Нина Аллахвердова. Вечный Египет и король Лир под его небесами. Эссе

Печальное сообщение: 12 февраля 2014 года на восемьдесят девятом году жизни не стало известного журналиста, критика театра и кино, сценариста, автора книг, заслуженного работника культуры России Нателлы Лоркипанидзе.

«Голос правды небесной

против правды земной…»

Марина Цветаева

 

                                                                   «Значит, нету разлук.

Существует громадная встреча.

Значит, кто-то нас вдруг

в темноте обнимает за плечи,

и полны темноты,

и полны темноты и покоя,

мы все вместе стоим

над холодной блестящей рекою.»

Иосиф Бродский

1.

- Считаешь ли ты действительность страшной? - спросила я.

- Да, - ответила Натэла. И добавила, помолчав: - Когда-то да…

2.

Дом кинематографистов в Матвеевском. Середина осени. Натэла обосновалась здесь поработать, а я приехала поздравить её с днем рождения.

- Натэла, ты, конечно, знаешь голландского живописца Рембрандта. Но я о другом. Не удивляйся. Я о том, что краски, ракурсы, выражение лиц на его картинах, как и на полотнах разных художников эпохи Средневековья, особенно итальянских, соединяются для меня с тобой. Не знаю, каким образом, но среди персонажей на полотнах Возрождения то там, то здесь, будто часть твоей биографии, протянутой в веках, проглядывают лица, которые напоминают о тебе. Так запечатлелась во времени какая-то таинственная сторона жизни, о которой, конечно же, не знаешь ты сама.., - протягиваю я ей подарок, как мне кажется, не случайный. Большой тяжелый книжный том под названием «Рембрандт» с несметным количеством репродукций.

- Наверное, ты говоришь что-то важное, - сказала Натэла, - но я тебя не понимаю.

Она обрадовалась книге, восхищалась её изданием, не выпускала из рук. Но никакого отношения к тому, о чем я сказала, не проявила. Похоже, тут же забыла об этом разговоре навсегда. К экзальтированным и восторженным людям её не отнесешь.

- Поздравляю,- договариваю я. - Живи счастливо. Спасибо, что мы рядом в такой день.

3.

Натэла Лордкипанидзе. Она прожила долгую жизнь. Более шестидесяти, ‒ почти столько, сколько прошло от начала оттепели, ‒ её перо и голос постоянно на слуху. И каждый раз, когда произносилось её имя, реакция была незамедлительной: «Лордкипанидзе? Та самая?»

И даже те, кто, как можно предположить, не знали имени «Натэла Лордкипанидзе», увидев некролог, не пробегут его глазами, а прочитают, задумавшись о чем-то своём.

Почему? Не всё и не всегда можно объяснить, но такова, видимо, магия имени и фамилии Натэлы Лордкипанидзе, они просто внушают значительность личности, которой принадлежат. А если сюда добавить еще и отчество - Георгиевна! Все-таки ничто не случайно в этом мире и имена, которые мы носим, тоже.

Её роль в искусстве, как говорила сама Натэла, второстепенная. Она не была окружена такой же громкой славою, как те, о ком писала. Тем не менее, уверена, многие поминают её в эти дни: коллеги-журналисты, критики, театроведы и киноведы, заядлые театралы и обычные зрители, режиссеры, актеры, композиторы, писатели и поэты, художники и танцоры, читатели газет и журналов, близкие, друзья и родные. Многим есть, что вспомнить, рассказать.

Взрывчатая, своенравная, она ни перед кем не заискивала. Могла сгоряча накинуться на собеседника, но тут же, остыв, возвращалась к себе, опять становилась доброй и привлекательной. Сказывалось главное - её чистое сердце не знало расчетов и лукавства.

А я бы еще добавила, хотя это совсем из другой области, что не улыбчивая Натэла была из людей, уважительных к жизни, умела ценить радости и быть за них благодарной. Помню, сев за накрытый стол, Натэла до такой степени обрадовалась еде, что начала вдохновенно, как ребенок, дирижировать над ней руками. Тогда её радость проникла мне в сердце.

Блистательные суждения Натэлы о людях искусства были не навязчивы, никогда не говорили о её собственной исключительности или о её месте рядом с этими людьми, сколько-нибудь по её оценке значительном.

То были разговоры именно об искусстве, о людях искусства, многим из нас известным, но в данном случае отделённым от быта, от фактов личной жизни. Кроме того, вопреки профессии журналиста, она выражала себя общечеловечески, у неё не было ощутимой социальности.

Особенно высоко Натэла ценила творчество Товстоногова, была близка с его семьей.

Приведу название книг Натэлы, они говорят сами за себя: «Режиссёр ставит спектакль» ‒ сборник очерков, герои которых Г. Товстоногов, О. Ефремов, Ю. Любимов, Г. Чхеидзе; «Актер на репетиции» ‒ сборник очерков об актёрах, в числе которых И. Смоктуновский, К. Лавров, В. Шукшин, Н. Мордюкова; книги «Донатас Банионис» и «Софико Чиаурели».

Достоинство, которое Натэла буквально излучала, столичный шарм глубокой интеллигентности. Неожиданная и абсолютная простота, скромность и органичность всему, о чем она говорила, о чем писала, к чему прикасалась. В том, что важнее всего для нее были человеческие качества людей искусства, а не только профессиональные, то, какие они в жизни. Так она ощущала свою ответственность перед культурой. Так сказывались её эстетические пристрастия: подобно (не побоюсь этого сравнения с Натэлой) несмышленому младенцу (по Бродскому в его «Нобелевской лекции»), с плачем отвергающему незнакомца или, наоборот, к нему тянущемуся, инстинктивно совершая выбор эстетический.

Её благородство, непритязательность, чуткость и, повторюсь, простота в облике, в словах, поступках, - школа жизни в искусстве, которое само по себе царство пафоса, эксцентрики, самоутверждения. А мир её жизни с бесчисленными статьями, очерками, рецензиями, которые она писала до последних дней, был так устойчив и таким он останется, проливаясь благодатным дождем из невидимого мира, куда она ушла.

Почему я пишу это посвящение Натэле? Не потому, что наши редкие и недолгие встречи на протяжении многих лет были более значительными по сравнению со многими другими, которые мне довелось пережить. Не потому, что я пишу его вслед за уходом Натэлы, то есть так, как пишутся некрологи. И не потому, что её уход несёт в себе что-то чрезвычайное по сравнению с обычным уходом людей.

Дело в другом. И об этом я хочу сказать. Натэле, как мне было однажды открыто, присуща сокровенная тяга к вечности. А это, кажется, самое важное в проходе человека по жизни. Оказывается, мир искусства, мир профессии, – не вся Натэла. За этим есть еще много большее и более глубокое, чем она может наполнить жизнь другого человека, как наполнила мою.

Именно поэтому я имела счастье ещё раз понять, что каждый человек ‒ тайна. Стоит лишь в неё углубиться, и становится понятно, что каждый бесконечен в своём значении.

Хотела побеседовать с Натэлой о поколении, к которому она имеет прямое отношение по рождению, о тех, кто родились за десять лет до войны, кто активно вошел в общественную жизнь в середине и в конце пятидесятых, о поколении шестидесятников. О перипетиях её жизни и творчества, как представительницы этой среды, ещё и с записью на диктофон. Не случилось.

Вскоре, однако, с удивлением убедилась, как прочно сохранила моя память всё, о чем мы говорили. Наши разговоры, которые рождались из обычного, непосредственного взаимодействия, звучат во мне так, будто я слышу их прямо сейчас.

А тогда, вернусь в прошлое, Натэла удивилась:

- О чём со мной можно говорить? Я обычный человек, совсем не тот, кто шёл по жизни, как проходят её герои. Живу, можно сказать, жизнью заурядной, без значительных испытаний, вполне благополучно. Высот особенных не достигла и до глубин особенных не дошла.

- Это недостаток? – спросила я.

- Не знаю. На самом деле не знаю. А шестидесятничество? Кажется, жизнь уже высказала на эту тему всё, что смогла. Да и вообще, говоря по совести, у меня нет эмоций на эту тему. Прежде всего, ни от кого из нас не зависело, я имею в виду своё поколение, какое время мы представляем. Не мы выбираем, когда нам родиться.

Шестидесятники - это не партия, не союз, не общественная организация, не движение и не то или другое сообщество людей. Это определение поколения, в котором родился и существует человек, помимо его выбора. Стать или не стать шестидесятницей или шестидесятником невозможно. Каждый самим фактом своего рождения в то или иное время, сознательно или бессознательно, становится представителем определённого поколения с его красками, основными качествами, присущими воплощению людей именно этого поколения. Хотя, может быть, есть и выбор, но тогда где-то там, наверху, ещё до рождения, до воплощения на Земле.

Но вдруг положила руку на том «Рембрандта» и произнесла, вступив все-таки в диалог о своем поколении:

- Хотя, если подумать, оттепель – то же Возрождение.

