет. Звучит команда – на борт. Оказывается, посадка здесь не предусматривалась. Пилоты приземлились, чтобы лучше сориентироваться, куда лететь дальше. Теперь будем высматривать три юрты, которые многочисленные родственники Нурпеисова обещали поставить к нашему приезду. Вот и они показались на горизонте. Белая, серая и чёрная. Как он объяснит мне чуть позже, белая – для почётных гостей, туда уже, видим, несут от костра дымящийся котёл с мясом.
Юрты выглядят, наверное, как и сто-двести лет назад. Зато столпившиеся за деревянной будкой-туалетом автомобили – современные, и все как на подбор – иномарки.
Встречающие окружают нас, протягивая для приветствия обе руки сразу, но тут же расступаются, пропуская вперёд не молодую уже, но статную, в национальной одежде женщину.
– Младшая сестра Абике, – шепчет мне аральский аким. – Он ей после войны заместо отца был.
Брат и сестра касаются руками друг друга и несколько минут разговаривают, не замечая никого вокруг. Потом Абике возвращается к нам и, пока идёт завершающая суета вокруг стола в белой юрте, продолжает свой рассказ.
– Вон там, – показывает на каменистый кряж невдалеке, – наш аул находился. Бел Аран. Тот самый, что фигурирует во всех моих книгах. Вон там Жадигер стоял. Тогда ещё тут море шумело. А это, – протягивает руку в сторону двух ржавых металлических каркасов метрах в двухстах от нас, – останки нашего рыболовецкого флота.
И я снова ловлю себя на мысли: как мало способны различить что-либо на этой песчаной пустоши мы, случайные пришельцы, и как много говорит ему каждый бугорок, каждый куст саксаула или полыни.
– Вот тут было зимовье отца, возвращались сюда по осени с летних пастбищ. – Он берёт прут и обводит им чуть возвышающиеся песчаные холмики вроде грядок. – Вот здесь спали две жены отца – старшая, моя мать, и младшая – её, – кивает в сторону сестры, которая всё хлопочет по хозяйству. – А вот тут, чуть поодаль, я родился. Мать вышла из мазанки и обняла дерево, тут стояло. Раньше казашки стоя ведь рожали, так легче плоду идти…
Из предыдущего мы уже знаем, что младшая жена вытеснила старшую из дому, та скиталась по соседним кочевьям и умерла в 1938 году, когда сыну ее было 14 лет.
Гуськом, Абдижамил впереди, идём к виднеющейся неподалеку группе захоронений. На двух или трёх пямятниках, новее других, по-казахски написано: «Сооружено Абдижамилом».
Командное положение занимает могила деда – Нурпеиса. С ним в семье связано много воспоминаний и ещё больше легенд.
Отец и братья погибли под Сталинградом. Здесь они представлены горстью земли, привезённой из тех мест.
Вместе с родственниками Абдижамил опускается на колени, соединяет перед грудью ладони. Звучит короткая молитва.
– Вот и все достопримечательности, – словно бы извиняясь, говорит он чуть позже.
Пока обедаем в белой юрте – я, как водится, делю меж присутствующих по подсказке нашего аксакала голову барана: кому ухо, кому глаз, кому загривок – самое вкусное и почётное угощение, – на западной стороне собирается гигантская тёмно-синяя, с фиолетовым отливом туча, перекрывшая полнеба.
– Надо лететь, – деликатно информируют лётчики, – а то застрянем здесь на сутки-другие. Хорошо ещё, что лететь на восток – от тучи.
Нам с Анастасьевым повторять не приходится, но Абике все так же невозмутим и не собирается ступить на борт вертолёта, пока не выполнит всё предписанное ритуалом.
    – Одиннадцать детей, шестнадцать внуков, – не без зависти произносит, попрощавшись с сестрой и её мужем, – вот и гадай, кто с большей пользой прожил свой век на этом свете.
Полтора часа мы удирали от грозы, не уставая рассматривать простиравшиеся под нами гигантские солончаковые пятна на бывшем дне моря и сохранившуюся ещё его голубую чашу, которую здесь называют Малым Аралом.
Когда приземлились, Абике эмоционально признался: не ожидал, что от северной части моря «порядочно ещё осталось». Может, решил, что в своё время «перебрал» с защитой Арала? Нет, этот провокационный вопрос он с таким же нарочитым негодованием отверг. Просто, сопоставив увиденное сегодня с вертолёта с тем, что нам продемонстрировали вчера под Кызыл-Ордой, он стал чуть большим оптимистом относительно ближайшего будущего моря-озера.
Предложил ещё раз взглянуть на карту. На ней наглядно видно, что в результате водоотъёмных, так сказать, операций, начатых ещё при Хрущёве в
60-е годы, когда воды Сырдарьи и Амударьи переадресовали хлопковым полям на юге Средней Азии, Арал, после того как высох соединявший их пролив Берга, превратился в два водоёма: больший  на юге и меньший – на Севере, где некогда рыбной ловлей и скотоводством добывали себе пропитание предки Нурпеисова, его дед и отец. Нанесённые на карту контуры показывают, как съёжились, подобно шагреневой коже, оба эти водоёма, уступившие своё дно солончакам и пескам, которые разделяют теперь Аральск и Арал.
Не принесла вода удачи и соседям. В Узбекистане натужная погоня за хлопком истощала нацию. Получалось: не хлопок для народа, а народ для хлопка. Знающие люди Нурпеисову говорили, что аральская соль достаёт уже и Ташкент, и Самарканд.
То, что мы увидели накануне, под Кызыл-Ордой, призвано вернуть Малый Арал в его прежние берега. И это не прекраснодушное мечтание, не планы энтузиастов, а реальный проект, вернее, часть ещё более масштабной программы, которая на техническом языке скучно называется «Регулирование русла реки Сырдарьи и Северного Аральского моря» и стоит без малого 87 миллионов долларов, из которых две трети предоставил в качестве займа Всемирный банк и одну треть – республиканский бюджет. Аким области Седербек Нургисаев сел за руль своего американского джипа и свозил нас туда, где вовсю уже развернулись работы по спрямлению и очистке русла реки, что в несколько раз увеличит пропускную её способность. В ближайшие годы предстоит построить регулирующие сооружения, дамбы, мосты, дороги… Возрождение Малого моря создаст своего рода защитный барьер на пути опустынивания Приаралья, восстановит условия для рыболовства и животноводства.
Губернатор не преминул заметить, что программа осуществляется с согласия других государств Центральной Азии. Хотя не обходится без проблем. Ряд крупных контрактов выиграли японские и китайские подрядчики.
Для Абдижамила это прежде всего означало надежду, всё ещё не сбывшуюся, увы, что море вернётся-таки в Аральск.
Поздним вечером, когда после ужина в нашу честь возвращались пешком, через весь город, в ставший уже родным вагон, мы вдруг оказались на улице, которую я с ходу, по инерции назвал аральским Бродвеем, а местный аким, поправив меня, – Арбатом. Оживлённые, нарядные – девушки, как на подбор, все красавицы, показалось мне, – молодые люди парами, стайками, а кто и в одиночку выплёскивались на ярко и разноцветно освещённый перекресток улиц Горького и Пушкина – словно озорные пенистые гребешки тех аральских волн, которые ещё два десятка лет назад резвились в гавани, шумевшей чуть ли не здесь, в центре города.
– Есть специальное указание: объекты, носящие имена учёных, писателей, музыкантов, не переименовывать, – шепнула мне отвечающая в городе за культуру заместительница акима.
– Недавно попросили у меня согласия переименовать школу имени Тараса Шевченко в школу Нурпеисова, – сказал, услышав наш разговор, Абдижамил. – Я аж испугался, когда подумал: если письмом отвечу, могу опоздать. Позвонил, сказал: ждите моей смерти.
Свиданием с родными местами оживлён и говорлив, он под стук колёс, уносящих нас в Уральск, предался воспоминаниям. В рыбацком ауле, где находилось зимовье отца, не было даже начальной школы. Родители пристраивали его попеременно у родственников, так что год учился в одной школе, год в другой… Запомнилось, как в тридцать первом голодном году учительница подкармливала его жареным пшеном.
С пятого класса – интернат в Аральске.
Отечественная война. Курсы и военная школа, по окончании которых он лейтенантом отправляется на фронт. Конец войны застаёт его в Прибалтике, где, замечает он, особых боёв не было.
Нет, он не склонен преувеличивать свои подвиги. Самым главным из них считает решительный отказ продолжать военную карьеру, когда его сразу после войны собирались откомандировать в очередное, теперь уже высшее военное училище.
– Хочу учиться на писателя, – твердил он и показывал засадившим его на гауптвахту командирам первые семнадцать страниц романа под названием «Курляндия».
В конце концов его вызвал к себе потерявший терпение майор-кадровик и показал начинавшийся с его фамилии список подлежащих демобилизации офицеров, который должно было утвердить более высокое начальство.
В порыве благодарности молодой лейтенант не изобрел ничего лучшего, как предложить майору обменять свою только что полученную новенькую фуражку артиллериста на его старенькую пехотную, которая лежала на подоконнике.
Удивлённый майор не сразу, но согласился и, когда Нурпеисов был уже у дверей, задумчиво сказал:
– Генерал обычно вычёркивает первую или последнюю строку. Давай-ка перепечатаем и поставим тебя в середину.
Так ему повезло первый раз в жизни. И дальше, в Алма-Ате, всё пошло так, словно судьба специально уготовила ему долю казахской Золушки в брюках. Видно, было что-то уже в этих семнадцати страницах. Мухтар Ауэзов, непревзойдённый авторитет, при первой, случайной встрече спросил:
    – Это ты тот парень, который пишет роман?
Так его и стали с тех пор звать. Поддержка старших открыла ему, выходцу из аральского аула, двери сначала в Литинститут, потом – в издательство, а там и в Союз писателей.
Роман «Курляндия», который он окончил уже в Москве, был почти одновременно издан на казахском и русском языках. За него он получил республиканскую премию в 35 тысяч рублей, которую, накупив ковров и мягких подушек, почти целиком истратил на семью нелюбимой мачехи, с которой жила в ауле сестра.
Но на этом история со счастливым финалом, пожалуй, и закончилась. Пошла нелёгкая страда «молодого» писателя.
Единственную на всю жизнь Ажар, ставшую впоследствии крупным учёным, доктором наук, встретил случайно в студенческой библиотеке.  Вместе со вскоре возникшей и быстро разраставшейся семьёй снимал комнатушку то в Алма-Ате, то в Аральске. Жили преимущественно в долг да на субсидии от республиканского писательского союза, которые регулярно выбивал для него еще один мэтр казахской прозы – Сабит Муканов…
Доброму примеру старших Нурпеисов старается следовать всю жизнь. Многие из сегодняшних мастеров обязаны ему такой же отцовской поддержкой в начале пути.
Над трилогией «Кровь и пот» работал почти пятнадцать лет. Но когда в конце пятидесятых закончил первую книгу, судьба снова сделала ему подарок. Звали его Юрий Казаков.
Напал на это имя случайно, когда оно ещё не успело зазвучать. Просто в руках коллеги писателя увидел тетрадку журнала «Москва». Что читаешь? Да вот «Арктур  – гончий пёс» какого-то Казакова. Поразило название рассказа. Когда прочитал, словно током ударило – вот бы кого просить перевести «Сумерки«. Через редакцию журнала узнал адрес, написал, послал авторизованный подстрочник и стал ждать, не питая особых надежд. И вдруг письмо – согласен. Жди приезда. Ждать пришлось семь лет. И все эти годы Абдижамил отказывался от других, весьма лестных предложений. Или Казаков – или никто. Так началось их сотрудничество-дружба.
– Казаков меня не хвалил, – говорит теперь Абике. – Но просить его насчет «Мытарств«, второго тома, не пришлось. Вот спорить, а то и ругаться доводилось. Он, например, находил аляповатостью то, что у меня каждый пастух или рыбак рассуждает, по его словам, как философ. Я объяснял, что это – в природе нашего народа. Одиночество во время кочевий располагает к раздумьям, а встреча с гостем – к долгим и неторопливым беседам. Степняка оценивали не столько по его богатству или знатности, сколько по красноречию. Его, когда он разъезжает из аула в аул, кормит язык. От частной ссоры до тяжбы между родами всё решалось в публичных состязаниях биев-ораторов. «Ста-арик, – слегка заикаясь, говорил Юрий Палыч, – ты же не объяснишь это каждому русскому читателю. Пусть они на казахском краснобайствуют, а на русском мы их поурежем». Другой раз посетовал, что от второго тома отдаёт какой-то безысходностью. Конечно, мол, жизнь была тяжёлая, но и в ней бывали свои радости и праздники. Я возражал, отсылал его к его собственным меланхоличным рассказам, но он стоял на своём. И вот на меня накатило. Мы тогда с ним работали в Переделкине. Я два дня не выходил из своей каморки, на стук в дверь не откликался и написал большую главу, которую про себя назвал «Луч света в тёмном царстве». Уже из Алма-Аты послал её в подстрочнике Юрию. Он написал: «Глава твоя о старухе понравилась. Работал над ней с удовольствием».
     – Были, конечно, у нас и тяжёлые минуты. Ни я, ни кто другой из его друзей не сказал бы, что Казаков был ангелом. Особенно когда перебирал. Тогда у него любимым словом было «бля».
     Ещё в Алма-Ате Абдижамил завел меня в книжный магазин, а там снял с полки томик в твёрдой синей обложке – «Юрий Казаков. Ночь. Рассказы». Издание казахского Пен-клуба, основанного Нурпеисовым. Со вступительным словом Льва Аннинского. Под редакцией и с послесловием Абдижамила. Послесловие называется «Дорогой Юрий…» Давно уж не видел я книг Казакова, изданных с таким благоговением перед автором. Именем Казакова названа одна из трёх премий достоинством в десять тысяч долларов каждая, которые ежегодно присуждает казахский Пен-клуб. Другая премия носит имя Михаила Дудина.
Тут уж не миновать было нам заговорить о связях и взаимопроникновении русской и казахской стихий: литератур, культур, менталитетов… Как сосуществовали вчера и как уживаются, и уживаются ли, сегодня? Есть ли будущее?
     – Вообще-то говоря, переводу, особенно на русский язык, я всегда придавал значение ничуть не меньшее, чем самому оригиналу, – рассуждал Абике, с опаской поглядывая в сторону диктофона, который я как бы ненароком поставил на стол в салоне вагона. – Нам, национальным писателям, предстать перед многомиллионным русским читателем, если уж честно, бывает и радостно, и страшновато.
Но почему тогда, спрашивает Анастасьев, он так приветствовал тот факт, что в нынешнем Казахстане казахский язык объявлен единственным государственным языком?
– Да, я приветствовал это. Как бы радикально это ни звучало, тут цель одна, наискромнейшая и наипростейшая: поддержать хоть как-нибудь чахнущий, занедуживший, не популярный на собственной родине язык. Привилегия, пожалованная казахскому языку, – это всего-навсего кислородная подушка. Находятся и мои соплеменники, которые называют его «кухонным языком« – из комплекса неполноценности, потому что сами толком его не знают. Ведь казахи были меньшинством в своей республике. Я хотел бы вслед за Мартином Лютером Кингом повторить: у меня есть мечта. Мечтаю, чтобы настал день, когда все казахстанцы от мала до велика будут знать казахский язык и, таким образом, он хоть как-то сравнится в сфере применения с нынешним истинным хозяином положения, с фактическим лидером – великим русским языком.
Уверен, что это нисколько не угрожает положению русского языка. Я не устаю повторять: могучий русский язык – язык мирового значения. За ним стоит великая, несравненная культура. Превосходное знание русского языка – такое же наше национальное богатство, как, скажем, залежи нефти и газа. Ибо этот язык – ещё одно распахнутое для нашего народа окно в огромный мир.
Я возражаю, что такие его признания в любви как-то трудно увязать с тем письмом, которое он, по его же словам, послал Назарбаеву в тот день, когда был объявлен суверенитет страны: «Я вроде бы человек сдержанный, уравновешенный, но сегодня я не хочу, не желаю вовсе сдерживаться и быть уравновешенным, ибо душа моя ликует».
Нурпеисов не видит тут никакого противоречия.
– Понятное дело, все мы тогда находились в эйфории. Но я и сейчас могу те слова повторить. Это же – не против России, это против режима. Нам ГКЧП напомнил, как всё может повернуться.
И, как бы поясняя, что имеет в виду, стал загибать на левой руке один палец за другим.
– В сталинскую пору в Казахстан ссылали целые народы – с Северного Кавказа. В наказание им. Но тем самым как бы обозначено было, что и казахи изначально наказаны теми краями, в которых исконно живут.
Целина. Тут нам опять дано было почувствовать нашу второсортность: стояли, мол, какие-то юрты, мазанки в степях, бродили верблюды, бараны, степняки в халатах, и вот пришла новая могучая цивилизация – трактора, комбайны разбудили спящую целину… Мы почувствовали себя пасынками на собственной земле. А на самом деле лишь разрушили природу, её экологическое равновесие…
В начале шестидесятых – новые «исторические» решения партии, новая зуботычина. И какая! Воду двух великих рек – Амударьи и Сырдарьи – отдали Югу для выращивания хлопка, а население Приаралья обрекли на вымирание. Вы сами видели, во что некогда синий-синий мой Арал, на берегу которого я появился на свет, редчайшее чудо природы среди песков и пустынь, превратился… А я ещё мальчишкой верил по-детски, что это чудо вечно, как небо, как облака, бегущие по нему…
Четвёртый палец:
– Совсем новые времена настали. Перестройка, гласность. И вот присылают нам Колбина первым секретарём ЦК. Из Ульяновска. Не в том дело, что он русский, а Кунаев – казах. У меня к Кунаеву симпатии не было. Недаром говорили, что он потому всех в Политбюро пересидел, что ни разу рта не раскрыл. Если не считать здравиц в честь Брежнева. Мало ли у нас своих русских, которые иного казаха за пояс заткнут – и знанием языка, и знанием страны! Так надо было прислать человека, который понятия не имеет о нашем крае. Он вроде бы и желал нам понравиться, да ничего у него не выходило. Я об этом со всех трибун говорил. И в Алма-Ате, и в Москве. Он потом вызывал меня к себе в кабинет объясняться. Даже жалко его было. Так что мальчишки наши, которые бунт подняли, они не в защиту Кунаева бунтовали. Они же всерьёз поверили в перестройку. А тут решение в духе самых заскорузлых времен. Одно провозглашали, другое делали. Здесь был дан толчок всем последующим событиям – в Тбилиси, в Вильнюсе, в Баку… Поэтому я письмо и послал. Вот побудете в Уральске, может, и согласитесь со мной.
Так случилось, что в первый и до сих пор последний раз я побывал в Уральске… чуть ли не полвека назад. Начинающим репортером «Комсомолки» приехал писать о том, как поднимают целину. Поскольку все планы и помыслы мои были связаны с «бескрайними ковыльными степями», я города словно бы и не заметил. Так, осталось в памяти что-то убогое и захолустное. Насколько был неправ в восприятии этого некогда казачьего яицкого городка, где каждая пядь земли дышит историей, понял только сейчас. Как понял и то, почему столь многое в своей сегодняшней жизни связывает Нурпеисов с этим городом и всем, что его окружает.
Отнести все благотворные изменения, произошедшие с момента моего первого посещения Уральска, за счёт последнего десятилетия было бы явным преувеличением. Но и оттого, что на каждом шагу попадало в поле твоего зрения нечто непридуманно новое, хорошее, тоже не уйдёшь.
Вместе с Еленой Тарасенко, вице-акимом города, которая взялась быть нашим проводником, вступаем под своды нового, с иголочки и, сдаётся, не без влияния таких сооружений, как парижский Центр Помпиду, спроектированного здания.
    – Вот построили за два года новый казахский музыкальный театр.
– Казахский…
– Да, а теперь пойдёмте, тут недалеко русский драматический театр имени Александра Николаевича Островского. Здание построено в сороковом году прошлого века. Только что закончилась реконструкция в соответствии с самыми современными требованиями.
На фасаде казахского музыкального театра выбиты слова правившего здесь в шестом веке Билге Кагана, которые немудрено было бы спутать с пиаром какого-нибудь современного лидера: «Я вместе с братом ночью не спим, днём не знаем покоя, чтобы сохранить территорию, чтобы сохранить народ«. Ну чем не «Берегите Россию»?
В самой древней части города под названием «Курени»манит к себе гостей возобновлённый музей Емельяна Пугачёва – содержащийся в идеальном порядке дом отца Устиньи Кузнецовой, с которой казацкий царь венчался чуть ли не накануне своего пленения.
В нескольких десятках километров от Уральска, в селе Дарьинское, два года назад открылся другой музей – Михаила Шолохова, в домике, куда в начале Великой Отечественной он вывез свою семью и где потом бывал регулярно вплоть до 1972 года. Здесь экспонирована строка из его обращения к уральцам: «У меня две родины, Тихий Дон и седой Урал. На Дону я казак, на Урале – казах. Два народа имеют одно имя. Надо смотреть жизни в корень».
Абе победоносно оглядывается на нас с Анастасьевым – мол, прониклись ли?
По дороге в Дарьинское мы дважды пересекли Урал.
– Из Европы в Азию и из Азии опять в Европу, – не преминули пояснить наши спутники. – Вы – в сердце Евразии.
И кто-то добавил, что мост, который соединяет один континент с другим, длиною чуть ли не в километр, тоже пущен в эксплуатацию недавно. И построен быстро. Тут снова произнесена была цифра – два. Два года.
Слова «евразийцы», «Евразия» здесь у всех на устах  – от киоскёров, торгующих газетами на разных языках, до учёных, литераторов, профессоров и учителей, пришедших на встречу с нами. Абстрактные эти термины здесь, похоже, обретают материальную силу, а выступления, речи, реплики и просто эмоциональные всплески за нашим «круглым столом» – как многоголосие, в котором выделяются две гармонично сливающиеся звукосмысловые струи: доверие к дню сегодняшнему и деятельная ностальгия по разорванным связям, утраченным дружбам, незаслуженно забытым именам…
Доверие обращено вовнутрь, оно связано с губернатором, акимом области, который был назначен президентским указом три года назад.
– Область лежала на боку, а Кушербаев, Крымбек, её поднял, – соглашается Абике.
Ностальгия устремлена вовне, в сторону России. Многое из того, что казалось рутиной в пору существования Советского Союза, сейчас неожиданно обрело иную ценность. Требовательно звучат обращенные и к нам, двум россиянам, и к самим себе многочисленные «почему». Где переводы и публикации казахстанских авторов в России? Где двусторонние, а ещё лучше многосторонние встречи деятелей культуры, науки? Творческие командировки, дискуссии… В Казахстане хоть есть Пен-клуб, который этим озабочен. Спасибо Нурпеисову – каждый год приглашает в страну своих коллег из России, издаёт в Алма-Ате двуязычный литературно- художественный журнал…
Не слышно голоса властителей умов. Да и кто они? Нурпеисов воззвал к ним статьёй «Где вы, могикане духа?», а вот ответа не доводилось слышать.
Анастасьев подливает масла в огонь: когда наше издательство устроило представление «Последнего долга«, собрались русские писатели, которые до того лет по десять не виделись. А то и руки друг другу не подавали…
– Раньше месяца не проходило без того, чтобы не поехать в Москву и дальше – в Киев, Минск, Кишинёв, Вильнюс, Тбилиси… А теперь хорошо, если раз в два года выпадет такая удача, – сетует Абдижамил.
Вспоминаю Льва Гумилёва, великого евразийца, назвавшего одну шестую планеты, лежащую между Бугом и Уссури, «кормящим и вмещающим пространством», словно бы по заказу созданным для того, чтобы десятки малых и больших этносов могли бы здесь жить бок о бок, не тесня, а, говоря словами другого гиганта, «держа и вздымая друг друга».
– Так почему же не живут так? И, скорее, не вздымают, а топят друг
друга? – звучат на нашей встрече голоса и казахов, и русских.
– И не было ли ошибкой провести границу между Казахстаном и Россией, ту, что пролегла на расстоянии часа езды поездом от Уральска?
И кто-то напоминает о проекте написанной Сахаровым конституции, в которой он, с одной стороны, предлагал предоставить право на самоопределение каждой осязаемой этнической общности, а с другой – объявить на несколько лет мораторий на любые сепаратистские действия и вести глобальные переговоры.
Вот и Нурпеисов, столь эмоционально приветствовавший объявление независимости, соглашается, что на условиях полной демократии и равенства казахи чувствовали бы себя увереннее, защищённее в рамках общего с Россией государства. Но так не получилось, значит, надо смотреть в будущее. Брать пример с той же Скандинавии – кивок в мою сторону, – где гражданин каждой из пяти стран чувствует себя как дома в любой из них, и не только психологически, но и юридически.
Предлагает поглубже вчитаться в слова Гумилёва. Они не о границах и не о режимах, а о том, что предопределено свыше. Не людьми евразийское единство создавалось, и не границам его разделять.
Здесь, в Уральске, это звучит по-особому. Кормящее и вмещающее пространство, где люди научатся когда-нибудь жить без виз, без границ, без этнических конфликтов.
Стокгольм–Москва–Алма-Ата–Кызыл-Орда–Аральск–Уральск–Москва–Стокгольм. 2003 – 2013
ЕЖЕГОДНИК исторического отделения РАН за 2014

