Наталия Колесникова. Преступление дилетантов, или История с двумя неизвестными. Киноповесть

Наталья Александровна Колесникова – известный журналист, репортер, кинокритик, литератор. Начинала свою профессиональную деятельность после окончания киноведческого факультета ВГИКа в 1952 году в отделе спорта, а чуть позже – литературы и искусства «Комсомольской правды». Считает себя воспитанницей команды Алексея Аджубея, воспоминания о котором опубликованы на клубном сайте в рубрике ГЛАВНЫЕ РЕДАКТОРЫ КП. В 2014 году отметила своё 85-летие, сохраняя при этом завидную работоспособность, динамизм, оптимизм, ясную голову и чуткое сердце. Не растеряла и таланта, регулярно публикуясь  в газетах, интернет-изданиях и журналах. Сегодня мы представляем киноповесть Натальи Колесниковой, блестяще написанную еще три десятилетия назад, но, к сожалению, не нашедшую своего режиссера в застойные советские времена. Эта детективная история ничуть не потеряла своей актуальности и сегодня, хотя воспринимается уже, пожалуй, как легкая комедия – на фоне того убийственного натуралистичного экшена, который заполонил киноэкраны всего мира. Но если найдется продюсер, автор готова осовременить свою историю.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ ДИЛЕТАНТОВ

История эта произошла в «незапамятные времена» – в другой эпохе, на исходе советской эры. Когда на просторах огромной страны не существовало государственных границ и попасть из Закавказья в Прибалтику не составляло проблем – были бы деньги на билет. Но существовали непредсказуемые проблемы дефицита самых разных вещей, и в этой связи в ходу было такое понятие, как «фарцовка», такая жизненная реалия, как магазин «Березка». И криминал в те времена, соответственно жизненным обстоятельствам, был иным. Так что отнеситесь к рассказанному как к исторической хронике тридцатилетней давности.

1.    Гость издалека
Первое тепло, предвестник летней жары, дохнуло на Ереван. Приятное, еще свежее, оно вызвало к жизни нежную зелень тополей, изобилие тюльпанов и без особых усилий сделало улицы пестрыми и нарядными.
 С балкончика гостиницы «Ани» был хорошо виден сияющий сквозь утреннюю дымку контур Арарата. Не считавший себя человеком сентиментальным, Джордж Мирзоян с трудом отводил от него взор. В первый момент, когда, проснувшись, он откинул занавеску и увидел этот контур, знакомый не столько по картинам Сарьяна, сколько по рассказам матери и дяди, он почувствовал на глазах слезы.
 Земля предков… По пути, пока летели из Фреско в Ереван через Канаду и Киев, он иронизировал над пожилой армянской четой, во всеуслышание обсуждавшей вопрос, как хорошо было бы умереть на родине. Чтобы похоронили на этой земле и поставили на могиле серый камень хачкар, и мастер-резчик выбил бы на камне их имена и слова про то, как счастье под конец улыбнулось изгнанникам… Правда, понятно было, что такой славный конец виделся им не в финале именно нынешнего посещения родных мест. А когда-нибудь потом, может быть, в следующий приезд.
 Джордж Мирзоян умирать не торопился. Преуспевающий бизнесмен, владелец модных бутиков во Фреско, эмигрант во втором поколении, своим домом он считал Америку. Но, воспитанный в традициях уважения к земле, на которой в черный день семьдесят лет назад пролилась кровь деда и бабки, он искренне почитал их память и считал своим долгом посетить прародину всех армян. Неоднократно мать, и когда была еще на ногах, и потом, когда Джордж навещал ее в больнице, откуда ей не суждено было выйти, заставляла сына клясться, что он исполнит ее завет: приедет в город к подножью священного Арарата, побывает в Эчмиадзине, в храме, где служит сам Каталикос, и зажжет там самую большую свечу…
 Джордж был послушным сыном. Похоронив мать, справив все положенные в этом случае обряды, он заказал фирме, сотрудничающей с «Интуристом», тур по советской Армении и в середине мая отправился в путь.
 И вот Арарат – это реальность, он тут, за окном. А в ближайшей перспективе – пребывание на земле, которая – он уже чувствовал – не оставит его равнодушным.
 В ресторане за завтраком прохладный мацун и каша по-гурийски вызвали воспоминания о материри. Она упорно пыталась варить такую кашу дома во Фреско; сама стояла у плиты, ворчала на повара-негра. Но, видно, забыла, а может, толком и не знала рецепт. Армению ведь покинула девочкой, вряд ли бабушка Джорджа успела посвятить дочь в секреты народной кухни. Во всяком случае, вкус каши в ресторане гостиницы «Ани» был не такой, как у той, что Джордж ел в детстве.
 Отдохнувшие после долгого перелета туристы пересмеивались, заговаривали по-армянски с официантами, чуть бравируя друг перед другом и самими собой знанием родного языка.
– Минутку внимания! – хлопнула в ладоши прикрепленная к их группе девушка-гид. – Автобус ждет нас у подъезда через пятнадцать минут. Обзорная экскурсия по Еревану и в Эчмиадзин… Вечером тот, кто захочет, может пойти в театр, билеты заказаны на балет Хачатуряна «Гаянэ».
 Последнюю фразу она произнесла не очень уверенно: опыт прежних групп подсказывал, что дефицитные билеты на спектакль, вероятнее всего, «Интуристу», к радости страждущих – рядовых театралов – придется сдать в кассу. Первый вечер в Ереване большинство гостей постараются провести в кругу родных и друзей. Почти у всех они здесь отыскиваются – неистребимы корни армянского рода.
 Джордж Мирзоян тоже намеривался отправиться вечером с визитом. Дядя наказывал безотлагательно навестить свою племянницу Розу. Она и ее семья были единственной родней Мирзоянов в советской Армении. С Розой переписывались, посылали подарки, поручали разузнать о судьбе какого-либо земляка, друга детства (чаще всего друг этот оказывался уже умершим). Джордж в этой переписке не участвовал, живущая за океаном родственница преклонных лет мало его интересовала. Другое дело, когда он тут, в Ереване, – встреча за домашним столом открывала дополнительную возможность познакомиться с новым для него миром: не по-туристски, а близко, изнутри. Теперь он ждал встречи с Розой и ее семьей не просто с интересом, а даже с теплотой. Загодя позаботился о подарках. У Розы есть дочь и внук. Джордж мысленно уже любовался собой в роли богатого и (в разумных пределах, естественно) щедрого дядюшки.
 Бело-розовые проспекты Еревана своей чистотой, ухоженностью, оживлением вызывали восторг у зарубежных гостей. И только сознание, что впереди еще целых две недели для того, чтобы постоять у фонтана на площади Ленина, отдохнуть у прудика перед Оперным театром, потолкаться на рынке, просто побродить, – только это и помогало подавить желание немедленно оторваться от экскурсии и затеряться в уличной толпе.
  * * *
 По окаймленному тополями шоссе «Икарус» катил к Эчмиадзину. Мелькнули старое кладбище, сады, показались невысокие светлые дома древней столицы Армении
 Автобус, еле ощутимо вздрогнув последний раз, замер перед церковью святой Рипсимэ. Темно-розовый туф, легкие арки, глубокие ниши, резные барельефы… Гости застрекотали кинокамерами, защелкали фотоаппаратами. Девушка-гид напомнила легенду о красавице Рипсимэ и ее подругах, не покорившихся воле царя Трдата и поэтому замученных его сатрапами. На месте их гибели и возведен этот храм. Сколько же довелось повидать ему за тринадцать веков! Муки девы Рипсимэ, жестокость Трдата – частность, эпизод, в сравнении с кровавой трагедией, разыгравшейся у этих стен на памяти прошлого поколения, всего несколько десятков лет назад. Тщательно отреставрированный храм девы Рипсимэ теперь словно бы отмыт от потоков крови, пролившейся здесь в 1915 году, в дни, когда турецкие националисты изуверски расправлялись с армянами, резали детей, стариков, женщин… Красноватые камни, из которых сложен храм, не поблекнут, они навечно теперь символизируют жестокость пережитого геноцида. Тогда, семьдесят лет назад, из горных селений сюда, в Эчмиадзин, в тысячной толпе бежали дед и бабка Джорджа, тащили на руках изнемогающих от страха и усталости детей. Под сводами церкви Рипсимэ они пытались спастись, взывая к святой деве. Геворка и его сестру Арцик, мать Джорджа, затолкали в глубину темной ниши. Отец успел сунуть Геворку за пазуху сверток, спасенный из родного разграбленного дома, и наказал беречь. Мальчик забился в темноту и зажмурил глаза – в церковь с воплями ворвались преследователи… Знать бы, какая из этих вот глубоких ниш спасла от гибели род Мирзоянов.
 Джордж почувствовал, как ком подкатился к горлу. Медленно, стараясь успокоиться, вышел наружу. К людям, к яркому солнцу. Опустив глаза, прошел мимо супружеской пары, над которой подшучивал в самолете; старик помогал жене подняться с колен и негромко что-то говорил, успокаивал. На площадке перед входом в церковь снова суетились с кино- и фотоаппаратами люди. На шоссе выстроилась кавалькада машин, украшенных лентами. Жених и невеста, показавшиеся Джорджу необычайно юными, направлялись с цветами в руках к порталу. Старушка туристка заулыбалась, вытирая слезы, и пошла поздравить невесту.
 Экскурсия по Эчмиадзину была долгой: духовная семинария, патриаршие палаты, Кафедральных собор… В соборе задержались у музейных стендов. Какое богатство – чеканные серебряные оклады, вышитые хоругви, парадные посохи, деревянное распятие… Но главное – рукописные книги! К древним книгам у армян особое отношение. Книга – это святыня, хранящая душу и мудрость, культуру и национальную гордость народа. Сколько романтических легенд и правдивых историй связано с этими массивными фолиантами, с этими страницами, украшенными тонкими миниатюрами! Те, кому посчастливилось получить от предков в наследство подобное сокровище и сберечь его в тяжких испытаниях, с гордостью хранят его и не расстаются с ним ни за какие деньги.
 Книгу, которая хранилась в семье Мирзоянов, Джордж помнил с детства: переплет из морщинистой темной кожи, в нее «впаяны» яркие красные камни, к которым хотелось прикоснуться пальцем, пожелтевшие плотные листы, золоченые заставки… Дядя Геворк доставал книгу очень редко, только чтобы показать особо почетному гостю. Полюбовавшись, заворачивал в чистый холст и запирал в шкаф. Кажется, припомнил Джордж, в последний раз он видел семейную реликвию два года назад, когда дядя Геворк демонстрировал ее своему другу, приехавшему с визитом из Европы.
 Гид, сопровождавшая группу, с беспокойством поглядывала на часы и наконец не выдержала:
 – Господа, друзья! Вас уже ждет обед. Завтра у нас экскурсия в Матенадаран. Там вы сможете увидеть еще более редкие рукописные книги.
 На перекрестке гравийных дорожек, склонившись над фонтанчиком, из которого била, нервно подпрыгивая, прозрачная струя, Джордж с наслаждением сделал несколько глотков. Прохладная вода и, главное, удовлетворение от исполненного обещания – не забыл, зажег и поставил в чашу с песком у иконы Богоматери толстую желтую свечу, – окончательно вернули Джорджу душевное равновесие. Садясь в автобус, он с предвкушением немалого удовольствия думал и об обеде, и о предстоящем вечернем визите…      
* * *      
Домик Розы Джордж нашел не сразу. Старый уютный домишко, увитый виноградом, был затиснут многоэтажными корпусами нового микрорайона. Он явно доживал свой век, еще чуть-чуть – и бульдозер сметет его, а тетке придется искать новую квартиру.
 Так с беспокойством подумал Джордж и поделился своей мыслью с таксистом.
 – Э, небось ждут не дождутся когда снесут! – ответил таксист. – Как жить? Горячей воды нет, ванны нет! Новую квартиру получат, жизнь увидят!
 – Муниципальную? – попытался уточнить Джордж, но таксист не понял этого слова.
 Дядя Геворк загодя написал Розе, что в мае племянник намечает побывать в Ереване и зайдет обязательно. Джордж решил, что этого достаточно. Уточнять время своего визита не стал. Обычно он был деловит, точен, все планировал заранее, а тут почему-то не хотелось стеснять себя обязательством прийти непременно в такой-то день, в такой-то час. Хотелось позволить себе роскошь – плыть по волнам собственного настроения. Но утром, когда любовался с балкона Араратом, решил в первый же вечер отыскать ереванскую родню.
 Дверь открыл худенький подросток. Джордж спросил его по-армянски, здесь ли живет Роза Геворкян.
– Бабушка в больнице, – ответил мальчик. – Мама дома.
 Из кухни выглянула женщина лет сорока в домашнем халате.Она показалась Джорджу усталой, озабоченной. «Зря, наверное, не предупредил о своем визите, явился не вовремя… Дочку Розину зовут Аревик, мальчика Георгий…» – повторил про себя Джордж и впервые подумал, что Роза дала внуку это имя не случайно – чтобы сохранить семейную традицию.
 Всего лишь мгновенье Аревик глядела на гостя с недоумением, тут же все сообразила, глаза ее засветились. Она обняла Джорджа и заговорила быстро, громко. Из этой скороговорки он уяснил, что у Розы тяжелый инсульт. Уже неделю она в больнице, и врачи не пытаются обнадеживать.
 Аревик провела Джорджа в комнату, где на стене висел ковер, за буфетным стеклом поблескивал хрусталь, а стоявший в углу на столике магнитофон «Сони» был почему-то прикрыт салфеткой. Уж не тот ли это магнитофон, что дядя Геворк посылал мальчику в прошлом году? Из этой комнаты дверь вела в соседнюю.
«Бедно живут, тесно», – подумал Джордж.
 Аревик с его тезкой Георгием между тем в мгновенье ока накрыли на стол. На белой скатерти появились зелень, бастурма, сыр, бутылка с марочным коньяком. Теперь Джордж удивился: «Такое угощенье – будто ждали!» Но Аревик упрекнула:
 – Георгий-джан, как можно! Почему не писал? Звонить не хотел, да?! Ну, телеграмму бы дал. Мы бы встретили. Мама так ждала. Не дождалась… – Аревик всхлипнула. Она успела переодеться в кримпленовое зеленое платье, но шлепанцы на туфли менять не стала.
 Джордж раскрыл сумку с подарками. Мальчишке плеер, кассеты, джинсы, плоские часы с калькулятором. Для Аревик жена собрала в большой пакет туалеты из своего гардероба. Джордж не решился тащить этот пакет с собой, оставил в гостинице, договорились, что Георгий пойдет проводить и заберет. Парень, кажется, уже ничего не слышал: нацепил наушники и уставился в одну точку.
 – Дядю Геворка не знаем как благодарить, – продолжала тараторить Аревик, подливая гостю коньяк, который он оценил. – Так помогает нам, так помогает. Муж умер, я одна с ребенком и мама-старуха. Если бы не дядины посылки, как бы Георгия вырастила!.. Одет не хуже людей, всё у него есть. Этот магнитофон продать хотела, не дает, ребята приходят, музыку слушают…
 Джордж не столько вникал в смысл ее слов, сколько прислушивался к интонациям. Ему казалось, что как-то иначе звучал здесь тот же самый язык, на котором он говорил с детства. Наконец, поймав паузу в этой трескотне, он спросил:
 – Ты не знаешь – дядя интересовался, – тетя Роза выполнила его просьбу?
 – Как же могла бы она не выполнить?! Раз дядя Геворк просил! О чем ты говоришь! А какую просьбу?
 – Ну, передать его посылку…
– Посылку… Кому? Вот не знаю, – Аревик глядела растерянно. – Я завтра пойду к ней. Мы каждый день ходим. Но…
 Джордж, представив себе парализованную старуху на больничной койке, с сомнением покачал головой.
 – Давай посмотрим у мамы в комнате. Если сама она никому не отдала, значит, так дома и лежит.
 Аревик метнулась в соседнюю комнату, оттуда донесся скрип выдвигаемых ящиков. Во взгляде Георгия, которым он проводил мать, мелькнуло что-то осмысленное, наушников он не снял, но, кажется, на какое-то время его внимание отключилось от того, что звучало в них. Джордж подлил в свою рюмку еще коньяку.

2.    Ксенофонт выбирает свободу
 Весна неудержимо катилась с юга на север со скоростью нескольких десятков километров в сутки и в положенное время достигла Прибалтики.
 С улицы доносился запах тополиных сережек и влажной земли. Этот запах был так заманчив, а щелка приоткрытого окна такая узкая… Павлина Петровна свежего воздуха не любила и имела обыкновение оконную раму приоткрывать всего на пару делений металлической щеколды-крючка.
 За зиму устойчивое амбре квартиры Павлины Петровны, в котором сочетались запахи нафталина, пыли, кожаной обуви, табачного дыма и герани, так надоело Ксенофонту, что, едва наставали теплые дни, от подоконника его было не оторвать. Были, разумеется, и другие причины, по которым его неудержимо тянуло на улицу. Ксенофонт уже не один год провел наедине с Павлиной Петровной и не без основания ожидал момента, когда духота заставит хозяйку хоть ненадолго приоткрыть окно.
 В этот день кот с утра уселся у горшка с геранью, и наконец его час настал. Щеколда открылась пошире.
 Ветка тополя качнулась перед самым носом Ксенофонта, нахальный воробей будто нарочно дразнил его, чирикал совсем рядом. Ксенофонт задрожал от негодования, дернулся вперед, подсунул морду под защелку и резко рванул ее вверх. Окно распахнулось и, пролетев трехэтажную высоту, кот благополучно приземлился всеми четырьмя лапами сразу на газон. Теперь ему следовало поспешить насладиться свободой. Павлина Петровна самоуправства не терпела.
 Однако на этот раз проступок Ксенофонта прошел незамеченным. Как раз в тот миг, когда ему удалось откинуть щеколду, в дверь позвонили. Павлина Петровна насторожилась, звонок был не условным –  два коротких, один длинный, –  а самым заурядным. Кто-то посторонний стоял за дверью. Чужих она без предварительной договоренности в дом пускать не любила.
 –  Кто там? –  спросила Павлина Петровна.
 –  Из Еревана к вам. Па дэлу, –  негромко, но отчетливо ответил бодрый молодой голос с характерным акцентом.
–  Из Еревана? – Павлина Петровна пыталась разглядеть в глазок стоящего на площадке человека, но видела только его блестящую синюю куртку.
 –  От тети Розы, –  добавил другой голос, тоже молодой, но с какой-то тягучей интонацией.
 Павлина Петровна накинула цепочку и щелкнула замком. За дверью стояли два парня в моднейших куртках, с не менее модными сумками через плечо. Наметанный глаз Павлины Петровны сразу оценил стоимость их экипировки. Вид приличный… Тем не менее она недоверчиво переспросила:
 –  От Розы? Она ж в больнице!
–  Три дня как похоронили, – вздохнув, произнес один из парней негромко и тягуче.
 Не осознав некоторой нелогичности этой реплики, Павлина Петровна распахнула дверь.
 С этой минуты Ксенофонт мог считать себя освобожденным от санкций за побег, неминуемых при иных обстоятельствах.
 Незваные гости решительно оттеснили хозяйку в комнату. Отбросив принятые на Кавказе правила обращения к старшим, тот, что был повыше, почти гавкнул:
 – Отдавайте что взяли!
–  Ничего я не брала! – стараясь не потерять самообладания, произнесла Павлина Петровна.
 – Отдавай то, что у Розы взяла! –  повторил парень. Он подступил к ней вплотную и угрожающе сверлил взглядом черных глаз.
 –  Да иди ты… Майки брала, кофточки. Так я расплатилась!- не сдавалась Павлина Петровна.
 –  Барахло себе оставь! Отдавай что украла!
 Высокий парень протянул к ней руки, схватил за плечи. Павлине Петровне стало по-настоящему страшно: еще придушит!
 –  Нету у меня ничего. Возьмите кроссовки и уходите.
–  Не надо нам кроссовок. Отдавай что украла. Говори где лежит! Все равно найдем! –  угрожающий тон стал еще жестче.
 Пока высокий, сверкая глазами, тряс Павлину Петровну за плечи, тот, что пониже ростом, выворачивал ящики комода.
 –  Нету там… Возьмите кроссовки, –  повторила уже умоляюще старая спекулянтка.
 –  Куда дела? Говори! –  еще раз с силой тряхнул ее высокий.
 –  Как Роза хотела… В церковь… –  произнесла Павлина Петровна и, не договорив, обмякнув, выскользнула из его рук и опустилась на пол.
 – Ты что, ее удушил?! - в ужасе глядя на лежащее на полу тело, прошептал тот, что рылся в комоде.
 – Она сама… Давай быстро отсюда.
 