4.

Попробую описать наши встречи. Заранее прошу простить субъективность интерпретаций, если кто-то из почитателей Натэлы найдёт в них совсем не то, что ожидает. Мне не дано говорить о жизни Натэлы в её протяженности. Мои представления складывались в результате нескольких встреч, главным образом, в результате поездки в Египет, которая длилась две недели. У меня, по-видимому, своя Натэла.

Обычная поездка, такая же доступная, как давние на отдых в Крым или на другие курорты страны. Но в нашей было, решусь сказать, что-то такое, что выразить не так-то просто.

Почему я отправилась в Египет без диктофона? Ведь обычно не расстаюсь с ним никогда. Будто знала, что все дни той поездки будут покрыты молчанием, прерываемым редкими немногословными фразами.

5.

Начну с того, что правда о мрачных временах сталинизма и, прежде всего, о безумиях репрессий на протяжении полувека, преданная гласности Двадцатым съездом партии, всколыхнула мир. То было первое свидетельство самого государства о кризисе идей коммунизма, о рабстве и насилии, на которых оно осуществлялось.

Как болезненно было прозрение! Оказалось, в государстве, как мы слепо не сомневались - света и добра, истреблялись сотни тысяч безвинных людей, в том числе и по массовым доносам своих же соотечественников. Так что те, кто погибли, чьи судьбы были сломлены, и те, кто сами губили свои души предательством и клеветой, соучаствуя в преступлениях государства,- ничуть не меньшая трагедия, чем первая, - исчислялись миллионами. А ещё люди, как будто не затронутые репрессиями, на глазах которых безнаказанно нарушались все законы человечности. Так сеялся гипноз покорности, причем, делалось это, выражаясь словами Бродского, «во имя торжества политической доктрины, несостоятельность которой уже в том и состоит, что она требует человеческих жертв для своего осуществления».

Самодовольство, восторженные мечтания о светлом будущем, уверенность в высокой правде происходящего, в превосходстве социалистической системы, осуществляемой в нашей стране, над всеми другими, - идолы, которые казались всемогущими, обрушились в один миг.

Так стало ясно, что железный занавес, отгораживающий нас от мира, объяснялся не теми причинами, которые казались убедительными, - необходимостью защищать духовные завоевания советского государства от враждебного человеку мира капитализма, - а свидетельствовал о крахе гуманизма в государстве, скрывавшемся за этим занавесом.

Обществу убежденных материалистов предстояло освободиться от штампов идеологического прошлого, вернуться к нормальной жизни. Для этого требовались решимость и мужество как одиночек, так и всего народа в целом.

Поначалу лучшие из умов, не готовые к отрицанию, искали возможности прийти к истинным большевистским ценностям взамен ложных,- причём, даже в среде людей, прошедших через войны и лагеря. Жили надеждой всё исправить, оставаясь как в политике, культуре, так и в обычной жизни в прежних идеологических рамках строительства коммунизма.

Одновременно с этим рождалась творческая энергия, потребность жертвовать собой ради искупления ошибок отцов. Особенно же это коснулось поколения, названного поколением шестидесятников.

Это поколение, ставшее с определенного момента очень влиятельным, открывало нам раз за разом множество имен, одухотворявших жизнь. Назову некоторых людей экрана, газет, книг, сцены, словом, вообще людей этого поколения, кто оказались в творческом взаимодействии с Натэлой, кто шёл с ней по одним дорогам и чьё творчество ей особенно дорого.

Тех из её современников, кого сегодня уже нет, кого она проводила в иную жизнь: Алексей Аджубей, Александр Свободин, Олег Ефремов, Георгий Товстоногов, Анатолий Эфрос, Наталья Крымова, Софико Чаурели, Юрий Рыбаков…

И тех, кто теперь проводили её в последний путь: Олег Табаков, Донатас Банионис, Георгий Данелия, Александр Калягин, Резо Габриадзе, Юрий Любимов…

Всё это выдающиеся, исключительные личности. Жаль, не всех деятелей культуры, формировавших обновлённое общество в стране, о которых писала Натэла, можно здесь вместить. Есть ещё много других, пусть и не таких знаменитых. А ещё творческие коллективы, о которых писала Натэла, десятилетиями прослеживая их развитие.

Мир этих людей со снятыми ими фильмами, театральными постановками, книгами, радио и телевизионными передачами в газетных и журнальных публикациях Натэлы, в её книгах и фильме, такой же естественный, подлинный во всём, простой и доступный, как она сама.

- Натэла, ты не утонула в океане культуры, которому посвятила жизнь? Как тебе это удалось?

- Я посвятила жизнь не культуре, а, говоря высокопарно, идеям свободы, духу творчества, которыми жило моё поколение. Мы любили, хотели творить, искали свет и правду, пытались понять происходившее в стране до оттепели и происходящее теперь: очереди за предметами первой необходимости, убогость быта, невозможность выехать за границу… И при этом возвеличивание страны до вселенского масштаба. Культура стала средством выражать наше пробуждение. Поэзия, музыка, философия - во всём этом было много жизни, казалось, ей не будет конца.

6.

Далекие шестидесятые. Первая встреча с Натэлой. Я пришла с небольшим и весьма бесхитростным рассказом в редакцию самого, может быть, популярного в те годы еженедельника «Неделя». Конечно, волнуюсь. Сотрудница газеты, - это и была Натэла, – прочитала его, не присаживаясь, и пообещала, что рассказ будет напечатан.

Можно представить, что это значило для человека, только-только начинающего путь в журналистике, никому ещё не известного, не известного даже самому себе.

Отчетливо помню ощущения той встречи: я вглядываюсь в Натэлу. Кажется, всё это уже было когда-то, я не раз видела это лицо, даже рассматривала его. Но где? И когда? Пытаюсь найти подтверждение в своей памяти, но так и не нахожу.

Ощущаю необыкновенное дружелюбие, обходительность, теплую насмешливость и глубокую человечность. Вместе с тем, неулыбчивая, даже отстраненная, Натэла предпочитала держаться на дистанции.

А когда неожиданно быстро вышел номер «Недели» с прекрасной, - необыкновенная щедрость, - иллюстрацией к публикации, попыталась, позвонив по телефону, сказать спасибо, но Натэла была уже в другом. Ответила как бы между прочим, будто извиняясь: «Рассказ-то хороший».

Всё произошло вне каких-либо отношений, поэтому без неизбежных помех, так или иначе осложняющих жизнь людей, взаимодействующих друг с другом. Как бы прочитала книгу, никак особенно не соприкасаясь с её автором. Была счастлива. Не знала, что, спустя годы, мы еще встретимся вот так, лицом к лицу.

7.

Надо сказать, что бескорыстие, тот самый момент, когда левая рука не знает, что делает правая, свойственно, как убеждала жизнь, всему поколению журналистов-шестидесятников. Никто из них на моём жизненном пути не считал, что им что-то должны. Они обязаны отдавать, верить, поддерживать, ничего не ждать взамен. Это и есть духовное взаимодействие с жизнью, когда отдаёшь, не задумываясь. Отдавать, – значит, любить. Но даже больше, – молиться. И это поколение, которое нам представляется поколением атеистов?

Так же легко Натэла передавала мне в последние несколько лет, когда самым неожиданным образом произошло наше сближение, то одно, то другое, в том числе удивительное произведение Мераба Мамардашвили, исследующего знаменитый роман «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, или прекрасную книгу «Внучка Мейерхольда» о жизни Марии Алексеевны Валентей, Маше Мейерхольд, как её все называли, создавшей музей Мейерхольда и Зинаиды Райх в Брюсовом переулке.

Издание книг в стране стало таким обширным, кажется, никого ими не удивишь. Но в том-то и дело, что книги, которые приходили от Натэлы, всегда новые, ещё запечатанные, лучшие из лучших. Как и все, с чем я соприкасалась, благодаря Натэле. И главное, не случайные, очень нужные. Натэла делилась всем всегда. И в то же мгновение забывала об этом.

Как не вспомнить сейчас героя фильма Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд»? Его на днях показали по телевидению. Интересная трансформация произошла с нашим восприятием картины ‒ знак времени из тех, как будто малозаметных, которые ещё надо учиться видеть. Произошла не вдруг, нужно было время, чтобы суметь понять духовность фильма.

Он возник, как полная противоположность произведениям, так или иначе культивирующим рационализм в героях того времени. В этом сказалась свобода Иоселиани от стереотипов.

Вошёл, например, герой в крохотную часовую мастерскую и, не привлекая к себе внимания, как бы между прочим, вбил гвоздь в стену, повесил на него кепку друга-часовщика, которая обычно лежала, мешая, на столе, предназначенном для часовых деталей.

В прежние, ещё советские годы, когда вышел фильм, с сожалением, чуть ли не с сочувствием говорили, что герой Иоселиани, хотя и вызывает к себе самые тёплые чувства, поверхностный, не способный сосредоточиться на главном, на своём таланте музыканта и композитора, почему и раздаёт себя всем и каждому по мелочам, не понимая, как все быстротечно. Поэтому и не вписывается в жизнь.

