Александр Щербаков. Фрагменты из книги воспоминаний "В незримом мире сердца. Наша жизнь с Галиной Щербаковой"

«КОМСОМОЛКА» МНЕ ГОДИТСЯ…
…В ТО ВРЕМЯ В ЖУРНАЛИСТИКЕ было интересно. Помню, к нам на факультет приходил Василий Песков, рассказывал о том, как главный редактор «Комсомолки» Алексей Аджубей, увидев снимки Василия, провинциального фотографа, велел, чтобы с завтрашнего дня этот парень работал в его редакции. После встречи с Песковым у меня сама собой образовалась зарубка в сознании, едва, впрочем, тогда еще заметная: «Комсомолка» - это то, что мне годится.
Тогда же у меня открылся мой личный счет великих отечественных редакторов моего времени. Их не так много: Аджубей, Егор Яковлев, Сырокомский, Коротич, Владимир Яковлев.
Вскоре Аджубея, зятя Хрущева, перебросили в «Известия», и с них в СССР началась некая иная журналистика, какой мы и не видели, с ее отнюдь не стопроцентной, но все равно шокирующей народ мерой правды. Вдруг появилась  «Неделя», приложение к «Известиям», совершенно новый для страны Советов тип газеты – «для чтения». А еще еженедельный дайджест (впрочем, такого слова в русском языке тогда еще не было) «За рубежом». Плюс «Иностранная литература», «Юность», и вообще смена стилистики в периодике, большая часть которой, к удивлению читателей, на какое-то время заговорила на вполне человеческом языке. Откуда-то враз появилось много талантливых перьев. Это был тектонический сдвиг в прессе СССР.
Все это было тогда нашей школой. Мы с моей женой Галей проходили ее совместно. Например, мы оба были в восхищении от писаний Леонида Лиходеева, фельетониста «Литературной газеты», с нетерпением ждали дня выхода этой газеты с его сочинением, точнее, следующего дня, поскольку к нам, в Челябинск, она приходила с суточным запозданием. Мы были неоригинальны в своем пристрастии. Читающая и мыслящая часть народа «шла» в «Литературку» на Лиходеева, как в Ленинградский театр миниатюры – на Райкина. Счастливое совпадение: всплеск блестящего остроумия в творчестве уже набравшего силу и еще достаточно молодого талантливого литератора – и распахнувшаяся хрущевская «форточка».
Отчасти, наверное, и под влиянием творчества Лиходеева я начал писать фельетоны, и даже темой дипломной работы выбрал «Фельетон». Ясно, мои опусы не могли сравниваться с лиходеевскими ни по субъективным параметрам (грубо говоря, по одаренности авторов), ни по объективным (Лиходеев писал так называемые проблемные фельетоны, а от меня требовали, чтобы к тому же в тексте были конкретные, с именами, носители каких-то людских червоточин). Но Гале мои сочинения нравились. И она говорила, что я буду работать в «Литературной газете», она это точно знает.
Прошло восемь лет. Наша семья жила уже в Волгограде. В один прекрасный день нам приносят вместо прежней «Советской печати» журнал «Журналист» - ослепительное по содержанию и профессиональному фонтанированию издание – детище Егора Яковлева. Я его проглатываю от корки до корки и говорю: «Вот где надо работать-то»…
И вот что я вам доложу, подводя некоторые итоги.
В «Комсомолке» я работал.
В «Литературке» тоже.
В «Журналисте» протрубил аж 18 лет.
Согласитесь, эти стечения любопытны. Но вот незадача: в «Комсомолке» я был, естественно, без Аджубея, в «Литературке» - намного позже, чем оттуда ушел Сырокомский, в «Журналисте» - когда уже там не вспоминали про Яковлева. Так вот вращаются коварные колесики машины бытия.
Но зато! Когда в конце девяностых вдруг на волне народного недовольства коммунистической «империей зла» взлетел «Огонек» Коротича и я стал завистливо поглядывать на окна пятого этажа, занимаемого его редакцией, однажды ко мне, на одиннадцатый этаж, в «Журналист», пришел сам Виталий Алексеевич…
…РОСТОВ-НА-ДОНУ, ГАЗЕТА «КОМСОМОЛЕЦ». Я увлечен секретарским делом. На фоне быстро меняющихся начальников, с опаской вступающих на территорию газетной технологии во всевозможных ее аспектах, было в кайф ощущать себя в деле специалистом-мастером, без которого, ну, никуда… Но я хорошо помнил самое начало своего пути в этом городе, а именно – очерк «Персидская песня», написанный на тумбочке в заводской гостинице «Ростсельмаша». И как после его публикации редакционные завотделами норовили приручить меня, нагрузить своими заданиями.
Внутри меня поселилось беспокойство: а как дальше? Всю жизнь совершенствовать наш любимый «Комсомолец»? Пробиваться в редакторы? Я этого, ох, как не хотел. Выслушивать в обкомах ругань на газету всяких всемогущих, с бледным лицом возвращаться в редакцию и снова делать номера с трепетом: что еще может вызвать гнев бонз?.. Я не находил ответа на теребящий меня туманный вопрос, но… тем не менее пришел к очень здравому и четкому выводу. Необходимо вернуть свою полную боевую готовность. В первую очередь, грубо говоря, в щелкоперстве. Строчкогонство само по себе не есть в нашей профессии недостаток. А вот отсутствие умения выдать в необходимый срок четко обозначенное количество текста – это профнепригодность.
Мне удалось найти самое подходящее в городе место для упражнений «в прыгучести» (выражение Галины) – зав. отделом информации «Вечернего Ростова». Туда и ушел сразу после нового (1965) года. Галина, услышав от меня об этом, только сказала: «Ох…» Она знала, что обсуждать решения, касающиеся моей работы, не надо. Действительно, за всю жизнь я на этот счет никогда ни у кого не просил совета, ни по важным для биографии вопросам, ни по мелочам.
Должность и впрямь была «горячей». Помимо занимательных репортажей о том, что волнует публику не просто в большом городе, а именно в «Ростове-папе», надлежало каждодневно заполнять информационные разделы «Вчера вечером» и «Сегодня утром». За полгода, которые я провел в «Вечерке», удалось пройти славную репортерскую школу. А главное, надолго растаял жирок душевной уютности, быстро нарастающий под редакционно-домашними сводами и часто перерождающийся в опаску перед живой, новой действительностью. Я ощущал: мои профессиональные приспособления – и к жизни, и к ее газетному выявлению – и возродились, и обновились.
…Всякие неожиданные «если бы» ко мне сейчас являются чаще всего по электронной почте. А тогда – неизменно по служебному телефону.
Посреди рабочего дня, когда в наших двух смежных информаторских кабинетах царила деловая толчея, басовитый и, как мне показалось, вальяжный голос в телефонной трубке спросил меня:
- Вы Александр Щербаков? Я Владимир Разумневич, член редколлегии «Комсомольской правды». Я остановился в гостинице «Ростов». Не могли бы вы ко мне придти для одного разговора?
Самое удивительное – во мне ничто, как говорится, не ёкнуло. Будто ждал этого самого звонка.
- Конечно, смогу.
Разумневич оказался симпатичным человеком. Сразу взял быка за рога.
- Вам сколько лет?
- Двадцать семь.
- Что ж, пора заняться более серьезными делами.
- Да я не против.
- Собкором «Комсомолки» пойдете?
- Пойду. В какое место?
- Есть разные.
- Хочу сказать о важном обстоятельстве. У меня ожидается прибавление семейства. Не хотелось бы какого-то дальнего переезда.
- Так вот, кстати, Вадим Занозин, наш волгоградский корреспондент, уходит в «Советскую Россию». Давайте будем смотреть вас на это место.
- Это здорово. Но… все равно я не могу ни в чем определиться, пока не разрешится моя семейная ситуация.
- Когда это будет?
- В конце весны-начале лета.
- Ну, пока вы можете на несколько дней приехать в редакцию и пройти утверждение.
- Нет, сейчас я никуда не уеду из дома.
- Это что, так железно?
- Железно.
- Ну, ладно. Мы подождем. Как только у вас случится это важное событие, позвоните в отдел местной сети и сразу приезжайте.
ВОТ ТАК, В ОБЩИХ ЧЕРТАХ, мы и оказались в Волгограде. Были какие-то организационные шероховатости. Редактор «Вечернего Ростова» Петр Иванович Баландин строил козни, не хотел по-хорошему отпускать, пришлось на него пожаловаться человеку по фамилии Шкиль, обкомовскому куратору «Вечерки». Зато в Волгограде получился цирк другого рода. При первом же, как бы ознакомительном визите в город я прямо в день приезда представился секретарю обкома партии по идеологии и пропаганде Алексею Андреевичу Небензе. Тот пожелал мне успешной работы. А на другой день меня разыскали и сообщили, что первый секретарь обкома Леонид Михайлович Школьников не желает меня видеть на подвластной ему земле. Когда он вскорости уехал из города-героя в Москву на повышение, у тамошних людей развязались языки и я узнал, какой он дремучий самодур, не зря же ему за помпадурско-чиновничью, в основном, жизнь дали 6 (шесть!) орденов Ленина.
10 мая 2013 года, в день рождения Галины, который мы по традиции отмечали в кабачке «Спасательный круг», расположенный в нашем доме (впрочем, в последнее время переименованный в «Тратторию»), я спросил мнение о Школьникове у Генриетты Перьян. Она тогда работала на Волгоградской студии телевидения кинооператором и по производственной необходимости много общалась с ним. Она сказала мне, что он очень милый человек. Сведем собранные данные вместе и получим, что милый человек запросто мог быть самодуром. И кого у нас это удивит?..   
Тогда его натуру возмутило то, что, прежде чем прислать собкора, к нему не прибыл на поклон какой-нибудь ответственный работник редакции. «Как, - передавали мне его слова, - из «Правды» приезжают замы главного, из «Советской России» сам главный, а какая-то «Комсомольская правда» хамит». Я стал названивать  в редакцию, но там никто к этому не хотел отнестись серьезно. «Старик, - говорил зав. собкоровской сетью Серега Иларионов, - у тебя квартира, она же корреспондентский пункт, есть? Есть. Решение редколлегии о назначении есть? Есть. Ну, и начинай работать. Завтра же сходи к комсомольскому руководству, пусть тебе прикрепят персональную машину». А ответственный секретарь Ким Костенко вообще сказал: «У нас таких начальников обкомов по стране знаешь сколько? А «Комсомолка» одна. Не приставай с этими глупостями».
Глупости или не глупости, но я попросту боялся перевозить семью из только что чуть-чуть устоявшегося «мирного» ростовского обихода в изначально вздорную, чреватую скандалом обстановку. Я позвонил в стенографическое бюро «Комсомолки» и продиктовал записку в редколлегию. Дескать, такие узелки должна развязывать сама центральная редакция, а не корреспондент. И если это не будет сделано до конца недели, я возвращаюсь в Ростов. Конечно, ничего сделано не было. И, конечно, я возвратился. Для редакции это была небольшая, из типа каждодневных, досада («засада», как сейчас принято говорить). Да и для меня была бы не существенна, случись она в другое, до или после, время. Моей дочери исполнился месяц, и всякая, даже самая малая неопределенность в чем угодно, которая, может статься, доставит урон семье, была неприемлема.
Месяца через полтора Володя Понизовский, заведующий отделом военно-патриотического воспитания, по своим армейско-журналистским надобностям приехал на Мамаев курган, там встретился со Школьниковым и как-то утряс случившийся из-за корявого назначения собкора статусный конфликт между редакцией газеты и местным боярином. Тот был тогда по-видимому просто милым человеком.
…А СРЕДИ НЕОФИЦИАЛЬНОЙ профессиональной корпорации коллег есть (по крайней мере, до недавнего времени было) неафишируемое, никем не объявленное  содружество взаимопомощи. Как минимум, тебя с любой кручиной внимательно, можно сказать, профессионально выслушают. В суровые времена – и то хлеб.
    …Однажды с сослуживцем по «Комсомолке» мы из «комсомольской деревни» (так в обиходе называли  несколько жилых домов, построенных хозуправлением ЦК ВЛКСМ по Второй Новоостанкинской улице) ехали на работу на 13-м троллейбусе.
- Сашка, - вдруг сказал он, - беда у меня с моим Витькой. Врачи определили у него явную шизофрению. Что делать?