3. Старый друг
 В скверике напротив дома Павлины Петровны сидел на вечернем солнышке пожилой мужчина. Курил дешевую «Приму», угрюмо глядел на ребятишек, женщин с кошелками, снующих по тихому переулку к гастроному на углу да обратно. Глядел так не потому, что чем-то все это ему не нравилось. Просто выражение лица у Аркадия Михайловича было всегда таким : недобрый взгляд из-под насупленных бровей, глубокие складки у неприспособленного к улыбке рта. Высокий, плотный, он держался диковато, сутулился, шаркал ногами, длинные руки висели. Только походка и выдавала его возраст. С Павлиной Петровной они были ровесниками. Но Аркадия Михайловича никто не назвал бы стариком. А Павлина Петровна, тщательно за собой следившая, – раз в неделю маникюр, раз в месяц косметичка, седые, подсиненные волосы всегда в приличной укладке, – тем не менее своим шестидесяти семи соответствовала. Впрочем, теперь после тридцати с лишним лет знакомства для старых друзей это не имело значения.
 Бежали минуты, гастроном закрылся на обед. Ребятишки куда-то пропали. Аркадий Михайлович скомкал пустую пачку от сигарет и швырнул в кусты. Солнце стало раздражать, не спасала и надвинутая на лоб клеенчатая кепочка.
 Он был уже на углу, почти рядом с домом Павлины Петровны, когда в ее переулок, застроенный пятиэтажками, свернуло такси и резко затормозило как раз напротив подъезда, в который намеривался войти Аркадий Михайлович. Из такси выскочили два темноволосых парня, оба в ярко-синих куртках, с сумками «Адидас», и шустро юркнули в подъезд.
 «Павлинины клиенты, – подумал Аркадий Михайлович. - Небось на кроссовки нацелились». Он замедлил шаг. Если парни и правда к Павлине, он повременит, лишние встречи, посторонние глаза никому не нужны. Аркадий Михайлович вошел в подъезд и остановился у почтовых ящиков, прислушался. Так и есть – шагают наверх; второй этаж, третий. На третьем потоптались, позвонили, что-то сказали. Слух у Аркадия Михайловича был отличный. Он расслышал, как Павлина приоткрыла дверь, как дверь хлопнула. Все ясно –теперь надо на улицу и ждать, пока неурочные гости не набьют свои сумки и не уберутся восвояси.
 Черный пушистый кот вышел из-за кустов. «Никак Павлинин Ксенофонт!» – удивился Аркадий Михайлович, и удивление его переросло в легкое беспокойство. В том, что кот бегает на свободе, а Павлина на это не реагирует, был какой-то непорядок. Чем это она так увлеклась, что не замечает – любимое существо бегает бесхозно по улице! О чем вообще с этими пижонами можно говорить? Не в обычае Павлины торговаться: не подходит – вот бог, а вот порог.
 «Отловить что ли эту животину?» - лениво подумал Аркадий Михайлович. – Да ну его, пусть сама ловит! Пойду-ка я, пока она с клиентами разбирается, пивка выпью».
 Он не спеша прошел мимо скамейки, где судачили старушки. Эти бабки, обычно провожающие всех проходящих взглядами и перешептываниями, Аркадия Михайловича не интересовали, он и кивком их не удостоил.
 В пивной по соседству уже собралась привычная компания. Тут Аркадий Михайлович расщедрился на приветствие, что-то буркнул и занял место в углу. Через полчаса, осушив пару кружек, решил –  пора. Павлина должна была за это время, так или иначе, разобраться со своей клиентурой.
 Аркадий Михайлович поднялся на третий этаж. Позвонил. Два длинных, один короткий. Но стука каблучков (у Павлины Петровны даже домашние туфли были на каблучках) не услышал. Еще раз звонить он не стал – квартира крошечная, не могла хозяйка не откликнуться на звонок.
 Аркадий Михайлович оглянулся, прислушался – уже не к тишине за дверью, а к шорохам в подъезде: внизу у почтовых ящиков кто-то ключом скрежетал, наверху кошка мяукнула. Раздумывать было некогда, он быстро сунул руку во внутренний карман, вынул тонкую отмычку и проворно, привычно открыл замок. Цепочка накинута не была. Аркадий Михайлович тихонько притворил за собой дверь, оглядел знакомую тесную прихожую и шагнул в комнату.
Обувные коробки – широкие плоские с австрийскими сапогами, синие узкие с кроссовками, обычно громоздившиеся на шкафу, валялись на полу. Из-под стола торчал картонный короб, в котором Павлина держала ожидавшие «реализации» пестрые тряпки в целлофановых пакетах. Теперь короб был опрокинут, пакеты высыпались. Гардероб, занимавший едва ли не всю стену, стоял нараспашку открытый, ящики комода были выдвинуты и зияли пустотой. На ковре посреди комнаты валялись вперемешку нейлоновые жакетки «под норку», индийские блузки-«марлевки», купальники-бикини… В открытую створку окна задувал ветер.
Зеленое покрывало на тахте было сдвинуто. На его фоне резкой белизной выделялось лицо Павлины Петровны. Глаза ее закатились, голова была откинута. Нижняя половина тела свисала на пол, ноги в элегантных туфельках, словно подломившись, безжизненно расползлись по паркету. «Готова», – подумал старый друг покойной.
 Первой его мыслью было: «Бежать отсюда по-быстрому! Тут мокрым пахнет. Еще не хватало впутаться».
 Потом он подумал: «Чего спешить! Делов-то на полминуты. Эта шпана знать не могла где что лежит. В гардеробе искали, придурки».
 Он не подошел к тахте, вообще не стал углубляться в комнату, а развернулся и, сделав три шага, очутился на кухне. Мудрое правило, согласно которому умный человек прячет лист в лесу, ему, разумеется. было неизвестно. Но в свое время, руководствуясь подобным принципом, он посоветовал Павлине золотишко поместить в коробку с этикеткой «Порошок стиральный «Ока» и поставить эту коробку наверх кухонной колонки, среди других таких же упаковок.
 В кухне царил порядок. Аркадий Михайлович с удовлетворением констатировал, что супостаты сюда не добрались. Запасы стирального порошка аккуратно стояли в положенном месте. Он без труда нашел нужную коробку, запустил руку в порошок и вытащил на свет божий увесистый мешочек. Содержимое распределил по карманам брюк. Карманы оттопырились. Пришлось кое-что переложить в пиджак. Коробку Аркадий Михайлович аккуратно поставил на место. Оставалось уйти, тихонько затворив дверь.
 И тут из комнаты Павлины донесся шорох. «Кот? Но он на улице… Неужто старуха оклемалась? Вот живучая! А может, показалось…»
 Аркадий Михайлович, сделав шаг-другой через прихожую, переступил порог комнаты, вгляделся в распростертое неподвижное тело Павлины. И встретился взглядом с ее широко раскрытыми глазами. Глаза глядели бессмысленно и скорее всего его не видели. Но они были открыты! И этот застывший взгляд заставил старого жулика совершить ошибку.

4.    Находка
Старушки, занявшие скамейку, на которой на днях маялся Аркадий Михайлович, решили, что свежего воздуха с них довольно – надышались. И собрались было по домам. Уж больно холодный выдался день. В апреле в Прибалтике такие холодные, ветреные дни не редкость.
– Гляньте-ка, – подняла голову одна из старушек. – У Павлины-то окно распахнулось. Ишь хлопает, так и стекло выскочит.
 Открытая Ксенофонтом створка болталась на ветру.
       – Так и надо ей, выжиге. И пусть выскочит. Если и новое вставит, так не обеднеет, – удовлетворенно отреагировала товарка.
 – Поранить может. Ребятишки под окнами бегают. Пойти что ль сказать…
– А ее, по-моему, и дома нет. Уж какой день не видать. И к ней что-то никто не шастает. Клиентура вся как испарилась. Наверно, участковый припугнул.
 – Может, уехала куда?
– Не… Вряд ли. Она ж меня просит кота кормить, когда уезжает. Все подарок сулит. Зимой она у подруги гостила, так я ее коту целую неделю рыбу таскала да еще миску за ним, паразитом, мыла. Где там! Все никак, видать, не выберет, чем отблагодарить…
 – А я ее кота, вроде бы вчера на улице видела! Черный такой, пушистый?
– Быть не может. Она своего гулять не выпускает, заразы боится.
– Опять хлопнуло. Зайду все ж, скажу.
Заботливая бабка, не поленившись, одолела лишний этаж и позвонила в Павлинину дверь. Однако ответа не дождалась и с чувством исполненного долга удалилась восвояси.
Прошло еще два дня. Лил дождь, и старушки во двор не выходили. Занятые домашней суетой, они начисто запамятовали и о распахнутом окне, и о жмотке Павлине, и о ее коте. Стекло не разбилось. А открытая створка хоть и выделялась среди других, плотно обороняющих своих хозяев от непогоды, ничьего внимания больше не привлекала.
 * * *              
К вечеру дождь, наконец, иссяк.
– Ступай-ка, пока дождя нет, помойку вытряхни, – будто сговорившись, скомандовали своим сыновьям две мамаши с верхнего этажа.
 Один безропотно подхватил пластмассовое ведерко, другой нехотя взял целлофановый мешок, и мальчишки одновременно выскочили на лестницу. Всякое дело выполнять в компании веселее, и приятели наперегонки понеслись  во двор, где стояли железные контейнеры для мусора.
Тяжелые тучи уходить не торопились и, несмотря на то, что белые ночи уже начались, на улице было сумрачно. Ветки деревьев, раскачиваясь на ветру, то и дело прикрывали лампочку, тускло горевшую у подъезда. В воздухе стояла туманная сырость. Все казалось серым, расплывчатым.
Один из контейнеров опрокинулся, содержимое его рассыпалось по земле. Ян аккуратно вытряхнул свое ведерко в соседний. Томас попытался метнуть туда же мешок, не попал, но подбирать мусор не стал. Во-первых, это было не в его привычках, а во- вторых, в рассыпанной возле контейнера куче всякой размокшей дряни, матово блестело что-то… Томас ковырнул носком ботинка.
– Что нашел? Клад? – окликнул приятеля Ян.
Ветки опять бесшумно мазнули по лампочке, и Томас потерял из виду блеснувшее нечто. «Скорее всего это стекляшка», – подумал он. Но для верности еще раз поддел мусор ногой. Заинтригованный Ян подошел, чтобы разобраться, что же все-таки заинтересовало товарища.
 – А-а-а! - испуганно завопил Томас.
Из-под пустых консервных банок, смятых бумажек, тряпья торчала женская нога. Туго обтянутая тонким чулком телесного цвета, он была теперь видна, даже когда свет лампочки заслоняли раскачивающиеся ветки деревьев. Туфелька с каблучком средней высоты выглядела совсем новой. Будь следопыты поопытней, они бы определили, что изящная ножка обута в туфельку тридцать шестого размера.
– Тихо ты… – почему-то шепотом предупредил Ян.
Несколько секунд мальчишки, словно загипнотизированные, созерцали находку.
– Надо в милицию заявить… Позвонить… – так же тихо сказал Томас. – Там, наверно, и руки, и голова…
– Не трогай, – зашипел Ян, – трогать ничего нельзя.
 Но это, выдающее знатока детективных фильмов замечание было излишним: Томаса никакая сила не заставила бы дальше копаться в помойной куче.                                                                      
* * *              
В то время как Ян и Томас с ужасом разглядывали жуткую находку, по «Маяку» передавали концерт Пугачевой, и мама Яна вдохновенно чистила раковину под волшебные звуки «Маэстро». Но едва певица начала самый прекрасный, на мамин взгляд, пассаж –  «А вы в восьмом ряду…», как на кухню к великой ее досаде ворвались мальчишки.
 – Ма!.. Там…
– Ну, что еще?! Никогда не дадут спокойно послушать музыку!
 – Там! На помойке!..
 Через пять минут оба папы – Томаса и Яна, вооружившись газовыми зажигалками и зонтиками ( дождь снова хлынул, да еще пуще прежнего), спустились к мусорным контейнерам. За ними вдогонку, накинув на голову целлофановый мешок, метнулась Янова бабушка.
 Огоньки зажигалок бросали пятнышки света на груду мусора. Три кошки, сверкнув глазами, кинулись врассыпную. В мокрой куче виднелся силуэт ноги…
 – Черт-те что…
 – Ну и дела! – глубокомысленно обменялись репликами папы.
 – Посвети-ка, посвети. Дай-ка я взгляну поближе, – суетилась бабушка, норовя просочиться вперед.
 Но папы, которые не хуже сыновей помнили уроки, извлеченные из чтения детективов, бабушкину попытку потоптаться возле находки пресекли.
– Ну?! – встретили экспедицию уже собравшиеся вместе мамы.
 В интонации их возгласов слышалась и жажда сенсации, и боязнь разочарования, если таковая не состоится.
 – Действительно. Лежит, – произнес папа Томаса.
 – Вернее, торчит, – уточнил родитель Яна.
 – Что-то мне эта нога знакома… – встряла бабушка. Но ее реплику оставили без внимания.
– Надо звонить, – подытожила одна из мам.
 – Мы позвоним, – закричал Ян, обиженный недоверием, с которым несколько минут назад встретили их потрясающее сообщение: взрослые вечно норовят оттеснить главных героев на второй план!
 – Не морочь голову, – решительно сказала его мама и взялась за телефон. «Эй, вы там, наверху!» – начала Пугачева, но ее безжалостно вырубили. Все замерли в молчании, сознавая серьезность момента.                                              
 * * *
 В райотделе милиции дежурный капитан Зеленко тоже слушал концерт популярной певицы. Но после того как она допела «Маэстро», решил выключить «Маяк» и подремать. Вечер выдался спокойный: дождь, как видно, разогнал публику, обычно доставлявшую беспокойство. Капитан Зеленко с сочувствием подумал о коллегах, которые в эту погоду мотаются на патрульном мотоцикле по микрорайону, и нагнулся к нижнему ящику письменного стола. Там хранилась «дежурная подруга» – небольшая подушка в красной сатиновой наволочке.
 За долгие годы службы капитан Зеленко научился, подсунув подушку под затылок, мгновенно отключаться, если обстановка позволяла. И с той же скоростью включаться – едва раздавался телефонный звонок, призывающий к действиям.
 На этот раз звонок раздался, когда подушка только-только пристроилась на высокой, жесткой спинке деревянного стула, служившего в отделении уже не первому поколению дежурных.
 Женский голос произнес четко:
 – Наш адрес Пролетарский переулок…
 – Спа-а-акойно, гражданочка, – нащупывая правой рукой шариковую ручку, а левой разглаживая страницу журнала происшествий, с привычной интонацией сурово-справедливого дядюшки, подавив зевок, отреагировал капитан Зеленко.
 – Я-то «спокойно»! - взорвался вдруг голос, – Это вы волнуйтесь! У нас на помойке труп. Расчлененный.
 Минут через двадцать желтый милицейский мотоцикл подкатил к пятиэтажке по адресу Пролетарский, 32.
 У подъезда патрульных встретила небольшая толпа. Востроглазый мальчишка лет двенадцати приветствовал милиционеров радостным воплем:
 – Я покажу! Это мы с Томасом нашли!
 Мальчишку схватила за руку и оттащила назад полная женщина в синем тренировочном костюме.
 – Это я звонила, – сказала она решительно. – Записывайте, Бээкман Вирве Августовна, квартира 28.
 – Сначала посмотрим, – угрюмо буркнул, вылезая из коляски патрульный. – Где труп?
 Толпа загалдела, объясняя, что контейнеры направо по дорожке, за кустами терна.
 – Кто обнаружил?
 – Мы, мы! - снова высунулся вперед Ян.
 Патрульный поглядел неодобрительно и замялся в нерешительности: негоже ребенку иметь дело с трупами.
 – Я видел, я покажу, – вмешался папа Томаса.
 – Пошли, – патрульный включил фонарь-прожектор. – А вы, граждане, стойте где стоите.
 Любопытствующие граждане недовольно замерли на полпути к помойке.
 Снова метнулась в кусты кошачья стая. Яркий луч выхватил из темноты опрокинутый контейнер.
 – Вот…
 – Хм… Действительно нога. – Патрульный повел фонарем из стороны в сторону. – А где же остальное? Расчлененка что ли? Стойте где стоите, –повторил он свою команду, теперь уже адресованную одному из пап, а сам, осторожно ступая по смятым пакетам от молока и консервным банкам, подошел к страшной находке поближе. Несколько секунд он в задумчивости рассматривал туфельку. Потом вернулся к кустам и выломал ветку. Папа Томаса послушно стоял в сторонке.
 – Держите фонарь, светите, – поручил патрульный папе ответственную работу.
 Папа обеими руками вцепился в фонарь и с напряженным вниманием стал следить за тем, как милиционер тихонько, будто застеснявшись, дотронулся веткой до дамской ножки, зачем-то постучал по ней и попытался приподнять. И ножка внезапно с легкостью отделилась от груды мусора. Мелькнули полусогнутое колено, обтянутое светлым чулком, концы какой-то тесемки и… аккуратная пластмассовая култышка.
 – Трам-та-ра-рам, – в сердцах обтекаемо выразился патрульный. А папа, едва не выронив фонарь, задохнулся в неудержимом приступе нервного смеха.
        
5. Продолжение темы
 Утром, которое выдалось ясным и теплым, события минувшего вечера обсуждались на лавочке, где в полном составе собрался старушечий клуб. Тема настраивала на криминальный лад, каждая из собеседниц припоминала что-то «мрачно-преступное» и жаждала поделиться этим с приятельницами.
 Первую партию в клубе обычно вела дородная старуха по прозвищу Толстея, та самая, что нянчила Ксенофонта в отсутствие Павлины Петровны. Толстея по каждому вопросу имела свое авторитетное суждение, которое высказывала громко и решительно. Возражать ей было бесполезно. Да и охоты такой ни у кого не возникало, разве что так, для поддержания беседы.
 Но в это утро в клубе на лавочке Толстее пришлось временно уступить трибуну бабушке Яна – непосредственной участнице событий.
– … Я сразу сказала, что мне эта нога знакома. А они все свое – «труп», «милиция»… Разве старуху послушают! Молодые всё лучше нас знают! А я сразу поняла – это ж протез Варвары Васильевны! Что я, ее туфли не видала!
 Собеседницы дружно закивали головами. А Толстея нашла возможность перехватить инициативу.
 – Видать, после сорока дней вещи ее разбирали и что не сгодилось повыкидывали. Нет бы ногу с ней в гроб положить. Швырнули на помойку. Дети называется! Как все равно неродные! Эта нога у нее как живая была, сорок лет ей служила. И работала она с ней. И внуков растила. Ангельская была старушка, великомученица наша Варвара. Инвалидка, а почти до девяноста дожила. Дай бог всякому такое здоровье… Ох, нехристи!
 И без паузы, обращаясь к бабушке Яна, перешла к другому аспекту темы:
– И твои хороши! Шум подняли. Ладно, мальчишки несмышленые. Мальчишкам, известно, всякие страсти мерещатся. А тут взрослые мужики! Весь дом перебулгачили, да еще милицию позвали. В милиции тоже, небось, люди, охота им по дождю мотаться на каждый звонок дурацкий. Осрамили наш дом на весь район…
 – А я что говорила! Так не послушали же, – вздохнула бабушка Яна, ощутив и свою ответственность за происшедший казус.
 – У меня бы послушали! - Голос Толстеи приобрел привычную командирскую тональность. – А то выдумали – труп. Страсть какая! Да откуда ему у нас взяться!
 Толстея, видно, забыла, что вчера выскочила на лестницу одной из первых и во всеуслышание возмущалась медлительностью милиции: «Тут людей убивают, руки-ноги отрубают, а они размокнуть боятся, небось, засели в тепле да в домино стучат…»
 С Толстеей, как обычно, никто спорить не стал.
 И снова, как несколько дней назад, из-за кустов выглянул черный кот. Вид у него был не такой ухоженный, как прежде: похудел, бока ввалились, ухо пересекала царапина, но желтые глаза горели задором.
 Как и в прошлый раз, обратив внимание на кота, старухи заговорили о его хозяйке.
 – Не показывается Павлина… Видно, вправду уехала.
 – И животное бросила! А еще культурную из себя строит. Нос задерет, каблуками стук-стук. Все под молодую работает, – живо включилась в привычное русло Толстея.
 Собеседницы одобрительными междометиями ее поддержали.
 Вскоре Янова бабушка, вспомнив, что собиралась за хлебом, покинула скамейку. Вслед за ней разбрелись и другие. Клуб прикрылся до вечера.
 Направилась домой и Толстея. В отличие от товарок она не сразу выбрасывала из головы то, о чем вещала пять минут назад. И, поднявшись к себе на второй этаж, все еще думала о Павлине: надо все-таки попытаться еще раз к ней наведаться, про кота напомнить. Она поднялась на два пролета и остановилась у Павлининой двери. Прислушалась.
 Ни звука не доносилось из-за аккуратно обитой коричневым дерматином двери с маленьким глазком. Толстея подошла вплотную, попыталась заглянуть в глазок. Ничего, естественно, не разглядела. Но нос ее уловил тошнотворный сладковатый запах, заставивший вспомнить раннюю весну сорок пятого года, когда сходил снег, обнажая страшные следы войны, и она (тогда здоровая, почти стройная, но не менее горластая и решительная, чем сейчас) вместе с другими девчонками-работницами фабрики «Балтийский ткач» разбирала завалы, чтобы запустить разбитые волнами отступлений и наступлений цеха… Сколько лет прошло , а не забыть жуткий запах, исходящий от тех завалов: под искореженным металлом, под битыми кирпичами находились полуразложившиеся солдатские тела… Но почему же возник у чистенькой павлининой двери этот страшный запах войны?
 Толстея, хоть ей и хотелось покрепче зажать нос, заставила себя сосредоточиться и принюхаться. И поняла, что ошибиться не может. В растерянности, для нее не характерной, она стояла на площадке. Что делать?!
 Снизу послышались шаги, молодой мужской голос негромко добродушно ругнулся:
– Черт-те что! Какая-то пакость на голову валится!
 Слесарь-сантехник, ворча, поднимался по лестнице.
– Юрис! – кинулась к нему Толстея. – Поди, дружок, сюда. Понюхай… Чувствуешь?
 – Еще б не чувствовать, когда на голову эта гадость летит.
 – Не знаю, что там летит, а ты понюхай…
 Юрис потянул носом:
– Ну, ясно. Тухлятиной воняет. От нее и эти гады ползут. Безобразие, а еще жалуются, что за сантехникой у них не следят. За своими припасами бы следили.
 – Юрис, это не припасы, – растерянно произнесла Толстея и подумала : «Он молодой, не знает… Откуда ему знать».
 – А что же еще! Вон посмотрите… Да, вы нагнитесь!
 Толстея, придерживая очки, попыталась нагнуться. Юрис с омерзением давил кроссовкой толстых белых червей, выбиравшихся цепочкой из-под обивки двери Павлины Петровны.
  – …Из тридцать второго по Пролетарскому? – переспросил дежурный милиционер. – Что опять труп нашли? Не многовато ли за одни сутки! Нам, знаете, шутить некогда! Разыгрывать вздумали!..
 – Не верит, трубку бросил. – Толстея,. к лицу которой приклеилось несвойственное растерянное выражение, поглядела на стоящего перед ней Юриса.
 – Давайте я позвоню.
 Минут пять Юрис, переходя с русского на эстонский, внушал дежурному по отделению сколь тревожны и серьезны их наблюдения.
           
