Владимир Савченко. Роман с "Комсомолкой". Фрагменты из книги "Донос на самого себя"

РОМАН С «КОМСОМОЛКОЙ»

Фрагменты из книги «Донос на самого себя». (Моя биография)» - М., Клуб журналистов всех поколений «Комсомольской правды», 2013, - 265 с. – Премия Союза журналистов России за 2012 год в номинации «Книги о журналистике и журналистах»

Папка с литературными опытами

Шел 1962 год. У меня внезапно и совершенно не запланировано случился роман с «Комсомолкой». Был он скор и невнятен. Само собой, не обошлось без женщины, друга дома, доброго дяди и одного из эпизодов в жизни коммунальной квартиры.

В ту пору я первый раз женился и однажды ночью на ощупь обнаружил, что тело жены отсутствует. Дело было на Садово-Спасской в огромной коммуналке на восемь комнат. Наше спальное место располагалось за выгородкой. Выглянув, я увидел сидящую на стуле жену, нервно мнущую ворот ночной сорочки, а перед ней в полусогнутом состоянии, почти на коленях – молодого человека, наизусть читающего стихи, но явно не чужие, а собственные, с оттенком клубной самодеятельности. Натянув пижамные штаны, я вышел знакомиться. Припозднившимся гостем оказался Вадим Горелов, ставший впоследствии моим лучшим другом.

- Пишешь? – почему-то сразу же спросил он в лоб.

- Пишу – признался я.

К тому времени у меня скопилась целая папка листков, каждый из которых содержал двух-, иногда четырех, реже восьмистрочные зарисовки. Например: «Каждый советский человек должен прикоснуться к прекрасному!» – воскликнул он и схватил ее за грудь». Или: «Портрет уже четыре года висел на стене. По утрам за него любили заползать клопы. Приходилось их оттуда выковыривать иглой. Они весело трещали на огне спички, но им-то было не очень весело. Так же, как и мне». Или «Я пристально посмотрел ему в рот, из которого он говорил». Прослушав это, Вадим воскликнул:

- Всё! Завтра с этой папкой идем в «Комсомолку» к МихВасу!

МихВас оказался заведующим отделом науки «Комсомольской правды» Михаилом Васильевичем Хвастуновым. Это был большой, грузный человек, лицо его украшал крупный нос с аристократической горбинкой, глубоко посаженные, слегка прищуренные глаза смотрели пронзительно, но добро. Портрет завершали толстые влажные губы сатира и длинные черные волосы, зачесанные назад – такая послевоенная прическа называлась «политика». Волосы часто падали на уши, и он элегантно их приглаживал широкой ладонью. МихВас взял мою папку и заперся у себя в комнатушке. Спустя какое-то время он появился в большой комнате отдела науки и зычным голосом прокричал:

 - Все сюда! На читку!

Подошли Ярослав Голованов, Владимир Губарев, Дмитрий Биленкин, Рем Щербаков. МихВас открыл папку и стал вслух зачитывать мои строчки. Такого я никак не ожидал, был смущен, покраснел и вспотел – мои зарисовки не предназначались для широкой публики.

МихВас читал со смаком, иногда похохатывал, смеялись и остальные, например, над таким откровением: «Я смотрел на нее и мысленно умолял: ну, пожалуйста, обмани меня, обмани меня, милая!». Больше всего МихВасу понравилось описание курьезного случая, подсмотренного и подслушанного мною в нашей коммуналке.

В восьми комнатах квартиры на Садово-Спасской проживало семнадцать человек, и по утрам в туалет выстраивалась очередь. Стены туалетной комнаты украшало восемь стульчаков, развешанных по обеим сторонам от унитаза на мощных кронштейнах. И вот однажды днем я застал такую картину: у туалета, дожидаясь своей очереди, в теплых тапочках топтался Иван Семенович по прозвищу Общественник. Прозвище ему присвоили за неутомимую деятельность в области надзора за поведением жильцов коммуналки, особенно в сфере политики, участия в предвыборных кампаниях и своевременного голосования «за» на избирательном участке.

Раздался шум сливаемой воды, одергивая длиннополый домашний халат, из туалета вышла соседка Марья Ивановна, и Иван Семенович занял ее место, но, не успев устроиться, выскочил и крикнул удаляющейся по длинному коридору соседке:

- Марья Ивановна! Вернитесь, пожалуйста!