Понятно, именно об этом мы молча думали всю дорогу. А под конец ее вспомнили, что у нашей коллеги Елены муж – известный психиатр. И, прибыв на наш шестой этаж, сразу пошли к ней. Она бросила все, начала по телефонам лечебницы разыскивать своего именитого супруга. И облегченно вздохнула только тогда, когда тот назначил время и место встречи с его новым пациентом. Нет необходимости описывать эту историю дальше, скажу только: видели бы вы этого Витьку сейчас – образец успешного, одаренного, умного русского мужика.
Да, чуть на забыл. Был еще один ее эпилог, я бы сказал, трагикомический. Много лет  мы не общались с витькиным отцом. И вдруг – звонок.
- Сашка, знаешь, меня скоро не будет. И я очень прошу тебя: возьми шефство над моим Витькой.
- Дорогой, ты в своем уме? Твой Витька достиг положения, что может взять шефство над десятком таких, как я.
- Ну, Сашка, ты ведь знаешь, какой он баламут. Мне будет спокойнее, если буду знать, что ты за ним приглядываешь.
Я пообещал. И иногда за ним приглядываю – когда его показывают по телевизору.
…ПРОЖИВ УЖЕ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА в Москве, через тринадцать лет после опубликования прославившей ее повести «Вам и не снилось», в одном телевизионном интервью Галина сказала:
- Переехать в Москву не в молодые годы, а в достаточно взрослые – это все равно как сейчас переехать в Америку, в Израиль, во Францию. Потому что Москва – это совершенно другое государство в России. Когда я сюда переезжала, я об этом не подозревала, я очень рвалась, как всегда рвется интеллигент из провинции в Москву, и верила, что когда приеду в Москву, начнется новая жизнь. А началась мука, началось страдание, которое в глубине души и осталось.
В какой-то степени это страдание, его видимая часть, поначалу было связано с устройством на работу. До того времени она была редактором волгоградской областной молодежной газеты, и сектор печати ЦК ВЛКСМ хотел ее оставить в сфере своего внимания. Тамошние ребята с прямотой римлянина сказали Галине: начальству не нравится заместитель редактора «Московского комсомольца», чтобы занять это место, ей надо сначала прийти в редакцию в качестве завотделом. Галя отказалась. Тогда ей предложили должность главного редактора журнала «Воспитание школьников». Перед назначением нужно было встретиться с заместителем министра просвещения. От этой встречи Галина была в глубоком потрясении.
- Санечка, - растерянно рассказывала она, - я и представить не могла, что на свете существуют такие заскорузлые люди. Я даже не знаю, о чем с такими можно говорить.
Потерпев фиаско с устройством на работу «своего кадра», ЦК комсомола каким-то образом сплавило его сектору печати ЦК КПСС. Там быстренько его, кадр, сосватали редакции женского журнала (на сей раз Гале просто чуть-чуть намекнули: издание ждут кадровые перемены).
Новенькая проработала там один день.
Ей с ее провинциальными манерами показалось удивительным многое. То, что сотрудницы приходят к полудню и тут же заводят коллективное чаепитие. Через час после него сговариваются, кто с кем и куда пойдет на обед. Не очень-то Галину вдохновили и пересуды столичных дам. И вообще все…
- Мне повезло, - рассказывала она, - секретарша еще никому не передала мою трудовую книжку, я ее потихоньку стянула со стола, и больше туда не пойду.
Одно она забыла в редакции – свои офисные туфли, мне пришлось их выручать и рассказывать ее несостоявшимся сослуживцам о своей  жене что-то не слишком правдоподобное.
Борис Панкин, главный редактор «Комсомолки», однажды спросил меня, чисто дежурно: как дела? Я точно так же ответил: нормально. И еще добавил «как бы в стиле юмора» (можно сказать, положение обязывало: я ведь, кроме прочего, был посажен в газете и на фельетоны, и на раздел «Улыбка») кое-что о московских приключениях Галины. И как же я был удивлен, когда на другой день Панкин вызвал меня и сказал:
- Пусть твоя Галина идет к моей Валентине. Думаю, там ей будет хорошо.
Валентина Панкина была членом редколлегии «Литературной газеты», руководила отделом изящной словесности братских республик. Она была очень независима, «не боявшаяся спорить с начальством и смело отстаивать свою точку зрения. «А чего мне бояться? — не раз говорила она. — В случае чего, Борис меня прокормит» (Григорий Кипнис, бывший собкор «ЛГ» по Украине).
И вот оно передо мной, литгазетовское удостоверение Галины, подписанное Виталием Сырокомским. Одно могу сказать: эта поддержка Панкина была для меня очень своевременна.
РАЗМЫШЛЯЯ О ПРОФЕССИИ, я мог бы с благодарностью вспомнить немало старших товарищей по цеху. Но, имея в виду тематические рамки этого мемуара, упомяну лишь об одном человеке, который имеет отношение и к моей журналистской службе, и, как ни странно, к Гале.
Вот передо мной огрызок, иначе и не назовешь, бумажки, очевидно, оторванной от какой-то гранки, с перечислением фамилий членов редколлегии «Комсомолки» 1965 года, набросанных рукой сотрудницы отдела собкоровской сети, «мамы Шуры» - Александры Михайловны Соловьевой. Я должен был их обойти на предмет определения, гожусь ли стать собственным корреспондентом в Волгограде. Первая фамилия – Руденко И.П. К ней первой и пошел.     
Несколько месяцев до того я пристрастно следил за «Комсомольской правдой» и успел приметить Инну Павловну (нет, не так: И.Руденко – тогда в газетах было не принято объявлять имена пишущих) как автора приметных очерков, в которых сливались живописность, пластичность описаний с основательными, вдумчивыми размышлениями о сокрытой, духовной жизнедеятельности современников. И вот я в кабинетике этой женщины, облик которой, очень обаятельный, оказался мне… знакомым. Для точности языка надо бы написать: показался, но по сути восприятия все сказано правильно.  Да, именно такая, в тот момент рукой подперевшая, как знаменитый «Мыслитель», подбородок,  с внимательными глазами, готовыми к улыбке, и должна была написать эти по-человечьи теплые и одновременно беспощадно-правдивые истории жизни. Столь верное соответствие живого человека умозрительному представлению о нем тут же отразилось на моем состоянии неким спокойным согласием с самим собой: все в этой жизни устроено как надо, и - долой треволнения!
Говорила она со мной о чем-то житейском, и точно уж не о задачах газеты и не о проблемах страны. Позднее, в собкоровские времена, меня часто выдергивали потянуть лямку «на шестом этаже», в центральном аппарате. Всего больше мне нравилось, когда доводилось поработать со студенческим отделом и с отделом учащейся молодежи – то есть с епархией Инны Павловны. Не знаю, как там служилось ее постоянным сотрудникам, а я при должностном общении с ней всегда испытывал все то же ощущение: все идет как надо. Через шесть лет после нашего личного знакомства, перейдя в журнал «Журналист», я писал:
«Вот уже на протяжении многих лет Инна Руденко в своей работе имеет самую прямую причастность к миру юности и отрочества, к мятежному океану формирующегося человека с его бездонной глубиной вечных вопросов и штормами душевных страстей. Лично мне кажется удивительно счастливой встреча именно этого талантливого журналиста именно с этой вечно ищущей аудиторией, счастливой и для той и для другой стороны. Тот, кто знает Инну Руденко, думаю, согласится: очень многое в ее характере, во всем внутреннем облике роднит ее с теми, ради кого она живет и трудится. Не от юношеской ли нетерпимости к фальши, неискренности, половинчатости идут ее бескомпромиссность и прямота, порой и резкость, нелюбовь к разного рода «дипломатии», честность по отношению к делу, жесткое сопротивление всему, что делу мешает? И не от бесконечной ли сложности взаимоотношений детей и родителей, растущих и воспитывающих, ее деликатность и терпимость, стремление увидеть в человеке в первую очередь хорошее, наконец, просто доброта?»
А тогда, в момент моего вхождения в «Комсомолку», я после беседы с Руденко поехал в «Аэрофлот» и, все под тем же настроением правильно идущего хода событий, купил билет домой, до Ростова, на… послезавтра. Это было нахальством, ибо Сергей Иларионов, недавний собкор газеты в Ростове, а в те дни – начальник корреспондентской сети, сказал, что собеседования с членами редколлегии займут не менее недели. Я показал билет Сергею, напомнил, что у меня только-только родилась дочка и поэтому я не располагаю иным временем, и что придется уложиться в указанный в билете срок или я говорю уважаемой мной конторе «адью».
Нет большой необходимости рассказывать, что было в эти два дня. Но к концу второго из них я вернулся в Ростов с «корочкой» «Комсомольской правды» в кармане.
ЕСЛИ ПРИ ОВЛАДЕНИИ ПРОФЕССИЕЙ я в Свердловске, Челябинске и Ростове, выражаясь фигурально, завершил программу бакалавриата, то, перейдя в «Комсомолку», приступил к овладению квалификацией магистра. Главным учебником была сама газета. Я прочитывал каждый номер от строки до строки, впитывая общую стилистку, а главное, сам дух этого ежедневника – непростой, иногда противоречивый, но всегда с порывом поиска, творчества, раскрепощения личности. Это было завершение, самый хвостик не слишком распустившейся, но все же благодатной оттепели и самое начало удушливого «реального социализма» (он же – первая фаза коммунизма). «Комсомолка» тогда была с лихвой богата журналистскими талантами, и программа «магистерства» проходилась быстро и субъективно нетрудно.
Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, это было время высших достижений Инны Руденко в очеркистике. Она в этом деле была номером один во всей центральной прессе.
И эти же годы стали  временем начала заката самого̀ жанра. В нашей же «Комсомолке» стал культивироваться так называемый «социальный портрет». В нем уникальность личности героя была уже не очень нужна. Наоборот, чем стандартнее, тем как бы лучше, ближе к усредненному типу представителя профессии или еще какой-то специфической группы.
Смешно, но мне было очень жаль погибающий очерк. И я выступил в его защиту в журнале «Журналист». А для наглядности взял творчество именно лучшего очеркиста Инны Руденко.
Ее материал 1958 года я уподоблял крепко сколоченной доброй крестьянской избе, где все целесообразно и разумно — от основательного порожка до резного конька: каждая подпорка на своем точно рассчитанном или чутьем угаданном месте; торжествует мудрое правило необходимого и достаточного — принцип меры. И сравнивал такой очерк с сочинением, написанным десять лет спустя, как мне казалось, разорванным на множество разнородных кусочков, которые в сумме, конечно, составляли единое целое по мысли, но не по форме. Продолжая сравнение очерка с домом, я утверждал, что сейчас перед нами скорее хорошо организованная строительная площадка, где аккуратно разложено все необходимое для сооружения...
Я был почитателем принципа «крестьянской избы». И связывал отход от него в журналистике с утратой мастерства. Но и сама манера так называемого раскованного, «свободного» письма, получалось, освобождала от необходимости оценки явления, героя.
Такое наблюдение я опять же иллюстрировал сочинением Руденко, в отношении слов написанным безупречно. Она рассказывала о матери-героине, докторе наук, обаятельнейшей женщине Маргарите Константиновне Копыловой. Руденко придумала остроумное решение. Она написала в рамках одного материала три очерка о трех женщинах: о враче Копыловой, докторе наук; о Маргарите Константиновне, матери-героине; об искрометной, жизнерадостной Рите. А потом, извинившись перед читателями за «невольную мистификацию», сообщила, что эти три лица принадлежат одной женщине.
Самое непостижимое в героине - каким образом ей удается соединить в себе три эти ипостаси. А журналистка, в отличие от читателей увидевшая эту женщину воочию, берет и «расщепляет» ее натрое! В очерке есть все сведения о ней, есть искреннее авторское изумление «феноменом». Но феномен так и не объяснен. И объяснить, наверно, его можно было единственным способом: создать полнокровный, пластичный документальный портрет по всем законам литературного искусства.