Теперь же, когда сугубо материальное, приземленное сознание, тотально владевшее нашим обществом в прежние годы, и теплые краски душевности, которые казались верхом человечности, постепенно разбавляются духовным, когда жизнь медленно, но явно наполняется и религиозным, идеалистическим, ‒ ещё один случай дать высокую оценку нашему времени, ‒ добрые дела, совершаемые ради других так же просто, как мы дышим, не ожидая ничего взамен, приобретают характер глобального человеческого присутствия на земле.

Такой вот и была Натэла. Так же, как герой Иоселиани, поступала в жизни, делая это с осторожностью, чутко, давая полную свободу от себя. Поэтому успехи её надо видеть не только в творчестве, но и здесь, в её обычной жизни, тем более, что в творчестве и в жизни она всегда была одна и та же.

‒ Знаешь, в этом нет ничего удивительного, ‒ сказала Натэла, выслушав мои рассуждения о фильме Иоселиани, ‒ суть в том, что это метафора жизни каждого человека во все времена. Ведь все без исключения, прежде чем уйти в иной мир, успевают забить свой гвоздь. Естественный человеческий ответ на пребывание в этой жизни и мера бесконечной ценности каждого.

Что делало её такой дающей? Может быть, в её лице я впервые повстречала человека столь значительного и, вместе с тем, совершенно лишенного даже легкого налета амбиций, самоутверждения и эгоцентризма? И что особенно недосягаемо, что, возможно, и говорит о даре подлинной культуры, не знающего, что такое зависть, ревность по поводу самого близкого человека, или разных людей её профессии. Это второй человек после моей матери, совершенно свободный от этих страстей. Я никого не хочу обидеть, просто явление, о котором идет речь, чрезвычайно редкое, особенно в среде людей искусства, к которой я тоже имею отношение.

8.

Прошло много лет со дня той первой встречи, когда Натэла сказала, назвав несколько имен близких ей людей, которые ушли из жизни в последнее время, что и её жизненный путь подходит к завершению. Сказала так же кратко: «Ничего особенного. Мне девяносто. Просто пришло моё время …», - как когда-то сообщила, что рассказ, с которым я к ней пришла, будет напечатан.

- Натэла, до девяноста тебе еще два года.

- О, Боже! Это такие мелочи…

Не знаю, как на самом деле, но что касается меня, я ни разу не почувствовала в Натэле страха, даже простой озабоченности перед возможным уходом. Особенность, присущая тем, кто сумели реализовать себя в жизни в полной мере.

- Натэла, - говорю, - ты ведь хотела съездить в Тбилиси?

- Что поделаешь? Отпущенное мне, кажется, уже случилось.

- А Италия? Ты часто заговаривала об Италии, тем более, как я предполагаю, где-то там твоя духовная родина.

- Но ты же съездишь туда? Может быть, и за меня тоже.

9.

Но ещё раньше, вскоре после того, как возник «Клуб журналистов всех поколений «Комсомольской правды», я, подобно членам клуба, обзванивающим тех, кого знали из бывших сотрудников газеты, пригласила Натэлу Георгиевну на встречу клуба. Она немного удивилась:

- Это было давно… «Комсомольская правда»… Аджубей…

Но на встречу, - можно считать, на нашу вторую с ней встречу, - пришла. И была под сильным впечатлением от многолюдья, естественной, дружеской и творческой атмосферы журналистского сообщества «Комсомолки». Тогда Натэле оставалось жить семь лет.

10.

А вскоре, позвонив на исходе дня, Натэла предложила повстречаться с ней в «Макдоналдсе» на Сухаревке, неподалеку от дома, где мы жили, чтобы обсудить…

- Что обсудить?

Ненастный день, дождь, бессчетные капли резко и громко стучат по наружным жестяным подоконникам столетнего московского дома. Нужно пробежать в холодных сумерках два квартала до «Макдоналдса», чтобы повстречаться с Натэлой.

- Давай при встрече, - сказала Натэла, и это был момент, когда она перешла со мной на «ты».

- Почему не сейчас?

- Ну, хорошо… Поездку в Египет.

Невольно рассмеявшись, я действительно рассмеялась от удивления, но в то же мгновение, ещё до встречи, не размышляя, совершенно спонтанно откликнулась согласием. Словно само сердце заявило о себе, словно получила сигнал войти в поток и поплыть по течению. И тут же почувствовала, что решение это верное, что душа моя полна. Может быть, потому, что это предложение было непредвиденным, даже таинственным, а то, что жизнь – это тайна, я осознаю чуть ли не с рождения.

Всё произошло естественно и в то же время необычно. И тут вдруг, будто в подтверждение моему решению, осознала: а ведь на мне черная шифоновая кофта, затканная красивыми серебряными египетскими иероглифами. Возможно, не случайно.

С этого момента требовалось всё больше внимания ко всему, что происходило между нами. И то, что в первые минуты разговора с Натэлой не виделось логичным, оказывалось естественным, доступным и прекрасным. А невидимые преграды, неизбежные на любых путях, отступали сами собой.

Надо сказать, что всю ответственность за поездку Натэла взяла на себя. Всё, что она делала, было безукоризненно. И турагентство «Южный крест» в знаменитом Романовом переулке, через которое оформлялась поездка, да и вообще всё.

11.

Мокрое полотно серого неба. Мокрые люди, мокрые дома, мокрые машины и прохожие. То была волшебная встреча. Нет никаких причин для того, чтобы Натэла обратилась с этим предложением ко мне. Она была и оставалась журналистом старшего поколения, в чем-то недосягаемой. Кроме того, десятки лет со дня той публикации в «Неделе» у нас не было общения. Я, конечно, видела Натэлу Георгиевну, но, видела косвенно, то по одному, то по другому случаю, больше слышала о ней, и, конечно, читала её публикации.

Но та давняя встреча в «Неделе», видимо, родила во мне доверие к Натэле навсегда. Согласиться, значило довериться. Я так и сделала. И совсем не важно, что с того знакомства в «Известиях» до встречи в «Макдоналдсе», переполненном шумной молодёжью с её энергией, перемещениями по залу, возгласами и смехом, - то был, оказывается, день стипендии, - прошло чуть ли не полвека.

Образ Натэлы, в котором она предстала передо мной в кафе: сумка через плечо, умело надетый берет, - особенность самых интеллигентных женщин. Ей восемьдесят два, но у неё нет возраста, она молодая всегда. Не случайно люди самых разных лет, считая её другом, называли запросто Натэлой.

Эта встреча стала даже больше, чем поворотным моментом в моей жизни, хотя тогда я, конечно, не знала, не могла знать, каким окажется путешествие в Египет. Во-первых, меня не привлекали поездки ради, так называемого, отдыха, а те, которые случались, возникали совсем по другим причинам. А во-вторых, нельзя было даже предположить, куда приведет это путешествие в отношениях друг с другом. Натэла и я рисковали. А почему она предложила эту поездку именно мне, оставалось загадкой. Ведь Натэла не знала моей жизни и, точно так же, как и я, никак не могла предвидеть откровений, которыми в результате судьба одарит меня на египетской земле.

12.

«Коренная москвичка», ‒ написала я. И спохватилась: Натэла родилась в Тбилиси. Но выросла в огромной отдельной квартире на улице Москвина (все равно, что на улице Горького, так что во МХАТ ходила дворами), которая позже, в порядке уплотнения, была поделена жилищными властями с другими людьми. Ни к каким конфликтам с новыми жильцами это не привело. Похоже, в её родителях исток дружелюбия, щедрой самоотдачи и порядочности, присущих Натэле. Такой Натэла ощущалась во всём.

Её профессиональный путь пролегал от квартиры, где она выросла у МХАТа, сначала к театроведческому факультету ГИТИСа, тут же, на этой же улице Горького. Потом в «Комсомольскую правду» по улице Горького в сторону Белорусского вокзала и чуть дальше ‒ до редакции. Затем, ‒ многие годы, целые двадцать лет, ‒ «Известия» на Пушкинской площади, самая сердцевина улицы Горького.

Однажды довелось прочитать, что все пространство, начиная от Иверской часовни на Красной площади, восстановленной в первые годы перестройки, до храма «Всех святых», что на Соколе, теперь здесь поблизости метро «Сокол», являлось в дореволюционные времена так называемой Грузинской Слободой. А это значит, что московские грузины селились на протяжении столетий по преимуществу именно здесь. Не случайно главной святыней храма «Всех святых» на Соколе, его чудотворным образом является Грузинская Божья Матерь. А святыней Иверской часовни у Красной площади - икона Иверской Божьей Матери, которая, как и сама часовня, содержит в себе древнее название Грузии – Иверия.

Увы! Ни «Известий», ни «Комсомольской правды» на этом маршруте Натэлы больше нет.