- А в чем дело? – обернулась Марья Ивановна.

- Вы опять пользовались моим стульчаком! – безапелляционно заявил Общественник.

- Да бог с вами, зачем мне ваш? У меня свой есть, – парировала Марья Ивановна.

- Неправда ваша! Я все стульчаки общупал, теплым был только мой! – провозгласил сосед.

Разоблаченная Марья Ивановна быстро юркнула в свою комнату. Инцидент объяснялся просто: стульчак Ивана Семеновича висел в нижнем ряду, а за Марьивановниным приходилось тянуться вверх.

Прочитав это, МихВас провозгласил:

- Принимаем тебя в нашу компанию. Пиши и приноси.

- А что писать? – промямлил я. По наивности я полагал, что получу какое-то вполне конкретное задание.

- А что посчитаешь нужным, – отрезал МихВас.

И я стал ломать голову – что бы написать для «Комсомолки»? Продолжать тему коммуналки? Кстати, меня там звали не иначе, как «Он», а мое появление внесло определенное умиротворение в общественную жизнь - теперь жильцам не было необходимости скандально выяснять друг у друга, кто разлил воду в кухне или неплотно закрутил кран в ванной. Теперь на все вопросы ответ был очевиден: «Он!». Но рассказывать про это для газеты не имело ни смысла, ни пользы. А что могло бы понадобиться отделу науки, я не знал.

Самостоятельно решить эту проблему я был не в силах и поехал к отцу нашей подруги, профессору Михаилу Самойловичу Нейману, который отнесся к моей просьбе весьма практически. Порывшись в бумагах на письменном столе, он протянул мне свою брошюру, в которой излагались его взгляды на систему преподавания в советских вузах радиотехнических дисциплин. Перелопатив эту статью на свой лад, добавив легкости и ироничности, я принес свой опус МихВасу. Его реакция меня поразила: прочитав листки, МихВас вышел в редакционный коридор и, направившись в сторону секретариата, громовым голосом провозгласил:

- Первый случай в моей жизни! Я сдаю в набор материал, не исправив в нем ни единого слова и ни одной буквы!

 Так началась моя жизнь в «Комсомолке».

Выигранный конкурс на стажера

Получив на следующий день гранки, я положил их в папку с материалами отдела и, наивно полагая, что завтра моя статья ««Золушка» вузов» будет напечатана, рано утром бросился к газетному киоску. Моей статьи в «Комсомолке» не оказалось. Вечером, посетив редакцию, я погладил гранки и ушел домой в надежде, что уж на следующий день напечатают обязательно. На следующий день наступило очередное разочарование. И так продолжалось, наверное, месяца три. И всякий раз, появляясь в редакции, я ощущал обращенный ко мне вопросительный взгляд МихВаса. Наконец до меня дошло правило «Комсомолки»: один материал написал – не жди публикации, принимайся за другой.

Поняв, наконец, что самостоятельно я больше ничего толкового не придумаю, МихВас подтолкнул меня к животрепещущей в те годы теме, которую партия сформулировала в лозунге «Химия – ударный фронт!». Поездив в командировки, написав на эту тему четыре статьи и получив массу положительных откликов, я почувствовал себя в редакции более уверенно, а МихВас сообщил, что я вместе с будущим Генеральным директором ИТАР - ТАССа Виталием Игнатенко выиграл редакционный конкурс на замещение должности стажера. Моей радости не было предела. Во ВНИСИ я подал заявление об уходе по собственному желанию и стал полноправным членом редакционного коллектива.

Тут надо сказать несколько слов о МихВасе. Это была колоритнейшая личность, безусловно, украшавшая и обогащавшая редакцию «Комсомолки». Он как никто другой бережно и внимательно относился к людям, особенно к молодым журналистам, заранее их всех любя и поощряя. Необыкновенно широк был круг его знакомств, он дружил со многими академиками, первым, задолго до Гранина, познакомил нас с историей выдающегося ученого-биолога Тимофеева-Ресовского – «Зубра», первым написал книгу о Вольфе Мессинге. Вообще из-под пера МихВаса вышло более двадцати книг. Он возглавлял журналистские кампании против «лысенковщины» и за чистоту озера Байкал. А какой прекрасный он был рассказчик! Все его истории, от любовных романов до атомных проектов, расцвечивались яркими красками, трогали подлинными человеческими характерами. Он, как и мои севастопольские ветераны, много рассказывал о войне, сетовал на то, что нынешние читатели не имеют возможности узнать настоящую правду об окопной фронтовой жизни. МихВас прошел всю войну связистом, участвовал в битве на Курской дуге, был награжден тремя боевыми орденами, маршировал по Красной площади на Параде Победы 1945 года. Кроме всего прочего, МихВас великолепно знал поэзию Серебряного века, под его руководством осуществилось издание первого полного собрания сочинений Валерия Брюсова.