Так не «подгоняет» ли автор сама себя под прокрустово ложе моды, которую сама вместе со своими коллегами и породила?..
Я ЗАДЕРЖАЛСЯ НА ОСОБЕННОСТЯХ ныне почти исчезнувшего жанра еще и с задней мыслью: «отметиться» перед читателем сразу за 18 лет своей производственной деятельности. В них уложились годы наиболее явного брежневского слабоумия, андроповского дисциплинарного тупизма, черненковского не пойми чего. Что побудило меня перейти из области чистой журналистики в специальную, я расскажу отдельно. А сейчас признаюсь: работа в ежемесячнике «Журналист» оказалась удобным прибежищем в тягомотной череде «решающих», «определяющих», «завершающих», «предсъездовских», «послесъездовских» и прочих заунывных годов в стране Политбюронии, когда журналистика превратилась в истинно подручную служанку Партии с большой буквы.
Законный вопрос: а что, «Журналист» оказался вне этого процесса? Конечно, нет. И я, принадлежащий к корпорации второй древнейшей профессии, не могу не признать ее стыдную роль в строительстве коммунизма. Но в специализированном органе, находившемся несколько в сторонке от стремнины идеологической трескотни, я нашел закуток, откуда меня трудно было вытащить для личного исполнения обязанностей под красным совдеповским фонарем.  Разговор о сугубо цеховом – вот чем я занимался.
Как это удавалось? Посредством административного ресурса. Почти все это время я занимал пост ответственного секретаря – какое-никакое начальство, однако без идеологических функций, своего рода «буржуазный спец». А как писал в одном эссе Владимир Набоков, такой «спец… обтирается не водой, а одеколоном, следуя воскресному роскошествованию Чичикова». Мое роскошествование заключалось в том, что я сам определял, о чем пишу в журнале как автор. У меня были «ДоТ (Дом Творчества) «Оптимист» – страницы юмора, раздел «Журнал – читатель – журнал» и т. п. Особенно любезен сердцу был придуманный мной  «Клуб молодого журналиста», куда потянулись и юные редакционные побеги, и наиболее животворные ростки с журфаков. Ну, и под моей рукой находилась значительная часть «Творческой мастерской». Статья «Не отдавай королеву!» - о творчестве Инны Руденко и судьбе очерка как жанра – типичный пример моей работы в те времена.
Сейчас уж и не знаю, под моим влиянием или сама по себе Галя старалась не пропустить публикации Инны Руденко. Время от времени говорила что-то типа «Какая она умница», или вспоминала: «Она по-прежнему в «Комсомолке»?» В двух романах  Галины, где главные действующие лица газетчики, я находил у некоторых из них образ мыслей схожий, как мне казалось, с мировосприятием нашей любимой журналистки. Вот, например, размышления спецкорреспондентки, которую один критик обозначил как «интуицию, совесть и опыт редакции», в трудной командировке по расследованию самоубийства молодой девушки.
«Я бы на ее месте тоже повесилась... Послевоенные дети разучились делать усилия... Они потому не умеют делать усилий, что у них связаны руки. Мы им долдоним, как много им надо. И дано, дано, кто спорит? Все дороги открыты. Ну, открыты, ну и что? Это ведь только возможность, которую надо осуществить!.. Где, где это написано? Где написано, что мы им связали руки?.. Я бы и своего ребенка, будь он у меня, усадила бы у холодильника и сказала: «Питайся калориями». И рассказывала бы жалобные истории про кукурузные лепешки сорок второго года. Чтобы дитя сознавало. Чтобы у него на всю жизнь оставалось умиление перед холодильником... Умилением мы хотим заменить волю. И возникает взрывчатая смесь. Слабый, связанный человек и его подкормленная кинофильмами и телевидением фантазия. Учится человек плохо, потому что хорошо учиться - усилие. Он не может никуда уехать, вырваться, потому что рвать с прошлым - это тоже усилие. А чего-то хочется, потому что резекция воли сделана, а резекция фантазии – нет». Тогда, в 70-80-е годы, это было очень актуально, да и сейчас такое имеет место быть.
Это рассуждение вымышленного корреспондента отлично согласуется с четким тезисом реальной «интуиции и совести» «Комсомолки»: «Человека воспитывают не только обстоятельства, но и сопротивление им». Я перечитал книгу Щербаковой «Романтики и реалисты» и только диву давался, до чего ее героиня точно следует профессиональным принципам настоящего, невыдуманного... романтика? Реалиста?..  Например, таким: «Я всегда писала и пишу об одном и том же – о человеке. Нет ничего интереснее, как разобраться, понять, что за человек перед тобой. Почему он в экстремальной ситуации поступает так, а не иначе?.. Почему так сложилась его судьба? В чем виновато перед ним общество, государство, система?
…Но если ты думаешь, что каждый раз я сама выбирала героя, то это не так! Я ездила защищать людей. При всех своих заблуждениях мы искренне верили в то, что у журналистики есть миссия: невинно пострадавших защищать, зло и злодеев, невзирая на ранги, обличать».
(Из беседы с Тамарой Александровой).
С какого-то времени при наших редких встречах Инна Павловна стала обязательно передавать приветы моей «замечательной жене». Та признательно принимала их.
Так было и тогда, когда я опять пришел, как много лет назад, в «Комсомолку» со своим материалом.
ПОСЛЕ ДЛИТЕЛЬНОГО «затворничества» в профжурнале у меня проснулся здоровый аппетит на нормальную журналистику. Конечно, я занялся освоением просторов стремительно восходящего нового «Огонька», где, в частности, было напечатано - впервые в самой «большой» прессе -  стопроцентно благоприятное, без малейших оговорок, мое эссе об Андрее Макаревиче и его «Машине» (так и называлось: «Машине» - время!»). Но никак не мог я обойти «Комсомолку»! И, «привязавшись» к письму, опубликованному в газете под рубрикой «Трудный вопрос», написал большой «трудный ответ»: про страну, все еще скованную гибельным страхом прошедших десятилетий, про людей разных поколений с искалеченным античеловечной идеологией сознанием, про «время очень странное, когда простую честность называли смелостью».
Но надо было учитывать, что «Комсомолка»-то уже сильно изменилась, и люди в основном там работали другие!.. При таком раскладе я, конечно, пошел к Инне Павловне, хотя ее формальный статус был не тот, что раньше. Но Руденко есть Руденко, и если ей понравился материал… Короче, они с Александром Куприяновым, ответственным секретарем, точно выбрали момент (когда из редакции кто-то уехал в командировку, а кто-то, напротив, счастливо прибыл) и напечатали статью. И я еще раз ощутил, говоря высокопарно, дыхание страны в десятках (или сотнях) писем, две огромных папки с которыми хранятся у меня и по сей день.
Так вот, по поводу этой публикации я приходил на шестой этаж два раза. И дважды при расставании мне было наказано передать привет писательнице…
В 2012-м, через два года, как Гали не стало, вышла книга «И вся остальная жизнь» с ее статьями, интервью, заметками. Мне захотелось подарить ее Инне Павловне. Я позвонил ей по этому поводу, и в ходе разговора был немало удивлен одной деталью, о которой она упомянула. Оказывается, Инна с Галиной виделись всего один раз – на свадьбе Алеши Ивкина и Тани Иларионовой, сотрудников отдела учащейся молодежи! У меня же по жизни сложилось ощущение, что они прекрасно и давно знали друг друга. Конечно, я хорошо запомнил свадьбу Алексея и Татьяны. Тогда после закрытия ресторана «Прага» празднество переместилось на улицу Горького, в квартиру пребывавших в счастливом браке Кима Костенко и Инны. Веселые люди разбрелись по дому кто куда. Я надолго пристрял у проигрывателя: у Костенко-Руденко было немало пластинок, привезенных «из-за бугра». В ту ночь я то и дело приставал к Киму с требованием еще раз поставить киношный трек (вообще-то этого слова я тогда не знал) из американского фильма «Доктор Живаго» (то, что это Морис Жарр, я, конечно, тоже не ведал). А тем временем моя жена что-то там выделывалась на балконе, выходящем на главную улицу страны. Не знаю, что она там вытворяла, но на Инну произвела сильное впечатление. Признаться, я и сам любил ее в таком шаловливом, бесшабашном состоянии, когда не знаешь, что она сотворит в следующую секунду, какое озорство предложит окружающим –  за ней тянулись, поддаваясь веселому и немного бесцеремонному напору.
«Она была актрисою!»
Но больше всего я удивляюсь и радуюсь тому, что можно десятилетиями хранить в эмоциональной памяти образ человека, встретившегося один раз в жизни, что можно ощущать нравственную, умственную родственность… вообще не встречаясь.
А Инну Павловну в том нашем телефонном разговоре больше всего поразило мое сообщение, что она и Галина – однофамильцы. В свидетельстве о рождении так и записано: Руденко Галина Николаевна.
…БЕЗЗАБОТНОСТЬ (можно сказать, сладкая беззаботность) относительно собственного благосостояния имела свое происхождение в его смехотворной мизерности и практически полной невозможности самому коренным образом влиять на него. Кто влияли (к примеру, так называемые «цеховики», по-нынешнему, люди малого бизнеса), те, в основном, или сидели, или подлежали расстрелу.
В этой блаженной легкомысленности я пребывал до 1970 года. Ее нарушил мой бывший шеф, взявший в свое время меня на работу в ростовский «Комсомолец». С редакторского поста Борис Григорьевич Яковлев  поступил в Академию общественных наук, возвысился до работы в ЦК КПСС, а к тому времени уже стал заместителем главного редактора журнала «Журналист». И вот, как в киношном дне сурка, подобно тому, как было восемь лет назад, он снова звонит мне и снова зовет к себе на работу.
Но здесь уже начинается и разница. При переходе в «Комсомолец» с телевидения-радио меня увлекали стопроцентно профессиональные и творческие интересы: более общественно весомая деятельность, работа с письменным словом плюс занимательная должность ответсекретаря большой газеты. Сейчас многое было по-иному. Уходить из «Комсомолки», самой содержательной по тому времени и наиболее творческой в стране газеты? Да, конечно, был у меня, как у всех тогда газетчиков, некий пиетет перед жрецами крупных журнальных форм. Но ведь – «Комсомолка»…
Признаюсь откровенно: тогда, в 32 года, во мне впервые возобладали меркантильные интересы. Буду конкретен. Моя зарплата зав. отделом фельетонов и культуры быта составляла 230 рублей. Плюс незначительные, газетные, гонорары. В наш домашний бюджет, конечно, вливались небольшие корреспондентские денежки Галины (без них было не обойтись). Все вместе это и создавало «беспечное» материальное содержание семьи из четырех человек.
«Журналист» за первоначальную должность заведующего отделом предложил сразу 320. По этому поводу наш еще ростовский друг Леша Плешаков, тоже работавший в «Комсомолке», а в то время будучи уже в журнале «Смена», большущий, можно сказать, огромный человечище, зайдя в нашу редакцию, прогрохотал чуть ли не на весь шестой этаж:
- Охо-хо! Ай да Рахметов (он еще с «Комсомольца» называл меня Чернышевским, но чаще всего – Рахметовым)! Раз – и всего две цифры в зарплате переставил! Вот что значит спать на гвоздях!
Вот эти две переставленные цифры и лишили меня прежней беззаботности. Видимо, давно жившая в подсознании идея сделалась осмысленной, выразилась словом… И числом. 90 рублей прибавки – это уже две трети галкиного заработка. А мой будущий журнальный(!) гонорар – это же не газетные крохи.
Так пусть Галина уходит с работы! Пусть она займется исключительно писательством! Я совру, сказав, что думал тогда только о ней. В момент, когда эта мысль заполонила мою голову, я думал о себе. О том, что отнюдь не слепая судьба дает возможность сделать в жизни что-то действительно настоящее, чего она вообще-то далеко не всякому предоставляет. Что если это удастся, мое существование будет наверняка оправдано перед лицом провидения, которое было ко мне не раз столь щедрым.
В возможностях  Галины я не сомневался, как и в вере в свою судьбу.  Почему? Бог весть…