Спецкор, обозреватель отдела литературы и искусства и в этой же должности в «Неделе», еженедельном приложении к «Известиям». Но совсем уже удивительно, что именно МХАТ в Камергерском переулке и «Современник», созданный неподалеку отсюда в те давние годы на площади Маяковского, стали основными театральными коллективами в биографии Натэлы, с которыми она была в самых подробных отношениях до ухода из жизни. И ещё знаменитый Дом кино – здесь же, в двух шагах от улицы Горького.

13.

Полдень в Египте ярок и чист. Тихо. Небо умиротворённое, ясное, синее и прозрачное. Что делает его таким красивым? Наверное, бескрайность времени над нами. Мы в другом мире.

В аэропорту Хургады, куда прибыл самолет, огромный овальный бассейн с низкими бортами, заполненный водой до самого верха, так что вода, оказываясь чуть ли не у наших ног, будто противостоит знойному простору пустыни. И никакой ряби на воде. Чистое зеркало. Вот такими, кажется, были и наши сознания в Египте. Зеркало наших душ отражало в себе без малейшей ряби небо, облака, птиц, ветви деревьев, ‒ всё, на что можно посмотреть снизу вверх.

Вечер, звуки прибоя, небесный простор. Краснеющие лучи заката. Вот-вот солнце и море соприкоснутся. Утром они разомкнулись.

Только что живущие самой активной жизнью на широтах своих судеб, мы делим друг с другом молчание. Действием нашей жизни, даже её привычкой, сложившейся в одно мгновение, стало безмолвие. Глубинное, тихое и целостное созерцание. Проблемы исчезли. Невозможно нарушить сосредоточенность, спокойствие, покой и уединение, которые пронизывают здесь все. Не говорим о семьях, о делах, о работе. Можно сказать, вообще не говорим, сидя на берегу морского залива. Смотрим на волны, наслаждаемся простором. Ничего не желаем, ни о чем не договариваемся, ничего не объясняем, не констатируем и не планируем. Суета и шум окружающего гаснут в нашем молчании. В нём весь мир земной.

Да и о чем говорить? Во всём что-то таинственное. Мы сами как будто таинственные. Как же выразить здесь эту тайну? Вдыхая бесконечность мироздания, мы открыты тому, что можно только почувствовать, но невозможно объяснить.

14.

- Как тебе нравится мой Египет? - спросила Натэла, когда, прилетев, мы устроились в шезлонгах на морском берегу.

- Он прекрасен, - сказала я, нисколько не покривив душой.

- Как бы я хотела, чтобы он стал также и твоим, - сказала Натэла.

- Согласна. Почему бы нет? - ответила я, любуясь вечерним закатом, полным неписаной красоты.

Созерцание стало частью жизни в Хургаде. На воздухе у моря, под ширью небес, у озера, или просто под деревьями в саду отеля, мы странники в великом пространстве. Не живём, а празднуем жизнь. Не помним, не задумываемся над тем, кто мы? И где? Сколько часов и дней мы уже в Египте? Сколько нам предстоит пробыть здесь ещё? Нет ни конца, ни начала. Не помним о том, что журналисты, не вспоминаем прошлого, не помним, кажется, даже то, что мы из России.

Путешествуем к истине своей внутренней реальности, простор которой гораздо больше зримого мира. Как такое может быть? Не знаю. Но пусть это длится бесконечно.

На днях молодая женщина, как мне представляется, самой новой формации людей, которым, без преувеличения, принадлежит сегодня мир, потому что любые расстояния, включая далекий Тибет, они преодолевают так же просто, как мы ездим на электричках в Подмосковье, рассказала, что в храме, переполненном людьми, где она поёт в церковном хоре, священник, читая проповедь, сказал: «Там, где грехи, нет тишины. Безгрешность рождает безмолвие души».

Так ли на самом деле? Но меня всегда удивляло: сослуживцы на работе говорят о семьях, о доме, о детях, вообще о личном. Но стоит повстречаться дома, как тут же возникают разговоры о работе. Люди, не переставая, делятся информацией. Ценят информацию. Дают её окружающим и берут её у них.

С Натэлой всё иначе. Она вне этого. Не знай я её раньше, можно было бы подумать, что она ничему не училась, никогда нигде не служила, не была автором публикаций, которыми зачитывались люди. Что у неё нет родных и близких.

Будто бы целью приезда было всего лишь умиротворение наших душ, а через нас, - ведь всё может быть, - умиротворение общества, страны, человечества.

Вспоминаю, как младший сын, стоя по ночам на балконе пятого этажа нашего дома на Хорошевке, долго, часами вглядывался в звездное небо, хотя его совсем немного над шоссе, по обе стороны которого высокие дома.

Во что так можно вглядываться ночь за ночью? Я не понимала, но мне казалось, что сам Господь в эти часы касался наших сердец.

15.

Однажды в Доме творчества кинематографистов в Матвеевском, в промозглый день декабря, Евгений Иосифович Габрилович, престарелый патриарх нашего кино, - кажется, в то время он был в том же возрасте, в каком Натэла ушла из жизни, - вышел прогуляться в сад. Высокая массивная палка, длинный просторный плащ, серая шляпа с большими полями, надвинутая на глаза. Пройдя совсем немного, он остановился, опираясь на палку двумя руками перед заснеженным кустом, а потом долго стоял так неподвижно. Ветер трепал полы его плаща. Снег поднимался, увлекаемый ветром снизу вверх, потом вдруг замирал и резко падал вниз.

Глядя на него из окна номера на втором этаже, вспомнила рассказ жены знаменитого режиссёра Сергея Иосифовича Юткевича, - они с мужем так же подолгу жили в Матвеевском, - о том, как в Париже, куда они выехали на съёмки фильма «Ленин в Париже», она, прогуливаясь по городу, увидела Евгения Иосифовича, который, замерев, стоял перед огромным прозрачным окном - витриной знаменитого гастронома, за которым на специальных аппаратах разделывали и упаковывали продукты. У нас в стране тогда таких не было.

- Знаете, - рассказывала она, упомянув всё ту же шляпу с широкими полями и просторный плащ, - Женя смотрел так, не шевелясь, наверное, часа два. Я сидела на скамейке на противоположной стороне улицы, закрытая кустами, и, удивляясь, не сводила с него глаз. Вот что значит писатель! Потом, когда мы повстречались, Женя увлеченно рассказывал Юткевичу об этих аппаратах, говорил, как красива, просто совершенна была их работа.

Выходило так, что Евгений Иосифович мог часами вглядываться во что-то. Не просто любоваться, а вглядываться, созерцать.

За обедом сказала Евгению Иосифовичу: «Вы долго смотрели на небольшой куст в саду. Я видела из окна. Он какой-то особенный?»

- Да, нет, - буднично отозвался Евгений Иосифович, - я смотрел, просто, чтобы смотреть.

Именно после этого эпизода осознала во всей глубине то, что однажды сказал мне Евгений Иосифович: «Сценарий - это цепь действий, литературой его делают нюансы. А если подумать, то нюансы на исписанных страницах, как и в жизни, часто оказываются самым важным компонентом, более важным, чем действие. Хотя мы всегда думаем иначе».

А откуда чувство и видение нюансов? Теперь я знаю: от созерцания, от того, чтобы смотреть просто, чтобы смотреть.

16.

Выслушав мой рассказ, Натэла долго молчала. Потом сказала:

- Смотреть, созерцать и осознавать - разные вещи. Созерцание очень важно. Созерцая, мы затихаем. Нет слов, нет даже мыслей, которые мы постоянно транслируем в пространство. Действительность как бы распахивается, становится безграничной, она, наконец, без нас, сама по себе. Мы видим Сущность, Того, Кто создал мир и нас в этом мире. Что же может быть важнее созерцания? Кажется, ничего. Но, нет. В том-то и дело, что есть все-таки более важное,- осознавать.

- Что осознавать? - спросила я, увидев, что Натэла по своему обыкновению уже высказалась и продолжения не будет. - Ты не можешь сказать больше? Хотелось бы вникнуть…

- Зачем тебе разговоры? Ты же читаешь и перечитываешь Бродского. Там все ответы на этот вопрос. Он не только созерцает. Литература, да и вообще искусство, ценны именно осознанием. Вот свойство, по которому можно определить ценность произведения: сколько осознанного оно вместило в себя.

Я действительно не расстаюсь с Бродским, особенно с «Нобелевской лекцией», прочитанной им в Стокгольме на вручении ему премии. Можно сказать, берегу, как зеницу ока, в том самом ещё машинописном виде самиздатском, на полупрозрачной папиросной бумаге. В последующие годы лекция издавалась и переиздавалась, но моим, как был, так и остается экземпляр на тонкой папиросной бумаге. Удивляюсь, что он не ветшает, остается в сохранности вот уже почти сорок лет. Каждое слово этих страниц звучит для меня, как манифест, утверждение: задача литературы, искусства, да и вообще культуры, как таковой, убеждать людей в главенстве духовных ценностей в жизни.