6. « Списать на н/с»
Лейтенант Круус, которому капитан Зеленко передал дежурство, был, разумеется, в курсе вчерашнего происшествия. Отличный представился повод для шуток! Над ночной сменой коллеги вволю позубоскалили, и лейтенанту Круусу вовсе не хотелось в свою очередь оказаться в дурацкой ситуации: дом тридцать два с его паническими сигналами о предполагаемых трупах не вызывал доверия.
 – Ладно, приедем. Посмотрим, – буркнул лейтенант и, не тратя лишних слов, стукнул кулаком в стенку. На зов явился участковый Пальм.
– Насчет десятой квартиры звонили? – задумался он, что-то припоминая. – Ну да, живет там одна старая… – Он поискал подходящее слово и нашел его: – Фарцовщица. Знаю. Ее давно надо бы привлечь по статье за спекуляцию.
– Вот и сходи, привлеки, – распорядился лейтенант Круус.
 * * *
 Понятые – Толстея и сантехник Юрис, зажав носы, стояли в маленькой прихожей. Участковый распахнул дверь в комнату: справа тахта, ярко-зеленое покрывало смято, угол ковра на полу загнулся. Пальм машинально поправил его ногой и осторожно сделал шаг вперед. Осторожно, потому что ковер был завален обувными коробками и тряпьем, вывалившимся, как видно, из распахнутого чрева гардероба, Взгляд Пальма притянули толстые подошвы черных штиблет марки «Саламандра».
 – Чего тут смотреть! Ясно, что из ванной несет, – нетерпеливо сказала Толстея, едва сдерживавшая подступающую тошноту.
 Она уже сто раз прокляла себя, что впуталась в эту историю. Одно дело судачить на лавочке, другое – участвовать в черной работе. Цена за удовольствие побыть в центре внимания с рассказом об ужасном событии оказалась слишком высокой. Не хватало еще тут в обморок грохнуться.
 Пальм оторвал взгляд от «Саламандры», заглянул в пустую, чисто прибранную кухню и наконец нажал выключатель у двери ванной.
 Толстея оперлась на руку Юриса и подтолкнула его вперед. Через плечо участкового понятые увидели большое зеркало, висящее над голубой раковиной умывальника. На подзеркальнике стояли нарядные флакончики. Пальм наклонился над ванной и тут же отпрянул. Прежде чем повторить его движение, понятые успели заметить: через край ванны свешивалось что-то пестрое, а на дне виднелась потерявшая контуры человеческая фигура. Из мутной вонючей лужицы торчали белые пальцы с ярко наманикюренными ногтями. Лица не было видно, его закрывали спутанные космы серых волос.
 Участковый прикрыл дверь, щелкнул выключателем:
 – Пошли, нам тут делать нечего. Надо бригаду вызывать.
 Поворачиваясь, чтобы покинуть тесную прихожую, Толстея обо что-то споткнулась и, если бы не Юрис, потеряла бы равновесие. Под ноги ей попала атласная домашняя туфелька Павлины. Юрис брезгливо оттолкнул ее носком ботинка, и туфелька убралась, забилась под вешалку. А Толстее вспомнилась нарядная нога на помойке – что-то между ними было общее.
 * * *
 Бригада из морга приехала быстро. Прозекторы сгрузили останки Павлины в полиэтиленовый мешок и отбыли.
 Участковый Пальм остался один в пустой квартире. Ему еще предстояло немало повозиться. В туалете возле кошачьего кювета Пальм нашел пахучий дезодорант и щедро обрызгал все вокруг. Мерзкий трупный запах смешался с «Лесным ароматом». и Пальму стало немного легче. Расположившись на узеньком подоконнике у открытого окна, он принялся за опись имущества, стараясь при этом не нарушать царящего на полу беспорядка.
Барахла у Павлины оказалось много. До разгрома все было компактно уложено на полках: рубашечка к рубашечке, кофточка к кофточке, а теперь, словно оползень, расползлось огромной бесформенной грудой.
«Да, тут до ночи прокопаешься», – с тоской подумал участковый и, хоть и был работником из числа молодых-старательных, решил особенно не усердствовать. Все равно – раз родственников у покойной нет, все пойдет в комиссионку и в доход государству. Дело житейское, ну, утопла одинокая бабка в ванной, что делать, все там будем, как говаривал бывало дедушка.
 Часа через полтора опись была закончена. Пальм спустился этажом ниже –к Толстее, потом еще ниже – в полуподвал, где дежурил Юрис. Понятые подписали протокол.
* * *
 На вечерней оперативке у начальника отделения Пальм доложил о случившемся в Пролетарском переулке, отчитался в своих действиях. Майор выслушал и, не то спрашивая, не то утверждая, произнес довольно равнодушно:
 – Бытовая смерть, несчастный случай?.. Не забудь к паспортистке зайти – а то помнишь, у нас один покойник среди жильцов три года числился? Давай. Действуй. Завтра доложишь.
 В подвале морга Пальма встретил маленький небритый мужичонка и спросил:
 – Зачем пожаловали, гражданин начальник?
– Акт вскрытия нужен. Вчера к вам труп привезли, с Пролетарского переулка, гражданка Кивистик Павлина Петровна…
 – А это та, разложившаяся, что ли?
 Участкового, хоть и стал он уже ко многому привычным, замутило. Он с трудом выдавил:
– Ага…Эта.
– Интересный экземпляр, однако, – прозектор мрачно улыбнулся. Что-то нехорошее было в его улыбке. «Людоедское», – подумал Пальм.
 – Дамочка была, что называется, в летах, – продолжал «людоед». – А померла здоровенькой. Сердечко, правда, пошаливало, инфаркт, видать, подкарауливал. А в остальном – вполне кондиционная старушка, хоть замуж…
– Инфаркт? – Пальм, у которого уже кружилась голова то ли от этой болтовни, то ли от едкого запаха формалина, уловил спасительной слово: – Ну, давай акт. Дело закрыть надо.
 – Будет тебе акт!
«Людоед» пошел куда-то вглубь коридора, обогнул высокий стол, с которого свисали фиолетовые пятки. Шаги его отзывались в гулком пространстве последнего земного людского пристанища. Цок, цок, цоке – туда. Цок, цок, цоке – обратно.
 – Пожалуйте ваш актик, распишитесь. Даму мы подморозили. Теперь совсем огурчик… Когда забирать будете?
– Я позвоню, – буркнул Пальм и выбежал на воздух. «Инфаркт значит…» –облегченно вздохнул он, радуясь живому запаху асфальта и бензина.
Начальник отделения милиции пробежал глазами акт вскрытия и расписался в верхнем правом углу: «Приобщить к делу». Подумав, дописал: «Списать по н/с». То есть по графе «несчастный случай».
 Потом он по селектору вызвал Пальма:
 – Забирай акт, закрывай дело. Родных нет. Пусть собес хоронит.
          
7. Бабушкин комод
Неделя, которую Джордж провел в Ереване, пролетела как длинный странный сон. В этом сне чудесным образом возникало и узнавалось все, чего Джордж никогда прежде не видел.
 Перед отъездом он еще раз заглянул к родственникам. На этот раз день и час визита были намечены заранее, и на столе, кроме зелени и коньяка, стояла большая керамическая миска с дымящейся долмой – крошечными голубцами в виноградных листьях. Сон-воспоминание о том, чего никогда не было, продолжался.
 За столом говорили о Розе. Положение было по-прежнему тяжелое, да и годы… Джордж пил коньяк, вздыхал, вспоминал свою мать – Аревик расспрашивала все подробности: как болела, как хоронили, как поминали. Она тоже вздыхала, едва прикасалась губами к рюмке, прикладывала платочек к глазам. Георгий молча уплетал долму.
– Что же мне все-таки дяде Геворку сказать? - переключился Джордж на более живую тему. – Может быть, тетя Роза все-таки отнесла в церковь?
– Нет, нет, – замахала руками Аревик. – Какая церковь! Она всю зиму из дому не выходила. Даже на базар добраться не могла, Так без базара скучала. Я ей говорила, потеплеет, подсохнет, пойдешь за зеленью… Не пошла…
 Аревик снова взялась за платок.
– Может спрятала куда-нибудь? - продолжал настаивать Джордж.
 – Куда у нас спрячешь! Я всё перерыла. Ведь не иголка! Я тебя прошу, Джордж-джан, не говори пока ничего дяде Геворку. Может, мама очнется, скажет, где это сокровище. Быть не может, чтобы пропало!
Если бы в этот момент Аревик посмотрела на сына, ее насторожил бы его напряженный взгляд, устремленный в пустую тарелку, и вспыхнувшее лицо. Но черные глаза матери неотрывно с мольбой смотрели на Джорджа.
– Конечно, не буду говорить, – кивнул он, – зачем старика огорчать. – Я ему так скажу: Роза болеет, как поправится, все сделает, как он велел. А вы мне напишите, какие будут новости. Вообще обо всем пишите, не ленитесь. Осенью еще из Фреско группа в Ереван поедет, я тебе, Георгий, кассеты пришлю, самые новые.
 – Спасибо, дядя Джордж, – пробормотал Георгий.
 Джордж даже умилило его смущение: скромный мальчишка, неизбалованный. Эх, знал бы дядя, отчего так мучительно, чуть не до слез, краснеет его тезка.
 Джордж уехал. И Аревик совсем лишилась покоя. Надежда на то, что потеря сама собой обнаружится, таяла. Невелики были и шансы на то, что мать очнется и прояснит ситуацию. Да и рискованно было бы, если она придет в себя, огорошить ее сообщением о пропаже.
 Своей тревогой Аревик не делилась даже с сыном, считала мальчишку легкомысленным и не способным разделить ее переживания.
 И Георгий молчал. Обсуждать с матерью серьезные дела, считал он, – это не по-мужски. Да и жалел мать – у нее и так полно забот. И надеялся: может, с помощью друзей разрешится это скверное дело.
 А дело было так.
 Зимой Павлина Петровна в очередной (и последний) раз побывала в Ереване. Остановилась в той же гостинице «Ани», что и Джордж. В своей изящной шапочке из черной норки и отделанном такой же норкой каракулевом жакете, она ничуть не выделялась среди заграничных гостей, толпящихся в гостиничном вестибюле. И горничные на этаже, и официанты в ресторане принимали ее за заморскую туристку, чем очень льстили Павлининому самолюбию.
 Визит ее в Ереван носил сугубо деловой характер: обмен ценностями. Из Прибалтики на Кавказ Павлина Петровна везла товары финского производства, с Кавказа в Прибалтику транспортировала широкий ассортимент продукции, приобретенной по дешевке на рынках, простирающихся от Ближнего Востока до американского континента. Роза Мирзоян была одной из ее верных многолетних поставщиц.
 Правда, на этот раз пользы от Розы оказалось мало. Передав Павлине стопку нейлоновых жакетиков с модными рукавами-бабочкой, Роза на этом завершила свою коммерческую деятельность. Да Павлина Петровна и сама видела, что старая приятельница совсем плоха: говорит как-то вяло, глаза рукой прикрывает.
 Укладывая полученный товар в необъятных размеров сумку на колесиках (обычно сумка еле закрывалась, а на этот раз оказалась полупустой), Павлина проявила заботу.
– Может, тебе, Розочка, травки попить? А хочешь, я мумиё достану? Мне настоящее индийское могут привезти, пятьдесят рублей упаковочка, запечатанная. Говорят, мертвого поднимает…
– Ай, видно, время мое подошло, – отмахнулась подруга. – До весны бы дотянуть, Джорджа повидать.
 На мгновенье она оживилась, вспомнила о никогда не виданном племяннике. И, вспомнив, расчувствовалась, размякла, словом, потеряла бдительность и допустила непростительную глупость, в которой ей уже не суждено было отдать себе отчет и казниться…
 – Я тебе покажу, Павлина, какую вещь мне Геворк, брат мой, что в Америке живет (ну, ты знаешь, я тебе о нем говорила), прислал! Ты такого не видела. Если только в музее… Да ты в музеи не ходишь!
 Что-то приговаривая по-армянски, Роза достала из комода завернутый в чистое полотенце сверток.
 Роза была женщиной умудренной жизнью, нелегкие годы научили ее и хитрости, и осторожности. Только надвигающейся болезнью и слабостью можно объяснить ее роковую промашку. А может быть, она в тот день поддалась искушению лишний раз подержать в руках, развернуть драгоценный сверток, полюбоваться. Не избери она для этого, в общем-то, понятного действия такой повод, как желание похвастаться перед приятельницей доверенным ей сокровищем, история эта была бы куда короче. Вернее, ее просто не было бы.
– … Католикосу передам, из рук в руки, как Геворк велел, святое дело, цены нет, – бормотала Роза, и руки ее, в темных пятнах, со вспухшими венами, аккуратно разматывали белоснежное полотнище. Роза, однако, чувствовала, как в душе ее нарастает досада: Павлина хоть и глядела внимательно, и слушала, не перебивая, конечно, не могла оценить, на какую святыню ей посчастливилось взглянуть. «Ай, что эта торговка понимает!» – мелькнула у Розы запоздалая мысль-сожаление.
 Она не заметила, как охотничьим азартом блеснули у гостьи глаза, а лицо, словно окаменело.
 – Как это – цены нет? – откликнулась Павлина Петровны на Розино бормотанье. Переспросила негромко, ровно, совсем не тем тоном, которым обычно обсуждала коммерческие дела. – Каждая вещь свою цену имеет.
 – Это бесценная вещь, святая, – строго сказала Роза и, бережно завернув сверток, убрала его обратно в комод. Заперла ящик, ключ сунула в привычное место –  старинную медную вазочку с бумажным цветком, стоявшую тут же на комоде.
 –…Чайком меня напои, да я пойду, – закончила разговор гостья. – Завтра у меня самолет.
 Роза с трудом поднялась и зашаркала на кухню ставить чайник, заваривать чай. Павлина нагнулась к своей сумке, расстегнула молнию, вытащила вольготно лежавшую на дне стопку товара… Потом шустро и четко проделала всего четыре действия. На четвертом действии – опустить ключ обратно в медную вазочку – в комнату влетел Георгий. Бабкины дела и гостьи ему были без интереса; он  бросил на Павлину Петровну мимолетный взгляд, схватил какую-то книжку и убежал. «Не заметил, – слегка обеспокоившись, подумала Павлина Петровна. – А если чего и заметил, плевать, я завтра уже далеко буду, не догонишь».
           
8. Списать или искать?
Получив акт с желанной резолюцией, спасающей от множества хлопот, участковый Пальм вдруг заскучал. Он не побежал тут же выполнять руководящее указание – «действовать», а замялся на пороге кабинета начальника, вздохнул, что-то промычал.
 Майор поглядел на него с недоумением и досадой:
– В чем дело?
– Может, обождем денек? Пусть она в холодильнике полежит. Пока…
– Что значит «пока»? Чего ждать-то? У нас есть основания списать труп! Так списывай. Нам он, то есть она, то есть это дело, – начал кипятиться майор, –совершенно ни к чему!
 – Все-таки сомневаюсь я… Не все тут чисто. Я ведь полдня у нее в квартире провел. Инфаркт у бабки, может, и был. Но не могла она в предынфарктном состоянии учинить такой бедлам, всё с полок повыкидывать, да и зачем… Там явно кто-то чужой побывал.
 – Грабитель, что ли? Да кому по нынешним временам нужны старухины шмотки! Ты что, не знаешь, что теперь берут, – технику да деньги. Из-за шмоток нынче старух не убивают!
– Не скажите – там шмотки были дорогие, модные, кроссовки фирменные… Эта бабка ведь фарцовкой занималась. Я же докладывал…
– Так что ж твой грабитель эту «фирму» не прихватил? Раз уж убивать пришел? Где логика?!
 – А может, он не за «фирмой» пришел, а за чем-то другим?.. Может, деньги искал…
 – Ну зачем, скажи мне, нам это ЧП – грабеж да еще с убийством! – стараясь подавить раздражение, пытался погасить рвение молодого участкового майор.
– Я же не говорю об убийстве, товарищ майор, – настаивал Пальм. – Но что-то в квартире искали – я почти уверен. А может, и нашли.
 – Знаешь, –  у майора лопнуло терпение, – делай что хочешь – ищи воров или устанавливай несчастный случай, но чтоб к завтрашнему утру все было закончено. До завтра, ладно уж, пусть труп в морге полежит, кушать не просит. Но только до утра!
 – Всё. Понял, – у Пальма словно груз с души свалился. – Разрешите из уголовного розыска опера взять, опрос провести?
 – Бери. Но чтоб завтра…
Конец фразы Пальм не дослушал – он уже бежал по коридору в поисках свободного опера из уголовного розыска.
* * *
«Отработка» дома – нудное дело. Сначала надо зайти в Павлинин подъезд, потом в тот, что рядом… В каждой квартире задать одинаковые вопросы и услышать одинаковые ответы…
 – Гражданку Кивистик знали? Что она за человек была?
 – Плохой человек, спекулянтка, склочница, жадина, жлобина, – слова находились разные, но смысл был одинаков.
– А в ее квартире вам не приходилось бывать?
 Те немногие, кому случалось заглядывать к Павлине, отмечали царившую в комнате и на кухне стерильную чистоту и порядок.
 На вопрос, посещал ли кто-нибудь одинокую пожилую даму, тоже отвечали одинаково:
 – К ней вечно разная публика шастала. Заграничные тряпки покупали.
– А из постоянных посетителей вы никого не запомнили?
 – А как же ! – Наблюдательные члены клуба «На скамейке» очень хорошо запомнили: – Захаживал к ней один, довольно часто бывал – высокий, угрюмый, ни здрасьте, ни до свиданья не скажет. Иногда картошку приносил.
– Любовник ейный, – подытожила Толстея.
 Как зовут, где живет этот любовник, никто не знал. Но бабки припомнили, что в последний раз видели его неделю назад. Сидел на лавочке, курил, видно, ждал Павлину.
 Пальм заглянул в акт вскрытия. В графе «Примерная дата смерти» значилось 7 мая, четверг.
– Значит, когда он тут сидел? Во вторник? А может, в среду? – попытался уточнить Пальм.
 После долгих сопоставлений и вычислений старухи определенно установили – в четверг. Да, в четверг. И с тех пор больше не появлялся.
 – Может, еще кого-нибудь в тот день видели? – настаивал Пальм. – Кто-то посторонний у подъезда появлялся?
 Бабки вздыхали и качали головами: разве можно упомнить, кто тут проходил неделю назад?  Кажется, два парня, с виду не местные, в подъезд заходили, но к кому они направились – неизвестно, вряд ли к Павлине.
 – Парни к Павлине обычно не ходят, ее клиентура – модные дамочки, – заметила Толстея. И приятельницы ее поддержали: ассортимент товара у Павлины Петровны женский.
 Согласившись с общественным мнением, Пальм решил, что этими визитерами можно пренебречь, и сосредоточился на личности угрюмого «любовника».
 Общими силами составили довольно точный портрет его портрет. И Пальм раскинул сеть поисков, мобилизовав широкие круги общественности Пролетарского переулка.
 «Задействовав», как любил говорить его начальник, этот вопрос, Пальм снова отправился в морг.
 * * *
 В морге дежурил уже другой прозектор. Длинный, сухощавый, похожий на скелет, он говорил негромко, короткими фразами, смысл которых еще надо было уловить.
 – Срочно нужна новая экспертиза трупа гражданки Кивистик! – выпалил Пальм, задыхаясь от спешки. – Сочно!
 – Ну и?
 – Что ну и?! Когда сделаете?
– Ну и … – с другой интонацией произнес прозектор.
 – Срочно нужно! Чего стоишь, как истукан!? – у Пальма сдали нервы. «Скелет» это почувствовал.
– Заявка где? – спросил он.
 – Какая еще заявка?
 – На экспертизу. Повторная.
 – Тьфу ты, черт… А по старой нельзя?
– А кто мне и экспертам деньги будет за эту работу платить?
 Пальм хлопнул дверью и побежал в отделение.
Заявка была подписана, но в коридоре отделения Пальма перехватили: срочно к начальнику уголовного розыска!
 * * *
 Была у начальника районного угрозыска Владимира Николаевича Богатова одна слабость: те дела, что посложнее, без прямых улик, он брался распутывать сам. В его распоряжении были отличные оперы, собранные им со всех отделений милиции, – «селекционные», любил говорить Владимир Николаевич. Эти «селекционные оперы» всегда выручали в трудных ситуациях. А такие ситуации у начальника бывали: опыт и чутье, наработанные за годы службы, не всегда сочетались у Богатова с логикой, концы с концами, бывало, расходились.
 Интуиция подсказывала: в истории с Павлиной Петровной кроется какая-то нестыковка. На распутывании таких нестыковок сыщики и делают себе имя. О таких историях пишут газеты. Ради этого – даже если нет гарантии, что получится, – можно рискнуть: «повесить себе на шею» лишнее убийство и грабеж на территории вверенного района. «Риск, конечно есть, – думал Владимир Николаевич, отдавая себе отчет в том, что может в итоге получиться «пусто–пусто», как в домино, всё окажется напрасной тратой времени. А может, что еще хуже, возникнуть и «глухарь», и тогда во всех милицейских инстанциях начнут полоскать: «Такие-сякие, у них там убийство с грабежом, а они несчастным случаем прикрыться пытались…»
 Ох, и гадкое сочетание – охотничий азарт сыщика, страстное желание докопаться и бюрократическая опаска: вдруг не удастся и шишки посыплются! Обуреваемый сомнениями, Владимир Николаевич принялся терзать Пальма:
 – Толком расскажи, какую картину в квартире застал, что отработка дома дала, какие выводы сделал .
 Когда Пальм дошел до рассказа о пожилом мужчине, который посетил Павлину в день ее смерти, а потом больше не показывался, Владимир Николаевич жестом прервал его, взялся за телефон и набрал номер районного прокурора.
 – Лембит Карлович, – произнес он , – у нас тут происшествие…
 «Происшествие» на их привычном языке означало одно – преступление.
  Пальм впервые за эти беспокойные дни почувствовал удовлетворение: не зря поднял волну, сам начальник угрозыска с ним солидарен.
 * * *
 На следующее утро пришел новый акт вскрытия. Новый и последний, потому что морг отказался держать труп и отправил его в крематорий. В графе «Причина смерти» на этот раз стояли две записи: «Инфаркт» («ну это уже было», – подумал Богатов) и новая – «Вода в легких». Так что же ? Значит гражданка Кивистик была утоплена?! Владимир Николаевич тут же набрал телефон Пальма:
– Ты старуху как нашел – в пустой ванне или с водой?
 – Можно считать, в пустой. На дне какая-то муть была. Вонючая.
 – А пробка была заткнута?
 – Кажется, была, – неуверенно произнес Пальм. – Надо у понятых спросить, может, они …
– Спроси, спроси. Сегодня же к обеду чтоб их показания у меня лежали!
 До обеда Богатов успел просмотреть архивы на предмет поиска грабителей, топивших свои жертвы. Но таковых в городе не оказалось. Запросил вычислительный центр МВД, получил ответ, что результат будет недельки через три (компьютеров в те времена в милицейской системе еще не существовало!). «Да вряд ли и через три недели дождешься!» – с досадой подумал сыщик.
 Отсутствие новых данных он попытался компенсировать работой мысли и пришел к твердому выводу: профессиональная рука тут не ощущалась. Слишком бездарно, по-дилетантски, «взята» квартира –  с явным прицелом на «мокрое». Грабитель вошел средь бела дня, когда хозяйка находится дома, на дворе, можно считать лето, окна открыты, во дворе будет слышно, если она шум поднимет…
 Позвонил Пальм, доложил: понятые утверждают, что пробка была заткнута. Но труп лежал несколько дней, за это время вода могла стечь… «Пойду-ка я сам взгляну», – решил Богатов и отправился в Пролетарский переулок.
 * * *
 Жуткий запах в квартире Павлины Петровны выветрился. Уже начала накапливаться новая атмосфера – брошенного жилья: белые бумажки–заклейки на входной двери, а за дверью духота, беспорядок в комнате и какой-то нежилой порядок на кухне…
 Хаос в комнате опытный взгляд Владимира Николаевича сразу оценил: «Что-то искали». Причем «что-то» не очень большого размера – даже с самых низеньких – шляпных – полочек гардероба вытрясли на пол разную мелочь. Ящички изящного, «дамского», как определил сыщик, комода тоже валялись на полу; из одного свисали чулки, из другого – белье, третий был пуст.
 На кухне Владимир Николаевич не полез ни в буфет, ни в холодильник. Его взгляд сосредоточился на ровном ряду стоявших на самом верху посудной полки коробках со стиральным порошком. Большой, грузный, Богатов не стал карабкаться на хилую кухонную табуретку, а взял щетку с длинной ручкой и концом ее обстучал коробочный ряд. Почему он это сделал, Владимир Николаевич не смог бы объяснить. Интуиция!
 Третья справа коробка отозвалась на стук иначе, чем другие.
 – Достань-ка, – обратился Богатов к сопровождавшему его Пальму.
 Коробка действительно в отличие от других была пуста. И при этом открыта как-то странно – с задней, прижатой к стенке стороны в ней была вырезана аккуратная дверка, болтавшаяся на полоске скотча.
 – Забирай с собой, – распорядился шеф.  Тут деньги лежали. Тот, кто их взял, знал, что они тут лежат. А коробку, дурак, не выбросил. Наверное, лень было остальные сдвигать, чтобы промежуток в глаза не бросался.
 Итак, суть дела ясна: деньги. Ограбили, значит, старую спекулянтку. Не так уж мало купюр могло поместиться в этой коробке из-под «Оки»! Был повод старуху укокошить!
 – Вот так-то, друг мой Пальм, – с удовлетворением произнес шеф. – Не зря мы с тобой потрудились.
 Начинающий сыщик просиял от этого признания, но постарался принять озабоченный вид:
 – Надо еще этого грабителя найти.
 – Найдем, – уверенно произнес Богатов.
 Прихватив коробку от «Оки» и пустой ящик комода, сыщики покинули квартиру.
        