9 мая в честь дня победы в «Комсомолке» была традиционная «Землянка»: коллективный сбор с театрально-музыкальным уклоном, с общением с журналистами-фронтовиками, с «боевыми» стограммами в алюминиевых кружках… Я знал, что для меня это последнее мероприятие на ставшем своим этаже в Голубом зале, где проходило все – планерки, «топтушки», летучки. Было грустно, наподобие того, как при мыслях об уходе в лучший мир: меня не будет – а ведь все останется!
Надо сказать, что внешние обстоятельства противились моему внутреннему решению.
Главного редактора Бориса Панкина тогда не было: он сломал ногу, занимаясь спортом. Конторой руководил Валентин Чикин. К нему я и пришел со своим заявлением об уходе. Он положил на заявление какую-то принадлежность письменного сервиза, поднял на меня лицо со своей знаменитой чикинской улыбкой.
- Нет!
- Почему?
- Ты еще не отработал на «Комсомолку», чтобы иметь право уйти.
- Но у нас же не крепостничество.
- Это плохо. Перед тобой только что приходил сотрудник, требовал, чтобы повысили зарплату. А толку от него ноль. Было бы крепостничество, я бы его тут же уволил.
- Я официально подаю заявление об увольнении.
- Ну, тогда я выставляю свои штыки, а ты на них можешь бросаться.
И - еще одна «чикинская» улыбка.
Но мне повезло. Панкин вернулся, пусть и опираясь на палку, существенно раньше, чем ожидалось. Возможно, это было вызвано раздором с Чикиным, разгоревшимся в последнее время. Тогда вокруг этого раздора, как всегда бывает, накрутилось много всякого-разного. Мне казалось, что в его сердцевине – не просто противостояние двух незаурядных персон, а некое идеологическое разногласие. Коль скоро я бы относился к нему с должной серьезностью, то, безусловно, был бы «панкинистом». Но… не испытывал святой мизантропии к «чикинистам» и лично к товарищу Чикину.
Узнав о появлении Панкина, я, естественно, пошел к нему.
- Что случилось-то? – спросил он, взглянув на мое заявление.
- Знаете,  - не удержался я от сетования на редакционное боярство, - за время вашего отсутствия я заслал в набор чуть ли не десяток фельетонов первоклассных авторов, и не один до сих пор не прошел.
- Ну, было отсутствие, стало присутствие.
Я спохватился, что влезаю в обсуждение производственных вопросов, а ведь цель у меня совсем другая. И откровенно сказал, что меня зовут в журнал на хорошую работу, и в этом переходе заинтересована моя семья.
- У меня есть свои планы относительно тебя, - сказал Панкин.
- Ну, для них, наверно, требуется время, а зовут меня сейчас и просят определиться быстро.
И тут меня бог надоумил рассказать о своем разговоре с Чикиным и о его призыве  бросаться на выставленные им штыки. Оказалось, попал в точку. Борис Дмитриевич отвернулся и, глядя в окно, побарабанил пальцами по столу. Потом взял телефонную трубку и позвонил Марии Григорьевне Удаловой, помощнику по кадрам:
-    Оформите увольнение Щербакова. В порядке перевода.
В оставшиеся 3-4 дня мне что-то говорили о вызове меня на редколлегию (видимо, чикинские «штыки»), но все обошлось.
Примерно через месяц моей работы в «Журналисте» мне по служебной надобности пришлось быть то ли на писательском совещании, то ли на пленуме правления СП. Дело было в Центральном Доме литератора. Там в перерыве между заседаниями я встретился с Панкиным.
- Пойдем выпьем кофейку, - предложил он, - поговорим.
И тут раздался звонок, приглашающий в зал.
- Извините, Борис Дмитриевич, я очень хочу послушать следующего выступающего.
Панкин пожал плечами и пошел. И я знал, что впредь никаких отношений между нами уже не будет. Я обидел еще одного человека, очень симпатичного мне и хорошо ко мне относившегося. Но что мне было делать?! Если бы он предложил вернуться в газету и я отказался, мне кажется, обида могла быть еще больше. Не мог же я ему поведать о своем секретном пакте, заключенном с собственной судьбой. Любой здравомыслящий суеверный человек подтвердит: такое разглашение перечеркивает всякую надежду на исполнение чего бы там ни было. А любой здравомыслящий благоразумец (а таким, видимо, и был Панкин) сказал бы: глупо заключать любые сделки, рассчитанные на столь долгие годы.
…А Я, МЕЖДУ ПРОЧИМ, время от времени заходил в «Комсомолку». В основном, в библиотеку, там тогда было отлично организованное справочно-библиографическое хозяйство. Проходя по шестому этажу (библиотека заодно с буфетом была на седьмом, как бы пристроенном к знаменитому дому по ул. «Правды», 24), я в первое время всегда испытывал чувство то ли изгнанника, то ли отступника.
Однако чуть не забыл. Была ведь еще одна зацепка вернуться к прежнему, испытанному причалу. Когда Панкин дал команду отпустить меня на все четыре стороны, я тут же пришел к своему будущему главному Владимиру Прохоровичу Жидкову. И застал его в некоторой растерянности. Оказалось, против моей кандидатуры почему-то выступил куратор «Журналиста» в секторе журналов отдела пропаганды ЦК КПСС. Чувствовалось, что Жидков не слишком горит желанием вступать в противостояние с начальством из-за не слишком существенного вопроса. Тем более, кандидатура не его лично, а заместителя.
- И кто этот куратор? – спросил я.
- Феликс Овчаренко.
- Знаете, я сам решу этот вопрос.
- Как это?
- Я поговорю с Феликсом Овчаренко.
И пошел, оставив главного редактора в состоянии легкого замешательства.
Феликса я узнал в год своего поступления в университет. Он был дипломником, одним из самых ярких пятикурсников-журналистов. Печатался в областных газетах, любил выступать на всяких конференциях и форумах. Собрав в коридоре или на центральной лестнице нас, «салаг», красивый, всегда эффектно, но несколько небрежно одетый, делился плодами своих размышлений о профессии или просто житейской мудростью. Например:
- Часто зовут на какие-то вечера или просто в гости. Надо постоянно помнить, что ты журналист, и от тебя всегда ждут, что ты скажешь что-то неординарное, яркое. Это важно. Надо заранее готовиться, отбрасывать то, что наверняка могут сказать другие. Я сегодня иду на день рождения, поэтому почти час читал Ларошфуко, и в конце концов придумал такую шутку…
Ему нравилось быть «великим и простым».
«Великим» для нас он был уже тем, что едва ли не в каждом номере газеты «Уральский университет» появлялся его полосный фельетон а ля Кольцов (Ильф-Петров). Мне запомнился один из них, посвященный нашему брату студенту-журналисту. Как на первом курсе бы живем под девизом «Опупею, но создам эпопею». На втором-третьем бегаем по редакциям на манер Никифора Ляписа с опусами типа «Гаврилиады»:
Дорогая моя мать,
Так сумел я жизнь понять:
Жизнь – ведь это труд и труд,
Труд и там, и здесь, и тут;