17.

Мы в безмолвии, мы космичны, мы даже, кажется, чуть-чуть над землей, едва заметно, но все-таки парим. Эмоции, страсти уступают место спокойствию и тишине. Мы слышим и чувствуем небывалый простор. Это жизнь обновляется по мере того, как мы видим скрытое от всех других чудо преображенного мира. В нём проявляется что-то такое, чего, как мне кажется, прежде не было… Мы не вспоминаем, не говорим о прошлом. Нет больше ничего из того, что было вчера. Всё, что мы пережили, передумали, изучили кажется незначительным. Нет начала. Нет и того, что будет. Мы не заглядываем в завтрашнее. Мы в настоящем, именно здесь и сейчас. Наслаждаясь каждым мгновением, вглядываемся то в море, то в небо, но особенно часами в закаты. Мы свободны. Наши души приобщаются к вечному.

Деревья, трава, цветы, кораллы, море, пришедшее на территорию отеля по каналам, прорытым по всем обширным землям знаменитого курорта. Многочисленные, похоже, из какого-то дорогого дерева, зеленые мосты с красными перилами, переброшенные с берега на берег. И во всем благоухание Эдема. Необъятная небесная чаша с раннего утра до поздней ночи. Звезда. Вот еще одна. И еще много других. Трудно верить, находясь здесь, в неохватную, неподвижную широту пустыни, которая начинается прямо за высокой стеной оазиса и распахивается, расстилается во всех направлениях за его пределами до самого горизонта, совершенно безжизненная, даже травинки какой-нибудь высохшей нет. И что над ней эти же звезды.

- Как будто я уже умерла, - сказала вдруг Натэла.

- Ты о чем? - повернулась я к ней, - о рае?

- О рае я ничего не знаю. Это в твоем поле зрения, моя дорогая. Я же могу сказать о нем только так, к слову.

- О смерти?

Натэла не ответила.

Стало понятно: то, что я сейчас услышала, скорее всего, поэзия, в которой в эти мгновения обитает её душа. И не надо доискиваться смысла.

Ни пирамида Хеопса в Гизе, ни Стоунхендж в Англии, ни Великая Китайская Стена, ни город древних инков Мачу-Пикчу в Перу, ни индийский Тадж-Махал, ни висячие сады Семирамиды и ни мавзолей в Галикарнасе, - всё то, что олицетворяет бесконечность мироздания, - а всего лишь возделанная и обогащенная частица пустыни, чего не мало на нашей земле. Но это не значит, что мимолетная красота пространства, где мы сейчас обитаем, не равна тем грандиозным ценностям, идущим из вечности, которые ещё сохранились на земле.

Человек создал жизнь в пустыне из деревьев, кустарников, цветов и трав, из дорог, домов, морской воды, текущей по каналам в разных направлениях по всей территории отеля, которая несёт прохладу и свежесть, превращаясь то там, то здесь в озера, и бесконечной череды пляжей, переходящих по всему побережью один в другой.

Но что все-таки значит фраза Натэлы: «Я как будто уже умерла»?

18.

С точки зрения отдыхающих мы ведём себя неразумно, находясь часами на одном месте, в основном у моря. Не ездим на экскурсии. Не бываем на разных мероприятиях или у новых знакомых. Но только помимо разума в человеке есть что-то большее, чему нет определения.

Вот внешний мир. Морской берег. Здесь всё открыто, распахнуто пробуждению зари, восходящему солнцу. Близкое небо, которое кажется почему-то огромным, - особенность Египта. Пляж, купальники, туники, музыка, ароматы специй. Лица египтян, полные доброжелательности, радости и улыбок. И апофеоз безмятежности, - многообразие лиц, голосов и одежд приезжих. Кажется, сюда съехались люди со всей Европы и Америки, большей частью, с детьми. Целое море человеческого благополучия, радостного бытия, смеха.

А потом мы в саду перед коттеджами, в которых нас поселили, где мы со всех сторон окружены роскошными зданиями, между которыми дивные сады, и струится по каналам морская вода, переливаясь в озёра.

Престарелая женщина, египетские одеяния, устроилась на полу в углу экзотического ресторана, стоящего на сваях прямо в море, печет хлеб на открытом огне, раздает лепёшки, пышущие жаром. Эти краски напоминают о древнем Египте, они присущи всем курортным отелям, но где же тут запредельное?

Видим ли мы особенное вокруг себя? Нет. Для того, чтобы знать о запредельном, понять его, к нему надо прикоснуться, подняться над обыденным. Другим было то, что мы открывали в себе. Оно в нас, проступает явно в нашем внутреннем мире, когда мы к этому готовы.

То самое духовное восприятие, которое может родиться только в глубинах человеческой души в полноте молчания. Тогда от всего, что нас окружает, в том числе, и от каждого человека, который прошёл мимо или оказался рядом, исходит что-то таинственное.

Мы вне событий. Но каким-то странным образом сосуществуем со всем видимым внутренним и внешним мирами одновременно. Не соединение миров, а как бы два берега параллельных, - субъективный и объективный, - на каждом из которых идёт своя жизнь. И тогда оказывается, что в глубине наших душ нет обид, счётов с жизнью. А только тихая любовь, которая сводит в нас всё в одно.

И это, кажется, означает, что мы с Натэлой - два совершенно разных человека, которые не встречались друг с другом годами, - были всегда и оставались людьми одного пространства.

19.

Натэла, заглянув в мой номер, торопит:

- Пошли! Там такое!…

Справа дерево, не очень высокое, всего, наверное, этажа в два, на котором цветы величиной с большое блюдо… Оказывается, огромные цветы на африканских тканях - не стилизация. Они ‒ реальность Африки. Под деревом несметная стая птиц, напоминающих царственных павлинов, но гораздо меньшего размера. Короны на крохотных головках, длинные хвосты из разноцветных перьев, но в отличие от павлинов хвосты-веера этих оставались только сложенными. Откуда, как и почему эти птицы вдруг здесь в таком количестве? И куда навсегда исчезли в тот же день?

- Попугаи! – говорю я.

- Нет, – возражает Натэла, – разве попугаи ходят по земле? ‒ И вдруг изменила своей ироничности, сказала серьезно: ‒ Думаю, это райские птицы.

- Тогда это райское дерево? ‒ соглашаюсь я.

- Можно сказать, так.

Созерцая, мы постигаем вечность. По преданию место, где мы сейчас находимся, ‒ место обитания потерянного Рая. Может быть, не случайно, что рай находился именно в Африке? А может быть, рай неизменно рядом с каждым? И только от нас зависит, соприкасаемся мы с ним или же он остается невидимым и недоступным.

20.

Помню, как однажды, спустя года два после поездки в Египет, спросила Натэлу:

- Считаешь ли ты действительность страшной?

- Да, - ответила она. И добавила, помолчав: - Когда-то да… Хотя, может быть, не столько страшной, сколько трагедийной. Боже мой, как же быстро всё забылось! Я о человеческой памяти. Подумай сама, то, что было когда-то невозможным, просто ужасным, со временем начинает казаться человеку совсем другим, чуть ли не прекрасным. Вижу и слышу, сколько людей сегодня, недовольных жизнью, возвращаются в прошлое, ищут в нем ценности, возвеличивают его…

- Это пугает?

- Это значит, что жизнь опять пойдет по кругу испытаний.

- Разве жизнь не всегда идёт по такому кругу?

- Всегда…

- Где же выход?

- Не могу говорить за всех. Но что касается меня, я его вижу только в людях, не подверженных массовому гипнозу, зрячих. Вот почему искусство спасительно для людей и так ненавистно властям тоталитарных режимов. Настоящее искусство во все времена освобождает от заблуждений, пробуждает от сна, учит видеть то, что есть на самом деле, отрезвляет от духовного опьянения, которому подвержены люди.

- И мы ведь знаем, что добро всегда побеждает.

- Оно побеждает в той степени, в какой мы видим мир таким, какой он есть.

- Как твои современники и очевидцы оттепели?

- Кто-то из них…

Мы помолчали. И тут Натэла неожиданно сказала:

- Прочитай что-нибудъ из Бродского.

С некоторого времени у меня с собой всегда сборник поэта. Дело в том, что наизусть я не знаю ни одной строки, потому что с детства известно, у меня нет механической памяти.

- Вот несколько слов из написанного в двадцать лет, - говорю я, приступив к чтению:

Разбегаемся все. Только смерть нас одна соберет.

Значит, нету разлук.

Существует громадная встреча.

Значит, кто-то нас вдруг

в темноте обнимает за плечи,

и полны темноты,

и полны темноты и покоя,

мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.

- Это о вечности, там действительно добро всегда побеждает, на земле - иначе… - говорю я.

- Победа в вечности? Не мало! Не случайно утверждают, что истканная жизнь принадлежит поэтам. В каком году написаны стихи? - спросила Натэла.