III

ЕГО ПРАВДЕ НЕ НУЖНА БЫЛА «ЭЖОПОВЩИНА»

Так случилось, что после моей статьи «Не по кругу, по спирали», опубликованной в журнале «Дружба народов» в конце 70-х годов, Юрий Валентинович Трифонов каждую свою новую вещь, большую или малую по объёму, приносил мне с автографом, а то ещё и в рукописи, как это случилось, например, с романом «Время и место». Шли у него тогда эти новые вещи так густо, что однажды я не утерпел и спросил с чувством здоровой, белой, по Роберту Рождественскому, зависти, как это он успевает со столь железной регулярностью выдавать на гора один за другим такие шедевры.
     Он задумчиво посмотрел на меня, пожевал полными негритянскими губами – что всегда делал, прежде чем поддержать диалог, – дотронулся до своих круглых роговых очков, поправил застёгнутый ворот рубашки без галстука и сказал, начав со слова «вот»: «Вот, вы слышали, наверное, поговорку: у каждой собаки свой час лаять. И он быстро проходит...»
«Быстро проходит...» Тогда у меня и мысли не мелькнуло, что в этих словах прозвучало, быть может, предчувствие. Его час? Сегодняшнему читателю, помнящему или слышавшему, какие литературно-политические вихри закручивались вокруг каждого нового произведения Юрия Трифонова, такое утверждение крамольного по тем временам автора тоже может показаться неожиданным. А между тем оно с изумительным лаконизмом характеризует ситуацию, господствовавшую в эпоху позднего «застоя».
В то время как у властей Трифонов числился в чёрном списке еретиков, подрывателей основ, иные вольнодумцы – «Аэропорт», как вдова писателя, тоже прозаик, Ольга Трифонова называет их теперь (по месту обитания писательского квартала недалеко от станции метро с таким названием), – сетовали на излишнюю его толерантность по отношению к раннереволюционному прошлому страны. Как Булату Окуджаве, тоже сыну репрессированного и расстрелянного политического деятеля, завсегдатаи пресловутых кухонь приписывали Трифонову идеализацию «комиссаров в пыльных шлемах». «Юрочка, твой папа высек бы тебя за образы комиссаров в романе "Старик"». «Юра, ваши "Предварительные итоги" – плевок в интеллигенцию».
Юра отвечал мрачно, твёрдо и с оттенком злобы. А повинен он был лишь в том, что был абсолютно свободен от предвзятости, не надевал шор. И на свой лад следовал совету Станиславского: если речь идет о монстре – ищи в нём человеческое.
Кстати, этой специфической категории интеллигенции, предпочитавшей «разговоры на кухне» гласному противостоянию режиму, пусть и в рамках легальности, тоже нашлось место на страницах повестей и романов Трифонова. Как бы ни свирепствовали официальные круги, которые тоже, кстати, уже не были тогда монолитными, как бы ни обличали Трифонова те, кто травил и в конечном счёте добил «Новый мир» Твардовского, природа, которую гнали в дверь, входила в окно.
     За автором с «клеймом» новомировца охотились та же «Дружба народов» Сергея Баруздина, «Юность»... Статьи о его новых вещах – неважно, упрощённо говоря, хвалебные или ругательные – появлялись чуть ли не в каждом печатном органе.
Журнальные тетрадки и свежевышедшие томики продавались на «чёрном рынке» втридорога, а зарубежные издатели – как на Востоке, так и на Западе – спешили первыми подать вновь созданному Всесоюзному агентству авторских прав (ВААП) заявку на приобретение права на издание очередной новинки, что тоже не прибавляло Трифонову симпатий со стороны власть предержащих и что, в свою очередь, нимало его не смущало.
Как раз в то время Любимов, относившийся к Трифонову со своего рода суровой нежностью, поставил на «Таганке» почти одновременно «Мастера и Маргариту» и «Дом на набережной». ВААП, которым я тогда заведовал, немедленно уступил права на постановку этих вещей в интерпретации Любимова многим зарубежным театральным агентствам. Всем желающим. На стол Суслова, второго человека в компартии, немедленно легла «памятка», в которой ВААП обвинялся в продвижении на Запад идейно порочных произведений.
– Там, – рассуждал на заседании секретариата ЦК, куда и я был вызван, Михаландрев (такова была его «подпольная» кличка), заглядывая в анонимку, – голые женщины по сцене летают. И еще эта пьеса, как её, «Дом правительства»...
–  «Дом на набережной», – заботливо подсказал ему кто-то из помощников.
– Да, «Дом правительства», – повторил Суслов. – Вздумали для чего- то старое ворошить.
Я пытался свести дело к юрисдикции. Мол, Женевская международная  конвенция не предусматривает возможности отказа зарубежным партнёрам в уступке прав на произведения советских авторов.
– Они на Западе миллионы заплатят за такое, – отрезал Суслов, – но мы идеологией не торгуем.
Через неделю в ВААП нагрянула бригада комитета партийного контроля во главе с некоей Петровой, которая ранее добилась исключения из партии Лена Карпинского.
Я поведал об этом Юрию Валентиновичу, когда мы сидели с ним и с Ольгой за мисками обжигающего супа-пити в ресторане «Баку», что был на тогдашней улице Горького. «Видит око, да зуб неймёт», – то ли утешая меня, то ли вопрошая, вымолвил Трифонов, пожевав предварительно по своему обычаю губами. И оказался прав, потому что Петрову вскоре отправили на пенсию «за превышение полномочий».
Кстати, этот трагикомический эпизод на заседании высшего партийного органа, о котором я тут же рассказал, конечно, и Трифонову, и Любимову, как-то ещё больше сблизил нас, «товарищей по несчастью», мы стали чаще встречаться, перезваниваться, обсуждать развитие ситуации, обмениваться новостями.
Трифонов в ЦК не был вхож, а у Любимова там были доброжелатели, в том числе и помощник Брежнева Анатолий  Черняев, наш с Ю.П. общий друг, которые тоже помогал разруливать ситуацию. Трифонов, который писателем быть не прекращал ни на минуту, мотал, по моим наблюдениям,  наши рассказы на не существующий ус в предвкушении того, что они ещё могут ему пригодиться в работе за письменным столом.
О Трифонове говорили, что он неразговорчив, едва ли не косноязычен, а мне казалось: это всё оттого, что так много имеет он что сказать. И каждый раз, прежде чем открыть рот, думает: а стоит ли? Нет, не из недостатка уважения к собеседнику, а оттого, что мысль изречённая есть ложь. Пока выведешь на язык то, что внутри, половину растеряешь. Не лучше ли просто сесть за письменный стол и выложить, что у тебя в голове...
Был, правда, один случай, по поводу которого Юрий Валентинович разговорился и показал себя прекрасным рассказчиком. Дело было у него на  даче, куда он пригласил Любимова.
– Сидели пили, – рассказывал он мне, явно не по делу употребив этот глагол. – Обедали, – сам же и уточнил. – А тут целое паломничество. Работяги, которые крышу чинили, явились.
– Валентиныч, дай на пол-литра.
– Дал.
     – А нам закусить нечем.
      Дал им кусок колбасы. Хлеба с сыром. Ушли. Через полчаса ещё пара приходит. Говорят, что из местной дачной конторы. С претензиями по поводу двух якобы незаконно срубленных берез. Намёк такой – либо на поллитру сейчас же отслюни, либо в суд подадим.
Базарят, а сами все на Любимова посматривают.
– Это кто ж, этот седой? Где-то мы его видели.
– На мавзолее, – невозмутимо сообщил Юрий Петрович.
Обалдели. Второй от растерянности спрашивает: – А чего ж ты там сейчас не стоишь?
– Так парада же нету, – серьёзно отвечает Любимов.
Помялись мужики и отправились восвояси, забыв и об охране окружающей среды, и о пол-литра.
Мы вспоминали с Юрием Петровичем об ушедшем уже Трифонове в Стокгольме, когда я, тогда посол СССР в Швеции, пригласил его, всё ещё опального, на приём, посвящённый очередной годовщине Октября. И в той праздничной суете и суматохе Ю.В. вдруг привиделся мне как живой, таки, каким приходил ко мне на Большую Бронную, в ВААП. В твидовом пиджаке, в синтетической рубашке без галстука, но с застёгнутым воротом, в круглых роговых очках, с неторопливым «В-о-от» на полных негритянских губах.
…Таков был избранный – вернее, подсказанный ему его натурой, особенностью таланта – угол зрения, что при всей вызывающей остроте, разоблачительной силе его вещей к эзопову языку, «эжоповщине», как тогда говорили, ему не приходилось прибегать. Он говорил всё, что хотел сказать, и так, как он этого хотел. И цензура, как правило, спохватывалась уже post factum.
Сдаётся, что и сегодня хрестоматийное «пятикнижие» работавшего в подцензурных условиях Юрия Трифонова («Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь», «Дом на набережной»), как и последовавшие за ним повести и романы, говорят о том времени не меньше, чем иные, в том числе и самые талантливые, произведения, родившиеся в условиях вольного слова на Западе.
Я уж не говорю о «чернухе», которая разлилась по страницам книг, журналов, газетных полос, когда, в начале 90-х, она стала не только дозволенной, но и желанной в глазах власть предержащих.
Из книги Бориса Панкина «Пресловутая эпоха», вышедшей в издательстве «Центрполиграф», 2017