Дорогой ты мой отец!
Понял жизнь я наконец.
Жизнь – ведь это труд и труд,
Труд и там, и здесь, и тут!
Ну, а на пятом курсе, на преддипломной практике, без пяти минут молодой специалист никак не может из двадцати слов сложить хроникальную заметку.
…Спустя годы я встретился с Овчаренко в «Комсомолке». Он пришел туда ненадолго из ЦК ВЛКСМ, где был заведующим сектором печати, заместителем заведующего отделом пропаганды. Комсомольские боссы отдавали себе отчет, что «Комсомольская правда»,  объективно говоря,  - едва ли не самая ценная их принадлежность. В то же время она доставляла им постоянное беспокойство и критическими, так сказать, на грани фола, публикациями, и самим царившим в редакции духом противоречия казенщине воцарившегося брежневского застоя. И они время от времени вводили туда «своих людей». Кто-то из них так или иначе приживался надолго, кого-то «среда» вытесняла по-быстрому. Феликсу, мне казалось, на посту зама главного было неуютно. То, что он талантливый журналист, кто-то знал, но большинство нет. А что «засланец» из комсомольской бюрократии - ясно, как божий день, и неизвестно, что от него можно ожидать.
Впрочем, все было еще сложнее. В своей новой должности он быстро «отметился» погромной публикацией о героях знаменитого судебного «Дела четырех» самиздатовцев – Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой, которое в истории болезни России обозначило рождение и «крамольной» правозащиты, и «Хроники текущих событий» - своего рода «Искры» диссидентского движения.
«Мастера искажения истины, а заодно с ними те, кто не дал себе труда задуматься над случившимся, силятся представить Гинзбурга, Галанскова и Добровольского этакими кроткими созданиями, которые в худшем случае просто не ведали, что творят, - писал Овчаренко в статье под названием «В лакеях». - И тут же следуют пространные рассуждения о необходимости скидки на молодость, о неизбежных заблуждениях юности. Полноте, господа! Речь ведь идет не о детских шалостях. И не о баловстве пером только что выпорхнувших из-под родительской опеки юнцов. Люди, представшие перед судом, уже далеко не отроки...» и т. д. «Преступная деятельность Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой полностью изобличена. Их вина неопровержимо доказана показаниями большого числа свидетелей, многочисленными документами, вещественными уликами, авторитетными заключениями экспертов...»
«Полноте, господа!» - как эта прокурорская стилистика а ля Вышинский не соответствовала бывшему у меня представлению о сверкающем иронией молодом фельетонисте! Вот во что превращаются нормальные люди, думал я, которые близко соприкасаются в своем деле с властью…
Однако «тема» Феликса Овчаренко, можно сказать, заставляет затронуть такие страницы в анналах любимой «Комсомолки», о которых ну никак не хотелось бы вспоминать. Потому что стыдно. Но… без них она бы вообще не могла существовать. Поскольку была генетически, то есть по своему происхождению обязана подтверждать приверженность тоталитарной власти, в первую очередь - поддержкой совдеповской идеологии. А тут уж не до правды, не до чистоплотности.
…В КОНЦЕ 1961 ГОДА ВНИМАНИЮ читателей представили статью «Цена шумного успеха». О концерте в ленинградском Дворце искусств имени К.С. Станиславского. «Двери дворца были в этот день уже, чем ворота рая. Здесь рвали пуговицы, мяли ребра и метался чей-то задавленный крик: «Ой, мамочка!..»
На сцену вышел ведущий и не без изящества произнес
– После того, как вы выдержали все, что вы выдержали, вы выдержите и мое короткое вступление. Булат Окуджава уже выступал в нашем дворце в прошлом году и тоже имел тогда шумный успех…
Булат Окуджава – московский поэт. Не Александр Твардовский, не Александр Прокофьев, не Евгений Евтушенко – просто один из представителей той большой поэтической обоймы, чьих стихов еще не лепечут девушки, отправляясь на первое свидание. Так для чего же пуговицы обрывать?
…Дело тут не в одной пестроте, царящей в творческой лаборатории Окуджавы. Есть беда более злая. Это его стремление и, пожалуй, умение бередить раны и ранки человеческой души, выискивать в ней крупицы ущербного, слабого, неудовлетворенного… Позволительно ли Окуджаве сегодня спекулировать на этом? Думается, нет! И куда он зовет? Никуда.
…И раздается не всегда верный звон гитары московского поэта. Что греха таить, смущает этот звон и зеленую молодежь, и любителей «кисленького», людей эстетствующих и пресыщенных. Тянутся за этим всякая тина и муть, скандальная слава и низкопробный ажиотаж».
А вот апрельская публикация 1982 года.
«…Мы говорим об ансамбле, в котором вполне обеспеченные артисты скидывают с себя перед концертом дубленки и фирменные джинсы, натягивают затрапезные обноски (кеды, трико, пляжные кепочки, веревочки вместо галстуков) и начинают брюзжать и ныть по поводу ими же придуманной жизни.
…Во все времена находились эстетствующие виршеписцы, живущие вне времени. Однако от безвкусной литературщины до цинизма один шаг.
…Даже западные ансамбли развлекательного толка не могут пройти мимо таких острых тем, да что там острых - главенствующих для любого нормального человека: это борьба за мир, это вопрос – что ты сделал для того, чтобы верх взял разум. Здесь же перед нами смутные, желчные мечтания, нарочитый уход в беспредметное брюзжание».
Назовем название публикации – «Рагу из синей птицы», и вы наверняка догадаетесь, что речь о «Машине времени».
Апрель 1963-го. Тогда за рубежом была напечатана «Автобиография» («Преждевременная автобиография») Евгения Евтушенко. «Комсомолка» откликнулась двухполосным «подвалом» «Куда ведет хлестаковщина». «Революция принесла русскому народу много новых тяжестей и много новых слез, это правда», - писал Е.Евтушенко. «Правда или кощунство? - хочется крикнуть, прочтя эти строки», - писали авторы статьи. «Но может быть оговорка? - спрашивают они и отвечают. - Нет, послушайте дальше».
Дальше авторы цитируют Евтушенко:
«О нашей победе над фашизмом... Русский человек привык к страданиям, жизнь русского народа была более легкой во время войны, ибо она была более искренней. В этом одна из главных причин нашей победы.
Я пошел в «Форум» в день Победы. Это был особенный день... Люди смеялись, целовались, плакали. Они полагали, что все самое худшее позади, и начинается лучшая жизнь.
...Русский народ работал с ожесточением, чтобы грохот машин, тракторов и бульдозеров заглушал стоны и рыдания, прорывавшиеся из-за колючей проволоки сибирских концлагерей».
«Если бы весь этот вздор, — парировала газета, — был опубликован в нашей стране, то любой успевающий школьник уличил бы автора...
 …Ведь это — вихляние легкомысленной рыбки, уже клюнувшей на червячка западной пропаганды, но еще не почувствовавшей острия и воображающей, что она изумляет обитателей океана грациозной смелостью своих телодвижений. А удильщикам из буржуазных газет и журналов уже не терпится насладиться добычей».
Этот диковатый слог соответствовал атмосфере истеричности, нагонявшейся  полководцами «идеологического фронта». Проходит пленум правления Союза писателей СССР, на котором инженеры человеческих душ единодушно одобряют политику партии, клянутся в верности ей, «родной», бичуют империализм и его прихвостней, в данном случае Евтушенко с Вознесенским, – все это печатается в «Литературной газете», излагается в других центральных изданиях.
Бессменный гимнописец Михалков помещает в «Известиях» инвективу «Молодому дарованию», а затем еще и в «Правде» - басню про Синицу: «Бездумной легкомысленной Синице/Однажды удалось порхать по загранице. <…> Пожалуй, за границу/Не стоит посылать Синицу!» Через некоторое время он публично, на сцене Большого зала ЦДЛ, спросит у Евтушенко, за сколько тот продался. А первый секретарь ЦК комсомола С.Павлов потребует упразднить Евтушенко и его единомышленников в литературном процессе.
Мог ли «центральный орган ВЛКСМ» остаться в стороне? Вопрос излишний. Он даже оперативно выпустил книжицу читательских откликов на собственное выступление под названием «Во весь голос». Пришло 1200 писем.
«Тяжело оскорбил Евтушенко бывших фронтовиков. Он, не нюхавший пороха, он, не проливший и капли крови за родную землю… Если бы мертвые… узнали, что какой-то поэт через восемнадцать лет после Великой Отечественной войны найдет душевное облегчение в Мюнхене от рукопожатий артистки, тогда как рядом вновь маршируют фашистские молодчики, грохают танки реваншистов… они бы не простили, сочли бы проступок за предательство»…
П.Бажанов, капитан запаса, председатель Сочинского горсовета.
«Кто дал ему право клеветать на наших советских людей, на нашу Родину? Даже делая скидку на полную политическую неграмотность Евтушенко, простить ему этого бреда, позорящего нашу жизнь, нельзя».
М.Поляков, медработник. Москва.
«Я еврей по национальности и должен честно признаться, что мне нравилось это стихотворение («Бабий Яр». — Сост.). Но когда я прочел послание Б. Рассела Н.С. Хрущеву, я понял, на чью мельницу (вольно или невольно) льют воду авторы подобных произведений. Ведь падкой на сенсации буржуазной прессе они дают отличный повод поупражняться в клевете на нашу страну».
В. Гиршович, студент Кустанайского пединститута.
Вот так коммунистическая пропагандистская машина, включавшая в себя и «Комсомольскую правду» со всем его кадровым составом, морочила головы населению, а оно, изрядно ею оболваненное, ее же и  подпитывало своим простодушным бездумьем. Своеобразный симбиоз, или, если хотите, перпетуум мобиле дурости.
В книге «Роман о девочках» Владимира Высоцкого приведено его письмо заведующему отделом пропаганды ЦК КПСС В.Степакову. В нем говорится о том, что центральные газеты развязали кампанию травли его как поэта, что в их материалах – тенденциозность, необъективность и вымысел, что он, Высоцкий, требует дать ему возможность выступить на страницах печати.
И тут не обошлось без нашей замечательной газеты. «…И, наконец, статья в газете «Комсомольская правда» от 16 июня с. г., где не упоминается моя фамилия, но упоминаются мои песни. Могу только сказать, что все песни, приведенные в этой статье, озаглавленной «Что за песней», написаны 7-8 лет назад. В статье говорится, что даже почитатели мои осудили эти песни. Ну, что же, мне остается только радоваться, ибо я этих песен никогда не пел с эстрады и не пою даже друзьям уже несколько лет. Во всех этих выступлениях сквозит одна мысль, что мои песни, повторяю – речь идет о старых, тысячекратно переписанных, исковерканных, старых записях – что эти песни вредны, особенно для молодежи».
СМУТНАЯ МЫСЛЬ (МЕЧТАНИЕ?) о «Комсомольской правде» как о предполагаемом месте работы зародилась во время моего студенчества не только под впечатлением встречи с Василием Песковым. Именно в то время все мы прочитали очерк Аркадия Сахнина «Эхо войны». Преподаватели-умницы вывесили в коридоре рядом с кафедрой печати страницу «Комсомолки» с этим, не побоюсь слова, шедевром русской очеркистики.
Это было скрупулезное, по минутам выверенное расследование того, как спустя 15 лет после освобождения от немецких захватчиков город Энск (на самом деле это был Курск) едва не взлетел на воздух. Покидая его, враги оставили там миллион снарядов и 15 тысяч авиационных бомб, обнаруженных только спустя двенадцать лет после победы. «Металл изъеден, точно поражен страшной оспой, предохранительные колпачки проржавели и развалились. Проникшая внутрь влага вызвала химическую реакцию. Желтые, белые, зеленые следы окисления расползлись по ржавой стали. Как и на чем держится эта смертельная масса, трудно понять. Белая сыпь, а что если расшевелить ее? Время свершило свое дело - снаряды стали неприкасаемые». Случись взрыв, не только от города, но от всех его окрестностей не осталось бы и следа.
Увлекательный рассказ Сахнина о героях-саперах, о их тяжелой и одновременно виртуозной, безукоризненно безошибочной работе читался неотрывно. Название очерка с того времени вошло в сознание говорящих по-русски не просто удачной метафорой, а внятным каждому понятием. Сколько потом было похожих случаев. Все они, без изъятия, назывались «эхом войны».
…Май 1967-го. Московский телефонный звонок в моем волгоградском корпункте. Аркадий Яковлевич Сахнин. Просит «сделать» ему гостиничный номер и вообще поспособствовать в командировке, в которую он прилетает завтра. Я отменяю все дела, запланированные на ближайшую неделю. Причем делаю это без малейших сожалений, что в таких случаях бывает далеко не всегда.
Сказать честно, дело, по которому приехал Сахнин, удивило меня. Дикая семейная история с уркаганом мужем и патологически-психической женой.  Конечно, я предоставил мэтру в его распоряжение собкоровскую машину с водителем и вдобавок… себя. Аркадию Яковлевичу хотелось, чтобы при его беседах о случившихся на южной окраине бесчинствах присутствовал свидетель. Я вызвался им быть. Само собой имея свою корысть.
От гостиницы «Волгоград» до места действия заинтересовавшей очеркиста «красноармейской истории» (по названию городского района) было не менее 40, а то и 50 километров, где-то за Волго-Донским каналом. И всю дорогу я мог расспрашивать своего спутника о его прежних командировках. Всего больше меня интересовала одна. И это был не Курск.
Летом 1965 года, когда я только входил в новую для меня редакцию, «произошло событие, которое тогда показалось совершенно невероятным для коммунистической системы» (Эрнст Черный, «Российское рыболовство. Заметки на фоне коррупции»; журнал «Северная Пацифика»). «Комсомольская правда» опубликовала статью А.Сахнина «В рейсе и после», развенчивавшую ореол всенародного героя вокруг короля советского китобойного промысла Алексея Соляника, генерального капитан-директора объединенной флотилии «Советская Украина» и «Слава».
«Полтора месяца я был в среде китобоев, - писал автор. - Я поддерживаю четыре тягчайших обвинения, которые они предъявляют А. Солянику.
Первое. Полнейшее пренебрежение людьми, их достоинством, интересами, здоровьем, жизнью. Убедительный пример тому - заранее спланированный и абсолютно неподготовленный выход в тропики, принесший жертвы.
Второе. Безмерное честолюбие, бахвальство, показуха, несмотря на срыв плана по важному его разделу, бесхозяйственность, крупные убытки, выпуск недоброкачественной продукции, залежи запасных частей на десятилетия и др.
Третье. Грубый зажим критики, расправа за критику как метод сохранить втайне собственные провалы и собственный произвол.
Четвертое. Злоупотребление служебным положением, в частности недопустимая семейственность и незаконное расходование средств».