9. Драгоценный узелок
На Аркадия Михайловича вышли случайно. Впрочем, это он так считал, кляня себя, как он выразился, за разгильдяйство. А участковый Пальм имел все основания считать, что это был не случай, а закономерный результат его оперативной работы.
 Завладев камушками, Аркадий Михайлович обрел душевное спокойствие относительно грядущих лет своей одинокой старости. Но привычки свои и образ жизни в ближайшее время менять не собирался. Спешить некуда, успеется, считал он. Теперь средств, если толково распорядиться, по гроб жизни хватит. Царствие небесное старой подруге. Самое время ее помянуть – девятый день как скончалась. И Аркадий Михайлович решил отметить эту печальную (или нет – ну это как посмотреть!) дату парой кружек пивка с креветками.
 Его обычный маршрут к пивному бару пересекал Пролетарский переулок в квартале от Павлининого дома. И, верный своей установке – не менять ничего, он устремился к цели привычной дорогой.
 Бдительных старушек у Павлининого подъезда Аркадий Михайлович в расчет не принял. Он в их сторону и не взглянул, шагал, как всегда, глядя под ноги.
 Зато старушки издали усмотрели знакомую фигуру. И, помня наставления участкового, тут же зашушукались, засуетились:
– Вон он, вон он! Скорее бежать, сказать, позвонить…
 Однако хоть детективов они не читали, смекнули, что суетой преступника можно спугнуть, и решили действовать осмотрительно. Толстея поднялась с лавочки и последовала за Аркадием Михайловичем, держа дистанцию. Две другие бабки направились в милицию. Не успели они разыскать Пальма, как в отделении появилась запыхавшаяся Толстея и доложила:
 – В пивной засел! Много взял. Не спешите.
 * * *
 Владимир Николаевич Богатов общепринятую тактику сыска не любил и, если предоставлялась возможность, игнорировал. Ему было скучно расписывать всё по пунктикам, обводить кружочками, рисовать стрелочки, подчеркивать совпадения и составлять длинные, подробные задания «операм». С помощью такой отработанной тактики можно, в принципе, не выходя из кабинета, раскрыть любое преступление. При условии, конечно, что это преступление совершено по типичной схеме, типичным преступником.
 Но в деле, которое лежало сейчас на столе, он не видел логики, которая позволяла бы действовать по типичной схеме. Зачем кому-то понадобилось топить уже умершую от инфаркта старуху? Зачем было совершать грабеж средь бела дня, при открытых окнах и людном дворе?
 Размышляя об этом, Владимир Николаевич все отчетливее ощущал азарт охотника, вызванный той привлекательной сложностью, без которой работа с годами начинала тяготить его. Небанальность, требовавшая интуиции, действовала как допинг.
 Что же там произошло, в этой пятиэтажке ясным весенним днем? Ведь, на первый взгляд, действительно, казалось, что никакого тяжкого преступления не было. Была тривиальная квартирная кража. Старуха умерла неожиданно, но своей смертью и тем самым, похоже, спугнула злоумышленников… Но, может быть, все произошло в другой последовательности: грабители зашли в квартиру, обнаружили труп и принялись спокойно делать свое дело? Или они все-таки помогли хозяйке покинуть свет божий?
 Помимо этих соображений Владимир Николаевич располагал только одним конкретным штрихом: преступники искали что-то не очень габаритное, но, как видно, очень ценное. Иначе при своем явном дилетантстве они бы так не рисковали.
 У сыщика одна задача: найти преступника. Найти и тем самым обезвредить. А предварительно «расколоть». Прежде Владимира Николаевича не волновало, каким путем удается «расколоть», добыть информацию. Но в последнее время подчиненные обратили внимание, что шеф стал щепетилен в вопросах морали. «О боге задумывается», – подшучивали они.
 Вот сейчас перед ним предстанет рецидивист Аркадий Михайлович Зверев. Раньше  Богатов обошелся бы с ним проще простого: начал бы разговор вкрадчиво, помог смоделировать версию, похожую на правду, из которой бы следовало , что гражданин Зверев вроде и не виноват… А потом выложил бы ему следовательский «веер» – пять-шесть заявлений об аналогичных визитах в чужие квартиры да прибавил к тому же показания бабки-соседки, что в день совершения преступления она видела на лестничной клетке похожего человека, вооруженного «фомкой»…
 Такой «веер» действует, как правило, безотказно. Преступник вступает в торг: называет адреса скупщиков краденого, раскрывает подробности преступления – лишь бы сняли с него все «лишнее», переквалифицировали с одной части статьи на другую, полегче.
 Но что-то, и вправду, произошло с Владимиром Николаевичем – ему больше не хотелось добывать истину любой ценой. «Превентивные аресты», «веера» … Разве нельзя работать без этого, как говаривал он сам еще недавно, «лукавства»?! Тем и привлек шефа голубоглазый Вольдемар Пальм, неискушенный в иезуитской технике оперработы, искренне уверенный, что дедуктивный метод универсальнее шантажа и мордобоя.
 * * *
Тяжело шагая по тоскливому коридору СИЗО, Аркадий Михайлович думал только об одном: как бы вырваться отсюда хоть на полчаса, забежать домой, в «берлогу», как он называл свою комнату в коммуналке, переложить из кармана старого плаща, что висит за дверью , в карман пиджака увесистый плотный узелочек или просто – сдернуть плащ с крючка, схватить его, хлопнуть дверью и бежать, бежать подальше… Неужели он тут застрянет, неужели не вырвется?..
 Тоскливый путь по тоскливому коридору закончился в кабинете «гражданина начальника». Усевшись поплотнее на жесткий стул, Аркадий Михайлович постарался спрятать глаза поглубже.
 – Имя, фамилия, адрес?..
 Он отвечал глухо, словно через силу, а тупой страх бил его всё сильнее.
 – Давно ли были знакомы с гражданкой Кивистик Павлиной Петровной? Что вам известно об обстоятельствах ее смерти? Когда вы видели ее в последний раз?
 Ох, не тот уж стал Аркадий Михайлович, что прежде, постарел, ослабел. В прежние времена не сдался бы он так легко. А теперь не стал темнить, понял, что бесполезно, – видали его, значит, в Павлинином доме; сверкнув буравчиками глаз, пробормотал:
 – Заходил на днях…
– Припомните точнее – дату, время. Цель вашего визита?
 Вопросы сыпались, давили, вынуждали отступать на продуманную за краткие мгновенья шаткую позицию.
 – Ладно, пишите… – выдавил Аркадий Михайлович, подыскивая слова – как бы побольше наговорить и притом не сказать лишнего. Мысль об оставшемся в кармане старого плаща тугом узелочке мешала сосредоточиться. – Значит так. Дверь была открыта, Я вошел. Кругом разгром…
 – Кругом? – переспросил Владимир Николаевич. – То есть повсюду?
 – Ну да. В комнате, – кивнул «старый друг». – Я ее окликнул. Всюду заглянул – на кухню, в уборную. Нашел в ванной. Она лежала головой вниз.
– Гражданка Кивистик была жива, когда вы пришли? В обмороке?
 – Нет-нет! – спохватился Аркадий Михайлович. – Где там! Не дышала, холодная вся. Я подумал – меня обвинят. На мне судимости… Меня видели… Что тут докажешь! Надо, думаю, смываться. Но я не убивал…
 Он вдруг оживился, разволновался, слова уже не застревали у него во рту тяжелыми камнями, а рвались наружу. Владимир Николаевич молчал, не прерывал, давал выговориться. Из потока судорожных фраз должно было выплеснуться что-то существенное. Ведь поставил же этот мрачный субъект союз «но» перед словами «не убивал». Сейчас-сейчас, еще несколько минут, и ему доложат о результатах обыска в комнатушке, где обитает подозреваемый.
 Зазвонил внутренний телефон. Докладывали долго.
– Ясно, -– прервал разговор Владимир Николаевич и, положив трубку, уже по-другому, с металлом в голосе, не то спрашивая, не то утверждая, произнес:
 – Деньги, ценности?
 Эх-эх – тугой мешочек, был ты в кармане, да, видать, сплыл. Хорошо еще сообразил – заначку надежно припрятал. Немного, правда. Ну, ничего (он привык терять!). Годок-другой придется на государственных харчах посидеть (опять же не привыкать!). А как выйдет – заначку вынет. Перспектива безбедной старости отодвигалась. Но не зря же говорится – пока живу, надеюсь. И Аркадий Михайлович еще тешил себя надеждой. Наготове у него уже была следующая линия обороны. Предупреждая вопросы следователя, он буркнул:
 –Там до меня еще двое побывали…
 Слова покатились новой волной. Жаль только, что слов не хватало, их в запасе у Аркадия Михайловича было немного. Да и видел он этих двоих мельком, а сочинять в этом случае было не в его интересах. Недостаток красноречия Аркадий Михайлович изо всех сил пытался восполнить эмоциями. Это ему тоже удавалось плохо. Но что-то истинное, убедительное Владимир Николаевич улавливал.
– Один повыше, тощий, подобранный весь, видно, что врезать может, – говорил Аркадий Михайлович. – Другой коротышка, толстый, будто мешок.
 – Но оба шустрые, – добавил он, подумав. – Чернявые такие, не наши…
 – А почему вы так уверены, что молодые люди, о которых вы рассказываете, посетили именно квартиру гражданки Кивистик? – спросил Владимир Николаевич. – На чем основано ваше утверждение, что именно они последними там побывали? Не считая, разумеется, вас самого.
 На этот вопрос Аркадий Михайлович ответить не смог. Но Владимир Николаевич не терял надежды: эти показания могли быть правдивыми, и, если это так, возникает новая картина.
 Опыт давно убедил Богатова в том, что на первом допросе его собеседники частенько легко «раскалываются» (если действительно виноваты), а потом от своих показаний отказываются, – будто другой человек появляется перед следователем. Так что надо пользоваться моментом, закрепить результат допроса!
 – Вот вам бумага и карандаш. Пишите явку с повинной. Сами понимаете, так-то лучше будет…
 …В полузабытой позе – руки за спиной, голова опущена, плечи ссутулились еще больше – Аркадий Михайлович покинул кабинет следователя.
 Хоть и была эта поза для него привычной и вызывала неприятные ассоциации, был он собой доволен: свалил всё на тех ребят – пусть менты их ищут, да пусть эти ребята (если их, конечно, найдут!) докажут, что старуху не убивали, в ванну не заталкивали. А ему-то что было делать, когда камушки уже лежали в кармане, а она глаза вытаращила?! Оставить ее лежать с вытаращенными глазами? А если бы она совсем очнулась? Пришлось в воду засунуть для полной страховки. Придурки молодые, которые за шмотками полезли, сами виноваты – не могли бабку до конца ухайдакать!
 В краже пришлось повиниться… Ну, что делать, – кража не убийство. Есть надежда выйти, заначку вынуть и…
      
10. Искать неизвестное
 К криминалистам Владимир Николаевич отправился без особой надежды что-либо прояснить. Разве что коробочка от стирального порошка что-нибудь скажет, а ящичек из комода – вряд ли…
 В химическом кабинете две девушки в белых халатах поверх милицейской формы разливали по ретортам и пробиркам разноцветные жидкости. Пахло кислотами и аммиаком.
Одна из лаборанток, едва завидев Владимира Николаевича в дверях, приветственно закивала ему. Богатов подошел к ней, галантно поцеловал запястье руки, сжимавшей тонкую шейку колбы:
 – Порадуйте, родная…
– Кое-что есть. Во-первых, в коробке от «Оки» золото, и правда, было. То самое золото конфискованное, что нам принесли на экспертизу как вещдок. Во-вторых, в этом ящичке из комода тоже лежало что-то золотое, но совсем другое, не фабричное и даже не ювелирное. И еще там почему-то обозначились следы охры, лазурита, киновари… Что-то раскрашенное и в золоте... Может портрет какой-то или миниатюра?
 – Умница моя! – Владимир Николаевич еще раз приложился к ручке, забрал акт и заключение химико-криминалистической экспертизы и вернулся в свой кабинет.
 «Придется снова допрашивать старика», – подумал он и брезгливо поморщился: с годами его отвращение к грабителям и убийцам не потеряло остроты.
 Но прежде чем вызвать гражданина Зверева, Богатову предстояло уладить кое-какие формальности.
                                                                                                                                                                                                             Начальнику горотдела
                                                                                                                                                                                                    Управления внутренних дел
                                                                                             Служебная записка
 Мною, начальником райотдела уголовного розыска УВД Богатовым В.Н., принято к расследованию дело об ограблении и убийстве гр. Кивистик П.П…. В связи с тем, что расследование данного дела требует охвата большого объема работы, прошу создать оперативно-следственную группу из работников УВД и прокуратуры города. В группу прошу включить лейтенанта Пальма В.В., участкового инспектора райотдела милиции, в связи с тем, что он непосредственно обнаружил факт преступления и хорошо знает население в районе происшествия.

  Начальник горотдела, прочитав служебку, с досадой пожал плечами:
– И зачем ты, Николаич, вяжешься в эту историю! Ничего тут нет, пустые домыслы… Ну, видели бабки у подъезда какого-то мужика, ну, якшался он с этой спекулянткой, может, и прихватил у нее кое-что, а убивать, по-твоему, зачем? Списать надо это дело к чертям собачьим!
– Это не просто мужик, а рецидивист. И не «кое-что» он прихватил, а ювелирку. К тому же, что самое главное, – намечается тут еще «кое-что» – более серьезное, – Владимир Николаевич положил перед начальником акт криминалистической экспертизы.
 Досадливая гримаса начальника сменилась озабоченностью:
 – Золото? Еще ювелирка, что ли? Ну, прямо золотой прииск в квартире у этой старухи!
 – Судя по составу, в этом случае не ювелирка, а похоже на икону в золотом окладе.
 – В золотом? – усомнился начальник. – В золотом разве иконы бывают? В серебряном – другое дело…
 Владимир Николаевич, не будучи сведущ в иконописном деле, возражать не стал, только еще раз подчеркнул: эксперты следы золота в ящичке нашли.
– Золото – это, конечно, серьезно… Это меняет дело. Что ж ты мне сразу не сказал… Бери группу. Только не стоит рисовать эдакое… – начальник поискал слово, – мафиозное, организованное… Журналисты пронюхают, подхватят, будто и у нас завелось… Не надо нам этого.
 «Как говорится, тряхнем стариной», – усмехнулся про себя Богатов, выходя из начальственного кабинета. Он предвкушал, что будет расхлебывать эту непонятную пока историю со всей ответственностью и азартом. Подумать только: районные блюстители порядка чуть не списали это мертвое тело! Вот была бы оказия…
 * * *
 Следователь прокуратуры Мушкин изучил докладные и протоколы допросов Зверева Аркадия Михайловича, 1922 года рождения, трижды судимого за мошенничество и кражи, отложил в сторону очки и, обращаясь к Владимиру Николаевичу и Пальму, произнес:
 –  Ну, с этим персонажем все ясно. Проходит как грабитель. Он то, что искал, нашел. А к чему тут история с двумя неизвестными? Нет ясности. Действительно ли эти молодые люди в квартире побывали? Отпечатки, очевидно, не сохранились, никто этим не озаботился, всё затоптали…
– Не озаботились, потому что думали – несчастный случай, –  попытался оправдываться Пальм.
 Владимир Николаевич наступил ему на ногу: молчи, уж –  в первый день надо было работать повнимательнее, ясно, что много чего прошляпили. Пальм смутился, потупился
 –   А если эти неизвестные к гражданке Кивистик наведывались, – продолжал Мушкин, –  то что они у нее искали? И что нашли? Вот вопрос!
 –  Найдем –  узнаем, – с излишней, как показалось Мушкину, самоуверенностью брякнул, не удержавшись, Пальм.
 – Розыск будем объявлять или оперативными мерами справитесь? – не глядя на этого «молодого да раннего», спросил, обращаясь к Владимиру Николаевичу, Мушкин.
 – Отпечатков пальцев этих молодцов, о которых упоминается в показаниях Зверева, в квартире Кивистик, если верить криминалистам, не обнаружено, – сохраняя спокойствие, пояснил Богатов. – Но на входной двери с внутренней стороны при последующем осмотре найден след ладони правой руки. Два пальца читаются четко. У нас по картотеке не значатся. Проверили. Описание ребят Зверев дает подробное. В его же интересах, чтобы мы их нашли, он –  видите ли – только кражу на себя берет, насилие отвергает. Что парни искали, взяли ли что? Найдем – спросим.
 –  Да уж, не забудьте – спросите! –  согласился Мушкин. – Значит, своими мерами, так?
 В тот же день на рынки, вокзал, в аэропорт поступила «наводка» на поиск двух смуглых парней, «фирменно» одетых, с модными спортивными сумками.
 * * *
 Увы, Аркадий Михайлович про неведомый предмет из золота с охрой и киноварью ничего не знал. Правда, припомнил, что у Павлины,случалось, он видел кое-какие иконы, которые у нее не задерживались, в красном углу не висели. Она относила их по одной в церковь. Да, кажется, все и снесла…
 –  Грехи замаливала, –  подытожил «старый друг». – Грехи наши тяжкие.
 Поймав, однако, иронический взгляд Владимира Николаевича, Аркадий Михайлович выдвинул более правдоподобную версию:
 – А может вас, ментов, опасалась. К ней уж не раз наведывались. Соседи, видать, стучали, что она барахлом торгует. Так зачем ей лишние разговоры! Иконы – это все-таки не тряпки. На иконы сейчас мода…
 «Не мешало бы выяснить, откуда они у нее взялись, – мелькнула у Владимира Николаевича мысль. – Скорее всего, краденые».
 Но он не позволил себе отвлечься и вернулся к главному: что ж это все-таки было в ящике комода? «Иконы – золото, киноварь, охра… Возможно, возможно… А может, картина в золоченой раме?»
 –  Значит, всё снесла и больше не оставалось? –  задумчиво переспросил он Аркадия Михайловича. – Вы уверены?
 –  Христом богом клянусь, – охотно подтвердил тот, обрадовавшись, что, кажется, забрезжил конец допросу: пусть будут иконы, раз гражданин начальник с этим согласен, а ему самому не все ли равно, что там было в комоде!
 * * *
 Пальму не только дали «наводку» на иконы, но и вручили книгу об иконописи с роскошными иллюстрациями. Пусть просветится.
 Выяснить, в какую церковь ходила Павлина, не составило труда. Все в доме знали, что в православную, которая тут по соседству только одна – Михаила Архангела.