IV

ЗВЕЗДА XX ВЕКА
Беседа Бориса Панкина с Инной Руденко («Комсомольская правда», 2010)

Сто лет назад, 8 января 1910 года, родилась Галина Уланова. Кто помнит об этом?.. Не так много осталось на свете людей, которые видели танец этого «гения русского балета» (С. Прокофьев), «обыкновенной богини» (А. Толстой), «сотворившей царство человеческой духовности» (С. Рихтер). Ещё меньше тех, кто знал её лично, если вообще можно узнать гения.
Так случилось, такое в жизни выпало счастье, что Галина Уланова однажды переступила порог «Комсомольской правды» и стала нам просто Галиной Сергеевной. «Участницей наших торжеств и бед», как написал в своей книге «Та самая эпоха» писатель Борис Панкин, наш главный редактор тех времён (а после посол и министр иностранных дел Союза). Вот почему накануне дорогого нам юбилея мы сели с ним рядком и поговорили ладком о Галине Сергеевне, втайне надеясь на то, что этот дорогой нам юбилей станет дорогим и для тех, кто ни увидеть, ни узнать Уланову уже не сможет.

Встреча

    – Уланова пришла к нам через годы после того, как оставила сцену, а танец её ты, Борис, видел?
– В «Лебедином озере», в «Жизели»… После «Ромео и Джульетты» я поделился с одним из музыкальных критиков тем особым впечатлением, которое произвёл на меня в исполнении Улановой бег Джульетты навстречу любимому. Собеседник снисходительно выслушал меня и обронил, что, мол, в балете всё-таки важно не то, как исполнитель бегает, а то, как он танцует. Позднее я не без торжества узнал, что эпизод этот считается одной из вершин творчества великой балерины. Бывает, что и дилетант попадает в яблочко.
– Какое совпадение... А у меня за эти мгновения её пробега вдруг неожиданно для себя самой хлынули слёзы, залили лицо. Такая безоглядная вера, такая трепетная стремительность, а ведь бежала к смерти… Нет, не объяснишь словами. Прошло полвека, а эти мгновения так и остались самым сильным моим эстетическим впечатлением. Чудо какое-то. Когда Галина Сергеевна появилась у нас на этаже, я помню, боялась даже к ней подойти, дотронуться. А ты помнишь, как, почему она к нам пришла?
– Конечно, помню. Готовясь к очередному Дню Победы, мы захотели отметить юбилей наших «четвергов» – встреч с интересными людьми, которые начались в годы войны. Пригласить всех живых участников первого такого «четверга». Уланова тогда была недоступна.
     – Известно было, что работает педагогом-репетитором в Большом, но её не было ни видно, ни слышно. «Замкнута, холодна, как ледышка, журналистов и на порог не пускает», – говорили даже с нотками осуждения.
– У выдающегося человека, многого достигшего в жизни, много повидавшего и пережившего, возникает потребность побыть наедине с собой. У многих великих это выливается в своего рода самоизоляцию. Вспомни Грету Гарбо. А классик шведского и мирового кино Ингвар Бергман купил себе островок Фёре в Балтийском море и зажил там отшельником. Галине Сергеевне остров купить было, как ты понимаешь, не по карману.
– Какой там остров – у нее даже обыкновенной дачи не было. А сама так любила природу, тосковала по ней. Обвешать званиями и наградами, – это пожалуйста, а подумать о человеке властям в голову не приходило. Сама же она никогда ничего для себя не просила. Как ни разу, сколько бы ни просили её, получая очередную награду, не выговорила положенных тогда слова: «Спасибо партии и правительству». Так и ютилась в загазованном центре Москвы в одиночестве.
– Надо сказать, что замкнутость Галины Сергеевны не обретала очень острой формы, просто не было желания размениваться на необязательные знакомства, встречи, малозначащую болтовню, захотелось быть подальше от житейской суеты. Но нам всё же пришлось преодолеть изрядное сопротивление, чтобы вытащить её к нам на «четверг». Тут первую скрипку сыграла прима-репортёр «Комсомолки» Татьяна Агафонова. Татьяна – это отдельная страница жизни газеты. Она была и находкой, и наказанием для редактора. Обожала поручения сделать возможным невозможное, готова была по первому приказу, зову или письму лететь хоть на край света, но, вернувшись из командировки, душу из тебя вытрясет, пока очередной её «гвоздь» не появится на газетной полосе. «Или ты, или никто. Хоть умри, а доставь», – заявил я Татьяне, адресуясь и к слухам о недоступности балерины беспримерной славы, и к безгранично пробивной силе нашего спецкора. И на юбилейный «четверг» они прибыли вместе.
– И так и остались потом вместе до самых последних своих дней.
– Хотя более разных людей, если даже как следует поискать, не найдёшь. Что и породило разные слухи, разные разговоры, нелестные восклицания по поводу Татьяны. Но недаром говорят: противоположности сходятся.
– Быть может, просто встретились два одиночества? У обеих ни мужа, ни детей, ни близких родных. Ходили даже просто сплетни. Татьяна звонила по ночам, пока Галина Сергеевна спала, возмущалась, переходя в плач и крик. Галина Сергеевна молчала. Но в своем последнем, незадолго до смерти, интервью сказала мне, – но для всех, – о нашей Тане, которая ушла раньше: «Была мне помощницей, подругой, дочкой». Сказала как отрезала, возможные объяснения их союза тогда, когда её уже самой не будет. Потом, после ухода Татьяны помощницей Галины Сергеевны стала тоже наш человек – наша Лена Брускова.

«Я – человек»

– Татьяна, вместе с которой Галина Сергеевна приобрела всех нас в «Комсомолке», так же, как обрели её мы, вырвала её из своеобразной летаргии, и случилось нечто непредвиденное: открылись двери в другую жизнь. Они с Татьяной не пропускали теперь ни одних зарубежных гастролей балетной труппы Большого. И каждый такой выезд – в Японию ли, Великобританию, США, Латинскую Америку, Францию – превращались в чествования танцовщицы века. Помню, вернувшись в очередной раз из-за океана, Галина Сергеевна сказала: «Я поняла, что я – человек».
– Спустя время после нашего знакомства на дружеском застолье в доме Улановой по какому-то чисто домашнему поводу Галина Сергеевна встала из-за стола и, оглядев всех нас, сказала благодарно: «В мой дом вошла жизнь».
– С удовольствием сама принимала приглашения в гости. Приходили с Татьяной первыми и уходили, бывало, последними. В гостях не отказывала себе в шутке, даже баловстве. Оглядев перегруженный закусками праздничный стол, могла спросить с интонацией заправского кутилы: «А пить что будем?» У неё словно открылись поры души. Как-то, помню, я под настроение поделился с ней, какой это кошмар – быть главным редактором в «Комсомолке». Мало того, что ты 12 с лишним часов стоишь у конвейера – каждый день ждёшь, по какому поводу спустят на тебя собак партийно-комсомольские бонзы. «Но вот уже семь лет этого кошмара нет, и семь лет я вижу сон – я снова на шестом этаже и никому не нужен. Просыпаюсь с чувством человека, которого только что ограбили». А она мне в ответ: «Знаете, Боря, я вижу такие же сны. И так же просыпаюсь в холодном поту. Во сне я танцую. А просыпаясь, думаю: почему, почему так устроено, что я не могу делать то, что всю жизнь делала, для чего создана… Ведь руки те же, ноги те же, и фигура не изменилась, – тут она похлопала себя по тому месту, которое у других называется животом. – А танцевать уже нельзя».
– А ведь ушла со сцены сама, неожиданно, к удивлению всех вокруг: «Рано, рано!». Такая требовательность к себе, такое подчинение слова «хочу» понятию «надо». Тосковала по сцене, но как сопротивлялась, когда ей предлагали выйти на сцену, не танцуя. Ты помнишь, как отказывалась, несмотря на уговоры, Галина Сергеевна отмечать свой 70-летний юбилей в Большом?
– Да. Только то, что это нужно не столько ей, сколько другим, всем нам, заставило её согласиться «пойти на это». И мы понимали, ощущали, какой дискомфорт испытывала она, сидя в золочёном кресле, будто жар-птица в клетке, в засыпанной цветами ложе, на виду у всей страны, если не на виду у всего мира. И не имела возможности, как это бывало у неё дома, возразить на водопад комплиментов, отпустить какую-нибудь шуточку, чтобы дать понять, как она ко всему этому относится. А потом её ученики, Катя Максимова и Володя Васильев, вывели Галину Сергеевну на сцену. Как робко, как бы недоумевая и защищаясь от волны восторга, кланялась Уланова, будто опасаясь, что прибой вот-вот захлестнет её, проглотит её без остатка.
    – И больше свои юбилеи – 75, 80, 85 лет – Галина Сергеевна публично отмечать наотрез отказалась. Другое дело – дома.
    – Уланова прекрасно осознавала меру своей незаурядности, но как бы охотно  забывала о ней в повседневной жизни.

Таланты и поклонники

– Ты думаешь, Борис, она сознавала свою незаурядность? Не знаю… Отчего же так тогда безучастна была к своей славе, так замыкалась от высоких слов в свой адрес?
– Вот именно поэтому…
– За десятилетия знакомства я не раз брала у неё интервью и почти всегда натыкалась на сопротивление: «Не вдохновение, а просто работа, не призвание – а «я хочу», или просто «надо». Как-то я не выдержала: «Но это же, в конце-то концов, даже странно. Алексей Толстой называл вас «обыкновенная богиня». «Толстой шутил». – «И Эйзенштейн шутил, сказав: «Уланова бывает только раз в человеческой жизни. Да и не во всякой жизни. Если Земля рождает такое чудо, даже раз в тысячу лет – спасибо ей за это». Она, почти сердито: «Какая польза в повторении подобных слов? Это просто шлейф какой-то, хвост, вот с ним и ходишь. Давайте лучше пить чай». У неё была удивительная способность возвышенное представлять простым, а красоту естественной.
Улановой ставили памятник на одной из площадей в Стокгольме. Такое событие – при жизни памятник. Редакция командировала меня, и я стояла рядом с ней, а она, стараясь не смотреть на себя в бронзе, повторяла: «Это не мне. Это не мне. Это просто символ танца».
– Это был 1984 год. Вскоре после моего приезда в Швецию послом. Главная заслуга в этом деянии принадлежит Бенгту Хагеру, основателю и многолетнему директору стокгольмского Музея танца. Но на пути заветной мечты Бенгта стоял ни много ни мало… закон. Он воспрещает ставить кому-либо памятник при жизни. А мы знаем, что такое в Швеции закон. Не то что у нас. Пришлось Бенгту, не без помощи посла, убеждать законников, что скульптура – памятник не Улановой, а персонажу «Лебединого озера». В день открытия монумента в Оперном театре – шведском Большом – был дан гала-концерт  большое представление в честь виновницы торжества.
    – А ты устроил большой приём в посольстве. Но мне кажется, Галине Сергеевне больше понравился пикник у  костра, который ты и твоя жена Валентина устроили где-то в снежных горах. Вечер, уже зажигаются звёзды, мы впятером жарим обыкновенные шпикачки, тихо разговариваем. Так было здорово!..
– Да, иных уж нет, а те далече… А памятник стоит теперь под крышей, в фойе музея. И подписано просто: «Галина Уланова».
– В те дни, помню, Галина Сергеевна ещё и работала – репетировала со шведской балериной Аннели Алиханкой роль Жизели.
– Аннели Алиханка в её присутствии вначале чувствовала себя ничего не умеющим новичком. Но, как это случалось со всеми стоящими людьми рядом с Улановой, воспряла духом, и в роли Жизели заявила о себе бесспорно первой среди коллег.
– Потом Аннели призналась мне: «Я так удивилась сначала – Уланова не показывала, а рассказывала о Жизели». Об улановской Жизели высокий знаток балета Хаскелл как-то воскликнул в недоумении: «Каким путём добивается классическая танцовщица, чтобы мы поверили, что она наивная крестьянка, знающая, что такое хлев и птичий двор?» Галина Сергеевна шведской балерине, как и всем своим ученикам, втолковывала: танец безмолвен, но он не нем. Техники, доведенной до совершенства, мало. Надо думать не о том, как ты танцуешь, но о том – кого. Ни одного пустого жеста, – вот чего она добивалась. И её ученики становились известными миру. Сейчас, отмечают знатоки, техника в балете с тех времен даже выросла. Но это, как говорится, пища для глаз. Чувств, души мало трогают такие  иные исполнители, а считают себя звездами – поклонников-то хвост.
– Поклонение звёздам балета ли, кино, поэзии всегда существовало в нашей стране, как, впрочем, и во всём мире. Это своеобразную «болезнь» запечатлел Борис Пастернак в своём стихотворении-поэме «Вакханалия», посвящённом исполнительнице роли Марии Стюарт в Художественном Алле Тарасовой. Но тогда и звёзды, и поклонники, на мой взгляд, относились друг к другу с большим уважением. Да и прослыть звездой выпадало не многим. А сейчас слово «звезда» стало расхожим наименованием чуть ли не каждого, кто хоть однажды вышел на подмостки. Сами себя называют звёздами. И, кажется, на земле, на нашей грешной российской земле, их больше, чем на небе. Как поёт о себе во всеуслышанье Николай Басков: «Натуральный блондин, на всю страну такой один. И заводной, и молодой, и знаменит, и холостой». Ему вторит Алла Борисовна: «Живи спокойно, страна, я у тебя всего одна». Не оттого ли так трудно стало отличить бриллиант от стекляшки? Публика-то, как выражается еще один светоч современной эстрады, «неистовствует»…
– Галина Сергеевна никогда никого не ругала, но однажды как-то простодушно-наивно и с удивлением уронила: «Как мало стало застенчивых людей…» Да это же слово «застенчивость» из нашего словаря сегодня вообще выпало.
– Балет – не эстрада. Это рафинированное и, пожалуй, самое иллюзорное и утончённое из всех видов искусств. Как же так случилось, что балерина Уланова оказалась так нужна людям, которые даже её не знали и не видели, а считали её близкой, своей? Ведь письма от простых людей из разных концов страны шли и шли в её дом до последнего. Знаменитый балетмейстер Бежар однажды сказал, что Уланова не только определила его профессиональную судьбу, но и заставила по-новому понять, осмыслить такие понятия, как правда, совесть, чистота. Но те же мысли и чувства читала я в письмах далёких от знаменитости людей! А в войну ей писали письма солдаты с фронта. Помню одно: солдат рассказывал, как в какой-то деревушке, отбитой у немцев, нашли они портрет Улановой, пробитый пулей. Они подняли его, поставили на что-то в своей землянке и положили рядом полевые цветы, которые дневальные меняли. Как-то в доме у Галины Сергеевны я познакомилась с мужчиной, помню только, что звали его Августин. Он рассказал, что их было трое друзей-ленинградцев, горячих поклонников балерины Улановой. Уходя на фронт, они послали ей записанное на магнитную пленку прощальное письмо – идём воевать за вас. С войны вернулся один Августин, друзья погибли. И он решился, наконец, постучать в её дверь. Галина Сергеевна письмо сохранила, а он показал ей старенькую планшетку, в которой было три фотографии – матери, невесты и её, Улановой. Почему именно она, а не другие, стала символом того, что они защищали в Великую Отечественную? Вот ты, Борис, знал и дружил со многими великими людьми. Чем Уланова от них отличалась?
– Как ты знаешь, у меня есть такой девиз, который лёг в основу книги «Пресловутая эпоха»: каждый малый сей по-своему велик, и каждый великий по-своему мал. В Улановой этой малости не было. Что же касается отношения к ней людей незнакомых, то есть в народе инстинкт, чутьё, которое оберегает от ошибок. Хотя и не всегда. В данном случае талант и поклонники не обманулись друг в друге, что и легло в основу легенды об Улановой. Ничем не замутнённой на протяжении её долгой жизни. Реальный человек и молва о нём слились воедино. Отношение к Галине Улановой можно сравнить с отношением к Юрию Гагарину: две звезды ХХ века, вспыхнувшие с интервалом в три десятилетия.