В 1964 году МихВас был уволен из редакции под надуманным предлогом женитьбы на сотруднице «Комсомолки» и самоубийства на этой почве его первой, психически нездоровой жены. А на самом деле – за обширные знакомства в среде шестидесятников и диссидентов, что раздражало и действительно представляло опасность для руководства редакции. Со дня смерти МихВаса прошло 35  лет, но добрая память о нем до сих пор жива. И в сегодняшней «Комсомолке» есть его творческий след: на страницах газеты регулярно печатается рубрика «Клуб любознательных», придуманная МихВасом.

Я, выросший среди косноязычных технарей, с увлечением рассказывавших друг другу байки разве что про футбол, с удивлением и восхищением слушал журналистов «Комсомолки». Их рассказы немного походили на разговоры в курилке Ленинской библиотеки, но были, разумеется, более профессиональными и заметно выше по качеству литературного оформления. Ярослав Голованов, вернувшись из Парижа, устраивал нам путешествие по хемингуэевским местам французской столицы. Владимир Губарев просвещал по поводу мирных ядерных взрывов и тайной жизни советских академиков. Леонид Репин лично пережил собственную «робинзонаду» и захватывающе описывал своеобразие жизни на необитаемом острове. Леонид Плешаков избороздил все моря и океаны на немагнитной шхуне «Заря». Геннадий Бочаров увлеченно рассказывал о проблемах авиации. Николай Агаянц, имея доступ в секретную библиотеку международного отдела редакции, вырывал из журнала «Лайф» страницы о жизни и смерти Хемингуэя и с листа переводил нам подробности. Симон Соловейчик погружал нас в проблему школьных новаций. Александр Ципко советовал прочитать последние тома только что изданного «голубого» собрания сочинений Ленина: там в ошеломляющей нас откровенности впервые приводились резолюции вождя о безжалостных расправах со священниками, непослушными крестьянами, женщинами, от голода вынужденными заниматься проституцией, и другими «врагами» советской власти. Ципко аргументировано обосновывал претензии и к сталинскому режиму, не выполнившему постановления исторического Х съезда партии.

Одним словом, окунувшись в этот мир прекрасной метафоричной словесности, писать не хотелось, хотелось только слушать.

Космическая тема

Самой выдающейся работой отдела науки, конечно же, была космическая тема. Ею занимались Ярослав Голованов и Владимир Губарев. Сделал попытку внести свой вклад в грандиозную газетную космическую эпопею и я. Правда, состоял он всего лишь из одного материала, зато с броским заголовком «В космосе – высший пилотаж!». Появилась статья вне плана, неожиданно и внезапно, как для газеты, так и для меня самого. 1 ноября 1963 года ТАСС сообщил, что в СССР запущен очередной спутник под названием «Космический аппарат Полет-1». Никто из корифеев отдела науки «Комсомольской правды»: МихВас, Ярослав Голованов, Владимир Губарев, Дмитрий Биленкин – на это сообщение особого внимания не обратили. Однако уже 2 ноября МихВас выскочив из своей клетушки-выгородки и, почмокав по привычке губами, провозгласил:

- Возможны неприятности и упрек в недооценке запуска!

Оказалось – только что где-то выступил Хрущев и особо отметил, что новый спутник «Полет-1» способен менять плоскость орбиты и высоту, то есть маневрировать, что предыдущим спутникам было недоступно. Сам факт выступления Хрущева по неписаным законам означал, что отклик на это в газете необходим немедленно, в завтрашнем номере.

- Кто сделает? – спросил МихВас.

- В номер – это несерьезно, – заявил Голованов. – Автора за день не найти.   