11. Приход отца Владимира
Церковь Михаила Архангела, в которой служил молодой священник отец Владимир, стояла в тихом переулке, неподалеку от центра старого города. Скромная, деревянная, выкрашенная почему-то в зелено-желтые тона, она была построена в конце ХIХ века. Получить такой приход для недавнего выпускника семинарии было, выражаясь светским языком, весьма престижно, и отец Владимир своим положением был вполне доволен. Недовольство выражала супруга – матушка Клавдия: обещана была квартира в современном комфортабельном доме, а жить уже третий год приходится тут же – в церковной пристройке. Некомфортно и непрестижно!
 Высокий, круглолицый, румянощекий отец Владимир внушал старушкам-прихожанкам доверие и симпатию. Молоденькие туристки, заглядывающие в церковь во время экскурсий по старому городу, подталкивали друг друга, перешептывались:
 – Интересный… И не скучно ему тут, со старухами!..
 Отец Владимир эти смешки и взгляды примечал, но виду не подавал, искушениям не поддавался. Еще в семинарии он приучил себя держаться степенно, выработал манеру двигаться неторопливо, речь вести размеренную. Порой, правда, – и это не прошло с годами – им овладевала какая-то душевная суета, смутные желания перемен. Опасаясь, что глаза выдадут эту сумятицу, отец Владимир прикрывал их веками, опускал очи долу. Он привык следить за собой и лишь очень редко, когда доводилось услышать что-либо исключительное, забывался, и тогда взгляд его, словно выстреливал в собеседника, но тут же прятался.
 Церковные дела занимали много времени. Тем не менее, отцу Владимиру частенько удавалось выкроить часок-другой на хорошую компанию с песнями под гитару и новыми магнитофонными записями. В городе, где они с матушкой обретались, у него появилось немало приятелей. Самым близким из них был Борис Бычков.
 В свое время Борис учился на филфаке и называл себя журналистом. Время от времени его интервью с заезжими знаменитостями действительно появлялись в вечерней газете. Борис настаивал, чтобы под этими небольшими заметками ставили его полное имя и фамилию. В редакции считали это мелким тщеславием, издевались, но, зная нудный характер автора, шли на уступки. Сердобольные сотрудницы «Вечерки» еще и сочувствовали: «На что он живет? С этих гонораров жену и ребенка не прокормишь!» Но Бориса скудность журналистского заработка не заботила. У него были другие источники дохода.
 Весенним вечером, незадолго до Пасхи, Борис, набегавшись по городу, решил навестить друга: если отец Владимир не занят, можно посидеть-поболтать у него в комнатушке за алтарем, выпить чаю и даже пропустить по рюмочке.
 В этой уютной комнатушке, где хранилась разная утварь, церковные книги, запас свечей, висел старинный дубовый шкафчик с секретом – просторным потайным ящиком, скрытым у задней стенки. В прошлые времена любили делать такие «секреты» – в столиках, бюро, комодах; в какой-то мере их можно считать предшественниками сейфов. Уходивший на покой старенький священник, передавая отцу Владимиру приходское хозяйство, продемонстрировал ему этот шкафчик «с секретом».
 В шкафчике отец Владимир держал кое-какие предметы своего светского гардероба, а в ящике обычно пряталась бутылка коньяка. «Дары прихожан», –говорил отец Владимир. Он тешил себя наивной надеждой, что о существовании «секрета» в шкафчике никто не знает. Разве что какой-нибудь ископаемый краснодеревщик. Но эта порода, надо полагать, уже повывелась. Открывал ящик отец Владимир, только если был уверен, что никто из посторонних этого не видит.
 Борис пришел с визитом вовремя: служба уже закончилась. Собрав огарки свечей и протерев пол, покинули храм старушки. Отец Владимир запер церковную дверь тяжелым кованым ключом и собрался уходить.
– Приветствую, отче, – окликнул Борис. Обращение звучало в его устах естественно, обыденно, профессия друга воспринималась как нечто, само собой требующее определенного отношения. Такова была игра, рассчитанная на третьих лиц, а для них обоих ставшая привычной. «Вот мой друг, человек, в силу своего призвания исполненный бескорыстия и благости», – как бы внушал окружающим Борис, в компаниях всегда преподнося отца Владимира в качестве первого лица. Зачем посторонним знать, каково истинное распределение ролей, кто на самом деле играет первую скрипку?
 – Вовремя зашел, – обрадовался отец Владимир. – Пойдем, посидим, отведаем что бог послал.
 Они обогнули храм и вошли в приватную резиденцию через скромную дверцу «черного» – служебного хода. Бог на этот раз послал баночку икры, домашнюю копченую колбасу и бутылочку «Рябины на коньяке». Отец Владимир открыл икру и, слегка поколебавшись, настругал перочинным ножом немного колбасы:
 – Закусывай, я воздержусь… Пост ведь Великий.
– Да брось ты, никто не видит, а бог простит! – глотая слюну, фыркнул Борис.
 Но отец Владимир заметил строго:
 – Сколько раз тебе твердил: не поминай имя Господа всуе! – Он разлил по стопкам «Рябину» и пододвинул гостю колбасу: – Рассказывай. Что нового в культурном мире.
 Через час опорожненная бутылка была спрятана к Борису в «дипломат», туда же отец Владимир сунул и пустую баночку от икры – не следует искушать старушек, которые будут вытряхивать мусорное ведро, мыслями о недоступном деликатесе! Остатки колбасы он решил убрать в ящичек-тайничок, может, завтра пригодятся…
 – Что это там у тебя? –  сунул любопытный нос в распахнутый тайничок Борис. О существовании тайничка он знал, поскольку оттуда не раз извлекались «дары прихожан».
Но на этот раз почти все пространство секретного ящичка занимал какой-то сверток в целлофановом пакете.
 Если бы отец Владимир мог предвидеть, как круто переменится его судьба, – нет, не из-за этого пустого вопроса, который вполне можно было проигнорировать, а из-за того, что Бог не упас и он на этот вопрос ответил…
 Мало того, что ответил… Ох, эта «Рябина на коньяке»! Отец Владимир достал из тайничка объемистый сверток, снял пакет и, не спеша разматывая выцветшую тряпку, в которую таинственный предмет был замотан, начал обстоятельно рассказывать… Эх, добрые прихожане, как же дарами своими подвели вы пастыря!
 … – Была у меня прихожанка, старушка по имени Павлина Петровна. Жила куплей-продажей…
 - Да знаю я ее! - кивнул Борис. – Ты же меня с ней познакомил, когда жене моей, Наташке, финский плащ понадобился. А потом – ты что забыл? – я ее икону пристраивать помогал!.. Ты сказал – «была»… Что значит «была»?
 Отец Владимир перекрестился:
– Преставилась… Одни говорят – инфаркт или инсульт, другие что грабитель ее задушил. Бог знает. В общем, внезапно смерть ее настигла. Без покаяния ушла. За упокой, конечно, поминаю… Так вот, незадолго до кончины приходит ко мне Павлина – в полном здравии – и говорит: «Выручи, отец»… Доверяла она мне. Иконы, что она приносила, я всегда хорошим людям пристраивал. Они меня благодарили, конечно. И она довольна бывала, я ее не обижал.
 «Вот и я в хорошие люди попал, – усмехнулся про себя Борис. – И у меня оснований не было обижаться. Царствие небесное этой бабке». Слушавший до этого не особенно внимательно, он заинтересованно насторожился, когда отец Владимир наконец размотал тряпицу и положил перед ним извлеченный из недр тайника предмет.
 О. эта была не икона, как думал Борис поначалу! «Кажется, милость Господня привалила», – чуть было не произнес он в тон собеседнику. Но, внезапно протрезвев, счел за благо сдержать эмоции.
 – Вещь ценная, – продолжал отец Владимир. – Какова ей цена – не представляю. Но как я узнал, что Павлина отдала Богу душу, решил не грешить, показать владыке, пусть он скажет, как с этой вещью поступить.
– И что же владыка тебе повелел?- едва скрывая тревогу, спросил Борис.
 – Владыка еще не видел. Повелел мне принести, да приболел немного, я не стал беспокоить.
 «Рука судьбы, что приболел…» – мелькнуло у Бориса.
 – Теперь уж, видимо, после пасхальной недели. Недосуг сейчас, –озабоченно вздохнул священник.
 Деловые соображения окончательно вытеснили хмель. Пока отец Владимир старательно паковал и упрятывал в тайник сокровище, Борис начал, как называл он на шахматный манер этот процесс, «считать варианты». Из неторопливых речей друга он понял, что медлить нельзя. Следует срочно поискать подходящие связи в деловых кругах.

12. «Деловые круги»
 В «деловых кругах», где вращался Борис, этого человека называли Посредником. Имени его Борис не знал, зато всегда безошибочно угадывал, где его можно найти. Иногда, обуреваемый любопытством, задумывался: «Посредник…» Между кем и кем? Ну, кто внизу, понятно. Я, например. А наверху кто? Вот бы узнать! Чтоб напрямую. Этот, подлец, небось половину себе берет».
 Но о тех, кто наверху, долетали только смутные намеки. Да, может, и лучше было для таких «низовых», как Борис, этого не знать. Как говорится, меньше знаешь, крепче спишь.
 И на сей раз Борис вычислил точно: Посредник обнаружился у автоматной будки в вестибюле гостиницы «Олимпийская». Скромно так стоял с газетой в руке. На секунду Борис даже засомневался: он ли? Поймав себя на этой заминке, подумал, что если бы пришлось рисовать словесный портрет Посредника, он бы не смог этого сделать, настолько у этого человека были стертые черты лица. Ни одной запоминающейся детали, и фигура неприметная, щупловатая…
 Познакомились они года два назад. Борис зашел тогда в контору, где парнишка-оператор подрабатывал распечаткой на ксероксе кое-каких вещиц для «самиздата». Борис пришел забрать свой заказ – двадцать страничек, стихи Высоцкого, которые, может быть, и не были стихами Высоцкого, неважно, но имелись люди, которые давали по десятке за экземпляр. Пока рассчитывался за работу, кто-то вошел уверенно, без условного стука, как к себе в кабинет. Оператор задергался. Борис подумал, не начальство ли явилось в неурочный час, и быстренько, повернувшись спиной, стал укладывать Высоцкого в «дипломат». Но вошедший все же успел бросить взгляд на отксеренные листочки и поймать какую-то строчку. После чего сказал негромко, небрежно:
 – Хм… Старье. А мемуаров нет? Могу взять по полсотни.
 Борис сразу усек, о каких мемуарах идет речь: диссидентский сборничек, изданный в США. Сборничек этот Борис видел, знал, у кого он имеется, и быстро смекнул: «Выпросить на вечер, отксерить и толкнуть…»
 Не поднимая головы от «дипломата», не поворачиваясь, сказал, так же небрежно, негромко, стараясь произвести впечатление человека делового, опытного:
 – Завтра будут.
– Сделаешь для меня пару, - бросил любитель диссидентской литературы парнишке и вышел, не попрощавшись.
 – Кто это, – спросил Борис. – Не подведет?
– Да, вы что! – усмехнулся оператор. – Это ж Посредник.
 На следующий день Борис положил в карман сотню и получил новый заказ, который не смог выполнить столь же оперативно, но все же выполнил. Так установился деловой контакт.
 Иногда роли менялись. Посредник предлагал «интересный оригинал» –книжку, только что поступившую из-за кордона, и Борис пристраивал ксерокопии интересующимся. Борис догадывался, что литература не единственный предмет, которым промышляет Посредник, у него, видимо, была обширная клиентура и по части видеокассет, и антиквариата, а может быть, и валюты. Борис тоже умел запустить глаз в чужой «дипломат» и сообразить что к чему.
 Соображать на рынке, где подвизался Борис, приходилось быстро, потому что ситуация менялась непредсказуемо. Ксерокопии зарубежных изданий внезапно перестали пользоваться спросом, «самиздат» оскудел. Видеокассеты? Но для этого промысла требовалась специальная техника, более сложная, чем ксерокс. Оставалась неизменная порнуха. И антиквариат. Для Бориса, с его кругом знакомств, и то, и другое было доступными вариантами. Но беготни и хлопот требовалось много: найти, пристроить… Что делать, волка ноги кормят! Вот и носился он с утра до вечера по горячим точкам с «дипломатом» в руке.
 Случайной встрече в «Олимпийской» Посредник, казалось, не удивился. Протянул руку, по обыкновению глядя куда то вбок, вяло осведомился, как дела.
 Борис произнес обычную свою формулу, употребляемую для завлечения партнеров:
 – На подходе имеется кое-что весьма и весьма редкое.
 Собеседник неопределенно хмыкнул:
 – Картинки, что ли?
 Борис позволил себе иронически улыбнуться:
– Да нет... Вещь более редкая.
 И добавил многозначительно и туманно:
 – Я бы сказал, масштабная. В смысле возможных перспектив и результатов.

  13. Пасхальная ночь
 «Нонешний год Пасха поздняя», – приговаривали бабки, прибиравшие в церкви.
Сколько ни объяснял отец Владимир порядок вычисления даты этого христианского праздника, Борис никак не мог взять в толк, почему Пасха каждый год отмечается в разное время. В прошлом году праздновали в апреле, сейчас в мае…  Впрочем, неважно, лишь бы наконец этот день настал.
 – Пригласил бы, что ли, нас с Натальей к себе разговеться, – словно невзначай, но с интонацией упрека сказал Борис отцу Владимиру.
 – Сделай одолжение, – откликнулся тот, как не без основания показалось Борису, без особой охоты.
 «Помнит, что на прошлую Пасху я как раз только к пьянке подоспел!» –догадался он и счел за благо добавить:
 – Наталья уж очень хочет службу послушать, никогда ведь не бывала.
 – Святое дело, – смилостивился батюшка. –  Только загодя придите. Народу в храме будет много. Да и на разговенье гости ожидаются.
 * * *
Пасхальная служба показалась Борису нескончаемо долгой. «Воистину воскресе!» – выкрикивал он тонким голосом в положенные моменты, но креститься на решался: это будет уж явный перебор, да еще сделаешь что-нибудь не так.
 Наконец богослужение закончилось. Верующие расходились. Дьякон отец Яков направился в трапезную, которая была тут же во дворе. На столик в прихожей трапезной прихожане складывали дары: домашние куличи, узелки с крашеными яйцами.
 Попадьи – высокая, худая, в широком модном жакете, супруга отца Владимира и бойкая, накрашенная толстушка-дьяконица с помощью двух пожилых дам из числа гостей, накрывали в трапезной длинный стол.
 – Пойди и ты к ним, – шепнул Борис жене, а сам остался во дворе покурить, поглядеть на приглашенную публику. Народу на разговенье собралось, и правда, много. Из Фрунзе приехал однокурсник отца Владимира по семинарии, да не один – с женой и сыном. Пришли два редакционных работника, которым еще зимой Борис натрепался, что покажет пасхальную ночь. Отец Владимир уступил его просьбе и пригласил журналистов. Борис надеялся на ответную любезность с их стороны – возможность напечататься в журнале у этих любопытствующих. По-хозяйски прохаживался, наблюдая за суетой завсегдатай – бас из филармонии, обычно участвующий в церковном хоре. На этот раз он прихватил с собой двух приятелей, и никто, понятно, не возражал: обидится – петь не станет.
 Все уже двинулись в трапезную, только отец Владимир, который ушел к себе в каморку сменить облачение, что-то задерживался. А без его благословения приступать к вкушению даров никак нельзя.
 Из трапезной выглянул отец Яков:
 – Ну, где ж батюшка наш? Матушка гневается. К столу просит.
 – Пойду потороплю, – кивнул Борис. Загасил сигарету, пошел двором вокруг храма к задней маленькой дверце, что вела в каморку.
 Отец Владимир, уже переодевшийся, растерянно что-то искал.
 – Отче, народ ждет…
– Иду-иду. Ключ куда-то запропастился…
 Борис засмеялся:
– Это тот, пудовый? От храма?
– Да не от храма. Храм без меня закроют. Маленький, от этой двери. Он в двери торчал. Выпал, что ли?..
 – Крючок накинь, да и всё. Потом найдешь. Матушка Клавдия уже гневается.
 – И то, – согласился отец Владимир. Он примкнул дверь, ведущую во двор, поплотнее, накинул крючок. – Пошли, через храм выйдем.
 Разговлялись не спеша, со вкусом. Речи духовные перемежались со светскими. Никто не заметил, как Борис встал из-за стола.
 Под вешалкой в прихожей стоял его постоянный спутник – чемоданчик-«дипломат». Это был рискованный момент: зачем человеку понадобилось в разгар пиршества выйти, никто не спросит, но с чемоданом – это покажется странным. Однако обошлось – никто не обратил внимания.
 Церковный двор был пуст, тих. До двери, что вела в пристройку к каморке отца Владимира, было всего несколько шагов. Дверь хилая, щелястая, открывалась наружу. Борис просунул в щель лезвие перочинного ножа. Крючок наброшенный изнутри легко отлетел – детский способ! «Не забыть бы ключ подбросить этому растяпе», – подумал Борис.
 Сквозь маленькое оконце под потолком проникал свет – уже настали белые ночи, да и утро было на дворе. Как отрывался тайник в шкафчике, Борис приметил: требовалось ногтем большого пальца подцепить утопленную в деревянной планке металлическую скобку, приподнять ее, вытянуть, и планка откинется вместе со стенкой, за которой прячется ящик-ниша.
 Бутылки – ого, что-то их тут много накопилось! – в сторону, они сейчас ни к чему. А вот и сверток в целлофановом пакете, замотанный в тряпицу. Борис щелкнул замочками «дипломата» и… его охватила паника: сверток оказался слишком толст, он не лез в чемоданчик. Твердые, как жестянка, бока «дипломата» не раздувались, сколько на них ни дави…
 Поняв, что усилия тщетны, Борис снял целлофановый пакет, размотал тряпицу, вытащил сокровище… Шершавый кожаный переплет, сухие плотные листы… Чтобы отделить переплет, достаточно было слегка коснуться лезвием толстых пересохших ниток. Еще одно касание – и фолиант распался на две неравные части. Ту, что потоньше, Борис вложил в переплет и затолкал в чемоданчик – влезла. Оставшуюся часть замотал в тряпку, сунул назад в целлофановый пакет и вновь запихал в темноту тайника.
 «Может, оно и лучше, – подумал он. – Отче пропажи не заметит, а у меня будет время заинтриговать покупателя, поторговаться… Можно и аванс взять…»
 А ключ, который он так удачно нашел на полу и «пригрел», когда перед трапезой зашел поторопить батюшку, отдать ему или оставить у себя для другого визита? Наверное, не следует отдавать – только внимание привлечешь. Лучше оставить – ведь не каждый раз так везет: дверь на крючке! Но эти церковники, они так запоры любят: как только обнаружат, что ключ потерялся, обязательно новый замок врежут. Лучше уж вернуть, чтоб подозрений не возникло. Как-нибудь незаметно подсунуть. Задача несложная. Подсунуть ведь легче, чем вытащить.
 Уходя, Борис снова прибегнул к детскому способу: приподнял крючок на притолоке и установил его в состоянии ненадежного равновесия. Выйдя во двор, осторожно прикрыл дверь, потом резко толкнул ее плечом. Слышно было, как звякнул упавший крючок.
 «Комар носу не подточит», – удовлетворенно подумал Борис. В трапезной сел на свое место, рядом с женой. Наташа сказала устало:
 – Светает уже. Не пора ли домой?
Когда поутру, проводив гостей, отец Владимир готовился ко сну, маленький, на тонком колечке, ключик с легким стуком упал на пол. «Наверное, колечком где-то зацепился, окаянненький», – подумал отец Владимир.
 Газа слипались,  он решил, что не станет выходить, запирать дверь в пристройку, изнутри ведь она закрыта. К обедне встанет – запрёт.
 Впрочем, от этого его решения уже ничего не зависело.
 
 14. Дары и воры
 На следующий день к поздней обедне в церковь Михаила Архангела пришел неожиданный гость.
 Пальм появился в середине службы. Пристроился возле прилавка, за которым стояла старушка, продававшая свечки, и, набравшись терпения, стал рассматривать иконы.
 Когда, готовясь к этому визиту, он изучал репродукции в книге, которую вручил ему шеф, коллеги, заглядывавшие через плечо, припомнили, как несколько лет назад ловили воров, промышлявших в церквях.
 «О, это была целая эпопея!» – вспоминали ветераны. И началась она как раз с церкви Михаила Архангела. Старенький батюшка, предшественник отца Владимира, однажды поутру, открывая церковные врата, обнаружил, что могучий старинный замок вырезан из толстой дубовой двери, а в самом храме на стенах приделов зияют темные пустоты.
 Недоставало семи самых ценных икон, писанных в начале прошлого века.
Составили, как водится, акт, открыли дело. На той же неделе подобные кражи произошли в двух пригородных церквях, а потом еще в одной дальней – деревенской.
 На краже из деревенской шайка и попалась. Киот от иконы «Нечаянной радости», украденной из этой церквушки, грибники обнаружили висящим в лесу на березе. Видно, тяжел показался, а бросить было жалко – тоже ведь вещь старинная, припрятали, думали вернуться. Грибники завернули киот в плащ, принесли участковому. Тот сел на мотоцикл и быстренько отвез его в город. По отпечаткам пальцев на полуоблезшей полировке установили одного из участников ограбления. Через некоторое время выловили остальных.
 Но все иконы вернуть не удалось. Часть уже ушла к перекупщикам и по всей вероятности уплыла за море. В церковь Михаила Архангела вернулись только три из семи. Тем не менее, епископ прислал Владимиру Николаевичу благодарственное письмо. Качеству бумаги, шрифту и оборотам речи письма в управлении долго дивились.
 Наслышанный обо всем этом Пальм глядел на иконы в храме, стараясь угадать, какие же из них, самые ценные, пережили приключения. Но, не будучи знатоком, не мог, конечно, разобраться в достоинствах глядящих на него ликов. Да если бы и разбирался, вряд ли нашел бы эти темные от времени, небольшие иконы – после кражи их упрятали  в глубину храма, подальше от алчущих глаз.
 Служба закончилась. Пальм не стал ждать, пока рассеются старушки, окружившие священника, и решительно пробился сквозь их непрочное кольцо. Тут он спохватился, что не знает, как обратиться к этому молодому человеку с массивным крестом на груди. Ничего не придумав, Пальм потянул его за рукав рясы.
 – Прошу, – сухо сказал отец Владимир и повел Пальма в ризницу. Там он долго изучал протянутое следователем удостоверение, перебирая при этом возможные варианты нежданного визита. Особых оснований для тревоги вроде бы не было.
 Однако когда Пальм произнес «Гражданка Кивистик Павлина…» – отец Владимир насторожился. Неужто пронюхали о ее ценном приношении? Даже про себя священник не решался именовать этот предмет «даром»! А раз пронюхали, значит собираются конфисковать? Но сейчас вроде бы такое не проходит! Имущество церковное. Все же следует поторопиться с докладом владыке… И первоначальное намерение кое-что с Павлининого приношения поиметь придется оставить. Жаль, конечно, зато греха на душе не будет.
 Все эти мысли, выдававшие душевные сомнения и терзания, мгновенно пронеслись в сознании отца Владимира и тут же улетучились, когда до него дошло продолжение произнесенной Пальмом фразы: «… подарила вашей церкви иконы».
 Отец Владимир вздохнул с облегчением: «Отобьюсь!»         
 – Истинно так, – охотно подтвердил он, – в разное время покойная принесла в дар нашему храму три образа. Нет, не старого письма. Все новодельные. Владыка распорядился пока хранить их у нас. Когда в селе Дальний Торопец приход откроют – слыхали, может быть, тамошний храм власти соблаговолили церкви передать, сейчас реставрация идет, – туда велено сей дар направить.
 Насчет подаренных Павлиной дешевых новоделов отец Владимир сказал правду, чего тут таиться – вот они висят, можете убедиться. О старинных же, «пристроенных в хорошие руки», естественно, счел за благо умолчать. Это были их с рабой Божьей Павлиной личные дела, царствие ей небесное, доброй прихожанке. Отец Владимир от всей души, размашисто осенил себя крестным знамением.
 – Должен вас просить на время этот дар нам выдать, – сказал Пальм.
–  Ну, что ж, – не стал возражать отец Владимир, – раз долг вам повелевает – быть посему.
 Пальм, опасавшийся, что начнется долгое и нудное препирательство, был приятно удивлен такой покладистостью.
 – Не беспокойтесь, всё вернем в целости, – говорил он, заполняя стандартный бланк-расписку.
* * *
 Эксперты, изучив эти Павлинины дары, не нашли в них ни малейших признаков ни золота, ни следов старинных натуральных красок – ничего из того состава, который обнаружился в ящике комода. Ясно было – это вещи не из того ряда.