    V

ЧЕЛОВЕК НАЧИНАЕТСЯ С УТРА
Предисловие к однотомнику повестей Чингиза Айтматова «Белый пароход», 2018

«Белый пароход», «Ранние журавли», «Пегий пёс, бегущий краем моря». Три эти повести создавались в разное время, независимо друг от друга, и, наверное, ни автору, ни читателям его не представлялись трилогией. Но вот собранные, по счастливой мысли редактора, «под одной крышей», они оказались как нельзя кстати рядом друг с другом. И невольно задумываешься над тем, что Айтматов, которого никак не назовёшь детским писателем, многое написанное посвятил детям.
Трудно объяснить всё это просто случайностью. Айтматов ведь не так уж много, в общем-то, написал. И можно, при внимательном взгляде на созданное им, обнаружить нечто вроде циклов в его творчестве. Подобно лучу прожектора, который методически обшаривает ту или иную сферу звёздного купола, творческий поиск писателя надолго обращён то к одному, то к другому социальному и житейскому перекрёстку, на которых особенно отчётливы неисчислимые связи людей друг с другом, с природой, с мирозданием...
И есть, видимо, глубокая внутренняя логика в том, что, проследив в таких произведениях, как «Первый учитель», «Прощай, Гульсары!», «Восхождение на Фудзияму», эманацию личности, подошедшей к критическому рубежу человеческого бытия или уже шагнувшей за него, Айтматов обратился к утру человеческой жизни, к той поре, когда человек только начинается.
Герои «Ранних журавлей» возвращают нас к юности самого Айтматова, ибо по возрасту (он родился в 1928 году) он вполне мог бы быть в рядах участников «аксайского десанта».
Произведение литературы только тогда становится близким читателю, когда оно рождает отклик в душе. Счастливая звезда Айтматова в том, что он каждым новым произведением достигает такого эффекта. Мало как будто бы заботясь о том, какими именно формальными средствами будет решена очередная задача, он явно исповедует принцип, что лучшая форма – та, которую читатель просто не замечает. В самом деле, надо было определённо набраться мужества, чтобы после «Гульсары», после «Белого парохода» и пьесы «Восхождение на Фудзияму», написанной в соавторстве с Калтаем Мухамеджановым – а каждое из этих произведений было подлинным событием, – обратиться к столь традиционной теме, изложить её так непритязательно.
Отнимите у повести последние четыре страницы – нападение конокрадов на юных плугарей, бегство бандитов, погоню, - и мы получим художественную зарисовку о детях глубокого военного тыла, каких столько уже, казалось бы, написано. Да и сама эта четырёхстраничная концовка может показаться необязательной, привнесённой для того, чтобы взвинтить, драматизировать ход монотонно развивающихся событий нелёгкого военного детства Султанмурата и его сверстников.
Так и не так. Повесть «Ранние журавли», хоть и отлична она по письму от предыдущих, да и от последующей («Пегий пёс, бегущий краем моря»), в то же время находится и в ряду их, продиктована характерными для творчества Айтматова в целом как идейно-эстетическими, так и стилевыми устремлениями.
Вот эта затянутая, становящаяся незаметно существом, хребтом повествования экспозиция – она ведь свойственна многим повестям Айтматова.
Начиная читать почти каждую новую повесть Айтматова и уже попав во власть исходящего от неё обаяния, долгое время тем не менее не можешь ответить себе на вопрос: что же происходит на её страницах, куда клонится действие? Когда же решающее событие свершается, и, как правило, именно на последних нескольких страницах, начинает казаться, что оно, и только оно, заполняет собой всю ткань произведения.
Не будучи случайной, эта «типовая» конструкция отнюдь не является шаблоном. Течение действия в повестях Айтматова, и в данном случае в «Ранних журавлях», как бы повторяет, воспроизводит ритм и динамику самой жизни его героев – обитателей далёких и невеликих горных киргизских аилов. Неторопливость, размеренность слов и действий у них не от лени и не от изнеженности, как, возможно, у жителей тех фантастических далёких жарких стран, о которых Султанмурату рассказывает на уроках географии учительница... Здесь, в горах Тянь-Шаня, всё продиктовано условиями жизни, суровостью природы, недоступностью горных вершин, мудро зовущих человека поспешать медленно и быть готовым к любой неожиданности, к тому, что тишина, безлюдье и размеренность могут оказаться обманчивыми.
Люди не могли бы оставаться людьми, если бы мысль о грозящих неожиданностях и опасностях сидела бы ежечасно и ежеминутно занозой у них в мозгу. Но они и не были бы детьми своей земли, своего народа, если бы они не готовили себя с детства к суровым испытаниям, которые каждого, в конце концов, ожидают в жизни – раньше или позже...
К юному герою «Ранних журавлей» они пришли в пятнадцать лет, почти ещё в мальчишеском возрасте. Пора отрочества, становления характера совпала с великим и тягчайшим испытанием для его большой Родины. В разгаре Отечественная война, раскалённое дыхание которой явственно ощущается и здесь, в маленьком киргизском аиле. Каждый день в село приходит новая «похоронка», каждый день становится всё холодней в школе, тоскливее дома, где любая мелочь напоминает об ушедшем на войну отце, от которого давно уже нет писем.
Каждый день всё острее, неотложнее у взрослых, у колхоза потребность в мальчишеских рабочих руках, в головах и воле семиклассников, ставших мужчинами за один школьный день. Ситуация литературно же ставшая привычной, примелькавшейся. Как её «звучать заставить заново»? И во имя чего? Непростые вопросы для писателя, живущего жизнью своего народа, перипетиями его судьбы, богатого и отягощённого его вековым багажом, его историческим опытом.
Надо ли говорить, что не внешние какие-то обстоятельства, не дефицит тем и не счастливо попавший в руки «материал», занимательная история становятся для зрелого, глубокого писателя решающим побудительным мотивом, а нечто неизмеримо более важное – долг души, память сердца, чувство ответственности перед будущим, перед детьми своими, перед собственной совестью... Неслучайно, наверное, «Ранние журавли» посвящены «сыну Аскару», неслучайна и череда эпиграфов – от народной песни до Библии и памятников древнеиндийской литературы, чьи строки контрапунктом звучат к основной бытовой и неторопливой повествовательной интонации. Неслучайно и то, что именно непритязательность рассказа – и по форме, и по содержанию, – становится главным оружием писателя.
Героев своих, мальчиков трудных военных лет, Айтматов видит и взглядом ровесника их, пережившего вместе с ними всё описанное, и взором умудрённого жизнью, призванием своим человека, который «сквозь магический кристалл» прозы всматривается в дела давно минувших лет. Исчезает «дистанция возраста», возникает дистанция мудрости, позволяющая всё понять и во всё проникнуть, поэтизирующая каждую деталь, каждую подробность, часто драматическую, порой трагическую, того времени, той жизни... Судьба, радости, одоления, первые любовные перипетии пятнадцатилетнего киргизского мальчишки становятся близки и важны нам, становятся частью нашего собственного опыта. Без всяких скидок. И ещё задолго до того, как действие приблизится к решающему рубежу, до того, как над ребятами нависнет смертельная опасность и каждому выпадет на деле показать, что же он такое...
В этом труднейшем и неожиданнейшем испытании Султанмурат верен себе. Та же, что и в обыденной жизни, если можно, конечно, назвать так тяжкие будни войны, цепь мотивов, уже успевших сложиться и стать характером, руководит им, помогает в борьбе.
Конокрады увели плуговых коней... Тех самых, что выхаживали ребята всю раннюю весну, с кем делили собственный кусок хлеба и сахара, с кем вместе должны были теперь поднять яровой клин – долг колхоза перед воюющей Родиной... «Обида, ярость разрывали душу». «Вперёд, Чабдар, брат мой Чабдар, вперёд, догони их, догони! Я не упаду, я не расшибусь. Не бойся за меня, вперёд, Чабдар!»
«Султанмурат быстро поравнялся с конокрадами, пошёл краем...
– Отдайте наших лошадей! Отдайте! Мы на них пашем! – кричал Султанмурат».
«А потом прогремел выстрел... Лошадь билась на боку, колотясь головой о землю...
Истошно крича от боли и ярости, Султанмурат кинулся вслед за конокрадами:
– Сто-ой! Не уйдёте! Догоню! Вы убили Чабдара! Отцовского коня Чабдара!
Он бежал не помня себя, он бежал в ярости и негодовании... Потом он упал, покатился по земле, захлёбываясь, превозмогая удушье», потом услышал, «как постепенно удалялся, угасал топот угона», потом снова встал, «побрёл назад, рыдая громко и горько... Нет, теперь уж им с Аджимуратом не придётся скакать на станцию встречать отца с фронта на отцовском коне Чабдаре. И теперь не посеять им на Аксае столько хлеба, сколько требовалось. И не будет теперь того дня, торжественного и радостного, когда они вернутся с аксайских полей, волоча за собой в упряжках плуги... И не выйдет она на улицу порадоваться... и не восхитится им, не подивится ему... Сокрушались мечты. Оттого и плакал он...»
А тем временем, «принюхиваясь на бегу и всё явственней ухватывая по ветру запах свежей крови», бежал в сторону мальчика волк – голодный «старый зверь с жёсткой кабаньей холкой», и надо было вставать навстречу ему в тщетной надежде отогнать его просто угрожающим криком. Не удалось. «Султанмурат... успел сдёрнуть с головы Чабдара уздечку... тяжёлые железные удила выпростал наружу. Теперь удила были его оружием».
Сущий ребёнок и уже Мужчина с большой буквы – волей, характером, силой... Где проходит грань между ними, как её провести? Да и можно ли?
Писатель возвращает этой повестью ко временам своего военного детства, когда ровесники Султанмурата, которым так же, как ему, всего-то трёх-четырёх лет не хватило, чтобы уйти вместе с отцами на фронт, в тылу вставали вровень с героями. Айтматов, не дожидаясь поры мемуаров, отдал сердечную дань подвигу людей своего поколения, ныне составляющих и по возрасту, и по опыту жизненному сердцевину народа.
Своим произведением Айтматов отдал долг чести и своей родной Киргизии, которая, как и все другие республики, честно и бестрепетно несла свою ношу на фронтах Отечественной войны и в глубоком её тылу...
Сопоставляя же эту повесть с теми двумя, что появились чуть позже и чуть раньше, видишь и ещё одно предназначение, ещё одну сверхзадачу «Журавлей». Ту, что задана, вернёмся снова к ним, в эпиграфах к повести.

С надеждой люди пашут поле,
С надеждой люди семена сеют,
С надеждой люди уходят в море...