Остальные корифеи согласно кивнули. Было понятно, что никто из них, по-видимому, из политических соображений, не хочет плестись в хвосте у высказываний Хрущева. Образовавшуюся идеологическую дырку можно было заткнуть единственным оказавшимся под рукой у МихВаса человеком, а именно внештатным стажером, в качестве коего в отделе науки обретался я под псевдонимом В. Шлюшенков. МихВас правильно рассчитал, что я готов землю носом рыть, лишь бы напечататься в любимой «Комсомолке».

- Есть одна зацепка, – сказал он мне, – на этом спутнике установлен гироскоп. Ты учился в МАИ, должен знать, как он работает.

Через несколько часов из-под моего пера вылупился опус, в основе которого лежали идеи МихВаса о значении науки в нашей жизни, о важности популяризации научных достижений для заражения молодых читателей «Комсомолки» любопытством и стремлением к познанию нового. Мы, ученики МихВаса, старались следовать его наставлениям и в условиях всеобщей закрытости и секретности добывать информацию из любых доступных источников: старых институтских конспектов, специальных, известных немногим учебников, энциклопедических словарей и, конечно же, из бесед со знакомыми учеными и специалистами. Не зная ничего существенного о новом спутнике, я вовсю импровизировал на темы маневренности в космосе и значения космических исследований. Упомянул, как водится, о грохоте космодрома и великом Циолковском и, само собой, о принципе работы гироскопа. Суть была в том, что, быстро вращаясь, как волчок, гироскоп при любых перемещениях неизменно сохраняет направление своей оси в пространстве – это свойство давным-давно используется в приборах для автоматического управления самолетов и кораблей. На этот раз гироскоп поместили в космический аппарат для того, чтобы спутник мог маневрировать. Разумеется, ни малейшего секрета в этом не было.

Текст МихВас одобрил и заслал в набор. Осталось дело за малым – получить визу Главлита. Местные цензоры – «правдисты» (они обслуживали и «Комсомолку») – ставить свой штамп отказались наотрез, задержав, однако, эту процедуру до окончания своего рабочего дня.

Институт Главлита стал замечательным изобретением тоталитарного режима. Все подступы к информации были опутаны колючей проволокой цензуры. Всевластие и абсолютная безнаказанность уполномоченных Главлита развращали их до крайней степени самодурства: они могли запретить и запрещали любое издание, любую статью в газете, любую пьесу в театре. А уж о том, что касается космоса, и говорить нечего.

Выручил Губарев, он дал мне телефон и даже домашний адрес главного цензора в космической области по фамилии Крошкин. На мой звонок Крошкин заявил, что рабочий день окончен, он отдыхает и просит его не беспокоить. Пришлось ехать к цензору домой. Через обшитую темным дерматином дверь я представился и, ссылаясь на просьбу руководства редакции, попросил об аудиенции. Меня впустили в прихожую, главным украшением которой было большое пыльное чучело черного глухаря. Хозяин оказался любителем природы, отчего впоследствии и погиб, отравившись в Румынии ядовитыми грибами.

Цензор долго не хотел даже брать в руки мой текст. Он ужинал, пил чай, затем долго разговаривал по телефону. Я просидел в прихожей с пыльным глухарем дольше двух часов. Наконец он вынес вердикт: материал никуда не годится и визу он ставить не будет. У меня остался последний аргумент: статья – в чистом виде отклик на выступление Хрущева, о чем в ней и заявляется, и, не подписывая материал, он, цензор Крошкин, срывает важное политическое мероприятие центральной газеты по популяризации высказываний руководителя государства. Поэтому я не уйду, а останусь ночевать у него за дверью, обо всем поставив в известность редакцию. Это подействовало. Правда, визы как таковой я не получил, но Крошкин написал «На усмотрение и ответственность редакции» и поставил подпись, а этого было достаточно.

За полночь я примчался в редакцию, а на следующий день, раскрыв «Комсомолку», увидел чердак второй полосы с заголовком «В космосе – высший пилотаж!» и подпись «В. Шлюшенков, инженер».

Спустя тридцать лет завесу секретности с этого запуска сняли, и оказалось, что «Полет 1» и «Полет 2» были спутники-убийцы. Благодаря способности маневрировать они могли подкрасться к чужому космическому аппарату и уничтожить его.

Вот так я познакомился с «прелестями» цензуры.