- Представь, пик шестидесятничества - шестидесятый. Бродскому всего двадцать, в этом возрасте он собрал несколькими строками мир в одно. Открыл смысл сегодняшних дней за пределами жизни, пока ещё не доступный пониманию. А в двадцать пять поэта такого масштаба арестовали за тунеядство, подвергли тюремным испытаниям, даже пребыванию в психиатрической клинике, и присудили отбывать ссылку в далекой деревне в Архангельской области.

- Он не был уличён в каких-нибудъ правонарушениях, никак не посягал на государство. Был виноват лишь в том, что поэт, - отозвалась Натэла.

- И так познал, что значит быть поэтом, чьё слово спасает мир. Необыкновенное доказательство силы поэзии, о которой говорят в веках, - сказала я.

- Поэзия тем сильнее, чем более будит людей от сна, освобождает от одурманивания гипнозом, исходящим от власти бездуховного, возвращает человека к его истинному назначению, не позволяет быть орудием в руках других.

- Жизнь на самом деле исполнена великого значения, раз она может взрастить такие таланты, - договорила я.

21.

Две недели – срок не очень большой, но поездка в Египет неожиданным образом стала, можно сказать, даже судьбоносной.

События, которые произошли в Египте, граничили с чудом. Нет сомнения, то были чудеса. Жизнь менялась от них в считанные мгновения.

Можно ли было такое предположить, отправляясь в Египет? Нет, конечно.

Могла ли об этом знать Натэла, приглашая меня в поездку? Нет, конечно.

Если бы кто-то сказал, что мне нужно съездить в Египет, чтобы прикоснуться к чуду, - это было бы одно. Никто этого не говорил, да и попросту сказать не мог. Но жизнь все знала. И самым неожиданным образом привела именно туда, куда надо, многое открыла и объяснила в моей судьбе, так что я, кажется, стала понимать себя гораздо лучше, чем прежде.

Жаль, здесь не достанет места, чтобы включить всё пережитое в Египте. Тем более, как оказалось, суть его совершенно в другом, чем этот мой рассказ. Но, даст Бог, напишу небольшую повесть, как задумала.

- Натэла, как тебе всё-таки пришла идея пригласить меня в Египет?

- Да, как-то случайно, - неохотно отозвалась Натэла.

- И это весь ответ на такой важный вопрос?

- А чего тебе в нем не хватает?

- Хочу понять, в чём суть этой поездки с тобой в Египет?

22.

И вот Москва. Постепенно убыли наши дни. Мы возвращаемся в мир привычной повседневности, в свои дома, к своим делам, к близким, пожив недолго в «монастыре», устремленными в небо. Но ещё полны той созерцательности, которой жили в Египте, от которой нас теперь отделяют несколько часов перелета.

Смотрю на Натэлу, сидящую на скамейке у подъезда её дома. Вокруг то же удивительное спокойствие. Воздух теплый, легкий, всё ещё египетский, будто обволакивающий. Небо чистое, без единого облачка. Так Египет проводил нас из Хургады и встретил здесь, как только самолет приземлился в аэропорту.

- Московская жизнь отдохнула от нас, - сказала Натэла в ответ на мою радость по поводу того, что мы в родном городе.

Мы обе знаем, что жизнь, которая видится сейчас хорошо знакомой, понятной, но одновременно в чем-то преображенной и неожиданно очень желанной, пойдёт дальше точно так же, как шла когда-то прежде. Мы не будем вспоминать о нашей поездке, не будем жить с оглядкой на неё.

- А чайки? Чайки летали в Египте над морем? - спросила вдруг Натэла.

- Не помню.

Мы рассмеялись.

- А что ты помнишь?

- Мне кажется, ничего.

- И молодец. Зачем забивать себе голову чем бы то ни было?

- Незачем, Натэла. Конечно, незачем.

23.

Смотрю на Натэлу через боковое стекло, пока машина не выехала на Фрунзенскую набережную, и ощущаю в ней невыразимое смирение. Как было в прежние годы, не знаю. Но в эти мгновения Натэлу с опущенными глазами отличает необыкновенная кротость.

Перед кем, перед чем? Она открытая, острая, уверенная, и вот уже совсем другая, смиренная, почти незаметная. Существует ли гармония между этими ипостасями?

Не могу даже предположить, как можно ответить. Ведь это та самая Натэла, которая оказалась способной до такой степени расширить моё жизненное пространство.

- Натэла, кажется, я понимаю, о чем хочу тебя спросить.

- Да?

- До какой степени ты чувствуешь сопричастность со словом «шестидесятники», со своим поколением?

- Знаешь, дорогая, твой вопрос кажется устаревшим. Его активное восприятие, как и девятый вал шестидесятничества (ты ведь так однажды выразилась?), действительно миновало. Тем более, культурный человек, особенно люди искусства, тем и отличаются, что живут во всех временах, во всех эпохах, на всех параллелях истории, во всем мироздании.

Мы помолчали.

- А у тебя? - спросила Натэла. - Какое отношение у тебя вызывает это определение?

- Поначалу было неприятие, хотя с высокими качествами людей твоего поколения я, конечно, согласна. Но само слово «шестидесятники» звучало чем-то из области бухгалтерского учета. Чем-то, проще говоря, слишком советским.

Помню, как мы, когда я работала в школе еще до переезда в Москву, оказались в Бакинском театре оперы и балета. Одна из учительниц рассаживала детей в зале, крича в рупор: «Шестиклассники - налево! Пятиклассникам - пройти вперед! Семиклассники - на амфитеатр!»

Эти определения превращали театр чуть ли не в военный полигон. Они так диссонировали с огнями зала, с гулом детских голосов, с праздничными бантами. А главное, с самим настроем на возвышенное, что предстояло здесь пережить, ради чего мы бываем в театре.

Такую же реакцию у меня вызвало поначалу и определение - «шестидесятники». Но постепенно оно заполнилось светлыми личностями, его смысловое содержание изменилось, стало одухотворенным.

24.

Как долго я ассоциировала Натэлу только с состояниями, которые она представляла в своей профессии… В самой жизни… В обычной жизни… Но есть и другие глубокие, отдельные от всего, чем она занималась, более значительные, которые едва проступают сквозь повседневность.

Постепенно открывалось, что судьба по каким-то своим причинам поместила меня рядом с очень значительным человеком, который, несмотря ни на что, позволяет себе быть сокровенным, предоставляя другим видеть эту жизнь и судить о ней так, как они могут и понимают. Которые знают, что истина бесконечна, каждому дан только её осколок, никакое частное утверждение не может ей соответствовать, поэтому никогда ни на чем не настаивают, умея, если они этого хотят, оставаться со своим внутренним миром никому не заметными.

- Натэлочка! - помахала я, вытянув руку из машины. Ветер треплет мои волосы, но я не спешу закрыть боковое стекло.

И вдруг это случилось! Я нашла лицо, которое проступало передо мной раз за разом с момента нашей первой встречи в «Известиях». Вспомнила! Но об этом позже.

25.

Она постоянно думала о подарках в поездке, как и чем обрадует родных.

- Натэла, - говорю, - теперь совсем не те времена, когда было важно привезти что-либо из-за границы. Теперь никого ничем не удивишь. Даже слово «сувениры» забылось. Всё продается в Москве. Не думай об этом.

Натэла вслушивалась в мои слова. Потом, помолчав, сказала:

- Как же иначе я привезу близким кусочек Египта, который так люблю?

Я тут же забыла об этом разговоре, но мы подлетали к Москве, когда Натэла неожиданно к нему вернулась:

- Пятнадцать лет разницы в возрасте - огромный срок. Вы уже не возите подарков из-за границы. Этот вещественный мир для вас ничего не значит. Теперь он здесь, на всех прилавках, его даже больше, чем нужно. А мы следуем своим представлениям, хотя всё в этом мире уже другое. Подарки наши, конечно, архаика. Как и мы сами. Времена, когда упаковка жвачки казалась верхом роскоши, действительно прошли. И эти нефритовые бокалы, которые я везу родным, скорее всего, никого не обрадуют. Но тут уж ничего не поделаешь. Мы такие. И мы не станем другими.

- Натэлочка, что ты вдруг об этом?

Натэла махнула рукой:

- Жизнь так стремительно меняется. Я целиком ‒ за. Но в то же время мы, я имею в виду своих сверстников, невольно вязнем в прошлом. Ты скажешь, прекрасном прошлом? Не возражаю. Но в Египте ощущаешь вечность. Что-то неизменное, что-то большее, чем всё наше прекрасное, ставшее вдруг завершенным. Это так ценно. Спасибо, что он у меня случился ещё раз.

- И я благодарю тебя за Египет, за вечные небеса над нами. За неизменность. И потом, давай уточним, - между нами не пятнадцать лет разницы в возрасте, а гораздо меньше - тринадцать.

Натэла не отозвалась. Не знаю, услышала ли она мои слова?

26.