Как бы подводя итог одному повествованию – о человеке, который начинается с утра, эти строки, принадлежащие древнеиндийскому памятнику «Тхерагатха», перебрасывают мосток к следующему – о пегом псе, бегущем краем моря.
Эта последняя из опубликованных Айтматовым вещей, многозначна по смыслу. Многозначность заложена уже в самом жанре её, представляющем, по мнению многих критиков, своеобразный, причудливый сплав сказания народного с повестью, новеллой. Мне приходилось, в частности, читать рецензию, весьма оригинальную, где главный акцент сделан на сказовых, мифологических элементах произведения, и повесть в целом трактуется как успешная попытка познать, проникнуться поэтическими, бытовыми, религиозными представлениями нивхов – маленького северного народа, который, если и не до наших дней, то, по крайней мере, до конца прошлого века сохранил во всей нетронутости свои языческие верования, органически вытекающий из них образ жизни.
В силу этого герои Айтматова, трое взрослых охотников и мальчик, могут быть, по мнению критика, уподоблены «словно бы современникам древних греков», «вживе плывущим по волнам и не подозревающим, как, впрочем, и сами древние греки, что атрибуты их быта и мироощущения достойны занять место в музеях, антологиях и хрестоматиях».
Полагая Айтматова чем-то вроде Гомера этого маленького народа, обретшего, наконец, свой эпос, критик даёт нам своё видение того мира, который вырастает под пером прозаика, и в результате подвиг трёх нивхов, старого Органа, Эмрайина, отца мальчика, и дяди Кириска – Мылгуна, их самопожертвование как бы перестают существовать, растворяются в волнах штормового моря, в ватных залежах тумана, в свисте порывистого ветра...
Нивхи уверены в том, что земля произошла от гнезда утки Лувр, не сомневаются в том, что род их произошёл от союза таинственной Рыбы-женщины и хромоногого юноши-нивха, жившего в незапамятные времена у сопки Пегого пса, что со смертью «они не вовсе уходят из жизни». И смерть им не страшна, потому что она для них – лишь переход из одного мира в другой, который, по их представлениям, столь же реален и осязаем. И ледяные, пополам со снегом волны, в пучине которых они исчезают друг за другом, их не пугают, ибо океан – их родная стихия, в какой-то мере даже более близкая и понятная им, чем земля... «Нивхи у Айтматова живут... в своём жанре. И хорошо – не в бытовом, разумеется, смысле, а в нравственном. Хорошо уже потому, что подвиг для них не подвиг даже: завораживает естественность, непринуждённость их подвига, глубина их веры...»
Что ж, как говорится, блажен, кто верует. Но если продолжать в том же духе, подвиг самопожертвования нетрудно будет представить даже эгоистическим шагом. Трое взрослых мужчин, уверенных, что там, за бортом лодки, отделённая лишь несколькими минутами неприятного купания в ледяной воде, ждёт их иная, но жизнь, уходят один за другим навстречу ей, бросая на произвол мальчика, этот тёплый комочек из крови и плоти, которому и невдомёк, что помимо этого его существования, имеется ещё какое-то иное...
Другими словами, такое вот прямолинейное, буквалистское истолкование поэтической, жанровой многозначности повести приводит к тому, что с водой выплёскивают и ребёнка. Неслучайно о мальчике, о Кириске, во имя которого и совершают взрослые нивхи свой подвиг, критик почти и не упоминает.
Что ж, объясним это себе тем, что автору рецензии новая повесть видится как бы стоящей особняком в творчестве Айтматова, что как-то не пришло ему в голову сопоставить её с другими его вещами, тоже посвящёнными детям. Мы же, став на этот путь вместе с составителями данного сборника, не намерены с него сходить – и не из-за упрямства вовсе.
Обращение к форме сказания, мифа, притчи, стремление увидеть и показать мир глазами человека, «живущего в жанре» эпоса своего народа, человека, для которого образы, понятия, символы, персонажи предания – не миф, а реальность. Такое обращение отнюдь не редкость как в нашей советской, так и во всей мировой литературе, которая создала немало образцов в этом роде – от «Тиля Уленшпигеля» Шарля Де Костера или сказок Гофмана до «Кола Брюньона» Ромена Роллана и «Сказок» Горького...
Подобно своим великим предшественникам, Айтматов, конечно же, стремится во всей реальности, осязаемо передать подробности жизни и быта изображаемых им людей, всё своеобразие их мироощущения, к которому он, согласимся здесь с критиком, относится не свысока, не с усмешкой, а всерьёз и с уважением. Поверья об утке Лувр, «с чьего гнезда плавучего и начала земля образовываться», о Рыбе-женщине, являющейся в сновидениях старому Органу, о злых духах-кинрах и многое другое для Айтматова, конечно же, не просто коллекция более или менее поэтических предрассудков... Сознание и ощущение, очень современное, кстати, того, что не только впереди нас, но и где-то позади есть вещи, которые предстоит открыть и постигнуть заново, действительно присутствует в повести и придаёт ей особый аромат.
Однако «Пегий пёс» не был бы достоин предшествующих ему произведений, если бы оказался просто добросовестным изложением, пусть чрезвычайно сильным в литературном, профессиональном отношении, трагической были, случившейся с людьми, жившими где-то на стыке веков, на грани двух непримиримых стихий – суши и моря...
Он силён и значителен своим в высшей степени современным и своевременно прозвучавшим подтекстом, этот рассказ, который, по обыкновению, у Айтматова начинается и долго развивается столь мирно и неторопливо – старый нивх и два взрослых охотника отправляются на виду у всего селения в путь на каяке, дабы приобщить подрастающего Кириска к его будущему мужскому долгу, к знаниям и умениям, накопленным предшествующими поколениями, дать ему побрататься с морем, «чтобы море знало его и чтобы он уважал море». Да, начинается всё мирно и неторопливо, завершается же, когда Великий туман лишает путников всякой надежды на спасение, трагически и в то же время оптимистично.
Нет, нивхи умирают не с благостными улыбками на устах и не со взорами, обращёнными в неведомую, но обязательно существующую жизнь, что ждёт их совсем неподалёку – только заставь себя шагнуть с борта лодки в воду... Каждый из них по-своему, самостоятельно принимает роковое решение – старик, отец и дядя мальчика, и каждый принимает его в муках.
«– Подожди, подумай немного», – шепчет старику Органу Эмрайин, шепчет, чтобы не услышал их страшный разговор мальчик.
– Пора. Я своё пожил... Не удерживай. Сил нет, не вынесу...
– Такая тьма...
– А какая разница...
– Такая тьма...
– Не удерживай. Не вынесу, силы уходят. А я хочу сам...
– Такая тьма...
– Вы ещё подержитесь, там ещё есть немного воды...»
Ещё труднее, ещё отчаяннее уход дяди мальчика – Мылгуна, человека вообще более слабого, неуравновешенного...
«– Ты не говори мне, Эмрайин, ничего, уже поздно! – бормотал Мылгун, как безумный. – Я сам. Я сам уйду. А вы, отец с сыном, вы сами решайте... вы оставайтесь, ещё есть немного воды... А я сейчас... А ты сразу гони прочь... Сразу и не жди... Если приблизишься, опрокину... Слышишь, опрокину...»
Последние слова, мольбы и угрозы донеслись до отца с сыном уже из тёмной бездны воды и тумана...
Как видим, во всём этом и намёка нет на некое эпическое спокойствие, на благостность и отрешённость... Жертвуют собой, в муках, в силе и бессилии покидают лодку, чтобы оставить другим глоток воды, не мифологические персонажи, не боги и полубоги, на дела, подвиги и страдания которых мы с вами, признаемся, давно взираем с завидным философским спокойствием. Погибают, совершая подвиг, живые люди, люди во плоти, те, кого мы уже успели узнать и полюбить во время их неторопливого и безмятежного до поры плавания, те, кому расставаться с жизнью так же страшно и нечеловечески тяжко, как было бы, доведись это каждому из нас, – мы это чувствуем уже не разумом, а всем своим существом.
Идеалист, витающий над реальностью, видит в подвиге не на жизнь, а на смерть только красоту его...
Цинику видятся ужас и бессмысленность его...
Айтматов своей повестью показал и ужас и красоту подвига, его высшую целесообразность... Он не показал, а окунул нас в стихии, столь же неразлучные и непримиримые, как вода и суша, по поверьям нивхов.
Есть неопровержимая, как бы предопределённая свыше логика в той очерёдности, с какой уходят нивхи во имя того, чтобы сохранить шанс на спасение хотя бы одному из них – самому младшему... Первым – старик Орган, и потому, что пожил дольше других, и потому, что, кроме него, некому подать этот страшный пример... Потом дядя мальчика – Мылгун уходит и от них, и от себя, зная, что ещё миг промедления – и он не выдержит, не совладает с собой. А ему и за минуту до смерти моральное падение, говоря по-современному, страшнее самой смерти. Мылгун уходит, оставляя с сыном отца...
Уходит, наконец, и отец в минуты короткого сна сына, детского бессильного забытья...
Они уходят, и через какое-то, сравнительно недолгое время наступает минута, когда кажется, что жертва их была ненужной, поспешной... Это когда оставшийся один и очнувшийся от долгого обморока Кириск вдруг увидит над собой звёзды... Увидит звёзды, услышит над головой шум крыльев полярной совы Агукук, той самой, которая, по словам деда, летает только по прямой и указывает дорогу на сушу... Совсем немного оставалось потерпеть, – невольно думаем мы, – и все бы остались живы, и лодка с мальчиком, управляемая старшими, уж наверняка добралась бы до родного берега, на страже которого бессменно стоит великий камень, похожий на пегого пса...
Но нет, тут же и вынуждены возразить мы самим себе. Ведь как раз те несколько ничтожных глотков воды, отнятых каждым из погибших у себя и отданных одному – Кириску, – и сохранили ему, единственному, жизнь. Жертва, подвиг были осознанны и оправданны. И старшие оставили ему не только воду... С мальчиком остался их опыт, их советы, их мудрость, иначе ничего не услышал бы он в шелесте совиных крыльев, в дуновениях ветра, ничего не прочитал бы в свете одинокой лучистой звезды, которую он назвал именем отца, звездой Эмрайина, и которая вместе с совой и ветром указала ему путь домой.
Что в конечном счёте делает творца – писателя, художника, музыканта – творцом? Наверное, всё-таки эта, толстовская, на грани с манией величия, с самим безумием рядом стоящая вера в себя, в способность свою поведать людям такое, чего они доселе не знают, такое, что способно изменить мир. Вспомним, что Скрябин мечтал создать музыкальную поэму, первое же исполнение которой преобразит души людские. А вот и другой пример. Выступая на Всемирной встрече писателей в Софии, в мае 1977 года, один исландский писатель рассказал о молодой поэтессе, которая в ужасе и отвращении бежала из отчих мест, узнав, что у родных её фиордов будут проводиться маневры американских атомных подводных лодок. Она написала стихотворение, в котором обращалась к силам природы с мольбою предотвратить это противоестественное событие. Стихотворение было напечатано в газете, и буквально накануне маневров над Исландией разразилась страшная буря...
Как видим, быль рождает легенды...
И кажется, что, обратившись к подвигу трёх нивхов, совершённому во имя будущего, во имя маленького, но мужественного и смекалистого Кириска, Чингиз Айтматов тоже искал способ как можно сильнее и больнее поразить воображение тех, к кому он обратился, заставить сразу, вдруг, в озарении осознать всю ту опасность, которая нависает над человечеством, всю ту ответственность за завтрашний день, за детей наших, которая лежит на старших, на тех, за кем сегодня решающее слово.
«Ранние журавли» и «Пегий пёс» появились позже «Белого парохода», но не хронология, а внутреннее единство и последовательность мысли определило расположение повестей в этой книге – сначала «Пегий пёс» и «Журавли», а потом «Белый пароход».
Нелегка жизнь Султанмурата и его друзей, чьё детство совпало с годами справедливейшей и тяжелейшей войны нашего народа; трагична судьба героев «Пегого пса», но и там и тут опасность и беды приходят извне, а до тех пор детей окружает мир, построенный на принципах добра, справедливости, веры и уважения людей друг к другу. Контраст между этим миром, в котором гармонично и счастливо до поры растёт ребёнок, и всем тем, что происходит на страницах повести «Белый пароход», удесятеряет наше активное неприятие зла. Флюиды добра, исходящие от мира Органа, председателя Тыналиева, задавшего ребятам такую трудную и благородную задачу, подобно пучку рентгеновских волн не только высвечивают, но и разрушают злокачественную опухоль, помогают и юному, и познавшему жизнь читателю проникать в самую сердцевину того зла, той несправедливости, которая не по воле стихий, не в силу каких-то объективных обстоятельств, а единственно по злобе, ограниченности и глупости людей совершается почти уже в наши дни на горном лесном кордоне.
...Мальчик уплыл по реке рыбой, а мы, читатели, остались на берегу, растерянные и оглушённые, словно пассажиры белого парохода, подхваченного ураганом. Финал повести Чингиза Айтматова «Белый пароход» потрясает своей неожиданностью и неизбежностью. В жизни могло закончиться и по-иному. Самоубийство мальчика, ставшее финалом повествования, – наверное, редчайшее из исключений.
В художественном произведении, в том, что написал Айтматов, сделавший нас и мальчика свидетелями того, как топтали ногами и рвали на куски голову Рогатой матери-оленихи, другой конец был бы невозможен. Он стал бы прегрешением против правды искусства.
Когда начинаешь сознавать это, чувство невозвратимой утраты сменяется ощущением обретённого богатства.
Как бы ни были трагичны развёртывающиеся в произведении события, главное в конечном счёте в том, как отзываются они в наших душах. Трагедия очищает... И, открыв однажды этот закон, мировое искусство вновь и вновь посылало на смерть и муки лучших своих героев. Пусть же и смерть мальчика всколыхнёт души живых.
«Белый пароход», так же как и «Пегий пёс», нелёгок для понимания. То есть первый, буквальный смысл повести доступен каждому. То, что случилось на далёком лесном кордоне с дедушкой и внуком, оказавшимися во власти мстительного и ограниченного родственника, и в протокольном пересказе никого не оставит равнодушным. Но повесть многозначна той многозначностью, которая лежит в самой природе искусства. Конкретное, буквальное содержание повести подобно семени, которое, запав в душу, прорастает в ней добрыми и обильными всходами. Судьбы немногих персонажей этого произведения сходятся в конечном счёте на судьбе мальчика. Но каждая из них остаётся в памяти и сама по себе.
«Люди не прощают тому, кто не умеет заставить уважать себя», - констатирует Айтматов. А деду мальчика Момуну Расторопному как раз это-то и не дано было, хотя «он многое умел в жизни». Всё, чем, собственно, и ценен человек в сельском обиходе, спорилось у него в руках. «Плотничал, шорничал... когда был ещё помоложе, такие в колхозе скирды ставил, что жалко было их разбирать зимой... В войну трудармейцем в Магнитогорске заводские стены клал, стахановцем величали. Вернулся, дома срубил на кордоне, лесом занимался...» «Всю жизнь с утра до вечера в работе, в хлопотах прожил Момун, а заставить уважать себя не научился», – с горечью резюмирует писатель, и уже не остаётся сомнения, что неспроста он так настойчиво повторяет эту мысль.
«Не умеет» – не значит «старается, но безуспешно». Нет, просто не думает об этом. Не приходит ему в голову, что может быть такая цель у человека. Всё делает для того, чтобы быть достойным уважения, ничего – чтобы добиться его. В этом и заключается его «неумение», а другими словами – способность полностью растворить себя в служении людям. И раньше, и теперь, когда на попечении у него оставленный родителями мальчик. Вспомним, с каким упорством Момун таскал камни, строил запруду, чтобы мальчик мог купаться в быстрой реке без опаски. «Смешной, тощий, с реденькой своей бородёнкой, в мокрых, облипших на теле штанах, целый день возился он с этой запрудой. А вечером лежал пластом, кашлял и поясницу ему было не разогнуть».
И как тут не сказать ещё раз об одержимости, с которой Айтматов из повести в повесть, от характера к характеру слагает гимн человеческому бескорыстию.
Мальчик, главный герой повести, живёт в ней как бы в двух измерениях. Конкретный, реальный мальчишка, первоклассник, со всеми присущими этому возрасту странностями, шалостями и хитростями, и воплощение детства вообще – хрупкого, впечатлительного, восприимчивого прежде всего и преимущественно к добру.
Известно, как стираются от повседневного употребления даже самые неожиданные метафоры, даже самые мудрые истины. Вот и образ ребёнка – некоего высшего судии последней инстанции, который столь часто все эти годы фигурировал в литературе, в искусстве и в публицистике, – тоже успел стать общим местом. Но что за дело до этого настоящему художнику? Он и по целине, и по паханому идёт одинаково уверенно. И когда всю глубину величия и падения Момуна Расторопного писатель поверяет тончайшим из инструментов, нежнейшим из камертонов – миром ребёнка, в этом не обнаруживаешь и крупицы фальши.
Действие в повести (мы уже привыкли к этому у Айтматова) поначалу развивается неторопливо, по законам добротной реалистической прозы. Сказочные, мифологические вкрапления в неё долго кажутся нам чем-то вроде традиционного орнамента. Строго говоря, две трети произведения – всего лишь экспозиция, когда писатель одного за другим представляет нам действующих лиц имеющей свершиться драмы. И только после того как двое из них поднимутся на гребень лесистого откоса, чтобы стащить по нему вниз украденное дерево, этот страшный финал повести вдруг ринется нам навстречу со скоростью того же дерева, сорвавшегося с крутого обрыва.
Момун впервые в жизни поссорится с зятем, бросит проклятое бревно и, терзаемый страхом и жалостью, поскачет через лес в школу за сирым своим внуком. А потом, опять же ради внука, будет вымаливать прощение у осатаневшего браконьера и, побуждаемый злой его волей, отправится охотиться на маралов и убьёт олениху...
Мир волшебный и мир реальный. Это только в зрелом возрасте они кажутся отделёнными друг от друга стеной. Для Мальчика дедова сказка о Рогатой матери-оленихе, которая в незапамятные времена спасла двух таких же, как он, ребятишек, мгновенно обернётся явью, когда Момун, возвращаясь с ним из школы, шепнёт: маралы вернулись.
Конечно, уверен Мальчик, это не случайные, забредшие из соседнего заповедника животные. Это сама Рогатая мать-олениха вернулась, чтобы помочь ему, Мальчику, одному из своих сыновей. И охота, убийство маралов станет для него крушением обоих миров одновременно.
Снова возникает здесь вопрос об ответственности старших. Поистине многогранна и неисчерпаема эта тема. Что, кажется, кроме слов благодарности, можно было бы обратить к Момуну, который все свои стариковские, угасающие силы отдаёт на то, чтобы скрасить жизнь мальчика, хоть отчасти уберечь его от невзгод. Ведь и Орозкулу, злобному, тупому и невежественному хозяину кордона, Момун уступает, надеясь помочь этим мальчику. Стреляя в Рогатую мать-олениху, он думал, что спасёт его. Но он не спас, а помог убить мальчика.
Поздно уже винить его за это. Ему ли, жалкому старику, терзаемому страхом и любовью одновременно, ему ли было устоять против силы, которая обрекала на полное разрушение всё, что ещё удерживало его на этом свете. Бунт на реке был критической точкой его душевных и физических возможностей. Лучина отсырела, не вспыхнула. Быть до конца верным себе, своему идеалу, своей сказке – удел совсем других натур, сильных своей сознательностью, убеждённостью. Или таких, как мальчик, вовсе ещё не тронутых опытом жизни.
Мы не раз встречались в литературе с трагедией ребёнка, происшедшей из-за душевной глухоты взрослых. И обычно был кто-то рядом с ребёнком, к кому мы вместе с писателем могли обратить свои упрёки. Теперь перед нами совсем особый случай. Трагедия мальчика – не результат педагогической ошибки. Кроме Момуна, никому из окружающих просто не дано понять того, что происходило с ребёнком. Момуну же выпало лишь погасить им самим зароненную искру.
И тут возникает вопрос об общественном содержании, социальном накале повести. Лесной кордон так глубоко упрятан в горах, связи его с внешним миром столь мало ощутимы, что вполне может возникнуть соблазн посчитать всю эту реальную обстановку лишь декорацией, на фоне которой разворачивается извечная игра эгоизма и бескорыстия, борьба добра со злом. Однако свести к этому смысл повести было бы так же ошибочно, как и не увидеть в ней ничего, кроме конкретного сюжета. В том-то и дело, что, поведав нам о двух несбывшихся сказках, повесть сама оборачивается то философской притчей, то судебным протоколом, то социальным исследованием.
Конечно, ситуация и «население» лесного кордона, как уже говорилось, исключительны. Исключительны, но отнюдь не сконструированы искусственно. Подобно скоплениям антивещества в пространствах Галактики, могут и в наших земных обстоятельствах образовываться, так сказать, сгустки зла, доживающего свой век.
Рядом с новым руслом мощной реки на месте прежнего её ложа долго ещё продолжают существовать озёра-старицы, постепенно затягиваясь илом, зарастая камышом и осокой. Так и на далёком лесном кордоне в силу стечения многих разнородных обстоятельств один злой, жестокий, тёмный человек получил возможность издеваться над подчинёнными ему людьми, и без того обиженными судьбой. И делает он это нагло, беззастенчиво, уверенный в своей безнаказанности здесь – за семью горами, вдали от большой жизни.
Как наука, медицина, занимаясь изучением аномалий в природе или в человеческой психике, приходит нередко к плодотворным выводам относительно нормальных процессов организма, так и писатель, обратившись к явлениям отрицательным, подвергнув их глубокому идейно-художественному анализу, помогает расти хорошему.
...Таковы эти три повести, написанные Айтматовым одна за другою на протяжении шести с небольшим лет. Таков тот «прекрасный и яростный мир», в который юные читатели этой книги, быть может, входят впервые. И нет у меня никаких сомнений в том, что, познакомившись с мальчиком и Момуном Расторопным, с мужественными и добрыми нивхами, проживавшими некогда под сенью Пегого пса, с Султанмуратом, ровесником самого писателя, и его друзьями, читатели захотят расширить знакомство с героями Айтматова.
Что ж, им можно только позавидовать. Их ждёт ещё немало прекрасных открытий. Повесть о первой любви прекрасной и чистой киргизской девушки Джамили и вернувшегося домой молодого фронтовика Данияра... Повесть о первом учителе Дюйшене, который в первые послереволюционные годы пришёл в далёкий горный аил учить детей и взрослых грамоте, просто грамоте и грамоте революционной... Повесть о старом, послужившем людям иноходце Гульсары и его хозяине, Танабае, прожившем нелёгкую, но славную жизнь воина и труженика...
Неслучайно, наверное, многие произведения Айтматова написаны от первого лица. Конечно же, «я» айтматовских повестей – это не сам он, автор, это лирический герой его прозы, одновременно строго реалистической и поэтической. Но в судьбе этого лирического героя, в его возрасте, складе мышления, обстоятельствах самой жизни очень много от писателя, который и родился в Киргизии. Здесь он учился в школе, здесь работал – и подпаском и зоотехником, здесь начал писать… Жизнь среди своего народа – источник богатства и глубины его творчества.
Так уж сложилось, что, за исключением «Пегого пса», нет у Айтматова произведения, действие которого происходило бы за пределами родной его Киргизии, её аилов и городов, её гор и долин... Но нет у него и такого произведения, которое бы содержанием своим, философским и эстетическим пафосом не увлекало бы нас за пределы этой его «маленькой родины», не обращало бы к мыслям, чувствам, проблемам, радостям и заботам, которыми живёт вся страна, вечным проблемам, над которыми всю свою историю бьётся человечество...
Да, таков этот мир айтматовских героев, о котором можно говорить как подробно, так и лаконично, но который каждому предстоит открыть для себя самостоятельно.
Счастливого пути!