Завтрак из банки кукурузы

Несколько месяцев я пробыл стажером в отделе науки, писал фельетоны – один напечатали, другой нет, – выступал по указанию Хрущева за ликвидацию «паров» (отдых земли) в сельском хозяйстве, пропагандировал способ производства овощей с помощью гидропоники и т.д. и т.п. Получал стажер 50-60 рублей, т.е. полставки полного корреспондента. Гонорары были тоже малы, да и печатались мы редко. Так что финансовый вопрос волновал. Надо вспомнить здесь и ещё  об одном отвратительном явлении в советской журналистике. Речь идёт  о так называемых «авторских материалах».

Еще в 20-е годы большевики были озабочены необходимостью использовать в газетной работе классово чуждые элементы – образованных людей. Для того чтобы как-то нивелировать ситуацию с безграмотными рабочими и крестьянами была введена система подготовки «авторских материалов», иначе называемая «отработка шестьдесят на сорок». Это означало, что каждый журналист обязан за каждые свои опубликованные шесть строчек написать четыре строчки за подписью якобы автора, не работающего в редакции, желательно – рабочего, крестьянина, учителя, инженера или даже академика. В газете к этому требованию относились с непонятной строгостью, видимо, потому что все было на виду, и строчки легко подсчитывались. До сих пор со стыдом вспоминаю оскорбительный разнос на редакционной летучке в «Комсомолке» Владимира Орлова – уже тогда писателя, выпустившего первую книгу и подающего большие надежды, – за неподготовку авторских материалов. Разумеется, любому журналисту неприятно было видеть, когда под написанным им текстом стояла совсем чужая подпись и, кстати, гонорар выписывался тоже не ему, а на чужое имя.

Шел 1964 год, продолжалась травля Пастернака за роман «Доктор Живаго» и за присужденную ему Нобелевскую премию. Приметой времени стало газетное выражение «Я «Доктора Живаго» не читал, но Пастернака осуждаю». Роман как будто ржавым гвоздем приколотили к позорному столбу антисоветских изданий. Было очевидно: никто в СССР это произведение не читал, за исключением Константина Симонова, который поделился своими впечатлениями о романе на двух полосах в «Литературной газете». Без политической грубости, но твердо Симонов роман осудил, но и после этого создавалось впечатление, что «Доктора Живаго» в СССР так никто и не прочел.

Ярослав Голованов решил исправить это недоразумение. Посетив в 1964 году Париж, он купил в издательстве «Посев» «Доктора Живаго» на русском языке в двух томиках карманного формата и, «разделавшись круто с таможней», привез их в редакцию «Комсомолки». Тут же создалась очередь на прочтение, я стал четвертым или пятым. Достались мне книжицы на трое суток, но читать я мог только поздно вечером или ночью, а днем был простой. Тогда трое моих друзей специально взяли отгул на своих предприятиях для дневной читки. В общем, головановский экземпляр «Доктора Живаго» прочла не только добрая половина редакции, но и друзья сотрудников. Ярослав сильно рисковал, за такое распространение антисоветской литературы полагался лагерь или психушка, в лучшем случае полное крушение карьеры, но он рискнул и оказался прав – доноса не последовало. И теперь уже невозможно было утверждать, что в СССР никто не читал «Доктора Живаго».

Голованов привез из Парижа и другую вещь, вызвавшую в редакции не меньший интерес. Это был толстенький черный фломастер. Мы впервые видели ручку, у которой вместо пера торчал пористый грифель, сделанный не из фетра, как у современных фломастеров, а из какого-то похожего на мягкую древесину материала. При письме этот прибор издавал очень приятный легкий скрип. В нашей стране такого чуда никто еще не видывал.

В 60-е годы мы жили в безденежном и бестоварном мире. Купить новые штаны для журналистов центральной молодежной газеты было нелегкой материальной проблемой – зарплаты мизерные, а гонорар удавалось получить, если повезет, раз в два месяца. Имевшиеся штаны занашивались до дыр в паху, иногда их приходилось штопать прямо на работе, заимствуя иголку и нитки у всеобщей любимицы Любочки Пановой. Так неоднократно случалось и со мной, и с Виталием Игнатенко.

Что касается пищи, то великолепным подспорьем для экономии на еде служила консервированная кукуруза – 14 копеек банка. За эту незначительную плату завтрак или ужин был обеспечен.