О тех, кому посвящают некрологи, принято говорить возвышенно: «окончил свои дни», «скончался», то есть «завершил земной путь», «покинул этот мир», «уснул вечным сном», «его не стало», «шагнул в вечность», «ушел из жизни»… Словом, был среди нас, и вот уже его нет.

Я бы сказала о Натэле, выбрав самое простое - ушла.

Ушла легкой походкой, - так я ощущаю, - не высказывающая и не доказывающая своей правоты, всё отдающая и всё принимающая.

- Но ты ведь стремилась к успеху? Карьеризм, тщеславие…

Натэла качает головой:

- Нет, как будто… Или да, честное слово, не помню.

- Но цель чего-то добиться? Она же была? – посмеиваюсь я.

- Не было, а может быть, и была. Теперь, кажется, что я просто жила. Радовалась, что учусь, что иду по улице. Что пишу, что меня напечатали. Что повстречала человека, который стал мне мужем, что родила дочь. Что любила. Но так ли было на самом деле? Не знаю. Действительно, не знаю.

Почему-то верю, решаюсь утверждать: быть первой, добиваться успеха, стремиться стать лучше других, завоевывать что-то, - всё это не было целью, ради которой Натэла хотела жить. Она просто благословляла то, что давала ей судьба, была жизнеспособной.

27.  

Последним желанием, о котором Натэла мне сказала, было желание побывать в полном уединении на могиле мужа, известного журналиста и любимца московских газетчиков Виктора Васильевича Сажина. Этот огромный человек выглядел рядом с миниатюрной невысокой Натэлой ещё более крупным и сильным.

Никогда не забуду просветленное и умиротворенное выражение, с которым Натэла шла по аллее кладбища, когда мы за ней вернулись.

Смотрела и думала о том, что на кладбище отступает бытовая повседневность, здесь мы встречаемся с чем-то абсолютным. Словно сквозь видимый, основной слой времени проступает совсем другой. Примерно так, как это было в Египте, когда мы жили одновременно в двух мирах, - объективном и субъективном. А здесь, среди могил, - земная жизнь и еще другая, надмирная. Между этим миром и миром, куда уходят наши родные, близкие, любимые и просто знакомые, нет никаких границ. Жизнь бесконечна, существование наше никогда не кончится, оно попросту не имеет ни начала, ни конца.

28.  

В аэропорту Хургады перед посадкой на самолёт в Москву я призналась, что хочется произносить слова благодарности и любви. Кому? Не знаю.

- Ты умеешь радоваться, - сказала Натэла.

- До глупости и вопреки всему, даже тому, что много плачу.

- Жизнь для тебя как волшебство, счастливая, ты умеешь слушать своё сердце ‒ сказала Натэла.

- Но тебя разве можно назвать несчастной?

- Почему нет? - говорит Натэла, убыстряя и убыстряя темп речи, будто пародируя себя, будто смеясь над собой, как ей присуще, без видимого смеха, - ведь я по-прежнему верю, что миссия искусства утверждать добро, совесть, ясность, уважение к труду, чистоту, свет, честность, порядочность, бескорыстие… Всё это должно быть определяющим, как в жизни, так и в искусстве. И пусть зрителю, как случается сегодня, до этого нет дела. Не говоря уже о самих людях искусства. Словом, я устарела, слишком банальна и смешна. И ты сейчас видишь, какими штампами я мыслю…

- Натэла, ты слишком ироничная. Девятый вал шестидесятничества, к которому ты принадлежишь, не отменяет новый накат волн. От самых мелких до самой большой, следующего девятого вала, ‒ поколения семидесятников, восьмидесятников… Девятый вал приходит, высоко поднятый именно этими, менее высокими волнами, а не чем-нибудь другим. Но ему нужно время.

- Как раз об этом я с тобой и говорю, ‒ сказала Натэла, ‒ наше время ушло. Мы не первые, людям вообще естественно мифологизировать прошлое. Каждое поколение считает себя неповторимым.

- Вот и Бродский, определив своё поколение, как поколение семидесятников, очень им гордился.

- Понимаю. Но то, что когда-то было злободневным, сегодня не воспринимается, кажется далеким. Всё ушло. Почему? Не знаю. Хотя существует много ответов на этот вопрос.., ‒ сказала Натэла.

- Ушло ли? Бродский говорит, что «в настоящей трагедии гибнет не герой, гибнет хор». Но хор шестидесятничества не погиб, он не может погибнуть. Теперь он в корнях, в фундаменте современной жизни. Мы не видим, не помним об этом. Но, спустя полвека после той эпохи, которую мы называем, Натэла, твоей, она не кончается, а живет, продолжается во всех следующих днях, вплоть до наших. Есть немало тенденций шестидесятничества, которые продолжаются в семидесятых и дальше, вплоть до сегодняшней жизни.

- Не утешай меня, я не сожалею о прошлом, и, как уже говорила, у меня нет ностальгии по шестидесятничеству, - сказала Натэла, - да и кто из людей моего или других поколений рассматривает себя с такой точки зрения? Краски шестидесятничества, о которых мы с тобой так много говорим, видны чаще всего не нам, а кому-то со стороны.

- Наверное, ты права.

- Главное, если говорить о поколении шестидесятников, ‒ Натэла была очень серьёзна, ‒ мы теперь гораздо больше знаем о живучести тоталитарных режимов, чем это было раньше.

- Согласна. Но я хочу сказать немного о другом. Вечность Египта, она нам с тобой так дорога. А что же такое вечность, если не единый процесс жизни? Разве шестидесятничество не вытекает из пятидесятых годов? И не переливается со временем в семидесятые? Разве жизнь из века в век, изо дня в день, из мига в миг,- не единый процесс? Почему надо ощущать себя в одной эпохе и не ощущать во всех других? Повторю твои слова: люди искусства тем и отличаются, что живут во всех временах, во всех периодах, на всех параллелях истории, во всём мироздании. А шестидесятничество, семидесятничество и так далее, ‒ это как школьные классы, в которых мы когда-то учились.

29.

Удивленная, смотрю на полосу в газете Союза Кинематографистов «СК - новости» под названием «Прощание». Здесь среди фотографий людей, ушедших из жизни, и фотография Натэлы,- слишком нетипичная для тех, которые помещают в некрологах. На ней Натэла совсем молодая. Возможно, ей лет тридцать пять, если не меньше. Лицо серьезно, чуть ли не скорбно. Во всяком случае, без иллюзий по поводу предстоящей жизни. Кажется, Натэла решила для себя ещё давным-давно, в юности, а может быть, и раньше, не растворяться в существовании без остатка. И осталась верна этому решению.

Глаза опущены, взгляд обращен куда-то в самою себя, - основное состояние, присущее Натэле. Такой она была на пороге своего дома по возвращению из Египта. Может быть, таким образом сказывается её сокровенность, которая никогда не выносилась наружу и которая так обогатила мою жизнь.

Вернусь теперь к тому, что я называю откровением. Может быть, даже озарением. Оно пришло ко мне, благодаря тому, что я сопоставила между собой фотографию Натэлы с опущенными глазами и лицо вельможи Джулиано Медичи тоже с опущенными глазами на портрете 1478 года, версия которого находится в Национальной галерее в Вашингтоне. Это работа художника Филипепи Боттичелли по прозвищу Сандро, которая поставила его в один ряд с лучшими итальянскими, а точнее, флорентийскими портретистами. Его, единственного, Леонардо да Винчи упоминает в своём трактате о живописи.

Именно он, портрет Джулиано Медичи с прикрытыми глазами, больше всего ассоциируется в эти мгновения с фотографией Натэлы, помещенной при её некрологе, глаза которой так же прикрыты веками, а взгляд устремлен глубоко вниз.

Два героя, отстраненные от нас, от жизни, от времени. Между ними шесть веков, но поражает не только их портретное сходство, но ещё больше состояние их душ, овеянных печалью.

Чем вызвана отрешенность на лице Натэлы? Чем навеяна грусть на лице Медичи? Минорные тона… Меланхолическое настроение… Нечто глубокое, человечное… Можно ли до конца осознать настроение, в котором на этой фотографии Натэла? В котором на портрете благороднейший из людей своего времени Джулиано Медичи? В каждом из двух портретов ощущается драматизм, каждый пронизан, если не горечью, то печалью, одиночеством. Каждый, несмотря на свою отрешенность, наделён внутренней силой.

Что касается художника, то часть его имени, Сандро, - самое распространенное грузинское имя. А другая часть, - Боттичелли,- кажется созвучной имени Натэла и фамилии Лордкипанидзе.

Вглядываюсь в фотографию Натэлы с опущенными глазами, сравниваю с той, какой знала в последние годы, и понимаю: несмотря на большой путь, пройденный ею от этой фотографии до нашей поездки в Египет, она сохранила в себе сокровенность, самостояние. Почему ей, такой талантливой и даже блестящей рассказчице, человеку светскому, было естественно промолчать все дни нашей поездки.