РАЗДЕЛ III

КОГО МЕЖ НАМИ НЕТ…

I

И С ЖУРАВЛИНОЙ СТАЕЙ…
Чингиз Айтматов. 1928-2008

Да, умер Чингиз Айтматов...
И трёхнедельная тяжёлая болезнь, когда сообщения становились всё тревожнее, да и критический возраст – предстояло восьмидесятилетие, – всё, казалось бы, должно было подготовить к трагической вести, но она упала как
снег на голову. И сейчас не верится, что его нет. И уже не услышишь по
телефону – из Москвы, Брюсселя или Бишкека, такое привычное и всегда такое радующее: «Борис, привет!»
Умер друг, брат, как он назвал меня словами своего автографа на сигнальном экземпляре книжного издания «Буранного полустанка» в 1982 году, и по-человечески хочется вспоминать каждую встречу с ним, каждый разговор, листать страницы его книг, которых целая библиотека и многие из которых знаешь чуть ли не наизусть. Ведь с рецензии на «Первого учителя» в
« Комсомолке» в 1963 году  началась твоя литературно - критическая карьера.
Но не об этом сейчас речь. О нём и о его книгах. Умер великий писатель земли нашей, той, что раньше называлась Советский Союз, а ещё раньше – Россия, той, которую Лев Гумилёв назвал «кормящим и вмещающим пространством» для десятков, если не сотен больших и малых, численно, народов, среди которых были и киргизы.
Ему первое напутствие дал в «Литературке» казах Мухтар Ауэзов, Француз Луи Арагон назвал непревзойдённой повестью о любви одну из первых его вещей – «Джамилю»...
«Первый учитель», «Прощай, Гюльсары», «Пегий пёс, бегущий краем моря», «Белый пароход», жемчужина его творчества, романы позднего, зрелого периода... Счастлив художник, создавший собственный мир, который читателем и зрителем воспринимается реальнее существующего. Чингиз Айтматов принадлежал к числу таких счастливцев, избранных. Год за годом он ваял своих героев, и персонажи, чьи имена сразу входили  в повседневную и духовную жизнь миллионов людей разноязыкой нашей планеты, становились нарицательными, остаются «живее всех живых».
Необычна и его собственная творческая судьба. Каждая из его новых вещей, будь то рассказ, баллада, повесть, роман с муками пробивалась через тернии цензуры, казённой и редакционной, но, однажды появившись в свете, уже была неподвластна её лапам. И власть, хочешь не хочешь, уступала давлению всенародной любви, и волны этого признания ударяли в берега Комитета по Ленинским и государственным премиям, которых неоднократно был удостоен писатель. Ещё, кстати, одно свидетельство того, что не так уж всесилен был контроль, как это кажется сегодня несведущим и предвзятым.
Начало творчества Айтматова совпало с послесталинской «оттепелью», которая со временем и не без катаклизмов трансформировалась сначала в «застой», а там и в «перестройку». Но он был верен лишь своей музе, и о терниях, ожидавших очередное его детище, задумывался лишь после того, как оно обретало форму рукописи. И тут что и говорить, делу помогали все его официальные регалии Героя, лауреата, депутата и делегата.
Чингиз Айтматов ещё с ранней своей творческой поры дружил с «Комсомолкой», её создателями и авторами разных поколений, и она неизменно поддерживала его и гордилась этой дружбой.
Пусть же, как принято говорить в России, земля будет пухом этому сыну киргизского народа, который на протяжении десятков лет был лучшим представителем своей нации, испокон веку обосновавшейся в горах Тянь-Шаня.

II

СЛОВО О ДРУГЕ, ДАЛЁКОМ, НО БЛИЗКОМ
Воспоминания об Отахоне Латифи
(Глава из сборника воспоминаний о Латифи «Последняя весна», 2006)

Дорогая Манзура!

 Для меня было долгом и потребностью откликнуться на Ваше предложение принять участие в книге воспоминаний об Отахоне.
 Посылаю через Олега Панфилова то, что получилось.
 Возможны, конечно, за давностью лет, какие-то неточности в именах и датах. Если обнаружите, поправьте, пожалуйста.
Буду признателен, если известите меня о планах и сроках выхода сборника.
Желаю Вам и Вашим близким все самого доброго в наступившем году.
Валя шлёт сердечный привет.
Борис Панкин