На экономическом фронте

В середине 1964 года открылась вакансия в отделе «Комсомольский прожектор», и я стал настоящим литсотрудником. Через какое-то время завотделом Геннадий Кочергин приказал мне:

 - Лети в Свердловск. Там собкор Женя Спехов обнаружил какие-то необыкновенные достижения на «Уралхиммаше».

Так родился наш со Спеховым нашумевший опус «Зона высшего комфорта». Суть свердловского «открытия» была в том, что, наведя элементарный порядок в цехе, правильно расставив станки и оборудование, инженеры НОТ (научная организация труда) и рабочие-комсомольцы повысили производительность труда не на какие-то там 1 –2%, а на целых 279%!

Кочергин был счастлив, перед отделом открывалась воистину «золотая жила» – в начале 60-х вырисовывалась, как нам казалось, эра интеллектуалов. НОТ – это звучало гордо! Мы строили грандиозные планы продвижения научно-технического прогресса. Но не тут-то было. Из отдела промышленности большого ЦК «Комсомолке» задали вопрос: «Вы что, всерьез полагаете, что какие-то инженерики из службы НОТ станут лучше управлять производством, чем партия?!»

Впрочем, что мы полагали – это никого не интересовало.

Как оказалось впоследствии, это была не первая моя неудача. Надо признать, что газете со мной просто не повезло. Стоило мне укорениться в отделе науки в качестве стажера, как начались неприятности у заведующего отделом, всеми любимого МихВаса. Не успел я как следует проявить себя в качестве литсотрудника отдела «Комсомольский прожектор», как трагически погиб Геннадий Кочергин – он был «моржом», регулярно нырял в ледяные проруби и однажды не вынырнул. На следующий день покончила с собой секретарь отдела Галя Карпова – она любила Кочергина и ждала от него ребенка. Галя вообще была девушкой с трагической судьбой: мать отказалась от нее сразу после рождения, воспитывал ее отец, и когда уже взрослой он привел ее в дом к матери, чтобы наконец их познакомить, та захлопнула пред ними дверь. На этом трагедия Ромео и Джульетты «Комсомольской правды» не закончилась: спустя какое-то время жена Кочергина, работавшая в газете «Правда», повесилась.

Несколько дней я приходил в себя после случившегося, пока мои печальные раздумья не прервал зам. главного редактора Ким Костенко, приказавший перебираться в отдел рабочей молодежи.

Январь 1966 года. Виктор Дюнин и Анатолий Юрков – руководители рабочего отдела – пребывали в приподнятом настроении: слухи об экономической реформе, предложенной Алексеем Косыгиным, подтвердились. Хватайся за перо, пиши, продвигай, утверждай. Договорились с заводом «Калибр» – среди других он был наречен рабочей площадкой реформы, придумали рубрику «Календарь экономической реформы» и плашку со стилизованным микрометром – броско и красиво! Реализовать рубрику назначили меня.

На заводе я увидел, как горят глаза у работников среднего звена – готовы горы свернуть, но внедрить хозрасчет, покончить с осточертевшей всем уравниловкой, наладить быструю реализацию продукции, снизить издержки производства. Ну не зачатки ли рыночных отношений?

Зараженный их энтузиазмом, сам свято веря, что вот теперь всё пойдет как надо, я напечатал две статьи: «Мы еще не волшебники» и «Банковский счет: поэзия и проза». Незамедлительно последовал окрик сверху, и наша яркая рубрика приказала долго жить. Впрочем, как и сама экономическая реформа Косыгина. В те годы мы еще не знали такого понятия, как «командно-административная система», и, борясь с отдельными безобразиями, не вполне представляли, что замахиваемся на святая святых существующего режима.

Спустя какое-то время меня отозвал в сторонку Виктор Дюнин и доверительно сказал, что надо готовиться к широкой кампании против стяжателей и летунов в рабочей среде, что пишется постановление ЦК о запрете перехода рабочих с одного предприятия на другое. То есть практически предстояло введение крепостного права в промышленности. Автором идеи выступал «Железный Шурик» – член Политбюро Александр Шелепин, это был его ответ на попытку Косыгина провести экономическую реформу. К счастью, идея Шелепина тоже провалилась. Что касается внутриредакционной жизни, то вполне определенно могло показаться, что экономическую реформу завалил именно я.