А самым главным было то, что, выражаясь на модном ныне сленге властной верхушки, публицист «мочил» особу, в «дружбанах» у которой были первые лица державы – члены политбюро ЦК КПСС. Меня интересовало, каким образом удалось такой текст довести до газетного листа при строжайшей предварительной цензуре. Выданная тогда Сахниным история  достойна отдельного авантюрного рассказа, однако это не мое право писать его при здравствующих непосредственных участниках действа, тогдашних обитателей знаменитого шестого этажа.
«Эта публикация по тем временам была, по сути дела, журналистским подвигом не только Аркадия Сахнина, но и редакции «Комсомольской правды» и, безусловно, главного редактора Юрия Воронова. И хотя статья не касалась главного - нарушения правил промысла и тотального уничтожения китов, так как тогда это было самой настоящей государственной тайной, предположить, чем закончится дело, было просто невозможно. «Комсомолка» рисковала.
Не менее важной проблемой было и глобальное нарушение прав человека. Не говоря прямо о правах человека (тогда это было исключено), Сахнин очень отчетливо показал истинное лицо советского социализма» (Эрнст Черный).
«Статья резко не понравилась в Украине. Председатель Президиума Верховного Совета республики Д.С. Коротченко советовал руководству Одесского обкома КПУ: «Статья лживая, в обиду Соляника не дадим. Из этого и исходите». В решении бюро обкома было записано: «Целый ряд фактов в указанной статье изложены необъективно, а в отдельных случаях рассчитаны на сентиментальную слезливость обывателя. Героический труд коллектива коммунистического труда освещен как рабский труд подневольных людей. Тов. Соляник заслуживает суровой критики, но делать это такой ценой не нужно и вредно». (Игорь Баранов, «Как снимали Соляника...»; журнал «Порты Украины» № 05, 2011).
Однако факты были неопровержимы. «За допущенные проявления необъективности к отдельным морякам, неправильное, порой болезненное, реагирование на критику в свой адрес, а также непринятие должных мер по подготовке флотилии к 19-му промысловому рейсу - генеральному капитан-директору объединенной флотилии «Советская Украина» и «Слава» объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку. Первый секретарь Синица».
Дело разбиралось на секретариате ЦК. В защиту могущественного капитана, Героя Социалистического Труда и против журналиста выступили члены политбюро Подгорный и Шелест, министр рыбной промышленности Ишков, первый секретарь Одесского обкома партии Синица.  Однако с ними были не согласны Шелепин и ряд других кремлевских руководителей. Секретариат ЦК КПСС освободил Соляника от должности. После этого Брежнев принял его у себя в рабочем кабинете. Поблагодарил за многолетнюю плодотворную работу. Но что поделаешь, сетовал он, чепе получило нежелательный резонанс в стране и за рубежом.
А сейчас попробуйте вспомнить какой-нибудь другой подобный пример «действенности» прессы – в России, или Советском Союзе, или в святой Руси: чтобы главный хозяин империи разводил в беспомощности руки.
«Комсомольской правде» запретили дать сообщение о том, что Соляник освобожден от должности. Э.Черный в уже упомянутых «заметках» вспоминает: «После публикации статьи и всей этой истории Ю. Воронова из «Комсомолки» убрали. Назначили ответственным секретарем «Правды». Пост солидный, вроде и понижением нельзя считать, но то было лишь первым шагом.
Когда страсти улеглись, «Правде» предложили послать Воронова корреспондентом в ГДР, где и продержали четырнадцать лет. За эти годы его, опытного редактора, талантливого поэта, члена Союза писателей СССР отделы ЦК, СП (Союз писателей. – А.Щ.) СССР не раз представляли на различные должности в сфере литературной, и не на такие уж большие посты, например, в качестве редактора «Литературной России» или зам. редактора «толстого» журнала, но каждый раз путь преграждал Подгорный. Когда не стало Подгорного, на пути Воронова встал Суслов. И только после того, как не стало и Суслова, Воронова избрали одним из секретарей Союза писателей СССР».
И тут самое место обнародовать то, что Сахнин сказал мне в 1967 году: Соляник лично доставлял кремлевским бонзам снадобье, стимулировавшее мужскую сексуальную энергию. Его из океанического сырья вырабатывали чудо-химики с «Советской Украины».
Как деликатно сказано в Википедии, «публикация затронула интересы некоторых людей, входивших в правящую элиту».
ТАК И ПОЛУЧИЛОСЬ: брал меня в редакцию Юрий Петрович Воронов, а работал я при Борисе Дмитриевиче Панкине. Но «Комсомолка» еще старалась вести все ту же, прежнюю линию раскрепощения человека и его духа. Именно в ней, «последней из могикан» среди газет, хранивших остаточную энергию оттепели,  и могла  произойти история, о которой я тоже хочу упомянуть. Речь о статье, наверняка запомнившейся интеллигентам-шестидесятникам. Ольга Кучкина, известная писательница, драматург и поэт, а в то время – красивейшая женщина не только «Шестого этажа», а, пожалуй, всей журналистской Москвы, написала в «Комсомольской правде» в 2009 году, в 80-летие со дня рождения известного публициста Лена Карпинского:
«Он появился вместе с соавтором Федором Бурлацким, принеся статью «На пути к премьере». Оба работали в «Правде», «Правда» с публикацией тянула, хитрила. «Комсомолка» опубликовала сразу. Шел 1967-й год, время «оттепели».
Статья прогремела. И переломила карьеру и судьбу красавца и умницы.
… Статья внятно настаивала на отмене чиновной цензуры в театре. Читай, партийной цензуры. Это было неслыханно. За неимением иной, самой главной общественной трибуной оставался театр Эфроса, Ефремова, Любимова. Наравне с журналом «Новый мир» Твардовского. Отпустить их на волю? Всё отлично читалось между строк.
Скандал разразился в день выхода статьи.
Обоих «инсургентов» попросили вон из «Правды». Карпинский пострадал серьезнее Бурлацкого. Бурлацкий попал в… среду либеральных советников коммунистических бонз, Карпинского отправили на пересидку в «Известия», откуда снова прогнали. В конце концов, его вызовут на комиссию партийного контроля ЦК, куда он придет, по совету жены Люси, весь в белом, чем окончательно разозлит номенклатуру. … Комиссия исключит его из КПСС с формулировкой: «за взгляды, несовместимые со званием коммуниста и попытку организации антипартийной нелегальной деятельности».
«Лену Карпинскому пришлось трудно, - вспоминал Борис Яковлев. - Его потом исключали из партии, давали работу самого низкопробного свойства. Но у него было много настоящих друзей из плеяды «шестидесятников», к которым себя причисляю и я. Лишь в послеавгустовские девяностые годы он стал главным редактором газеты «Московские новости», и газета эта заткнула за пояс многие мелкотравчатые, но прежде ведущие издания, в том числе «Правду».
А вот воспоминание Бориса Панкина, вошедшее в послесловие к дневникам Алексея Кондратовича, заместителя главного редактора «Нового мира» - Твардовского.
«Что касается содержания статьи, то… руководство  страны (а в дело действительно вовлеклись и Фурцева, тогда министр культуры, и Суслов, и Брежнев, которых представлять не надо) увидело в ней не больше, не меньше - покушение на священной право партии, провозглашенное еще Лениным, руководить, читай, командовать  литературой и искусством. Смертельный грех. Что касается обрушившихся кар, то они отражали дух наступившего времени Брежнева, с его нелюбовью к крайностям. …Щербаков (Константин Александрович. – А.Щ.) был  освобожден  от должности редактора отдела литературы, но назначен на вновь созданную должность обозревателя «Комсомолки»… Панкину, то есть автору этих строк, в последнюю минуту, благодаря маневрам тогдашнего главы  отдела пропаганды ЦК КПСС Яковлева, «А.Н.» - как его стали звать в эпоху перестройки, увольнение заменили строгим выговором». (Клуб журналистов всех поколений КП, http://kompravda25.ortox.ru/)
«КАК И В СФЕРЕ МЫШЛЕНИЯ, где одновременно могут существовать противоположные по направленности мысли, в сфере эмоций наблюдаются раздвоения эмоциональных реакций на одно и то же событие». Это наблюдение над больными людьми я выписал из ученой книжки «Шизофренический синдром». Опасаюсь, читатели могут заподозрить, что я страдаю им. Как можно быть искренне расположенным к газете, одновременно признавая, что она участвует в оболванивании читателей, то есть и тебя?
Для моих сверстников это вовсе не бином Ньютона. А людям помоложе, кому не повезло пережить в СССР приключение с внедрением в мозги населения оруэлловской идеологии социализма, попробую объяснить.
…Древнегреческие пророчицы пифии могли несколько туманно, но более или менее верно предсказать судьбу человека. Но никогда – смену общественно-политической формации. Если бы нам во время нашего горевания из-за советских танков, утюживших Прагу, кто-нибудь сказал, что до фаталити «бессмертного дела» Ленина остается двадцать с хвостиком лет… Мы бы поверили ему так же, как в бессмертие Кащея бессмертного. В нашем кругу мало кого радовало «дело Ленина», но при всем явном загнивании СССР его конец мы видели никак не ранее, чем при наших внуках.
А жить приходилось «здесь и сейчас». Подавляющее большинство обитателей страны были симпатизировавшими или осуждающими наблюдателями того, как герои типа Солженицына, Сахарова, Григоренко, Орлова, Буковского, Новодворской и т. д., «штурмуют небо». Но и те, и другие, за исключением клинических недоумков, знали цену официальной пропаганде. С 1966 года это знание нашло свое гениальное словесное выражение, выпорхнувшее из самиздатовского «Собачьего сердца»: «Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет».
Однако же за неимением иных – приходилось. И за десятилетия существования наших организмов при законопаченных, казалось навсегда, форточках у советских читателей развился особый рефлекс разума – различать низкопробные пропагандистские издания, коих было большинство, и те, которые пытаются донести, по возможности, правду мысли и жизни.
«Комсомолка» была из меньшинства. По крайней мере, до определенного времени.
Хочу загодя ответить на напрашивающийся вопрос непременного «проницательного читателя»: как все же относились люди к подловатым публикациям (я ведь и о них рассказал)  в «хорошей» газете? К сожалению, многие – простодушно. Писали отклики. Но, по моему давнему ощущению, для большинства эти публикации, можно сказать, просто не существовали. Как это так? Да вот так. Деление на ноль. Осознание того, что в подлые времена при соответствующих хозяевах жизни «органы» (а газеты тогда были непременно только «органами» - парт- или комскомитетов, совдепов, министерств) без подлянки не могли физически существовать. Просто ее, необходимую, надо было распознавать. И не обращать внимания.
И распознавали, и не обращали. Так что не надо подозревать в шизофрении автора мемуара. Это время такое было, шизофреническое.
…По причине именно таких свойств времени фигура вышеупомянутого Феликса Овчаренко виделась мне нечетко, размыто, двойственно, как предметы в острой стадии инсульта, или как в стереоскопическом кино без соответствующих очков. Карикатурность стилистики «памфлета» «В лакеях» с этим «полноте, господа!» не исключала возможность предположить вынужденную игру в большевистскую непримиримость (как с «хлестаковщиной» про Евтушенко). Однако недавно прочитанное мной послесловие Бориса Панкина к дневникам А.Кондратовича разрушила эту иллюзию.
«В добавление к принятым мерам (по статье «На пути к премьере». - А.Щ.) ЦК партии прислал нам еще и «комиссара»,  Феликса Овчаренко, создав для него должность третьего заместителя главного редактора, курирующего литературу. Так была опробована «рокировочка»,  которую потом применили в «Новом мире». С участием того же Овчаренко, который в атмосфере «Шестого этажа» долго не продержался, но карьеру  сделал. Скакнул аж в ЦК КПСС, где «курировал», вернее, отравлял жизнь  именно «Новому  миру».
А я-то много лет идеалистически полагал, что это «Комсомолка» неким хитрым образом от него избавилась посредством «повышения». Дожив до преклонных лет, я искренне считал, что зам. главного редактора «Комсомольской правды» много выше инструктора ЦК КПСС. Да и сам Овчаренко поспособствовал этому моему заблуждению. Встретившись со мной в коридоре шестого этажа, он сказал туманно: «Думаю, меня переводят, чтобы дать потом кое-какое назначение…» Однако выглядел он при этом обескуражено…
Как, может быть, и я, когда уходил от него со Старой площади. Он, поговорив тогда пять минут о ничего не значащих бытовых мелочах, в заключение обронил безо всякой связи с предыдущим:
- Ну, а «Журналист» - хороший журнал. И материальное обеспечение там хорошее.
Вопрос о моем приеме в журнал больше не возникал. Встреча-загадка, которую я не имел охоту разгадывать.
…«СКОРОСШИВАТЕЛЬ», серенькая канцелярская папка. В ней несколько десятков бумаг и бумажек, пунктирно воссоздающих мою производственную жизнь в пору собкорства. Ума не приложу, как она у  меня очутилась. Возможно, я выпросил ее у Вали, секретарши отдела местной сети, когда, уходя из «Комсомолки», обходил милые мне уголки «конторы». А может, воспользовавшись подходящим моментом, просто скрал ее: кому, в самом деле, она нужна?
В эту папку подшивалось то, что приходило от меня в редакцию и от редакции ко мне через важное передающее подразделение – бюро стенографии. Для молодых поясню: стенография, она же система быстрописания, в безэмэйловую, безинтернетную и даже бездиктофонную эпоху играла большую роль в журналистике. В университете нас ей обучали. Признаюсь, за годы развращения человечества всякой микро-оргтехникой я утратил ее навыки и сегодня, если приходится что-нибудь записать, пользуюсь лишь двумя стенографическими сокращениями – словом «который» (палочка с завитушечкой внизу) и сочетанием «точка зрения» (кружок с точкой внутри).
В те времена стенбюро было для собкоров первостепенным коммуникационным институтом. Если ты был на дружеской ноге с Марией Михайловной или Валентиной Ивановной, главными стенографистками, то можно было рассчитывать, что надиктованное тобой сообщение мигом предстанет перед начальством. Иногда это бывало очень важным.
Приведу небольшую часть собранного в «Скоросшивателе», чтобы дать хотя бы небольшое представление о буднях тогдашнего местного корреспондента.
Щербакову.
Мы получили несколько сигналов из Волгограда о разногласиях, которые существуют вокруг почетного караула ребят на площади Павших борцов. Вам надо срочно сделать 150-200 теплых, взволнованных строк. Процитируйте клятву – она выразительная, быть может, и стихи Маргариты Агашиной…
Руденко.