Когда Отахон появился на Этаже, так для краткости мы звали между собой «Комсомолку», я уже ходил в «первых перьях», да и какой-то уже «чин на себе носил», говоря словами персонажа Островского.
А Отахон, это сразу стало очевидно, был не из тех, кто склонен набиваться в друзья  к тем, кто выше рангом. Да и разница в возрасте – пять лет, имела значение, особенно для него, восточного человека.
     Тем не менее, наши служебные отношения и контакты как-то очень быстро пересекли все формальные и неформальные границы и перелились в товарищеские, а там и в дружеские.    
Наверное, поспособствовало этому и то, что у меня в семье все были
 «больны» Средней Азией. Я родился во Фрунзе, в первые же студенческие каникулы отправился в Ош, где отец несколько лет работал на строительстве дороги Ош-Хорог, и путешествие в столицу Горного Бадахшана явилось одним из самых сильных впечатлений моей совсем ещё юной тогда жизни. Перевал Ак-Байтал, горячие источники в Джилянды, пики Ленина и Сталина со своими белыми вершинами, утопающими в море вечно клубящихся облаков…
Отчим жены был родом из Ташкента. А она окончила восточное отделение филфака МГУ по классу, так сказать, таджикского и фарси и диссертацию писала по творчеству Садриддина Айни. И, став сотрудником «Литературки», без конца ныряла в Сталинабад, ставший чуть позднее Душанбе.
Так что первый раз я приволок Отахона к себе домой в качестве подарка супруге. А его у нас дома тоже ждал подарок – подруга и коллега Валентины по аспирантуре Сабира Аминова, которая вместе с родителями и старшими братьями жила в таджикской части Самарканда, как сейчас помню, Черога 9, а младший работал участковым врачом где-то в горах Памира и совершал там, по рассказам сестры, ежедневные подвиги в духе героев Вересаева или Булгакова, с которыми, впрочем, мы познакомились позже. Вот он-то, Насрулло, и стал героем первого, всерьёз обратившего на себя внимание очерка Латифи в «Комсомолке».
В «Комсомолке» той поры особенно ценились так называемые критические материалы. Чем острее, тем желаннее. Остальное пренебрежительно именовалось «сопли-вопли». Правда, значение этих слов трактовалось на свой лад. Как любил повторять тоже ушедший от нас Сима Соловейчик: – Иногда положительный материал может быть острее негативного. Понимай – когда газета пишет о замордованном бюрократами учителе-новаторе, таком как Шаталов, или об инициаторе так называемых «безнарядных» звеньев и бригад в сельском хозяйстве Первицком, которого партийная знать называет поборником кулаческих инстинктов.
Латифи в своём рассказе о тяжких буднях участкового врача в горной глубинке органически слил возмущение косностью и чиновничьим произволом местных властей с объяснениями в любви к родному краю и его людям, которой в равной степени были заражены оба – герой и автор. Таким подходом, как показало дальнейшее, было отмечено всё, к чему бы Отахон как журналист не обращался. Судьбы Вахшской долины или Нурекской ГЭС, повседневные заботы  и драмы жителей маленьких городков и кишлаков… И  это-то и было тем, что и меня, одного из руководителей газеты, а там и её главного редактора, привлекало в нём. И находило встречный отклик.
Этот «один замечательный таджик», высокий ростом, гибкий телом и несгибаемый душой, очаровывал знающее себе цену население Шестого этажа, не прилагая, казалось бы, никаких усилий. Если не считать, конечно, его дотошной работы над каждой новой вещью
По-другому на него смотрела советская, партийная и комсомольская бюрократия, которая в нюансах и оттенках не умела и не хотела разбираться, для которой Отахон Латифи был возмутителем спокойствия, эдакий enfant terrible, «ужасный ребёнок», «который живёт по каким-то своим законам, нарушает правила игры, лезет куда не надо и тем самым мешает отцам народа беспрепятственно творить свою волю, а то ещё и «под монастырь подводит». Словом, ведёт себя и пишет не патриотично, как сейчас бы сказали.
Поначалу казалось, что справиться с ним – ничего не стоит. Достаточно позвонить его начальству в Москву. И звонили – либо в отдел пропаганды ЦК КПСС, либо секретарю ЦК ВЛКСМ… Подскажите, мол, руководству «Комсомолки». «Комсомолка» же, вооружённая своим собкором, в добросовестности и скрупулёзности которого не было повода усомниться,  по каждому его выступлению, будь то критика властей или защита незаслуженно обиженных и обвинённых, представляла документы, против которых, как говорится, не попрёшь. Даже в те времена правду можно было отстоять.
Напряжение, между тем, нарастало. Отахон, человек по натуре увлекающийся и эмоциональный, стал уставать от этого беспрестанного перетягивания каната и поневоле начал подумывать о смене амплуа.
И тут, по принципу «лучшая оборона – наступление», меня осенило: а почему бы не попробовать сделать его спецкором по всей Средней Азии? Газета от этого только выиграет, а местное начальство как объект критики окажется в неплохой компании. Не было прецедента? Создадим его.
Тут надо вспомнить, что уже в ту пору власть не была так монолитна, как это кажется в ретроспективе. Получая втыки и затрещины, оформляемые нередко строгими выговорами, предупреждениями об увольнении, а то и увольнениями в одних коридорах и этажах, мы находили поддержку в других. Достаточно вспомнить, что отделом пропаганды ЦК КПСС несколько лет руководил де-факто Александр Николаевич Яковлев, который не раз приходил на выручку газете и в этом духе настраивал подчинённых, нравилось им это или нет. Да и в помощниках Брежнева и Суслова ходили тогда ряд людей, которые стали заметными деятелями горбачевской перестройки. Как, например, Черняев или Бовин.
Короче говоря, и этот номер удался, и Отахон со своими «гвоздями» ещё пару-тройку лет задержался в «Комсомолке», к удовольствию его коллег и многомиллионного читателя газеты.
Продвижению стоящих людей, идей и начинаний он отдавался с не меньшим самозабвением, чем обличению какого-нибудь сатрапа, районного или республиканского масштаба.
Вспоминаю, как позвонил в Москву из его коррпункта Мирзо Турсун-заде, который, опираясь на мнение Латифи, просил поддержать восходящую звезду таджикской поэзии – Лоика Ширали. Получив добро, Отахон тут же усадил Мирзо за написание «врезки» к предполагаемой подборке стихов, и с кипой машинописных листков устремился прямо в аэропорт. На Этаже за перевод стихов на русский сел наш «собственный поэт» Геннадий Серебряков, заведовавший тогда отделом литературы. Через двое суток Отахон приземлился в Душанбе, размахивая на этот раз не бумажками, а пачкой экземпляров свежего номера «Комсомолки».
В письме, присланном мне много лет спустя в Лондон, где я в 1992 году начинал работу послом России, он так вспоминал  о годах нашей совместной работы (опускаю оценки личностного характера): «Борис Дмитриевич, может, об этом и не стоит напоминать, ведь то, что скажу – в сердце навсегда, – но не могу удержаться: «Комсомолка» и работа в ней и из меня, вроде незаметного человека, «вылепила» того, с кем считаются от рабочего до Президента».
Да, ростки будущего глашатая, вожака, вспомнилось мне, прорастали уже в ту пору, в его годы в «Комсомолке».
– Ты не выступай, не спеши на трибуну. – сказал я ему однажды. – Твоя трибуна – «Комсомольская правда». Возмутился – напиши, почитаем, подумаем да и напечатаем.
Прозвучали в том письме в Лондон и первые горькие строчки, тоже очень его, Отахона: «С печалью замечаю – убывает взаимных восторгов, сердечности в отношениях. Льщу себя надеждой, что и этим переболеем, и люди вернутся к еще лучшим взаимоотношениям, иначе – зачем жить».
Что же касается наших дружеских, человеческих отношений, то в них с уходом его в «Правду» мало что изменилось. Впрочем, освобождённые от неизбежных иерархических пут, которые, естественно, мешали больше Отахону, чем мне, они стали ещё более непринужденными и естественными, что ли. Бывая в командировках в Москве, «правдист» Латифи, мне казалось,  больше времени проводил на шестом, чем на четвёртом этаже комбината «Правда», где располагались основные службы партийного ЦО.
Ну а уж когда мне доводилось навещать Душанбе, он считал своим долгом, верю, приятным, и встретить в аэропорту, и проводить, и домой позвать, и в своё (и моё) любимое Вардзобское ущелье свозить, – по возможности даже с ночёвкой…
Одним таким памятным  поводом был юбилей Мирзо Турсун-заде, другим – республиканский партийный съезд, где по разнарядке «сверху» меня вместе с двумя другими «товарищами из центра» – старшим помощником Косыгина Бацановым и секретарём ЦК Пономаревым «избирали» на ХХV съезд КПСС.
Меня больше привлекали встречи со старыми друзьями. И вот тут уж, особенно на юбилее Мирзо, дефицита во «взаимных восторгах» участников этого пиршества души и тела, не было. И самыми благословенными были часы поездок  с Отахоном по республике, как в пору «Комсомолки», которую  мы уже оба к тому времени покинули, а также поздние вечера, когда по окончании всех неформальных и формальных процедур мы оставались в узком кругу либо дома у Отахона и Манзуры, либо в саду правительственной дачи, куда по поводу столь значимых событий поселяли московских гостей, в том числе и нас с женой. За бокалом вина и навильничком снятого прямо с углей шашлыка; на берегу какого-нибудь горного ледяного потока, или у дышащего ароматным дымком и паром котла с пловом о чём только не вспоминалось и мечталось, каким только персонам и событиям косточки не перемывались, несмотря на неприкрытый интерес к нашим собеседованиям разных «соседей».
Мы были, пожалуй, одинаково негативно настроены по отношению к существовавшей системе и, не формулируя это вслух, в равной степени работали на ее демонтаж. «Мы с тобой Штирлицы, только без центра», –пошутил я однажды. Но, конечно, никогда демонтаж системы не подразумевал распада страны. Москва для Отахона, особенно в годы его работы в «Комсомолке», была вторым домом. И русский язык – как второй  родной. Любовь и признание были взаимными.
И вообще, национальный вопрос не был, по крайней мере в наших весёлых собеседованиях, той горячей картофелиной, которой боятся обжечься, как это случалось десятилетием позже.
Мы с одинаковым наслаждением слушали, например, рассказ прилетевшего на юбилей Турсун-заде из Баку Мирзо Ибрагимова о том, как в сталинские ещё времена поссорились азербайджанский Иван Никифорович (Самед Вургун) и туркменский Иван Иванович (Берды Кербабаев) из-за одного восточного просветителя раннего средневековья, которого азербайджанцы называли своим, а туркмены – своим.
И вдруг грянул гром: просветитель был с опозданием в полторы тысячи, а то и более лет, заодно с его современными апологетами, обвинён в пантюркизме, панисламизме и ещё в каких-то грехах.
А тут подошло время лидерам писательских организаций лететь на очередной пленум по Сталинским премиям. Реактивных самолётов тогда не было. Добирались до Москвы из столиц Средней Азии с промежуточными посадками.
– Прилетаем в Сталинград, – рассказывал Ибрагимов, – слышим – объявляют посадку самолёта из Ашхабада. Самед Вургун говорит:
– Давай постоим, подождём, наверное, Берды из самолёта выйдет.
И верно, видим, спускается по трапу Кербабаев, как всегда подтянутый, брюки со стрелкой, несмотря на дальнюю дорогу, рубашка с иголочки. Здороваемся и говорим: – Ладно, ака, пусть будет просветитель туркменом. А он пятится и отвечает в том духе, что, мол, нет, возьмите его себе. – Нет, ака, Вы возьмите…
Имена видных деятелей культуры, литературы разных советских республик возникали и звучали  в этих застольях так, словно бы они все были членами одной семьи.
Ехала советская делегация поездом на какой-то конгресс в Варшаву. Рано утром остановка в Киеве. В купе, где сладко продолжают спать Турсун-заде и Самед Вургун, врывается Фадеев: – Вставай, Восток, Киев проспишь.
– Э-э, –  отвечает Самед, – Что Киев. Восток всю свою историю проспал.
Непременным объектом шуток был живой туркменский классик Берды Кербабаев, славившийся, несмотря на преклонные уже годы, любвеобилием.
Когда в очередной раз он женился на молодой, кто-то из молодых да ранних посоветовал ему взять дублёра. Он пообещал воспользоваться советом.     
Когда молодая жена забеременела, кто-то спросил его о дублёре.
– Тоже беременна, – невозмутимо пояснил Берды-ака.
Как-то в Баку таджики во главе с Мирзо Турсун-заде после сытного официального  обеда, «усталые и довольные», нагрянули к Мирзо Ибрагимову. Постепенно оживились. Турсун-заде пошутил: – Ну, теперь можно и снова начинать. – Хозяйка моментально исчезла, а через час появилась с блюдом дымящегося плова. – Слово гостя для нас закон, – отреагировала она на изумлённые взоры гостей.
Отахон коллекционировал такие рассказы, но особенно любил пересказывать притчи и легенды.
Красавица царевна жила в роскошном дворце, окружённом садами роз. Садовник каждый день приходил ранним утром и клал к её ложу розу. Однажды она вышла в сад и увидела, как прекрасны живые розы, и сказала садовнику, что если он сорвёт хотя бы одну, она велит отрубить ему голову.
Но на следующее утро он снова пришёл с розой.
Она приказала отрубить ему голову. Он попросил дать ему сказать перед смертью последнее слово.
– Они, – он кивнул на розы, – думали, что они – красивее всех. Но я бросаю их к твоим ногам.
     В шутливой форме возникали, конечно, в наших беседах и сравнительно щепетильные мотивы. Отахону нравилось утверждать, что нет на свете трёх языков – персидского, таджикского и дари, а есть три диалекта одного языка, в развитии и совершенствовании которого таджикам предстоит сыграть основную роль. Говорили, то ли в шутку, то ли всерьёз, о том, что Афганистан, где шла тогда война, мог бы составить с Таджикистаном одну огромную республику, что пошло бы только на благо народам страны-соседа. К режиму, который поддерживали советские войска, относились негативно.     
В этой связи вспоминали, как президент академии наук Азимов, участвовавший в наших беседах, вырвал из «застенков Амина» видного афганского поэта, а Мумин Каноат, будучи в Кабуле, отказался идти на приём к Амину, говоря, что не хочет иметь ничего общего с деятелем, который бросает в тюрьму поэтов.
Знаю, что и много позже, находясь в правительстве времён перестройки, а затем уже и в рядах вооруженной оппозиции возникшему в республике после развала СССР осколочному режиму, Отахон камень преткновения, как и в советские годы, видел не в этнических и религиозных, а в социальных проблемах, их решению посвящал себя, когда неожиданно для многих его друзей оказался на вершине власти в республике.
Он рассказывал мне в своих письмах, как в первый год обретения его страной суверенитета кто-то из англичан высказался в его присутствии в том смысле, что, мол, теперь вы, таджики, забудете, наверное, русский язык. Я ответил, что мы не такие расточительные, чтобы терять то, что приобрели. Поэтому во второй главе устава Союза англоговорящих, где я был председателем оргкомитета, я специально вставил строки о значении русского языка. Они думают, что мы настолько наивны, что из нас теперь можно вить верёвки. Хотя мы и даём повод так думать. И они активно действуют в этом направлении. А до наших политиков многое не доходит: они все рвутся туда-сюда – одни на Запад, другие – на Восток, а без связей, которые существовали и должны сохраниться в бывшем Советском Союзе, нам не обойтись.   
Вот и в этом пассаже – Отахон весь как в зеркале. У него, как всегда, своя, выношенная, выстраданная точка зрения. Он ни с кем не заигрывает, не лавирует. Излагает свою позицию твёрдо и с достоинством.
… Как ни разлучали нас годы, пространства и обстоятельства, жизнь всё равно сводила, снова и снова.
В Лондон, в мои годы посольства там, наведывались его близкие и коллеги. Привозили письма от него, иногда деловые просьбы и предложения.
 Из моей статьи в Таймс «Время Ельцина ушло», по поводу российского вторжения в Чечню, Отахон узнал, что я в Стокгольме. Мы снова нашли что-то общее в наших судьбах и взглядах. Звонили друг другу, переписывались посредством факса.
.
Отахон выражал надежду увидеть меня у себя на Родине или, в крайнем случае, в Иране. Но времена переменились, и события в разбуженном Востоке на этот раз развивались быстрее, чем в неторопливой шведской столице.
На Западе придерживались ранней постсоветской формулы не иметь дело с оппозиционерами из бывших советских республик, находящимися за пределами своей страны.
А на Востоке было принято решение о переговорах и примирении. Сначала вести радовали – Отахон дома, потом ужаснули.
Та линия жизни, которой он никогда не изменял, после возвращения из эмиграции с неизбежностью сделала его помехой на чьём-то презренном пути. Он пал от руки убийцы.

III

ЗАЩИТА СЛАБЫХ И УКОР НЕПРАВЕДНЫХ
Елена Сергеевна Брускова. 1926-2014

Владимир Николаевич, только что узнал от дочери Лены (Елены Сергеевны) Брусковой о смерти её мамы.
И коль скоро главная часть жизни и деятельности ушедшей от нас, как и моя, была связана с «Комсомольской правдой», а дружбе нашей с Леной  уже более полувека, не могу не послать Вам, руководителю сегодняшней нашей «Комсомолки» эти несколько горестных строк по поводу нашей общей утраты.
В годы в «Комсомолке», где заветной её темой была школа, дети, юношество, не было ей равных в трепетном отношении к миру подрастающего поколения. Свою службу ему деятельным словом она подкрепила уже после «Комсомолки» практическим делом, когда выступила инициатором и организатором создания ещё в Советском Союзе сети детских деревень, в которых сироты и отверженные находили любовь женщин, обретавших счастье материнства.
При этом была и оставалась до последних дней, несмотря на все болезни и возраст, чудесным, широкой души человеком, верным другом, защитником слабых и живым укором неправедным.
Трудно даже подсчитать и представить, сколько граждан нашей страны и за рубежом почувствуют себя осиротевшими при вести об уходе Елены Брусковой. Пусть же это будет ей той посмертной наградой, выше которой не существует.
 Борис Панкин
Комсомольская правда, 24. 01. 2014
 
IV

ЭРНСТ И «КОМСОМОЛКА»
Эрнст Иосифович Неизвестный. 1925-2016

Умер Эрнст Неизвестный. Умер на 92-м году жизни, когда казалось уже, что будет жить вечно, как будут жить его гениальные произведения, составившие целую эпоху в искусстве и оставившие след в истории нашей страны.
Об этом скажут ещё много и многие. Мне хотелось бы в эти горькие часы примирения с его смертью сказать о его связях с «Комсомолкой», которые завязались как раз после сокрушительных нападок на него Никиты Хрущева в Манеже и не прерывались никогда.
Готовясь к очередным юбилеям Победы и «Комсомолки», мы попросили Эрнста создать памятник военкорам «Комсомолки», погибшим на фронтах Отечественной войны.
Он предложил свою идею, стелу с комбинацией штыка и пера, и в дни Юбилея памятник был сооружён и торжественно открыт в холле нашего Шестого этажа, как часто называли «Комсомолку» её сотрудники и читатели.
Но подробнее об этом скажет уже сам скульптор, в своей беседе с корреспондентом ТАСС много-много лет спустя после того, как его изумительная работа буквально вросла в интерьер Этажа.
Вслед за днём Победы отмечали 70-летие «Комсомольской правды» (май 1995). Человек творчества, скульптор сделал своё поздравление из Нью-Йорка сюжетным: «В своё время, рассказал он ТАССу, я по просьбе главного редактора Бориса Панкина сделал монумент в память журналистов “Комсомольской правды”, погибших в Великую Отечественную войну. Открытие было очень помпезным. Присутствовали многие наши военачальники во главе с маршалом Коневым. Встреча называлась "Фронтовая землянка". Мы пили спирт, как на войне, из алюминиевых кружек и пели фронтовые песни. Панкин повесил табличку, где было сказано, что скульптура создана мною, погибшим в атаке лейтенантом Украинского фронта, которым командовал Конев. Я действительно во время войны считался погибшим. Рядом с табличкой поставили оружейный патрон с цветком.
Вскоре после этого я окончательно впал в немилость и уехал из страны. Но позже узнал, что всё так и осталось стоять в «Комсомольской правде» – и монумент, и табличка, и патрон».
Остаётся добавить, что то, что так приятно удивило и порадовало нашего великого друга, для нас, «шестиэтажников», было вполне естественным шагом.
Последний раз мы встретились в Эрнстом в Нью-Йорке в октябре 1991 года. Памятью о той встрече остался цикл подаренных им работ под общим названием «Стены, которые мы проходили».
Эрнст Неизвестный умер. Слава его не померкнет никогда.
(Книга Бориса Панкина «Пресловутая эпоха» (издательство «Центрполиграф», 2017)

V

КАК ВОЗНИК ООМ БОРИСА ГРУШИНА В «КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЕ»
Борис Андреевич Грушин. 1929-2007