15. У «Березы»
В одиннадцатом часу Бориса разбудил телефон:
 – Гм… Привет…
 Абонент не представился, но Борис сразу узнал голос: «Посредник». И сбросил остатки сна.
 –  Привет-привет, слушаю вас, – произнес он насколько мог радушнее.
 – Давай через час у «Березы».
– А что…
 – Там поговорим. У дальней «Березы», понял?
 Борис мысленно выругался: хам, трусливая морда, почему через час, а не через два!
 Дальней «Березой» в городе называли сетевой магазин Внешпосылторга – «Березку», тот, что находился на окраине, за конечной остановкой трамвая. По субботам на подступах к магазину – в скверике возле трамвайного круга, у витрин, у самого входа – толкалось не меньше двух десятков людей. В основном это были молодые, щеголевато одетые мужчины. Кто-то прохаживался с нарочито беспечным видом, кто-то, боязливо оглядываясь, что-то высматривал. И те, и другие искали подходящих, на их взгляд, клиентов: «По полтора пойдет? Я все возьму!» Речь шла о чеках Внешпосылторга, которыми государство расплачивалось с теми, кому посчастливилось потрудиться за рубежом. На эти чеки в «Березке» можно было приобрести вожделенный заграничный дефицит: японский видеомагнитофон, бутылку виски, австрийские сапоги, блок сигарет «Мальборо», яркий термос «с насосом» – всё, что душа пожелает! Открывался широкий простор для спекуляции, как самими чеками, которые служили эквивалентом запретного плода – валюты, так и предметами, на них купленными.
  При этом желающих купить было явно больше, чем продающих. Большинство счастливых чекообладателей брезгливо отмахивались от перекупщиков и исчезали за дверью, которую защищал от непричастных к жизненным благам грозный охранник.
 В толкучку Борис не полез, остановился в сторонке у табачного киоска. Закурил, украдкой поглядывая по сторонам. Ему хотелось первым заметить Посредника, казалось, что это поможет перехватить инициативу. Но он, хоть и был начеку, вздрогнул, услышав голос будто из-под земли возникшего Посредника:
 – Привет. Подходи через пять минут в кафешку на углу.
 Борис засек время. Выкурил еще одну сигарету и двинулся на уголок.
 Посредник уже сидел за столиком со стаканом сока в руке. Борис тоже взял сок и подсел к нему.
 Посредник покосился на устроившихся за соседним столиком двух чернявых парней, Думая, наверное, что никто их не видит, они под столом пересчитывали деньги и переговаривались по-своему.
 – Значит, так, – сказал Посредник. – Есть человек, которого это интересует. Но он должен посмотреть.
 – Нет вопроса, – охотно согласился Борис. – Я готов продемонстрировать образец.
 – Что значит «образец»? Один листок что ли? – нахмурился Посредник.
 – Ну, не листок, конечно, – замялся Борис. – Но не всё же сразу… Мало ли что…
 – Не дури, – строго сказал Посредник. – Этот человек не шутит. Предъяви всю вещь. Он скажет цену. Если товар о’кей, даст много. Я беру треть.
– Треть!? – не сдержался Борис.
 Посредник усмехнулся:
 – Не переживай. Он столько даст, что на всех хватит. Придешь сегодня в двадцать два ноль-ноль в Старый парк на липовую аллею.
 – А завтра нельзя?
 – Ты что, дурака валяешь? – Посредник не повысил голоса, но в тоне его закипала ярость. – Раз сказано, сегодня, значит так и должно быть.
 Бросив взгляд на помрачневшего Бориса, он спросил презрительно, даже как-то брезгливо:
– Ты что мне лапшу вешаешь? Нет ее у тебя что ли?
 – Есть…
– Где?
– Да, тут, с собой, в «дипломате», – Борис поднял на собеседника глаза, в которых читалась растерянность: об инициативе уже и речи не могло идти.
 – А ну покажи.
Борис оглянулся по сторонам – кажется, никто на них не глядит. Один из парней, сидевших по соседству, что-то уронил на пол и нагнулся, чтобы поднять, другой – толстый – покачивал чашечку с кофейной гущей, – гадал, что ли? Борис щелкнул замками чемоданчика и, развернув его пастью к Посреднику, приоткрыл.
 Посредник недовольно поморщился и откинул крышку полностью, да еще сунул в «дипломат» руку – погладил кожаный переплет, коснулся украшавших его камней… Остался удовлетворен:
– Ясно. Вот так и неси. Понял? – И пристально посмотрел на Бориса.
«С чего бы, – подумал он, – этот парень обычно нагловатый и трепливый, вдруг скис, стал мямлить? Дело-то действительно серьезное, не копеечное. А он что думал, кто-то за него работать будет? Хочешь иметь навар – рискуй!»
 – А как он меня узнает? – задал Борис вопрос, как сам тут же понял, наивный, дурацкий.
 – Он тебя видел, узнает. Действуй. И помни – тут не играют! Меня не ищи. Сам найду.
 Посредник исчез.
 Борис остался сидеть за столиком в смущении и раздумье. Слова насчет того, что «тут не играют», пугали. Да и сама ситуация внушала тревогу. Идти поздним вечером в Старый парк с ценной вещью… Но даже не это главное. А главное то, что вещь неполноценная. Выходит, он делового партнера обманывает. Такое ему не простят. «Не играют…» Это что же значит? Больше дел иметь не будут или убьют? Так, что ли? Попытаться сегодня же к вечеру достать у отца Владимира из тайничка недостающую часть? Нет, нереально…
 Он встал, взял «дипломат». И поймал взгляд толстого парня сидевшего через узенький проход между столиками. Парень уставился на его «дипломат» так пристально, словно хотел его притянуть с помощью телекинеза.
 «Сейчас привяжется, фарца несчастная. Этого только не хватало», – подумал Борис и двинулся к выходу.
 Он не видел, не мог видеть, как парни за его спиной переглянулись и сорвались с места, чтобы бежать следом. При этом в спешке толстяк Зулум с грохотом повалил стул, который задел стоявшую на столике посуду. На шум и звон моментально отреагировала буфетчица:
 – Куда-куда? А за стаканчики, кто платить будет?!
 – Давай ты за ним, а я рассчитаюсь! – крикнул Зулум.
Но могучая буфетчица выползла из-за стойки и перегородила проход обоим. Тощий Рубен попытался прошмыгнуть у нее подмышкой. Не вышло. Народ в кафе, бросив свои переговоры и напитки, наслаждался даровым аттракционом.
 Когда друзья наконец выбрались наружу, Бориса и след простыл.
– Ай, идиоты!.. Я же ее почти в руках держал…
– А точно – это она была?
– Точно. Я заметил – кожа такая коричневатая, в морщинах, и камушек красный…
– Послушай, она ведь толстая, а «дипломат» плоский… Как она туда влезла?
– Не знаю… Но кожа на переплете точно как у нашей. И камушек красный –  я заметил. Другой такой же вещи быть не может!
– Ай!... Где ж теперь искать?
Они готовы были рыдать от досады: можно сказать иголку в стоге нашли и… уронили. Мизерность надежды на успех компенсировалась упорством, с которым они с утра до вечера рыскали по городу – от одной горячей точки к другой.
 Прошло уже почти две недели с того дня, как они выбежали из подъезда Павлининого дома с тем, чтобы больше никогда-никогда к нему не приближаться. И забыть поскорее об этой женщине, о том, как она сначала шипела на них, словно кошка на стаю псов:
– Пошли вон, нету у меня ничего, не знаю ничего, нету…
 Потом стала предлагать адидасовские кроссовки:
 – Возьмите и уходите.
 В ответ Рубен мрачно твердил:
 – Мы и так возьмем что надо. Лучше сразу скажите, куда спрятали.
 А толстяк Зулум все швырял и швырял барахло из шкафа на пол. Когда швырять стало больше нечего, Рубен схватил старуху за плечи, тряхнул и снова повторил:
 – Скажите лучше…
 И неожиданно для самого себя добавил:
 – А то убью…
 И такое у Рубена при этом было лицо, что Павлина, наверное, поверила – убьет! (Как будто он может кого-то убить, да он и кролика не зарежет!)
 Сдавленным голосом она прошипела:
 – Нету! Опоздали. Уже отдала.
– Кому отдала? Говори! – завопил Зулум, забыв о том, что визит их должен по возможности проходить бесшумно.
 – Кому надо! – сверкнула глазами Павлина. – Одному молодому, красивому…
 Почувствовав, что руки, сжимавшие ее, слегка ослабли, она дернулась, попыталась вырваться. Но тут же внезапно обмякла, поползла куда-то вниз, на пол. Рубен потащил ее к тахте, хотел положить. Но не удержал, опустил рядом.
 – Бежим, – прошептал Рубен. – Она концы отдала.
 Они ничего не взяли. Даже адидасовские кроссовки. Теперь, на исходе второй недели безрезультатных поисков, жалели: надо было кое- что у этой ведьмы прихватить, продать, ведь деньги кончаются, отпуска тоже, надо на что-то домой вернуться. В кафе, когда пересчитали наличность, наскребли только на один билет.
За время своих безуспешных поисков Зулум и Рубен хорошо изучили город. К счастью, он был невелик и точек, где мог обнаружиться предмет их охоты, было всего несколько. Рынок, где торговали барахлом, отпадал. Оставались книжный магазин, «толчок» у интуристовской гостиницы да этот сквер у «Березы». Их, конечно, принимали за фарцовщиков, подозрительные личности лезли к ним с разными «заманчивыми» предложениями. Но они только отмахивались.
 И вот удача: зверь сам выбежал на ловца! А они его упустили… Было от чего впасть в отчаяние.
 – Знаешь, – сказал Зулум, – по-моему, этого старшего, который распоряжался, я уже где-то видел. У книжного, что ли?
 – Черт с ним! На кой он нам. Пусть его милиция ищет. Знать бы, где тощий с чемоданом.
– Ты слышал, да? Тот ему приказал: « В двадцать два в Старом парке, на какой-то липовой аллее. Надо в парк идти.
 – А где этот парк? Тут у них все парки старые…

 16. В Старом парке
 Парки в городе, действительно, были старые, ухоженные. Но Старый парк среди них – самый старый. Он обнимал полукольцом серые камни крепостной стены, скрипел вековыми деревьями, шуршал мелким гравием под ногами. Липовая аллея пересекала его наискосок и упиралась в каменный грот. Липы сплелись ветвями так густо, что даже сейчас, еще по-весеннему голые, они закрывали небо.
 Заранее днем пройдясь по парку, Зулум и Рубен поняли, почему свиданье назначено именно тут. Хоть и настали уже белые ночи, в двадцать два ноль-ноль только в центре аллеи будет что-то видно, концы ее к вечеру потонут в полумраке. Присмотрели и место для засады – ближе к началу аллеи, за горкой из мшистых мокрых камней.
Насчет дальнейших действий мнения разошлись. Зулум считал, что следует без лишних слов, старым школьным приемом, когда еще учебники носили в портфелях, резко ударить ногой по «дипломату», таким образом выбив его из руки владельца, и бежать, а потом разбираться в содержимом: то это или не то? Если не то, так можно «вернуть», подбросить под ближайшую липу. Но Зулум был убежден, что будет То, то самое. Рубен предлагал остановить обладателя «дипломата», спросить, посмотреть:
– Вдаришь, а его удар хватит. Еще одно преступление, да?
 – Почему преступление?! – возражал Зулум.
 Они снова и снова возвращались к теме, на которую без конца спорили в течение этих дней: какова степень их вины в том, что Павлина не выдержала допроса?
 – С чего ты взял, что она померла? – твердил Зулум. – Просто в обморок шлепнулась. От жадности.
 – Нет-нет, она побледнела вся и глаза закатила. И вообще, что ты споришь, мне же придется бить, ты, как всегда, на подхвате!
 В конце концов решили действовать по обстановке. О другом участнике встречи в кафе они начисто забыли.
 * * *
 Борис опаздывал. Чуть-чуть, минуты на три. И уговаривал себя, что это даже неплохо – пусть таинственный незнакомец понервничает. Тем не менее, по центральной дорожке парка он почти бежал и только у поворота на липовую аллею резко замедлил шаги. Где, интересно, притаился этот тип, на скамейке сидит или в грот забрался? Никого не видно, не слышно. Наверное, придется всю аллею прошагать и назад вернуться.
 Услышав за спиной шаги, Борис вздрогнул – не столько от испуга, сколько с облегчением: пришел! Оглядываться не стал, только пошел еще медленнее.
 Удар был резким, неожиданным. «Дипломат» стукнулся о гравий. Обернувшись, Борис успел заметить, как вспыхнул огонек зажигалки и прочертил дугу над опрокинутой крышкой. Еще он услышал короткий возглас на чужом языке. И упал от нового сильнейшего удара – на этот раз в челюсть.
 Как только Зулум и Рубен вместе со своей драгоценной добычей исчезли за поворотом, со скамейки под липами никем не замеченный поднялся человек. Не спеша вышел из темной аллеи на освещенную улицу и растворился среди редких прохожих.
Очнувшись, Борис довольно быстро сообразил, где он. Голова кружилась, к челюсти страшно было прикоснуться. С трудом он встал на корточки и стал шарить по земле. Чемоданчик обнаружился неподалеку, Он был сломан и пуст. Борис добрался до скамейки и лег. Куда идти, зачем?.. Умереть бы тут, к чертям собачьим!
Но умереть не получалось. Через несколько минут стал бить озноб. Холод и злоба заставили подняться. «Сволочь. Бандит. Нанял убийц, грабителей. Нет, помирать нельзя. Отомстить. Заставить вернуть. Найду гада». Жажда мести потащила его по пустынным улицам.
Была уже глубокая ночь, когда он добрался до дому. Искать ключ, отпирать калитку – об этом даже думать не хотелось. Борис нажал звонок и привалился к забору.
Наташа вышла в накинутом пальто, открыла, не сказала ни слова.
Заговорила она утром, когда обнаружилось, что вести ребенка в детский сад (это была его обязанность) Борис не в состоянии.
– С меня хватит, – сказала Наташа и в голосе ее была отрешенность. –Вваливаешься ночью, пьяный, после драки…
– Я не пил ни капли! И не дрался. На меня напали, ограбили.
– Да что с тебя взять! - взрыв тихой, безответной Наташи был неожиданным и ошеломил Бориса. – Кому это надо – тебя грабить! Таким же подонкам, как ты сам? Тебе говорили, опомнись, возьмись за ум. Всё, хватит. Не надо мне твоих объяснений. Я не хочу ждать, пока тебя посадят. Всё. Мы с Андрюшкой уходим.
Борису было слишком худо, чтобы спорить. Он отвернулся к стене.
 ***                         
На рассвете самолет должен был унести Рубена в Ереван. В спортивной сумке завернутая в газету, замотанная в грязные рубашки, лежала добыча.
 Казалось бы, есть все основания торжествовать. Но на душе у Рубена было тяжко. Тяжко, что оставлял Зулума в чужом городе, – денег-то едва хватило на один билет. А главное, то, что составляло эту драгоценную добычу, вызывало на глазах слезы. И герои этой истории совсем не чувствовали себя героями-спасителями. Пеленая сверток в рубашки, они и вправду плакали над ним, как над смертельно раненным живым существом.
 – К обеду уже иди на почтамт за деньгами, – говорил, прощаясь, Рубен. – И сразу в аэропорт. Не светись тут зазря. Мало ли что. Я тебя жду завтра же.
– Нет, ты не жди, – возражал Зулум ( вечно он спорит!). – Не надо ждать – сразу пойди и отдай Георгию. И все ему расскажи, как есть. А деньги, конечно, высылай…
 Рубен поглядел с подозрением:
– Ты что задумал?! Один не смей никуда соваться! Хватит. Ты понял, какие это люди, у них ничего святого нет. Им убить ничего не стоит.
 Против обыкновения Зулум ничего не ответил, возражать не стал.
 А Рубен мрачно добавил:
 – Может, я и сам убийца.
 Тут уж Зулум смолчать не мог: как это друг смеет отделять себя от него!
 – Перестань! Если что, вместе будем в тюрьме сидеть. Отсидим сколько надо. Пошли, опоздаешь.
 –  Не провожай, я один, – еще более мрачно сказал Рубен и закинул за плечо сумку.
 И он был прав: на основании показаний «старого друга» покойной Павлины на вокзале, на автостанции, в аэропорту высматривали двоих; один от внимания ищущих ускользал.
 Однако не улететь бы Рубену в Ереван утренним рейсом, если бы не маленький инцидент, которого он даже не осознал.
 Молоденький милиционер, дежуривший в вестибюле аэропорта, помнил, что на инструктаже речь шла о двоих и поэтому на тех пассажиров, которые шли по одному, не реагировал. Таможенник при досмотре ручной клади, быть может, и остановил бы Рубена: пока сумки и портфели ползли к нему на ленте транспортера, он обязательно бросил бы взгляд на владельца. Но перед Рубеном на ленту поставила свою сумочку с бесчисленным  количеством карманчиков девушка в клетчатых брючках.
 На симпатичную девушку таможенник отреагировал:
 – Что тут у вас? Откройте! – потребовал он, принял грозный вид и ткнул пальцем в один из карманчиков.
 Девушка послушно расстегнула карманчик и вытащила оттуда бутылочку с какой-то жидкостью.
 – Спирт? Горючее? – сурово спросил дежурный.
– Могу дать попробовать! – кокетливо улыбнулась девчонка.
 – Так что это у вас? – напустив еще более строгий вид, настаивал страж.
Девчонка расхохоталась:
– Взрывчатка!
– Откройте-ка вашу взрывчатку.
– Сами открывайте! Я боюсь! - заливалась девушка.
 Пассажиры, прошедшие контроль, оглядывались, не прошедшие начали проявлять нетерпение.
 Рубен, стоявший за девушкой, снял свою сумку с ленты и прошел в помещение, именуемое отстойником.
 Таможенник этого самоуправства не заметил, он делал вид, что принюхивается к содержимому бутылочки, а сам глаз не отрывал от веселой девушки.
 …Гудели моторы. Сумка стояла в ногах, под креслом. Ни за что, никогда, Рубен не сдал бы ее в багаж.
 «Надо постараться заснуть, – думал Рубен, – отдохнуть перед…» Перед чем? Он не додумал. Калейдоскоп картинок-событий последних дней перешел в сон.
 ***
То ли ощущение безопасности и, как следствие, крепкий сон на высоте, то ли чистый и теплый ереванский воздух подействовали на Рубена – едва ступив на родную землю, он почувствовал себя почти счастливым. Хоть и не на все сто, но дело сделано, похищенное сокровище найдено и спасено. А с самими спасателями – будь что будет. Истинным героям не к лицу думать о личном благополучии и благодарности со стороны истории.
И еще героям не присуща болтливость. Единственным человеком, которому Рубен в тот же день поведал их с Зулумом героическую эпопею, был Георгий – ее инициатор, страшно завидовавший друзьям, что ему не довелось участвовать в их необыкновенных приключениях.
Однако следовало решить, что делать со спасенным сокровищем. После некоторых раздумий друзья решили до поры до времени вернуть его на то же место, где оно хранилось при жизни Розы.
 Георгий было засомневался: как мать такие чудеса воспримет – исчезло, возникло… Но потом решил, что матери сейчас не до того. Переживания по поводу пропавшего сокровища в эти дни отошли на второй план, их вытеснила смерть бабушки Розы и связанные с нею печальные хлопоты. О поручении дяди она и не вспоминала. А теперь, если она и обнаружит загадочным образом вернувшуюся пропажу, то от радости и не заметит, что книга искалечена – «похудела» как минимум на треть. В общем, пусть книга пока полежит, отдохнет.
–  Ей ведь тоже досталось… –  вздохнув, заметил Рубен, имея в виду обретенное сокровище. И тут же подумал о Зулуме: как он там, получил ли почтовый перевод, взял ли уже билет на самолет? А вдруг случилось чудо и Зулум обнаружил недостающую часть сокровища?

17. Не согрешишь – не покаешься!
 Все пасхальную неделю отец Владимир провел в тревоге, тяжких раздумьях и напрасных надеждах.
 Он обнаружил пропажу раньше, чем предполагал Борис. На следующий же день после Светлого Христова Воскресения, отдыхая в перерыве между службами, он решил спокойно рассмотреть Павлинино наследство. Вытаскивая из тайника пакет, с тревогой почувствовал: что-то не так, слишком легок…
 С ужасом рассматривая лишенные своего роскошного переплета листы, отец Владимир попытался восстановить в памяти историю появления в его жизни этого раритета с самого начала.
 Он прекрасно помнил, как за несколько дней до Вербного Воскресенья пришла к нему Павлина и попросила положить в сохранное место объемистый сверток в целлофановой сумке с кошечкой. «Сохрани, батюшка, – сказала она. – Пусть полежит у тебя до лучших дней. А дальше решим, что делать. Говорят, вещь бесценная». Отец Владимир, не развернув, спрятал эту бесценную вещь в тайник, принял от Павлины пожертвования «на ремонт храма» – она, надо отдать ей справедливость, как обычно, не поскупилась. На том и простились. А недели через две старухи-прихожанки принесли известие о ее кончине. Со свертком в тайнике отец Владимир эту печальную новость, разумеется, не связал. Как положено, помянул добрую прихожанку, помолился за упокой души. И только потом решил поглядеть, что же она ему оставила «до лучших дней», до которых ей не суждено было дожить.
 Осознал ли он, сколь ценно Павлинино наследство? В годы учения в семинарии юноше из подмосковного городка, принявшему впоследствии сан, довелось видеть кое-какие церковные раритеты – в семинарской библиотеке хранились великолепные издания прошлых веков. Нельзя сказать, что молоденький семинарист особенно увлекался изучением этой старины, но во всяком случае в душу ему кое-что запало. Толстые страницы с обмахрившимися краями, затейливые буквицы всякий раз, попадаясь на глаза, приковывали взгляд.
 Так что ценность вещи, доверенной ему Павлиной, отец Владимир не мог не понять. Понял он и то, что его «добрая прихожанка», конечно же, рассчитывала здорово нажиться на этом сокровище. И, как предположил отец Владимир, надеялась, что он ей поможет найти достойного покупателя. Помогал же он ей в продаже невесть как попадавших к ней икон, не особо, надо сказать, ценных. И в качестве комиссионных от Павлины кое-что получал, не отказывался… Однако в данном случае отец Владимир как-то заколебался: комиссионные обещали быть немалыми, но и риск был велик – вещь редкая, можно сказать, уникальная, вдруг она объявлена в розыск, кто знает, где ее Павлина раздобыла…
 Кончина Павлины заставила отца Владимира принять решение: доложить о хранящейся у него реликвии владыке, пусть владыка решит, как  следует поступить. Если бы престарелый владыка не расхворался, вручить бы ему драгоценный пакет, и гора с плеч. И греха бы на душу не взял – ведь ясно, что сам виноват в потере. Сколько ни оправдывай себя тем, что не алчность, не корысть, а только слабость душевная была тут виной, от этих оправданий не легче. «Гордыня обуяла, – казнил себя отец Владимир, – гордыня да зеленый змий привели к пустому словоблудию, к похвальбе. И перед кем хвалился! Знал ведь этому прохиндею цену… Тайну чужую выдал. Покойница хоть и грешница была, упокой Господь ее душу, доверила мне, пастырю своему, а я предал… Содеянного не вернешь… Грядет расплата!»
 Не предполагая, что секрет его тайничка не такой уж секрет для старых служителей храма, отец Владимир подозревал в пропаже только одного человека – Бориса. И был на этот раз прав.
 Кажется, впервые в жизни мучили его такие тяжкие сомнения. Прегрешения и прежде случались нередко – и деньги отец Владимир уважал, и выпить в веселой компании не отказывался. На этом , собственно, и зиждилась его дружба с Борисом. Но совесть после этих легких загулов особенно не донимала. Вечером согрешив, поутру он успокаивался мыслью: слаб человек, а не согрешивши – не покаешься. Теперь же, чувствовал он, прегрешение его куда больше, и последствия могут быть серьезные.
Телефон у Бориса не отвечал уже несколько дней, и это усугубляло тревогу. Оставив бесплодные попытки дозвониться, отец Владимир после завершения вечернего богослужения надел темные костюмные брюки, коричневый плащ, берет. Несколько шагов за церковную ограду – и он слился с толпой. Через полчаса автобус привез его на окраину в район рыбного порта, где в старом домишке жили Бычковы.              
Но напрасно он звонил и стучал в калитку, в доме было тихо, темно. Странно, тревожно…
 Где искать этого проходимца? Как заставить вернуть, немедля вернуть похищенное?! Как исправить содеянное? Богохульник, нехристь, в святую пасхальную ночь такое совершить! Святыню изуродовать, казни предать…
 В тяжких раздумьях отец Владимир вернулся к себе в церковную пристройку.
 Следующий день тянулся в тревожном ожидании, в предчувствии новых бед. Мучительный день ... Телефон Бориса по-прежнему молчал. Надежда иссякла. Но это был еще не конец.
Вечером матушка попадья со свойственной ей решительностью ворвалась к нему в каморку. Высокая, яркая, она заполнила собою пространство между резным креслом, в котором сидел что-то писавший супруг, и шкафчиком в углу:
– Отец! Сейчас в городе была. Наталью встретила - Борисову жену. Гляжу на ней лица нет. Говорит, на днях он ночью пришел весь избитый, в крови, где-то подрался. Пьяный говорит… Она из дому ушла!
 Супруга была взволнована, ждала реакции. Не будь отец Владимир так занят своими мыслями, он бы обратил внимание на ее состояние и удивился: чужие беды обычно матушку не трогали. Но отец Владимир из ее речи уловил только одно: Борьку избили, и где он теперь, неясно. Супруг лишь зыркнул на матушку и, смяв, отшвырнул исписанный листок. После чего закрыл лицо руками.
 –  Ну, что молчишь-то?! - не унималась Наталья.
 – Изыди…
 Матушка хлопнула дверью.
 Но и это было еще не всё.
Как убийцу к месту преступления (так, по крайней мере, утверждают знающие люди), отца Владимира тянуло к изуродованной реликвии.
 Скрипнул ящик шкафчика- тайника. Он засунул руку в глубину. Но рука встретила пустоту.
 ***
 «Владыка! Прими покаяние мое. Прегрешение мое столь велико, что не дозволяет мне исполнять обязанности, кои возложены на меня…»
 Когда, закончив послание, отец Владимир покинул свою каморку, был уже поздний вечер.
 Матушка спала. Подкрашенные хной волосы были, как обычно, аккуратно накручены на бигуди, щеки блестели от крема. Журнал валялся на полу. Горела лампа.
 Отец Владимир машинально подобрал журнал. Погасил лампу. Измученный, опустошенный, он взял коробочку с лекарствами – чего бы глотнуть, чтобы хоть до утра забыться, а там что Бог даст… Нашел димедрол, который супруга иногда принимала, уверяя, что это помогает от насморка. Проглотил две таблетки.
 Если бы через несколько минут он не провалился в бездумную темноту, то услышал бы, как скрипнула кровать, и матушка-попадья осторожно поднялась и вышла из спальни.