Саша!
Из разговора с зам. министра просвещения я узнал, что в Волгограде живет автор одной интересной статьи. Он работает (или она - не помню) заведующим кабинетом литературы усовершенствования учителей.
Тема статьи вот какая. Из всех проблем школы сейчас самая острая: сделать учителя интересным для учеников человеком. Как это, увы, ни парадоксально…
С приветом
Зюзюкин.

Саша!
Что с письмом 122770, которое посылал отд. комсом. жизни? Надо на него ответить.
Соловьева.

Комсомольский, рабочий и сельский отделы принимают предложенные тобой в плане материалы. Одно замечание – по 7-й, последней теме: непонятно, какого партийного работника и о чем будет выступление по комсомольским делам. Это ты расшифруй дополнительно. Ждем материалы. После совещания ничего еще не получили. Желаем успеха.
Соловьева.

В редколлегию.
На областной комсомольской конференции прозвучало одно критическое замечание в адрес «Комсомольской правды» - в выступлении Николая Сидорова, секретаря комитета комсомола тракторного завода. Вот оно: «О самостоятельности и силе комитетов комсомола много пишет «Комсомольская правда», много об этом говорят ответственные работники комсомола, но не всегда за словом следует дело.
Комсомолка нашего завода Людмила Паршина обратилась в «Комсомольскую правду» с жалобой-просьбой помочь справедливо решить  ее жилищно-бытовой вопрос. Справедливость восторжествовала. Но как? «Комсомольская правда» направила эту жалобу не в комитет ВЛКСМ, а в партком, видимо считая комитет бессильным в этом вопросе. Разве правильно поступает орган ЦК ВЛКСМ? Думаю, что нет, товарищи комсомольцы!»
В остальных случаях «Комсомолка» упоминалась только в положительном плане.
А.Щербаков.