Вижу, что дар сокровенности был дан ей, по всей видимости, с самого рождения. Она как будто не прилагала никаких сил, чтобы привлечь к себе особенное внимание, но, тем не менее, её творческая судьба была успешной, очень значительной. Не сокровенность ли жизни её души привлекала к ней такой интерес и создавала твердое положение в карьере?

Думаю о том, что я действительно ни разу не видела Натэлу  смеющейся, хотя лицо её никогда не казалось угрюмым, но только серьёзным и самоуглубленным. Не значит ли это, что Натэла жила всегда своей жизнью? Похоже, так. Не случайно говорят и о её легком характере. В этом нет никакого противоречия. Чем самодостаточнее человек, тем меньше у него претензий к жизни. Эти вещи связаны между собой.

30.

Прощаясь с Натэлой в её дворе, озвучиваю текст моей просьбы перед небом о ней, о сути её души:

- Слушай, Натэла, слушай меня внимательно, не когда-то, а прямо сейчас я буду молить о тебе небо:

«Боже! Праздник, который мы пережили в Египте - земной рай. Он так прекрасен! Но я прошу о большем. Пусть Натэле со временем будет место в необъятном небесном раю. Прошу и буду просить об этом, может быть, и от меня что-то зависит. Хотя право просить о другом дано всем, абсолютно всем, без исключения.

При всей самостоятельности Натэлы, она покорная, терпимая, умеет прощать, умеет быть тихой, умеет сострадать, смиренно принимает жизнь такой, какая она есть. Она открыта. Надёжный друг. Честна и свободна. Думает о людях. У неё нет врагов. Она деликатная и всё понимающая. Она серьёзна и позиционна. Как будто не участвует в больших конфликтах и не решает глобальных вопросов, идёт средним путём, живёт средним миром, но я ни разу не почувствовала, что она снимает с себя ответственность хоть за что-то. От неё исходят радость, мир и долготерпение, она не бывает двусмысленной, всегда говорит то, что считает правильным. У неё много любви, она делится ею, сколько возможно, предоставляя другим даже не задумываться о том, что она привносит в их жизнь.

Наконец, главное. Кроме самых известных людей в искусстве (да и в жизни), есть ещё немало других, кто не окружены столь яркими лучами славы. Но как часто именно эти люди, менее зависимые от того, какими их видят и как их оценивают окружающие, более способны углубляться в себя. Тебе, Господи, это хорошо известно. Вглядываясь в жизнь, начинаешь понимать, какое большое значение имеют такие люди».

Натэла смеется:

- Это всего лишь то, что ты позволяешь себе думать обо мне.

- И это может казаться смешным? – спрашиваю я. – Видишь, я совершенно серьёзна.

- Это смешно, на самом деле смешно, - говорит Натэла своим удивительно молодым голосом, обогащенным какой-то особенной грузинской модуляцией, - я совсем не так добродетельна, всего лишь человек своего времени и принимаю мир таким, каков он есть. Но не спеши судить, только такие взаимоотношения со временем приводят к равновесию с жизнью.

- Ладно, Натэлочка, допустим.

- Однажды я выписала слова из публикации Ольги Петровой в газете «Первое сентября» в связи с книгой Бориса Стерлинга «Будущее уже началось ». Они мне показались неожиданными, мы слишком привыкли к другим определениям героизма: «И кто, если не мы сегодняшние, знает, как не хватает нашей жизни терпения и гибкости, которые по нынешним временам давно превратились в героизм…»

- Качествами терпения и гибкости, как всё духовное, в значительной мере обладает поэзия Бродского, - сказала я, - поэтому его поэзия вмещает в себя всё, она универсальна.

- Значит, можешь считать мою жизненную позицию сходной с позицией выдающегося поэта, - говорит Натэла. - Кстати, появились сообщения о том, что под Архангельском, где Бродский отбывал ссылку, будет создан музей его памяти.

- Хорошая новость. Но вернёмся к тебе,- говорю я,- что ты имела в виду, когда сказала: «Как будто я уже умерла?» Что всё-таки значит эта фраза?

- Я хотела сказать, что никогда, кажется, не чувствовала себя такой живой, как тогда у моря или в саду с африканскими деревьями и райскими птицами.

Жить, значит, быть в гармонии с таинственным, с тем, что больше нас самих. Знать искусство удивления. Мы живые, пока испытываем удивление. Чем больше мы живы, тем более таинственного видим в окружающем мире, тем больше способны удивляться, тем больше благоговеем.

31.

- О чем ты стала бы говорить со мной? - спросила Натэла, когда я посетовала на то, что мы так и не побеседовали с записью на диктофон.

- Хочется спросить об этом тебя, - отозвалась я.

- Что сказать? Разве только решусь повторить, что оттепель - то же Возрождение. Правда, период её намного короче. А может быть, мы свидетели её начала? Но, так или иначе, она приблизила к нам то Великое Возрождение с его художниками, философами и Шекспиром. И не только приблизила, но мы слились с тем Средневековьем, сделавшись его частью. Шекспир бессмертен. Ты всё ищешь сходство между мною и персонажами на полотнах эпохи Возрождения. А оно, мне кажется, в Шекспире, в «Короле Лире», моя Корделия. В моём поколении, отдавшем и отдающем жизни всё, что только возможно. Это вечная коллизия между уходящим поколением и теми, которые рождаются, выходят на арену сегодня. Таковы законы жизни. Таков её неизменный круговорот. Хотя у моего поколения на самом деле есть свои значительные отличия.

- Но что это значит? – Пытаюсь я сообразить, о чем мы можем сейчас ещё поговорить. – Не понимаю, ты всё-таки счастливая или несчастная?

- Не знаю. Скорее всего, ни то, ни другое... - сказала Натэла.

Несколько секунд она искала нужные слова. Я выжидающе смотрела на неё:

- А что же еще может быть?

- Наверное, ничего, кроме того, что есть сейчас.

32.

Царство небесное тебе, Натэлочка. Вечная память. Теперь ты вне времени, и воцарилась святая, всемогущая тишина. Вокруг немереный, непредставимый, могучий простор безмолвия, тишь небытия, великого покоя.

А здесь всё по-прежнему: зима подходит к концу, близится весна с её редкой, прозрачной листвой, затем ‒ лето, когда яркое солнце, открытые окна, деревья в густой листве, и не только деревья, весь мир насквозь обновился, дальше ‒ осень, тихое угасание, и опять зима.

Как ты пережила последние минуты? Как прошло прощание с тобой? Не могла быть вместе со всеми, но, думаю, провожали тебя так, как ты заслуживаешь, - естественно, просто и спокойно.

А как на небесах? Что у тебя после того, как жизнь подошла к концу?

Кажется, я поведала о тебе все, что смогла, но, скорее всего, мне это только кажется, потому что жизнь в любых её формах, ‒ как раз то, о чем сказать всё невозможно.

Мы созерцали этот мир, мы осознали, что он прекрасен. Как не радоваться, не любоваться им, пока мы живы?

Слишком простая истина? Согласна. Но попробуй прожить с нею хоть немного, попробуй осознать, как она безусловна.

Прощай, моя дорогая. Как сказать кратко о нас, исписав здесь столько страниц? Ты, как была, так и остаёшься для меня живой, разговоры с тобой продолжают жить в моей душе. Я никогда не перестану помнить о тебе.

33.

Вечер у моря накануне отлёта. Натэла, сидя в шезлонге, листает журнал:

- Почему я попросила о встрече в «Макдоналдсе»? Почему мне захотелось разделить с тобой Египет?

- Красоту его небес, переливы волн, блеск луны, сияние звезд и чудесные ароматы пряностей? ‒ Пытаюсь скрыть нетерпение, вызванное словами Натэлы.

Но она, будто не слыша моей интонации, продолжает говорить:

- Дело в том, что ты ‒ поэт, и этим всё сказано. И ты сейчас сама разрешила свои недоумения строем твоей речи, буквально словами, которые произнесла, бессознательно защищая права и значение поэзии, у которой, как известно, нет границ. А Египет, как я его ощущаю, безграничен, поэтому его можно разделить только с поэтом. Именно в этом причина моего, как тебе кажется, загадочного приглашения к этому путешествию.

- Но поэты пишут стихи, ‒ возразила я.

- Не обязательно, ‒ отозвалась Натэла. ‒ Часто те, кто пишут стихи, и даже очень искусные, не поэты вовсе.

- Не поэты?

- Поэзия ‒ это поэтическое восприятие жизни, поэтические ключи ко всему мирозданию. Тебе можно не писать стихов. А можно и писать. Как посчитаешь нужным. Но ты и без этого поэт.

- Или поэтесса?

- Как хочешь. Так или иначе, но ты говоришь стихами. А Бродский утверждал, что поэзия ‒ самый сложный и самый творческий процесс в мире, ‒ уже почти отстраненно договорила Натэла и в тоже мгновенье ушла в себя.

А мне показалось, что никакого такого разговора между нами не было. Или был, но всего лишь, как дуновение ветра.

Февраль, 2014

Назад к списку