 18. Вторая встреча у «Березы»
 Как и было условлено, к вечеру Зулум отправился на почтамт. Перевод от Рубена действительно ждал его. Из этого Зулум сделал вывод, что друг благополучно долетел и действует согласно плану. Однако самого Зулума так и подмывало внести в план коррективы: быть может, тут ему представится шанс выйти из вторых ролей!
 «Если в кассе будет на завтра билет – улечу, нет – значит не судьба, а в аэропорт, чтобы пробиваться перед вылетом, не поеду!», – решил он.
 Билетов на ближайшие три дня в кассе не оказалось.
 В этих трех днях Зулум увидел руку судьбы. Эти дни должны стать последней попыткой завершения предпринятой друзьями трагической авантюры.
 На следующий день в одиннадцать ноль-ноль Зулум был у магазина «Березка».
 «Узнаю, – думал он. – В лицо не узнаю, так нутром почувствую. Но я его найду! И душу из него вытрясу, выясню, куда он девал половину книги».
 Увы, ни глаза, ни «нутро» помочь не могли. Ситуация у «Березки» изменилась. Слух о том, что чеки скоро отменят, привлек и тех, у кого этого товара было в избытке, и тех, кто желал, пока не поздно, его заполучить. Шла оживленная купля- продажа, и не только чеков, но и разного импортного барахла. Соответственно умножилось и количество служителей правопорядка, пытающихся пресечь незаконную деятельность спекулянтов, «фарцовщиков», жуликов всех мастей. Как, не вызывая подозрений, найти в этой толпе человека, которого представляешь себе весьма расплывчато?
 Тем не менее,  Зулум отважно полез в самую толкучку. Его толкали, дергали со всех сторон, что-то предлагали, что-то спрашивали. Дамские трусики, майки «с мордами», чулки в сетку, очки от солнца, какой-то парфюм… В другое время кое-что из этого товара его бы заинтересовало. Но сейчас он только отмахивался с досадой.
 Без толку протолкавшись часа три, пока в глазах не начало мутиться от суеты и пестроты, Зулум выбрался из толпы и побрел к центру. Настроение у него упало, боевой дух, владевший им с утра, улетучился. Устало плетясь по улицам, он пытался составить дальнейший план действий.
 Ну, хорошо, завтра он опять придет к «Березке» – это все-таки единственный шанс наткнуться на недобитого прохвоста. Другого варианта нет. А если встретится тот бесцветный человек, который послал недобитого прохвоста в Старый парк? Что с ним делать? Хватать и бить морду – прямо тут же, среди бела дня, среди народа? Тащить в милицию? И что там говорить? Как объяснить, в чем дело? Как доказать, что тут шайка воров? Нет, не просто воров – гангстеров, изуверов, которых казнить надо! Но кто ему поверит…
 От этих мыслей Зулум понемногу опять стал заводиться. Ай, что там думать! Найти надо кого-то из них, а дальше видно будет.
 Но безуспешно прошел и этот – пустой, тягостный день. Оставался день третий – последний.
  С утра Зулум знакомым маршрутом снова отправился к «Березке». Ситуация у магазина опять изменилась: народу перед входом и в сквере стало гораздо меньше. А те, что были, выстроились в очередь перед дверьми. Продавцы трусиков и маек куда-то сгинули. Зато милиции еще прибавилось.
 Окинув разочарованным взглядом опустевшую улицу и скверик, где на скамейке сидел в одиночестве какой-то чудак и читал «Советский экран», Зулум решил на прощанье заглянуть в кафе на уголке. Он уж повернулся, чтобы туда направиться, как…
 Он столкнулся с кем-то буквально нос к носу и узнал этого парня сразу. Хоть при их второй и последней встрече – в Старом парке – лица его разглядеть Зулум не мог, да и овал этого лицо в результате той встречи здорово изменился. Но, видно, интуиция, на которую надеялся Зулум, и вправду не подвела: это точно был он, тот самый, – ворюга, изверг, недобитый прохвост!..
 Зулум машинально сжал кулак в кармане куртки: «Бить или не бить?» Эх, почему он не Рубен!? Тот бы не колебался!
 Первый решительный момент был упущен. В голове у Зулума завертелись разные варианты разрешения ситуации. Бить он не стал – схватил Бориса за локоть:
 – А ну-ка, па-а-а-дажди! Я тебя кое-что спра-а-а шу…
 – Что такое?  – Борис удивился, но не испугался: он-то узнать Зулума не мог – при первой встрече в кафе просто не обратил на него внимания, при второй – не та была ситуация, чтобы разглядывать. – Чего тебе?
 Зулум не успел ответить.
 Человек, только что читавший «Советский экран», почему-то оказался рядом и заломил ему за спину руку.
 «Их много, одна шайка, мне конец…» – мелькнула у Зулума паническая мысль.
 Но тот гад с побитой мордой, улучив момент вырвался и метнулся в сторону. Удрать хочет!
 – А-а, куда?! Его держите! – заорал Зулум.
 Напрасно орал. Бориса уже держали – из « Березки» выскочил на подмогу «читателю» «Советского экрана» милиционер.
 Пока ехали в милицейском «рафике», Зулум не мог отрешиться от ощущения нереальности происходящего: «Это со мной? Меня взяли? За что? За драку или за убийство? Молчат… Значит, за убийство. Я – убийца. Соучастник. Что из того, что «она» у Рубена в руках была. Мы вместе были. И я Рубена не выдам. Судить будут. За убийство расстрел дают. А как же билет на самолет? Рубен ждет… На работе прогул запишут…»
 Борис же не терял присутствия духа, считал варианты: «Скорее всего, взяли случайно. По ошибке, заодно с этим типом, который ко мне привязался. Я его не знаю, значит, я ни при чем, сейчас отпустят. Или за фарцу? Но я у «Березы» бываю редко. И фарцой не занимаюсь. Тут мне ничего не пришьешь. Спросят, почему физиономия разбита? Мало ли почему… С женой поссорился. Истинная правда! А что еще они могут знать? Валюта? Так у меня сейчас пусто…»

 19. Синее море, белый пароход…
 Кованые ворота отгораживали от посторонних глаз сад, в глубине которого стоял особняк – резиденция епископа. Ворота закрылись, выпустив отца Владимира в тихий переулок.
 Стоял ясный, светлый, почти летний вечер. Погруженный в невеселые мысли отец Владимир шагал к своей церквушке, к дому… Скоро это место перестанет быть его домом. Святейший синод вынесет свой суровый приговор, и их с матушкой жизнь переменится совершенно. Как отнесется к этому супруга?
 Впервые отец Владимир подумал о том, что настолько не знает ее мыслей, что не может даже предположить реакции на невеселые новости, которые ей предстоит узнать.
Несколько лет назад, накануне выпуска из семинарии, он выбрал среди девиц, которые по вечерам приходили к семинаристам под окна, самую рослую и веселую.
 Веселого нрава супруге хватило примерно на год. Во всяком случае, с тех пор, как ее благоверный получил приход в этом прибалтийском городе, матушка если и веселилась, то вдали от мужа. Дома держалась ровно, говорила только о мелком, бытовом, иногда раздражалась по пустякам, иногда исчезала куда-то на весь день. За собой тщательно следила, пользуясь достатком, туалеты покупала модные. Отец Владимир порой сомневался: подобает ли? Но гасил сомнения тщеславной мыслью: супруга выглядит не хуже актрисы! «На уровне современности», как говорил Борис. А отцу Владимиру не хотелось прослыть несовременным. Он словно стремился доказать кому-то ( может быть себе?) , что духовный сан ничуть не препятствует понятию «современный человек».
 ***         
 Что же касается молоденькой попадьи, она подобными раздумьями голову себе не забивала. О супруге своем матушка привыкла если и думать, то как-то отстраненно, словно о случайном соседе за столиком в кафе: поели, обменялись впечатлениями о качестве кофе и разошлись. Никаких эмоций. У нее были свои, вполне определенные, за последние полгода окончательно сформировавшиеся, планы. Планы, которые нынешней весной казались как никогда близкими к осуществлению. А каковы окажутся для отца Владимира последствия осуществления этих планов – матушку Клавдию не заботило.
 Единственным слабым местом в ее замысле был Карлушка – поклонник, который должен был сыграть в этой пьесе главную роль. Другого варианта не было. Но у Клавдии хватало ума не доверять этому сероглазому красавчику в пиджаке из твида и брюках из мягкой фланели.
 Любовь, приключения, карлушкины красные «жигули», море, загородные гостиницы и интуристовский бар – все это было прекрасно. Романтические эскапады, которые, сбегая от церковной преснятины, попадья себе периодически позволяла, бывали так увлекательны. Но главное состояло в том, что виделось Клавдии в перспективе, то, что она называла  «синее море, белый пароход»: лишь бы попасть на тот берег Балтики, где ее, роскошную женщину, ждет роскошная жизнь.
– Там деньги нужны, – повторял обычно Карлушка, когда матушка принималась в который раз развивать свои планы.
 – Иконы? – предлагала Клавдия.
 Карлушка морщился:
 – Я смотрел – у твоего попа в храме один хлам. В храме – хлам, за хламом – хам… Ха-ха!
 – Сам ты - хам, – обижалась Клавдия.
 – Не сердись. Шутка. Я ищу. И ты ищи. Думай.
 Когда она рассказала о толстой, нарисованной от руки книге, появившейся у мужа в тайнике, Карлушка заинтересовался, велел разглядеть получше и доложить поточнее. Матушка разглядела и доложила: «Написано вроде как иероглифами. Но ясно, что церковное – есть картинки. Переплет  в драгоценных камнях…»
 Карлушка загорелся и вынес приговор:
 – Я думаю, это то, что надо. Завтра встретимся, я скажу точно.
 Назавтра дал приказ: брать. Но тут усмехнулась матушка:
– Ишь ты – какой быстрый. Если брать, так надо сразу и когти рвать. Ты сначала все организуй –  «синее море, белый пароход»… И чтоб мне гарантии были!
– С первым же рейсом летней навигации, – не задумываясь, ответил Карлушка.
 «Ох, обманет, подлец, –  подумала Клавдия. – Но как проверить?»
 – Готовь паспорт, билеты. Как только все будет, я ее вынесу, – поставила она условия.
 Через пару дней Карлушка показал подруге паспорт в синих корочках и взял у нее три фотографии размером четыре на шесть.
 – Обманешь – выдам, - пообещала Клавдия.
 Карлушка принял обиженный вид:
 – Не в моих интересах!
 Он полез во внутренний карман своего роскошного пиджака и вытащил узенький целлофановый пакетик. Сквозь заграничные надписи просвечивали прелестные длинные перчатки из светло-коричневой, сразу видно, тончайшей, лайки.
 – «На руке моей перчатка, и ее я не сниму. Под перчаткою загадка…» – замурлыкал, зажурчал Карлушка. Клавдия не выносила его манеры бормотать какие-то стихи, когда, по ее мнению, требовался серьезный разговор. Но на этот раз сочла за благо не заводиться, была потрясена. Карлушка любил пускать пыль в глаза, однако подарками не баловал.
 – Хоть и не к сезону, – усмехнулся он, оборвав декламацию, - но пригодятся. Не забудь надеть… когда возьмешься за работу.
 ***
 Когда после посещения владыки, погруженный в тяжкие раздумья, отец Владимир был уже в пяти минутах от дома, его остановили двое людей в одинаковых стандартных плащах:
 – Просим прощения. Задержитесь на минутку.
 Молодые люди в плащах могли бы не доставать свои красные книжечки. Едва взглянув на них, отец Владимир похолодел. Кажется, уж хуже и быть не могло. Однако, оказывается, могло. «Ну, все, теперь уж совсем конец, – пронеслось в голове. – Теперь уж они не из-за икон пришли!»
 – Слушаю вас, – постарался он произнести как можно ровнее и слегка наклонил голову, как привык делать, демонстрируя своим прихожанам неторопливость и полнейшее внимание.
 – Вы только не волнуйтесь… – начал один из молодых людей, убирая в карман удостоверение и почему-то вроде бы смущаясь.
 – А чего волноваться! – потерял вдруг самообладание отец Владимир. – Теперь уж нечего волноваться, Нет ее у меня! Скрали.
 «О чем это он?» – выражение недоумения промелькнуло на простодушном лице парня в плаще. Но отцу Владимиру было не до психологических наблюдений, он продолжал о своем еще более нервно:
– Не уберег! И ума не приложу, где искать теперь!
– Что значит – «скрали»? – строго спросил второй, просто так спросил, лишь бы что-то сказать, оттянуть время, пока придет догадка, о чем идет речь, что так взволновало священника.
 Но время тянуть не пришлось. Обладатели красных книжечек увидели, как у этого здоровяка в рясе скривилось румяное лицо, задрожали губы:
 – О Господи… Судите меня, я не знаю… Ничего не знаю.
 – Пойдемте. Мы вам всё расскажем, – сказал первый парень, увлекая отца Владимира к стоящей у обочины черной «Волге». – Мы сейчас поедем в больницу.
 Отец Владимир покорно пошел к машине. Он был не в том состоянии, чтобы задавать вопросы, сопротивляться. Мысли путались. Увозят, берут – это понятно. Но что там было сказано о больнице? Так у них принято, что ли?
 – Я только супругу предупрежу, – покорно попросил он. – На минутку домой загляну… Я не скроюсь, поверьте.
 – Мы к ней едем – к вашей жене. В больницу, – повторил парень в плаще.
 ***
 Руку в тонкой лайке Клавдия запустила в тайник в ту ночь, когда половинка книги, разодранной и украденной Борисом, уже находилась в сумке Рубена, а сам Борис с побитой мордой брел домой из Старого парка.
 Отец Владимир в эту ночь забылся тяжелым сном и кратковременного отсутствия супруги не заметил. Клавдия свет зажигать не стала, на ощупь вытащила из тайника пакет с кошечкой и, не разворачивая, сунула в чулан под старые корзинки. Что содержимое пакета стало  полегче, потоньше, она не заметила. Думала о том, что завтра же, как только супруг заведет свою утреннюю службу, она смотается в город и встретится с Карлушкой.
 ***
 В конце рабочего дня ее нашел лежащей на асфальтированной дорожке, ведущей к Певческому полю, старичок-маляр. Он припомнил, что днем, когда красил верхний ряд скамеек, окаймляющих поле трибун, слышал шум подъехавшей машины, а через некоторое время резко рявкнул мотор и донесся звук жикнувших по асфальту колес. Этот звук заставил маляра оторваться от работы и взглянуть вниз. Он увидел красные «жигули», но они были уже далеко и того, кто был за рулем, старичок разглядеть не мог. Спускаться с трибуны вниз, смотреть, что там, ему было ни к чему. Вот она и пролежала до вечера…
 По кривой, прочерченной колесами на асфальте, по положению тела женщины работники ГАИ без труда установили, что машина марки «жигули» совершила наезд при выполнении странного, непонятно зачем понадобившегося на пустой дорожке маневра: резкого торможения и столь же резкого движения задним ходом.
 В милицейском акте говорилось, что доставленная в больницу в бессознательном состоянии Клавдия Латышева 1955 года рождения, уроженка города Зареченска, скончалась, не приходя в сознание, от кровоизлияния в мозг. Ее муж, священнослужитель церкви Михаила Архангела, не мог объяснить, как попала погибшая на совершенно безлюдное в этот день Певческое поле, что там делала, какое имела отношение к красным «жигулям», поиском которых занялась милиция.

20. Тупиковая ситуация
Опрос церковных служащих ничего сыщикам не дал. «Житие святого Давида» никто не видел и никто о нем не слышал. Даже отец Яков, на которого возлагались в этом смысле большие надежды, только мигал хитренькими глазками и морщил лоб. Он знал про дубовый шкафчик с секретом и теперь клял себя, что с самой масленицы туда не заглядывал: кассеты, которые обычно хранил там отец Владимир, его не интересовали. Журнальчик, правда, однажды лежал там занятный, ну да что на эти картинки смотреть – пустой соблазн, бутылки со спиртным – так у отца Якова свои были. В общем, проворонил он самое важное – вовремя не пошуровал в тайничке. Жаль-жаль – отец Яков сокрушенно качал головой и вздыхал, сетовал, что и собрата от беды не остерег, и властям ничем помочь не может.
 Про секретный ящичек в шкафчике, который, похоже, был ровесником храму, могли знать и другие старые церковные служащие, да никого уже к этому времени тут не осталось.
На темной, изъеденной древоточицей, поверхности шкафчика сыщики обнаружили множество отпечатков. Но на внутренних стенках нашлись только следы рук отца Владимира, один полустертый отпечаток ладони отца Якова да «пальчики» Бориса.
 Среди посторонних, бывавших в гостях у отца Владимира, первым был назван, конечно, наиболее частый из них – Борис. Он не запирался, на допросе сразу же рассказал все, что мог. Но что толку от его признания! Судьбы не только второй, но и первой половины «Жития» он не знал.
 Однако Владимир Николаевич Богатов отнюдь не считал ситуацию тупиковой. Трудоемкой – это да. Но без труда, как известно, не вынешь и рыбку… Тем более такую крупную. Ребята из КГБ, подключившись к делу, взяли на себя часть работы; их заботой было выяснить, куда ведут ниточки от такой шпаны, как Борис, куда они через «посредников» приводят – есть основания подозревать, что за кордон. Задача сыщиков уголовного розыска была локальной: найти исчезнувшую часть книги.
 Зацепка, считал Владимир Николаевич, имеется. Во время обыска в церковной пристройке, где жили отец Владимир с матушкой Клавдией, в подзеркальнике, среди разной галантерейно-парфюмерной мелочи, обнаружились почти новые светло-коричневые лайковые печатки. Тут же лежал целлофановый пакетик от них с маркой финской фирмы.
 Отец Владимир, который присутствовал при обыске, глядел с глубокой апатией, как чужие руки перетряхивают вещи покойной жены. Его широкие ладони подпирали щеки, с которых сошел прежний румянец, он целиком погрузился в свои тяжкие мысли. Порой он словно просыпался и корил себя за бесчувствие, искал и не находил в душе истинной скорби о Клавдии: «Что же это? Совсем иссякло во мне сострадание? На что ж я гожусь тогда…» Впервые в жизни, всерьез, не по-юношески, он задумывался о призвании, о том, что душевных сил, которых требует избранное им служение, у него нет…
 – Вам эта вещь знакома? – выводил иногда отца Владимира из состояния прострации голос «опера» из КГБ, помогавшего Владимиру Николаевичу. «Опер» показывал какую-нибудь яркую заграничную вещицу: саквояжик с косметикой, заколку для волос, модный журнал… Наверное, «опер» считал, что подобный ассортимент неуместен в доме священнослужителя. Не знал он Клавдии… И снова овдовевший супруг упрекал себя в бездушии.
 На перчатки «опер» внимания не обратил, отбросил в сторону. Но Владимир Николаевич почему-то зацепился за них взглядом:
 – Постойте-ка.
 – Эту вещь я у нее не видел, – откликнулся отец Владимир. – Не знаю, когда она успела их приобрести. Недавно совсем недовольство выражала, что всю весну в старых проходила.
 Сказал и опять ушел в себя, подперев руками щеки, отгородился от мира.
– Приобщите, – распорядился Богатов.
 Помощник дунул в финский пакетик и аккуратно поместил туда перчатки.
 На следующий день девушка из криминалистической лаборатории, которой так симпатизировал Владимир Николаевич, обнаружила на левой перчатке следы трудов древоточиц, а на правой – серо-черную краску от целлофанового мешка. Такие пакеты выпускала для хозяйственных нужд местная рекламная фирма.
 ***
 Среди приходских женщин подруг у Клавдии не было. Супруга отца Якова, с которой могли бы найтись у нее общие интересы, относилась к ней неприязненно. Клавдия, по ее мнению, очень уж высоко заносилась: никогда ничего попросту не скажет – только чтоб себя подать, показать, что она, мол, другого поля ягода.
 С удовольствием поговорив с Владимиром Николаевичем на эту тему, дьяконица преподнесла следователю подарок, на который тот не мог и рассчитывать – очень качественный цветной снимок.
 «На “кодаке” снято», – сразу определил Владимир Николаевич, увлекавшийся фотографией. Но ценность снимка заключалась не в его высоком техническом качестве, а в том, что на нем на фоне красных «жигулей» были запечатлены Клавдия Латышева и обнимающий ее за плечи пижонского вида молодой человек.
 – Сказала, поклонник, – довольная проявленным к ее подарку интересом уточнила матушка-дьяконица. – Она эту карточку потеряла, уронила на кухне, я всё хотела ей отдать, да забывала.
 Владимир Николаевич склонился перед собеседницей в полупоклоне:
 – Благодарю вас.
 Но ручку целовать не стал.