Опросы Грушина возникли вопреки логике социального устройства советского общества, и этот факт можно объяснить лишь некоей социальной мутацией, мощным сбоем внутри социополитической системы страны, неожиданным, противоестественным скачком с разрешённой законами социума траектории движения на закрытую орбиту.
Не попадись мне на глаза в интернете этот пассаж из книги «Линия Грушина» (не уловил, кто его автор), я, быть может, и не откликнулся бы на просьбу организатора всех наших клубных побед Людмилы Семиной написать что-то вроде вступления к тексту об Институте общественного мнения, подготовленном Тамарой Громовой.
Но тут нужно ещё одно отступление, тоже относящееся к истории «Комсомолки». Дело было в начале шестидесятых, по-моему. Приближался 14, кажется, съезд комсомола. И так было заведено в стране, что в связи с каждым такого рода форумом ЦК КПСС обращался к его участникам с письменным приветствием, а они на своём заключительном заседании голосованием принимали текст своего сыновнего ответа на материнское слово партии. Сочинять же основу этих документов поручали журналистам «Комсомолки», которых называл главный редактор. В данном случае им был мой предшественник  Юрий Петрович Воронов. И он назвал меня, своего тогда заместителя, и ветерана газеты, популярного фельетониста Илью Шатуновского.
И вот сидим мы с ним в одном из кабинетов  начальственного четвертого этажа ЦК комсомола, специально предоставленного нам по случаю выполнения такой важной миссии, и сочиняем каждый своё. Я –обращение съезда к партии, а он – ответ партии на него.
Он со своим опытом и изрядной долей здорового цинизма сделал свою работу раньше меня и предложил устроить перекур. Сидим, курим, а он и говорит: – Вот ведь как получается: комсомол ещё и не обратился к партии, а партия ему уже ответила.
Подумал и добавил:  – И вообще, вроде комсомол обращается к партии, партия ему отвечает, а на самом деле это Боря Панкин и Илья Шатуновский переписываются.
Вот так и теперь, подумалось мне по прочтении абзаца, с которого я начал эти заметки. С одной стороны: некая социальная мутация, мощный сбой социополитической системы, противоестественный скачок…И далее отсылка к биологическим революционным мутациям, флуктуациям типа постановления ЦК ВКП(б) от 3 декабря 1946 г. И т.п.
А на самом деле? На самом деле Боря Панкин, всего несколько месяцев назад назначенный заместителем главного редактора «Комсомолки» и ещё не растерявший неофитского пыла и начитавшийся в охотку всякой забугровой литературы, рассылаемой по специальному списку, в котором значилась теперь и его фамилия, вызвал, лучше скажем, пригласил к себе в кабинет Борю Грушина из отдела пропаганды газеты и сказал ему: – Старик, а не организовать ли нам на страницах нашей «Комсомолки» институт общественного мнения.
На что Боря Грушин, даже не дослушав начальства, сорвался с кресла, подставленного к начальственному столу, и выкрикнул, задержавшись в дверях: – Завтра же приду с предложениями.
Завтра, не завтра, но марка ИОМ КП, а также варианты первого вопроса и проект схемы опроса были у меня на столе. Утверждение их не заставило себя ждать, так же как и появление на страницах КП первой публикации, которую резонно называем теперь исторической.
В день премьеры ИОМ мне позвонил из санатория Барвиха Ю. П. и просил передать его поздравления всем, кто приложил руку к первой публикации. Ещё через день на страницах «Правды» под рубрикой «Из последней почты» появилась одобрительная заметка.
Ещё несколько необходимых пояснений. Сказать, что Боря Панкин чётко представлял себе, что это, собственно, такое, Институт общественного мнения, было бы преувеличением. Просто он был (и остается) фанатиком читательского письма, обратной связи с читателем, и в том, что он имел в виду под ИОМ КП, видел ещё один инструмент обогащения газетной страницы и укрепления связи с многомиллионной аудиторией.
И, конечно, ни к кому другому, как к  Грушину, он, то есть автор этих строк, обратиться со своей сырой идеей не мог. Сравнительно недавно пришедший на Шестой этаж молодой учёный, сразу и философ, и логик, и социолог, совсем ещё новый в тогдашнем обиходе термин, был тем, кого надо было бы придумать, если бы его не было. Но он был. И кто бы ни был в последующие годы у него на подхвате, мы должны ясно себе представлять, что, перефразируя Маяковского, когда мы говорим ИОМ, мы подразумеваем Грушин, когда говорим Грушин, подразумеваем ИОМ.
Так родился Институт общественного мнения, а вместе с ним возродилась в СССР и социология.
Сайт Клуба журналистов Комсомолки всех поколений
    
VI

ИСТИНУ ЦАРЯМ С УЛЫБКОЙ

Георгий Аркадьевич Арбатов. 1923-2010

Дорогие друзья, коллеги!
С глубокой печалью узнал я о смерти Георгия Аркадьевича Арбатова, Юры, как он любил, чтобы к нему обращались.
Арбатов – огромного масштаба личность – учёный, политик, мыслитель, который мог «истину царям с улыбкой говорить» и во всех этих ипостасях  оставаться человеком глубокой и деятельной доброты, совестливости.
Преданный до конца муж, любящий отец и дед, верный товарищ.
Один из тех счастливцев, кому дано было оставить свой, неповторимый след в порожистой истории нашей страны. Её заботам и болям он до последнего дня сопереживал так же остро, как недугам своей  любимой жены.
Память о нём будет жить долго!
 Борис Панкин

VII

ИЗ ПИСЬМА ФРАНТИШЕКУ ЯНОУХУ, РЫЦАРЮ «ПРАЖСКОЙ ВЕСНЫ-1968»
Вацлав Гавел. 1936 -2010

Франтишек, прими мои глубокие и искренние соболезнования по случаю смерти Вацлава Гавела, творца новой  Чехословакии и Чехии и твоего соратника и друга.
Хочу просить тебя передать по доступным тебе каналам мои соболезнования чешскому народу, его руководству и всем его близким и друзьям.
Полтора года моей работы послом СССР в совершившей Бархатную революцию Чехословкии были порой, обогатившей меня контактами, плодотворным взаимодействием с этим мужественным человеком, талантливым драматургом и выдающимся государственным деятелем, который, шагнув в кресло президента прямо из тюремной камеры, твёрдо и уверенно повёл страну дорогой свободы и демократии.
Как посол страны, первой ступившей на путь масштабных демократических преобразований, я завидовал тому, как успешно и плодотворно развивались те же процессы в Чехословакии, прямо скажем, обгонявшей на этом пути горбачёвскую перестройку. Передачу этого опыта, выстраивание с чистого листа двусторонних отношений я считал задачей номер один.
Многое дали личные контакты с этим замечательным человеком, тем более что мы оба ступили на государственную и дипломатическую стезю из литературы. Как говорила молва: Горбачёв направил к драматургу Гавелу литературного критика Панкина.
Он отвергал коммунистический режим, способствовал его устранению, но с огромной симпатией относился к народам Советского Союза, к России, поддерживал тесные дружеские отношения со многими выдающимися деятелями культуры в моей стране.
Память о нём навсегда останется в истории.
Борис Панкин
Интернет-ресурсы
 
VIII

ШАГИ ПО РОСЕ

Вниманию В.Н. Сунгоркина и В. М. Пескова
Василий Михайлович Песков. 1930-2013

Василий Михайлович, Вася, дорогой! Пытался дозвониться до тебя, но безуспешно. Но не поздравить тебя с юбилеем не могу. Поэтому и прибегаю к испытанному средству электронной почты в твёрдой надежде, что твой нынешний Главный доведёт до тебя приветствие твоего бывшего Главного.
Юбилей – это, по-моему, звучит лучше, чем 80-летие.
Что годы, мы их не замечаем. А вот воспользоваться круглой датой для доброго слова о друге, коллеге, ровеснике – другое дело.
Мне трудно сейчас прибавить что-то существенное к тому, что уже доводилось говорить, писать о тебе, и даже в кино и на телеэкране показывать.
Один мудрый человек учил, что каждый писатель, журналист, ученый должен иметь собственный район исследований.  Особенность твоей жизни и твоего творчества в том, что для тебя этим районом исследования является весь мир. Планета, человек и окружающая его природа.
И каждой своей новой строкой ты делишься этим достоянием  со своим
читателем, имя же ему – легион, делая и его богаче духом, знаниями, восприятием жизни.
Для меня за этим утверждением, которое, может быть, звучит декларативно, встают наши общие годы в «Комсомолке», многолетнее корпение над газетной полосой, над захватывающими планами новых и новых командировок, поездок, полётов, из которых ты всегда возвращался перегруженный впечатлениями, новыми знакомствами, каковые, в свою очередь, тут же переливались в типографский металл.
Но, конечно, больше всего помнятся совместные поездки, а среди них
– незабываемые, сказочные дни в Ново-Хоперском заповеднике с волчатником Василием Александровичем, с которым вы, сидя в запряжённой буланкой телеге, вели бесконечные дискуссии о песнях синиц, барсучьих норах, оленьем рёве и ещё о многом другом.
Белая творческая зависть вдохновила меня тогда, помнишь, на «Волки сгубили», которые я и сейчас не стесняюсь переиздавать, не меняя ни слова.
Для меня это были какие-нибудь четыре-пять дней, а у тебя вся жизнь из них состоит. Чего же ещё желать? Только чтобы и впереди их было как можно больше. А ещё здоровья, неизменно творческого настроения и человеческого счастья в потомстве и друзьях.
«Комсомольская правда»
 
IX

И МАЛЬЧИК, И МУЖ
Памяти друга. Станислав Стефанович Лесневский. 1930 - 2014
 
Поздравляя Стасика Лесневского теперь уж почти четыре года назад с юбилеем, я написал, что он ему, в общем-то, совсем не идёт. И что я никак не могу цифру 80 соотнести с тем юношей весёлым, который в далёком то ли сорок восьмом уже, год нашего поступления на филфак МГУ, то ли в сорок девятом возник вдохновенно, с сияющими и слегка удивлённо смотрящими на аудиторию глазами, со звонким голосом и пышной шевелюрой, над ораторской трибуной в Комаудитории «нового» здания на Моховой и призвал своих сокурсников объединиться вокруг служения народу и литературе.
 Тем более не вяжется этот стоящий у меня перед глазами образ с жестокой явью ухода.
Кстати, почему  Стасик? Конечно, для большинства из тех, кого жизнь, наука, творчество свели с ним, он давно уже стал Станиславом Стефановичем Лесневским, со всеми приставками к имени из сферы званий, должностей, премий, но для меня он был и останется тем Стасиком, каким я его впервые увидел на трибуне.
Говорят, мужчина до тех пор молод, пока в нём сидит мальчишка. Уверен, что Стасик не расстался с сорванцом в себе до последних своих дней.
Обращусь ли к студенческим, нашим общим годам, – вспоминаю его призывы, срывающимся от волнения голосом, всем дружно отправиться на уборку картошки в подшефном факультету совхозе. Или взять шефство, очень модное в те наши молодые годы слово, над общежитием строителей нового здания МГУ на Ленинских горах…
Или его страстные эскапады в защиту несправедливо обиженных курсовой или факультетской газетой сокурсников («Комсомолия») в ходе очередной проработочной кампании, которым было несть числа…
Но более всего, конечно, памятны его выступления на тоже бесчисленных литературных диспутах, курсовых и факультетских, где постепенно вырисовывалась и вставала в полный рост главная страсть его души и деятельности – Блок.
Александр Блок, которого он вывел из искусственно организованной тени   забвения и подарил безгранично широкой читательской, от док и педантов профессоров до юных влюблённых, аудитории.
Да, это было и оставалось душою и содержанием его жизни. И если сложить вместе всё содеянное им под этим знаком, то подумаешь, что любому другому и ста лет не хватило бы даже на четверть того, что совершил Лесневский.
Но это отнюдь не означало, что хоть что-нибудь из иного на этом свете было ему чуждо a priori. Не вызывало бы деятельного интереса, дружеского, доброжелательного или, наоборот, критического, укоризненного.
И, конечно, сюда относилось творчество его друзей, коллег и собратьев по филфаку. Помню, каким роскошным сюрпризом явилась для меня его рецензия на мою книгу «Строгая литература», выдвинутую на Госпремию в самом начале 80-тых. Говорю, сюрпризом, потому что до этого как-то не заходило у нас разговоров на эту тему. А ведь тогда водилось такое, что кто-  то писал о чём-то и о ком-то лишь по настоянию или просьбе этого кого-то… А то и вообще по принципу баш на баш.
Таким же ещё более трогательным подарком явилось его письмо, от руки, по случаю моей первой серьёзной круглой даты – 50-летия, которое больше тридцати лет уже храню как дорогую реликвию времени.
А основанное с помощью любимой сестры Стасика Ирены Лесневской издательство «Плеяда» было на склоне его лет тем любимым детищем, которое утоляло его страсть поддерживать в искусстве и истории словом и делом то разумное, доброе, вечное, что без его поддержки не могло бы родиться на свет или расцвести.
Словом, он как мало кто другой имел право сказать о себе уходя: feci quod potui…
(Глава из сборника воспоминаний о Станиславе Лесневском, 2015)

    X

НА СТРАЖЕ СПРАВЕДЛИВОСТИ
Инна Павловна Руденко. 1931 – 2016  

Напоминание самому себе о возрасте должно бы было смягчить остроту потери, но сердце отказывается верить в неё.
Умерла на 86 году жизни Инна Руденко, кому Инна, кому Инна Павловна. Та, кого обожали сменявшие друг друга на «Шестом этаже» поколения журналистов «Комсомолки», читали и почитали миллионы читателей газеты, которой она отдала без малого 60 лет. Двадцать из них мы работали вместе, а до этого ещё учились на факультете журналистики МГУ, где я её и встретил впервые. Услышал, проходя по факультетскому коридору, звонкий девичий голос, заглянул на собрание коллег курсом младше и увидел девушку с толстенной русой косой чуть ли не до щиколоток. Звенящим от гнева и сострадания голосом она защищала от упрёков в стиляжничестве и преклонении перед иностранщиной парочку лоботрясов-однокурсников в вызывающе узких брюках и в твидовых пиджаках с широченными плечами.
Каждому своё на роду написано. Ей выпало с тех ещё немыслимо далёких лет защищать в большом и малом притесняемых, облыжно обвиняемых, непонятых, словом, стоять вечным часовым на страже её величества Справедливости. Венцом этой нон-стоп-борьбы стал, по общему признанию, памфлет «Долг», вроде бы в защиту одного человека, воина – афганца Саши Немцова, а на самом деле всех, кто был незаслуженно обижен, предан, попран. Люди и принципы.
Об этом и многом-многом другом уже сказано в первые же часы после её ухода, скажут ещё, но есть горькое утешение в том, что всё, что о ней думают, как любят её соратники и поклонники, она, уже тяжело больная, успела прочитать при жизни, в совсем, кажется, недавно выпущенной «Комсомолкой» к её юбилею книжке-альбоме.
Наше первое знакомство с Инной перешло в дружбу, которой тоже уже полвека. И сегодня её смерть – личное человеческое горе для моей семьи, для моей жены Валентины, её близкой подруги, тоже журналистки, для сына Алексея, который проходил свою студенческую практику у «тёти Инны», как он, почти уже 60-летний мужчина, до сих пор зовёт (увы, звал) свою первую в профессии наставницу.
Будет трудно жить без неё.
«Комсомольская правда»

X

ДИПЛОМАТ ПО СЛУЖБЕ И ПО ДУШЕ
Виталий Иванович Чуркин. 1952 – 2017

Имя блестящего российского дипломата Виталия Ивановича Чуркина приобрело всемирную известность в годы его самоотверженной работы на посту постоянного представителя РФ в ООН. Его слово уважали и ценили как единомышленники, так и оппоненты.
Мне же довелось работать с ним в одной упряжке годами раньше, те турбулентные три месяца, которые отделяют подавление августовского 91 антидемократического путча от победы сторонников распада СССР в Беловежской Пуще.
Конференция по человеческому измерению хельсинкского процесса в Москве, установление дипломатических отношений с Израилем, подписанное  в Иерусалиме, Мадридская конференция по Ближнему Востоку, где впервые сели за один стол арабы, палестинцы и израильтяне... Виталий Иванович на посту начальника управления информации МИД был душой и голосом той команды, которая вершила эти дела. Его роль и влияние далеко выходили за рамки его официального поста. И когда в салоне покидающего Мадрид самолета он воскликнул: – Ещё поискать да поискать в истории дипломатии такие три дня, никто не воспринял это как преувеличение.
Память о нём будет жить годы. Имя его вошло в историю.
Борис Панкин, Чрезвычайный и Полномочный Посол Р
Книга соболезнований МИД РФ