Депсамесу.
Рафаил Абрамович, честное слово, не очень-то знаю, как помочь Вам ответить на письмо Верещагиной. Фактическая сторона дела изложена в материале (на собрании я еще раз убедился в его достоверности – опровергавшие материал не смогли привести никаких фактов, не известных мне) и переданной мною ранее обстоятельной записке. Отношение к материалу и к Веселовой комсомольской организации предприятия – в решении открытого комсомольского собрания, которое давно выслано в адрес редакции. Поищите там. На всякий случай приведу его главные положения:
1.Признать статью «Разжаловать за любовь» полностью правильной.
2.Выразить полное доверие секретарю комсомольской организации Веселовой.
3.Признать справедливой критику газеты в адрес комсомольской организации. Впредь жить по принципу: один за всех и все за одного.
Голосовали два раза: один раз – за первый пункт и другой – за решение в целом…
…Если я в чем-то Вам могу еще помочь, позвоните мне, сообщу любые необходимые для ответа факты.
С приветом
А.Щербаков.

Саша!
Из Вашего интервью с зам. начальника областного управления мы сделали его небольшую статью. Получилась она слабоватой, очень слабоватой. Нет ли у Вас возражений против этого, авторского выступления?
С приветом
С.Большакова.
Против опубликования авторского материала не возражаю. Что он получился слабый, естественно, поскольку сделан из интервью. Я сам хотел делать авторское выступление, но поскольку сейчас невозможно собрать все нужные материалы для него, сделал интервью. А.Щ.

Саше Щербакову спасибо от ИОМ (Институт общественного мнения, созданный в редакции Борисом Грушиным. – А.Щ.) за материал «Командиры подводят итоги». Сделан быстро и хорошо.
Т.Громова.

Саша!
Внимательно изучил карточку поступления твоих материалов. В целом – неплохо. Вместе с тобой сожалею о неразворотливости комс. отдела.
Но моя записка вызвана другим. Какие твои планы работы для селян? Я слышал, что обещал ты им немало, однако сделал…?
С приветом
Дадабаев

Саша!
В создавшейся ситуации мы не можем направлять письмо в обком комсомола. Может быть, есть резон, поговорив с ребятами, если все действительно так, как они пишут, иметь в виду вот такой поворот темы: о качествах комсомольского вожака. За что не хотели избрать Б-кова и какой ему, Б-кову, надо извлечь из этого урок. И излекает ли он этот урок. Одним словом, писать не о комс. демократии, а о характере секретаря и о том, как он должен считаться с мнением комсомольцев.
Об «Антонине Ивановне» не беспокойся – пройдет недели через две.
Привет
Инга Преловская

Григорянцу.
Эрвант, не везет, так не везет. Почти полмесяца в институте идет министерская проверка. И ректору уж очень не до меня. На этой неделе он освобождается от гостей, и я с ним встречусь.
Как видишь, пытаюсь быть хотя бы вежливым человеком.
А.Щербаков.

Срочно сообщите, что вы хоть сами считаете из присланного в редакцию можно в ноябре посчитать за авторскую отработку.
Дадабаев.

Тов. Костенко К.П.
Считаю необходимым сообщить об одной уникальной истории, случившейся на Урале и ставшей мне известной от волгоградских летчиков.
Руководители одного из заводов незаконным образом использовали по своему усмотрению «беспривязный» самолет (официально он принадлежал одной из организаций ДОСААФ): начиная от переброски дефицитных деталей и кончая катанием подруг. Взлетали и приземлялись где хотели. Приняли на работу «списанного» летчика, который играл на этой современной «антилопе-гну» роль Козлевича. В конце концов все кончилось аварией.
Если редколлегия сочтет эту историю достойной страниц «Комсомолки», я прошу предоставить мне командировку (я тогда уточню пункт происшествия) для сбора фактов на фельетон.
А.Щербаков.
P.S. Этой просьбой я отнюдь не пытаюсь снять вопрос о моей поездке в Москву для работы в отделе.
А.Щ.
Эта история давно известна. О ней рассказывал в прошлом году на идеологическом совещании тов. Семичастный (КГБ). Выступать с этим в газете нецелесообразно.
Костенко.

«Мир сельского интеллигента» получили, отдали Яковенко. Сельскому отделу срочно нужны оперативные весенние материалы. Ждем.
Соловьева.

Щербакову.
Сегодня в 19-30 рейсом 553 вылетает Пумпянский. Просьба заказать гостиницу, где остановятся студенты из ОАР.
Кубичев.

Тов. Кондакову.
В Волгограде состоялось совещание представителей 24-х областей, краев и автономных республик, посвященное пропаганде и распространению центральных газет, выпускаемых издательством «Правда». От редакций «Правды», «Советской России» и «Сельской жизни» на нем присутствовали члены редколлегий этих газет. Из их выступлений стало известно, что «Советская Россия» хочет стать «народной газетой» (доступной пониманию любого второгодника), «Правда» никогда не опустится до бракоразводных проблем, а «Сельская жизнь» вполне довольна своей жизнью как на селе, так и в городе.
Никаких эпохальных открытий в теории распространения газет сделано не было. Золотых россыпей практического опыта тоже не наблюдалось. Все единодушно настаивали на возобновлении подписки в рассрочку, но вразумительно ответа на эту тему я что-то не слыхал.
С большой содержательной 10-минутной речью, тепло встреченный собравшимися, выступил корреспондент газета «Комсомольская правда» А.Щербаков.
Щербаков.

Тов. Смирнову.
Дорогой, можешь меня четвертовать, но с техникумом ничего не выходит. Вернее, у меня может получиться хороший раздолб по ряду вопросов. Например, зачем нужно дежурство преподавателей и архистрогие правила в общежитии, если большинство ребятишек живут по частным углам и занимаются там всем, чем можно и чем нельзя, чем хотят, а часто и чем не хотят. Ну и еще кое-что не менее веселое.
Обходить такие вещи в материале я не могу, а обличать недостатки на примере Волгограда по некоторым причинам не хочу. Ведь все это есть, наверное,  в 90 проц. техникумов и видно невооруженным глазом, тем более, что именно в «моем» техникуме директором хороший дядька, но ведь от него многое не зависит.
Ради бога, старик, не обижайся, но я занят поисками хорошего аллилуйного техникума (не так-то это просто, оказывается) и не стоит сбиваться с пути истинного…
Жму лапы всему отделу, начиная с Иларионовой и кончая Лосото.
А.Щербаков.

Тов. Дюнину,
Тов. Сахнину.
Мать семейства уже не горюет о заточенном супруге. Она снова вышла замуж. На сей раз за бывшего инженера-коммунальника, а ныне пенсионера и вдовца Ковалева, отца семерых детей. Четверо из них – взрослые, а трое – 14, 10 лет и детсадовского возраста вместе с отцом перешли жить в известную Аркадию Яковлевичу квартиру…
…Эти сведения я узнал от матери. Сестер мне сегодня разыскать не удалось. Насколько мне известна позиция Аркадия Яковлевича, эти факты еще раз подтверждают ее. Хотя и возникает сомнение такого рода: можно ли к такой патологической женщине подходить с моральными мерками нормальных людей?..
С приветом!
А.Щербаков.

Саша!
23-го в 9 утра я приезжаю в командировку в Волгоград. Звонил тебе, в обком, в гостиницу – безрезультатно. Не можешь ли ты посодействовать насчет гостиницы? Буду очень благодарен. До скорой встречи.
С.Соловейчик.

Руденко.
По просьбе Донской из отдела писем я ездил в город Дубовку в зооветеринарный техникум. Авторов телеграммы в редакцию найти не удалось, так как весь курс в этот день был на практике в колхозах. Однако завуч сказал мне, что дело в конфликте учебной группы с преподавателем физкультуры. Этот конфликт созревал долго и «накапливался» вроде бы по всяким пустякам и мелочам. А кончилось тем, что группа подала заявление с просьбой рассмотреть взаимоотношения учителя с учащимися на собрании группы в присутствии директора, завуча и парторга техникума.
Дело будет разбираться в один из ближайших дней. Меня пригласят участвовать в этом разбирательстве. Будут ли какие указания по поводу этой истории?
С приветом
А.Щербаков.

Волгоград.
По поводу Мамаева кургана – мы будем отмечать открытие памятника. Дайте свои предложения.
Высоцкий.

Щербакову.
Вылетают в четверг Понизовский и Шаламов Юрий Иосифович. Нужен номер в гостинице на двоих и пропуска (Шаламову – для фотосъемки).
Понизовский.
Вылетаем завтра рейсом 551. Встречай.
Понизовский.

Эта депеша, связанная с открытием знаменитого памятника на Мамаевом кургане, - одна из последних. Само желание привести какие-то записи из моего собкоровского кондуита родилось спонтанно. Поначалу-то мне захотелось лишь уточнить срок, с которого я начал содержательно работать в «Комсомольской правде». Я совершенно не мог предположить, что такое вроде бы незамысловатое дело, как поиск няни, вырастет в проблему. До сих пор не знаю, это следствие невезения, моей неопытности, особенностей кичливого города-героя или объективной социальной реальности середины шестидесятых? Чем бы это ни было, оно дополнялось моей упрямой решимостью заняться работой, только когда решу все сопутствующие вопросы. И вот уж тогда...
Опираясь на память, я написал в этой рукописи следующее: «…встала задача, оказавшаяся самой сложной, - найти няньку для дочери. На это ушли весь сентябрь, октябрь и большая часть ноября. К делам «Комсомолки» я в то время не прикасался». При «документальной проверке» оказалось, что все было гораздо катастрофичней. «Мама Шура» всех собкоров, добрейшая Александра Михайловна Соловьева 14 января (!) напоминала: «Ждем материалы. После совещания ничего еще не получили». Собкоровское совещание было перед новым годом. Как же я должен был быть признателен «Комсомолке» за ее долготерпение! Сегодня мне стыдно за отсутствие тогда этого чувства.
Очередная перемена жизни случилась, когда ноябрьским утром 1967 года мне позвонили из стенбюро, сказали, что вечером меня хочет видеть Борис Панкин, а тот, поставив в известность, что создается новый отдел и я назначаюсь его заведующим, сказал:
- Ну, надеюсь, мы не будем играть в «я подумаю до завтра», иди к Зайцеву (зав. редакцией), возьми ключ от своего кабинета и начинай работать сегодня.