 21. Испорченный завтрак
 Номер машины на снимке не был виден. Тем не менее, уже у исходу дня личность ее владельца идентифицировали. Инженера по холодильным установкам пассажирского порта Карла Линдемана знали в городе многие, начиная с «фарцовщиков», курсирующих у интуристовской гостиницы, и кончая инспектором ГАИ, который дежурил обычно на перекрестке Загородного шоссе и Старорыбачьей улицы.
 Лихие ребята – «фарца» при виде снимка на фоне красных «жигулей» не без злорадства фыркнули и присвистнули:
– Не иначе как попался пижон.
 А гаишник доложил, что машина, запечатленная на фото, принадлежит отчиму этого парня, ездит «пижон» по доверенности, причем очень нахально – последний штраф за превышение скорости получил две недели назад.
 – Не будем откладывать, – подытожил эти сведения Богатов.
 ***
 В унитазе Карл устроил маленький пожар. Облил бензином и поджог синие корочки туристского паспорта, приобретенного по дешевке у портового карманника. В костер полетели и карточки Клавдии четыре на шесть.
 «Эх, наивная душа, – с холодной иронией подумал о покойной подруге Карл. – Верила, дуреха, что я могу ее на тот берег переправить! Простота хуже воровства, сама виновата, сама спровоцировала. Сама», – повторил он, словно оправдываясь перед собой.
 Костер в унитазе догорел. Карл спустил воду и отправился на кухню завтракать.
 В пятиметровой кухне своей холостяцкой квартирки он проделывал это не сходя с места: левой рукой включить телевизор, правой кофеварку, яичница уже готова, из тостера выскакивают румяные ломтики… Еще полчаса, ну, от силы час – и он перестанет быть нищим инженером, который всю жизнь побирается: то у матери клянчит, то приятелям что-то продает, в общем вертится как может, поскольку известно – хочешь жить, умей вертеться. А надо ли объяснять, что входило у Карла в понятие «жизнь»…
 Глотая кофе, Карл прикидывал: покупатель, надо надеяться, капитал уже приготовил. Останется разложить эти деньги по сберкнижкам. И сделать это надо побыстрей и понезаметней! Конечно, он жутко продешевил. А что было делать! Полкниги – увы! – не целая книга. Только идиотка Клавдия могла так проколоться: тянуть время и упустить вещь, схватила какой-то кусок, обрывок, который сгодился только на то, чтобы покупателя заинтересовать да аванс из него вытрясти. Хоть Карл и наплел с три коробы, что доставит недостающую половинку и переплет незамедлительно, как только получит деньги за этот обрывок, сам-то он прекрасно знал, что шансов сделать это у него практически ноль… В общем, надо хватать аванс да бежать от покупателя подальше: ни я тебя не знаю, ни ты меня.
 Закончив завтрак, Карл скинул посуду в раковину – на мытье выдержки не хватало. Ему вдруг показалось, что он опаздывает и дело из-за минутной задержки может сорваться. Лучше выскочить пораньше и ехать не спеша, не привлекая внимания гаишников, к гавани, где стоит на рейде красавец-лайнер «Георг Отс» и прогуливается по набережной, любуясь им, уже по-летнему яркая толпа.
 Карл аккуратненько поставил машину на стоянке у Дворца спорта, достал из багажника пластиковый мешочек с кошечкой, которая уже изрядно облезла, и пошел к набережной.
У парапета, напротив «Георга Отса», а точнее перед буквами «т» и «с», должен был стоять мужчина в синей кепочке с фотоаппаратом на широкой белой ленте.
 «Ага, вон она, лента, издалека видна. И кепочка имеется. Кажется, и он заметил. Смотрит… Не подавать виду. Подойти… Ну, сейчас!»
 Белая лента, синяя кепочка и даже «Георг Отс» внезапно исчезли из поля зрения. И море, и небо, и белый параход, всё на свете загородила выросшая перед Карлом Линдеманом мощная фигура. Чья-то рука перехватила пакет с кошечкой.
 Не прошло и часу как содержимое пакета было заактировано, запечатано, словом, обрело хоть и временное, но безопасное пристанище.

 22.« Ввиду исключительной ценности…»
В ереванском аэропорту Зулума встречали Рубен и Георгий. Они еле узнали друга – похудел, бледный, подавленный…
 Друзья кинулись к нему:
 – Рассказывай!
– Дома поговорим, – мрачно сказал Зулум.
 Решили поехать к Георгию – мать его на работе, никто не помешает.
 Зулум сбивчиво, заново переживая свои приключения, стал рассказывать, как в течение трех дней пытался выследить вора и уже отчаялся…
 – Я ж тебя предупреждал – не лезь, не делай глупостей! – не мог сдержаться Рубен.
– Билетов же не было, – пытался оправдаться Зулум и продолжал свой рассказ о том, как их с Борисом схватили сыщики, сколько ему пришлось пережить, пока разбирались, допрашивали. И только на следующий день отпустили. Наверное, сжалились, когда он заплакал, что билет на самолет пропадает.
 – Я им всё рассказал, – продолжал Зулум. – И как мы у этого гада «дипломат» отняли, и что ты книгу в Ереван увез…
 – А про старуху спрашивали? – задал Рубен  вопрос, который тревожил его больше всего.
 – Не спрашивали. Я сам сказал, что мы у нее были и ничего не взяли – не нашли.
– Ну, а что с ней, она…?
– Нет ее… Настоящий грабитель пришел и ее утопил. В ванной. Это менты сказали.
 Рубен мог бы вздохнуть с облегчением. Но был слишком взволнован. Он опустил голову и закрыл лицо руками.
 Затянувшуюся паузу прервал Георгий. Непосредственного участия в «опасных гастролях» друзей он не принимал и по молодости лет воспринимал происшедшее с мальчишеским легкомыслием, как увлекательное приключение с благополучным финалом. Но и у него был свой повод для беспокойства:
 – Что нам с книгой делать? Ведь Зулум им сказал, что она у нас. Значит, прямо сейчас могут за ней прийти!
 –  Надо срочно ее передать! Чтоб не подумали, будто мы хотим тут что-то поиметь, – сказал Рубен.
 – Да! Срочно! Не ждать, когда ту часть найдут, – поддержал Зулум, жаждавший поскорее избавиться от всего связанного с этой историей.
 – А куда передать? И что я матери скажу? Она же ничего не знает!
– Тете Аревик надо всё рассказать, - решил Рубен.
 – А куда передать? – повторил вопрос Георгий.
 – В церковь, как твой американский дед хочет.
 Но тут друзья засомневались:
 – Нельзя в церковь отдавать такую испорченную вещь! Может, лучше в музей? Там отреставрируют.
– Как отреставрируешь, когда целого куска нет!
 – Пусть мать решит, – вынес вердикт Георгий.
  Аревик решила.
 ***
 Через пару дней в прибалтийский город была передана шифровка:
  «…Управление КГБ по Армянской ССР сообщает, что в отдел рукописей книгохранилища Матенадаран от гражданки Мирзоян Аревик Леоновны, жительницы Еревана, поступила часть рукописной книги, датируемой примерно девятым веком н.э. Данная книга в переплете из кожи, с золотым тиснением, украшенным полудрагоценными камнями, - «Житие святого Давида» - является государственной ценностью. По сведениям, полученным от гражданина Гаспаряна Рубена Грантовича, 1969 года рождения, студента вечернего отделения Института иностранных языков, работающего курьером в ереванском отделении В/О «Интурист», другая часть книги находится у неизвестного лица в городе Т., похитившего (или купившего) ее у ныне покойной гражданки Кивистик Павлины Петровны, проживавшей в г. Т. по адресу Пролетарский пер…., которая в свою очередь похитила ее у также ныне покойной гражданки Мирзоян Розы Ашотовны…
 Ввиду исключительной ценности данной книги предлагается принять самые экстренные меры для розыска недостающей части вышеназванного раритета…»
 Пока наверху готовилась эта шифровка, «экстренные меры для розыска» в городе Т. уже были осуществлены, и те, кто провел операцию по розыску похищенной части «Жития», получили возможность рапортовать о ее успешном завершении.
 Итак, обе части реликвии наконец воссоединились. Разрешились и сомнения насчет судьбы семейного сокровища, которые терзали Аревик. Ведь они с Георгием нарушили волю дяди Геворка, он же эту волю  четко выразил в письме, адресованном своей сестре Розе. А Роза скончалась, не успев выполнить желание брата: передать «Житие  святого Давида» в храм, в Эчмиадзин. Значит, долгом ее дочери и внука было исполнить желание заокеанского дяди. Так ведь, да?
 Однако хранители музея Эчмиадзина, с которыми Аревик поделилась своей тревогой, рассудили мудро: книга нуждается в реставрации настолько серьезной, что произвести ее силами церковных умельцев невозможно, лучше доверить эту работу многоопытным мастерам Матенадарана.
 В хранилище древних рукописей, словно над тяжело больным, чья жизнь висит на волоске, склонились над  вновь прибывшим экспонатом люди в белых халатах. То, что лежало перед реставраторами, распростертое на большом столе, являло собой даже в этом ущербном виде, произведение искусства. Тут не говорили «лечить», говорили «реставрировать», но суть дела от этого не менялась. Реставрировать – значит спасти. От старости, от следов травм и лишений.
       
23. Разбор полетов
 Следователь Мушкин собрал всех причастных к раскрытию «истории с двумя неизвестными». Владимир Николаевич захватил с собой Пальма – пусть парень посмотрит, как проводится «разбор полетов».
 Все концы в деле были уже подрублены, все пропавшее найдено, злоумышленники обнаружены. Оставалось лишь закончить некоторые оперативные дела – доложить начальству о возможных свидетелях, поблагодарить ребят из Управления КГБ за помощь и расстаться на добром слове. Это было традицией, как-то само собой повелось собираться у того, кому предстояло облечь недавние события в три-четыре сотни листов уголовного дела. Простая вроде бы формальность, но каждый раз она выливалась в серьезный разговор. У следователя находились претензии к оперативникам, у оперативников – к своему начальству и так далее. В ходе такого выяснения отношений вылезали разные недоделки, которые в спешке расследования никто не заметил.
 И на этот раз Владимир Николаевич, зная взрывной характер Мушкина, предвидел – без ругани не обойдется.
 Однако поначалу Мушкин был настроен благодушно. Пожурил криминалиста за небрежность при первом визите в Павлинину квартиру: дилетанты же там побывали, мальчишки, сопляки, – такие не могли не наследить! Почему же следы их шаловливых ручонок обнаружили только со второго захода!?
 – И что вы мне теперь твердите, будто это роли не играет! – начал постепенно самозаводиться Мушкин. – Что из того, что в картотеке этих пальцев нет и не было? Да, не было их там! А я вам повторяю: негативная информация иногда важнее позитивной. Мы могли бы сразу получить подтверждение, что в квартире побывали непрофессионалы. Но побывали. Но непрофессионалы! Разве этого мало?
 Криминалист сидел, опустив глаза. Заерзал и Пальм. Он тоже почувствовал себя виноватым, вспомнил, с каким отвращением составлял опись, как его мутило от мерзкого духа, как мечтал только об одном – поскорее всё закончить и выбраться на улицу…
 Мушкин, словно прочитав эти мысли, бросил криминалиста и переключился на Пальма и его шефа:
– А вы – мэтры! Что вам помешало проработать связи уважаемого служителя культа? Да, я знаю, нет доказательств, что он иконами приторговывал, что пропажа этой драгоценной книги не его злой умысел – попа длинный язык попутал. Но те, кто покупал, кто этим товаром интересуется – где они? Вот в чем вопрос! И никого этот вопрос как будто не волнует!
 Владимир Николаевич собирался возразить, что одна связь, конкретная –Борис Бычков – следствию представлена, а дальше уж сами работайте… Но тут в кабинет вошли двое ребят из КГБ, те, что брали Карлушу на набережной. При виде их Мушкин, словно с цепи сорвался:
 – Ну, вы, герои погонь и перестрелок, хороши… Я посмотрел видеозапись ареста: на набережной трое стоят, смотрят на вас и один из них даже снимает. Документы у них кто-нибудь спросил? Тот, что снимал, был явно не иностранец! И главное – чего спешили брать эту шпану, Карла Линдемана? Кто вам такую команду давал? Самодеятельность проявили? Эксцесс исполнителя? Элементарно же было – выяснить, кому этот Карл передаст пакет, куда этот канал ведет!
 Владимир Николаевич полностью разделял досаду Мушкина. Из-за опрометчивого исполнительского рвения ускользнула единственная ниточка, которая позволила бы воспользоваться замечательными возможностями следственной техники, имеющимися в распоряжении кагэбэшников. У них ведь не то что милицейско-прокурорское убожество – протоколы пишутся от руки, фотографа днем с огнем не сыщешь, про видеосъемку и не заикайся… А у кагэбэшников дела оформлены – одно загляденье: протоколы на машинке, к каждому приложены видеокассеты с записью допросов… Эх, действительно, жаль, что поторопились ребята!
 Его раздумья прервал Мушкин, который вдруг круто повернул разговор в другую сторону:
 – Владимир Николаевич, а что это в вашей папочке с донесением за резолюция? Что это начальник наш тут начертал?
 Этого вопроса Богатов ждал и ответил спокойно, хоть и чувствовал, как поднимается, захватывает волна, которую он за годы службы привык подавлять. Он позволил себе лишь чуть заметно пожать плечами, демонстрируя свою позицию несогласия с резолюцией начальства:
– Не хотели группового      дела. Кража – и всё, инцидент исчерпан.
 – Значит начальство, наш «городовой», будет за нас решать, какое это дело – групповое или «просто кража»! – снова взорвался Мушкин. – Извините, не те нынче времена!
 Он повел рукой в сторону ребят из КГБ:
 – Зачем, как вы думаете, эти красавцы здесь присутствуют? Что они, мои претензии пришли выслушивать? Книгу, представляющую историческую ценность, торговали за кордон – это же ясно!
 Владимир Николаевич усмехнулся про себя: да, меняются времена, дожили – прилюдно критикуем вышестоящее городское начальство! Но отвечать Мушкину он не стал. Зато Пальм, как школьник на уроке, поднял руку и влез в разговор:
 – Разрешите? Около магазина «Березка» я слышал разговор. Но я тогда не понял, о чем речь, потому что про эту книгу мы еще не знали. А сейчас я думаю, об этом говорили… Они говорили  «армянский реликт»…
 – Реликвия, – машинально поправил Владимир Николаевич.
 – Реликвий, – повторил Пальм, который едва не заикался от волнения. – Да. Так они говорили… У нас в городе больше таких реликвий нет.
 – Кто? – резко спросил Мушкин.
 – Мужчина и женщина – наши, местные. И еще один мужчина, пожилой. Финн, я думаю. Или немец. Говорили по-немецки, я понял…
 Когда «разбор полетов» закончился, Мушкин велел Пальму задержаться.
       
 24. Экспонат музейного стенда
 Годовщину смерти бабушки Розы отмечали в новой квартире. Каждого переступавшего порог Аревик встречала словами:
 – Не дожила мамочка до этой радости, – и вытирала глаза.
 Иногда гость опережал ее:
 – Вот бы Роза порадовалась. Не удалось ей, страдалице, пожить в этой роскоши.
 В этом случае Аревик кивала головой и вытирала глаза чуть дольше.
 Ритуал был нарушен лишь при появлении дяди Геворка. Этот очень старый человек, правой рукой опиравшийся на толстую трость с костяным набалдашником, а левой цепко державший локоть Георгия, шустро вспорхнул в гостиную. Накануне вечером он уже побывал здесь и отдал должное и воспоминаниям, и скорби об умершей сестре, и радости по поводу новой квартиры племянницы. А теперь его переполняли чувства, которых он не мог сдержать: гордость и глубокое удовлетворение. Гости, знавшие, что к тому имеется повод более чем достойный, готовы были разделить переживания старика. Но, пожалуй, лучше других его понимал Георгий.
 Георгий, которого еще недавно даже родная мать считала мальчишкой не способным на Действие… Даже теперь, в финале всей этой истории, он оставался в тени и вовсе не стремился выпятить свою роль в происшедшем. А ведь именно Георгий явился пружиной, запустившей ход событий, которые доставили множеству людей столько тревог и хлопот и завершились, по счастью, хоть и с потерями для некоторых участников, но, по большому счету, благополучно.
 Пружина этого Действия начала раскручиваться через несколько дней после того, как Розу увезли с инсультом. Георгий решил, пользуясь отсутствием бабушки, пошарить в ее комоде. Он достал из вазочки ключ, открыл ящик комода, нашел то, что искал, – жестянку от чая с металлическими рублями. Недостачу одной-двух  монеток, он был уверен, бабушка не заметит. Георгий уже собирался сунуть пару монеток в карман и закрыть ящик, как спохватился: ведь среди бабушкиных сокровищ недостает самого главного. «Свертка в полотенце!» – сообразил Георгий. Он забыл о монетках и замер над пустотой, почувствовав, что лоб у него покрылся испариной: бабушка сумела внушить внуку, какая великая ценность доверена ей заокеанским братом.
 И тут, словно картинку на телеэкране, увидел бабушкину гостью Павлину, ее судорожное, поспешное движение , которым она отдернула руку от вазочки, где хранился ключ от ящика, и беспокойный взгляд, мельком брошенный на него, Георгия…
 Сказать о пропаже матери Георгий тогда не решился: только этого горя ей не хватало! Георгий рассказал обо всем друзьям. Не одноклассникам, конечно, а Зулуму и Рубену, людям серьезным и, с его точки зрения, взрослым, с которыми он жил на одной улице.
 На бабушкином комоде, придавленная той же вазочкой с бумажным цветком, лежала открытка от Павлины, присланная еще к Новому году. На открытке был обратный адрес. Георгий дал открытку друзьям.
 ***
На следующий день после того как семейство Мирзоян принимало гостей в новой квартире, Георгий поехал в гостиницу за стариком Геворком. Черная «Волга» уже ждала у подъезда и через пять минут доставила к подножию широкой лестницы, где Геворка встречали изящная девушка в мини-юбке с цветами в руках и седой мужчина в строгом костюме: сотрудники Матенадарана – крупнейшего в мире хранилища древних армянских рукописей. Там, среди более чем ста тысяч экспонатов, нашло пристанище «Житие святого Давида». Заокеанского гостя с почтением повели наверх.
 На площадке, откуда высокая резная дверь вела в зал с экспозицией новых поступлений, а двери поскромнее – в служебные помещения, произошла маленькая заминка. Сопровождающие намеревались направить гостя вначале на официальную встречу в приемную начальства, но старик запротестовал:
 – В мои годы ничего откладывать нельзя даже на минуту! Сначала – взглянуть.
 Пришлось, нарушая задуманный порядок действий, распахнуть резную дверь.
 «Житие святого Давида» лежало на стенде под стеклом. Переплет тускло поблескивал. В этой тусклости ощущалось особое благородство. Геворк отметил, что в кожаных морщинках нет ни пылинки. Руки реставраторов обласкали и переплет, и каждую страницу.
 – Теперь я могу умереть спокойно. Долг памяти перед нашим народом-страдальцем я исполнил, – торжественно сказал Геворк, и его слова никому не показались напыщенными.
 Накануне эту же фразу он произнес, когда занял почетное место за столом в новой квартире Аревик. И там, и теперь в Матенадаране все присутствующие дружно пожелали старику многих лет жизни. И не тут, и не там никто не обронил ни слова о том, какие испытания пришлось пережить книге, прежде чем обрести музейный покой и почет. Не проболтался и Георгий. Зачем старику лишние волнения!
 И еще по одной причине пафос речи Геворка был воспринят с воодушевлением. Всех причастных к счастливому обретению «Жития», а особенно Георгия и его матушку, все-таки не оставляла тревожная мысль: не будет ли недоволен заокеанский даритель тем, что его воля – передать реликвию церкви – была, мягко говоря, откорректирована? Но после слов старика об исполненном долге все успокоились: Геворк оценил по достоинству принятое решение – в хранилище к реликвии отнеслись с максимальным почтением, к тому же здесь, на музейном стенде, она доступней, ближе к людям, чем в церковном хранилище. Как человек, проживший значительную часть жизни за океаном, проникнувшийся современными взглядами, Геворк отнюдь не был пленником религиозной ортодоксальности.

Постскриптум
Остается рассказать о других участниках этой истории.
 В ходе следствия было доказано, что смерть гражданки Кивистик П.П. последовала от асфиксии – проникновения воды в легкие.  Гражданка Кивистик П.П. сама не могла добраться до ванной, ее туда притащили, о чем свидетельствовали обнаруженные при тщательном осмотре квартиры следы на ковре и на паркете в прихожей, а также клочок седых волос на краю умывальника. Кто притащил? Ни на кафеле, ни на поверхности умывальника, ни на ванне отпечатков пальцев не обнаружилось. Но обнаружились следы валявшейся тут же половой тряпки, которой эти следы, очевидно, стерли. Только один-единственный след ускользнул от руки, которая этой тряпкой водила, – на плинтусе, выкрашенном масляной краской, у двери в ванную. Это был след большого пальца правой руки Аркадия Михайловича Зверева. Видно, вытирая пол, он оперся невзначай о плинтус.
 За убийство гражданки Кивистик и грабеж Зверев А.М. был приговорен к пятнадцати годам лишения свободы.
 «Бог даст доживу, амнистия будет…» Упрямая надежда еще попользоваться богатой заначкой не покидала старого жулика и в этой, казалось бы, безысходной ситуации.
 За нанесение гражданину Бычкову Борису Сергеевичу телесных повреждений (в легкой форме) Зулум и Рубен получили по году условно. Суд счел этот приговор достаточной воспитательной мерой, учитывая помощь, оказанную подсудимыми в поисках украденного раритета.
 Более сложным оказалось уголовное дело, возбужденное против гражданина Линдемана Карла Антсовича. Суду не удалось доказать преднамеренность убийства им Клавдии Латышевой. Лучший в городе адвокат Н.Н., взявший на себя защиту пасынка своего друга, сумел убедить суд в том, что у Певческого поля произошел несчастный случай. Но то, что обнаруженная у подсудимого ценность была получена им от погибшей с корыстной целью, даже Н.Н. опровергнуть не смог.
 Участковый Пальм получил повышение по службе. Владимир Николаевич, который любит поговорить о том, что пора, мол, старикам уступать место молодым, прочит ему лавры успешного сыщика. Дело за немногим: стоит только Пальму постараться и раскрыть «простенький» секрет. Кто должен был сыграть в деле о «Житии святого Давида» роль покупателя? Кто ждал Бориса на липовой аллее Старого парка? Ведь это пока остается неизвестным. Борис ни имени, ни адреса покупателя не знал. Не знал его, как видно, и Карл, который к тому же в своих показаниях постоянно врал и путался. У Владимира Николаевича вообще не было уверенности в том, что речь идет об одном покупателе. Скорее всего «Житие» намеревались купить разные люди, разного  социального уровня и коммерческого масштаба.
Посредник, напуганный тем, что в связи с задержанием Бориса может «попасть под колпак» – в поле зрения милиции, деятельность свою свернул, затаился, исчез с горизонта. Надолго ли?
 После мучительных раздумий и бессонных ночей отец Владимир вновь стал Виктором Антоновичем Водолейкиным. Сняв рясу, он уехал на родину в Калугу и поступил на работу в кооператив по ремонту квартир. Когда накатывают мысли о прошлом, он пишет длинные письма Борису, зовет бросить всё и приехать к нему – в кооперативе место найдется. Но Борис не отвечает. После того как от него ушла жена, он начал пить и вряд ли уже остановится…
 Клуб «На лавочке» возле дома 32 по Пролетарскому переулку благополучно процветает. Новые жильцы, занявшие после ремонта квартиру Павлины Петровны, оказались людьми без предрассудков и суеверий и пригрели черного пушистого кота, который жалобно мяукал у их входной двери. Сначала коту разрешили спать у двери на коврике и выносили блюдце с молоком. Потом пустили в квартиру. Ксенофонт уверенно занял свое любимое место на подоконнике. Поскольку на его свободу новые хозяева не посягают, из окна он больше не прыгает, спокойно выходит в дверь.
 Старушки, завидев его во дворе гоняющимся за воробьями, каждый раз приговаривают:
 – Вот ведь животное, хозяйку свою уже забыл. Да и то сказать – было бы кого помнить…
 Но сами они забыть Павлину и связанную с ней историю, конечно, не могут.