Несмотря на очередной провал, в отделе рабочей молодежи ко мне относились по-дружески. Я часто ездил в командировки, как правило, по поводу скандальных писем, в чем-то обвинявших газету, и, выступая в роли следователя, как мог отражал клеветнические наветы.

Курьезы редакционной жизни

Драматическую ситуацию я пережил, работая в «Комсомольском прожекторе». Поздно вечером дверь в нашу комнату распахнулась, на пороге остановился небольшого роста рыжеватый человек, явно пахнущий перегаром. В комнате я находился один, сидел за своим столом и выписывал что-то на листе бумаги.

- Ты почему не встаешь?! – взвизгнул вошедший.

Я состроил удивленную мину и продолжал сидеть.

- Ты кто такой?! – продолжал орать посетитель.

- А вы кто? – спросил я.

 Мой вопрос пришельца просто взбесил:

 - Ах, так?! – вскричал он. – Сейчас же скажу Воронову, чтобы он тебя уволил!

Слава богу, подскочили Борис Панкин и Григорий Оганов и под руки увели разбушевавшегося гостя. У выглянувших на шум из других дверей ребят я спросил, кто это такой. К моему ужасу визитером оказался бывший главный редактор «Комсомолки», а ныне главный редактор «Известий» и зять Хрущева Алексей Аджубей. Видимо, стесняясь как следует «закладывать» в своей редакции, он по старой памяти ездил предаваться Бахусу в редакцию «Комсомолки». Домой я возвращался ни жив, ни мертв, полагая, что моя песенка в газете спета. С неделю я каждый день ожидал неприятных перемен в своей жизни. И перемена, действительно, случилась, но не со мной, а с Хрущевым. В результате уволен был не я, а Аджубей. Уже работая, в отделе пропаганды, я узнал, что подобные выходки пьяный Аджубей позволял себе неоднократно. Точно также он приставал и к Алику Шалаеву и Жене Кубичеву.

Другой эпизод связан с литсотрудником отдела рабочей молодежи Виталием Игнатенко. Меня поражала его отчаянная смелость при выполнении редакционных заданий. В каких только передрягах он ни участвовал! Лазил по африканским джунглям с непонятной политической окраски партизанами, ввязывался в споры высокопоставленных чиновников, а однажды утром ввалился в отдел в изжеванной одежде, с лицом, покрытым угольной пылью. Оказалось, выясняя процесс хищений на мясохладокомбинате в Орле, он затронул интересы настоящих бандитов, которые гнались за ним на орловском вокзале с явным намерением расправиться. Спасая жизнь, Игнатенко буквально запрыгнул на уже набиравший ход паровоз и, показав удостоверение «Комсомолки», уговорил машиниста довезти его до Москвы.

Бытовая сценка

Мое личное безденежье усугублялось тем, что приходилось снимать комнаты в разных районах Москвы. К тому времени я развелся, и жить было негде. В 1966 году я поселился в Воротниковском переулке в кооперативе Малого театра 1928 года постройки. В отгороженном дворе рядком стояли двухэтажные оштукатуренные дома желтого цвета без каких-либо архитектурных излишеств, похожие на бараки. Зато внутри находились двухэтажные многокомнатные квартиры с высоченными потолками и дубовыми лестницами. Подъезд – квартира. Та, где я снимал комнату, когда-то принадлежала директору Малого театра Платену. А в мое время в ней на первом этаже жила первая жена пасынка Платена Дим Димыча – хозяина квартиры, – а на втором вторая жена, Людмила Юрьевна, преподаватель французского языка в МГИМО. У нее-то я и снимал комнату. Дим Димыч в основном пребывал на даче, частенько туда уезжала и Людмила Юрьевна. Оставаясь хозяином этажа, я, естественно, злоупотреблял, приглашая друзей и девушек и нарушая договоренность с хозяйкой о том, что никаких «оргий» в квартире не будет. После возвращения Людмилы Юрьевны домой происходил такой диалог:

 - Владимир, у Вас была женщина-блондинка, – заявляет Людмила Юрьевна, входя в мою комнату и неся в руке лист бумаги и лупу в старинной бронзовой оправе.

- Никакой женщины не было, Людмила Юрьевна, был Кубичев с женой, она блондинка.

- Но почему ее волосы в моей комнате? – возмущенно вопрошает хозяйка.

- Показывал им интерьер – у Вас красивая старинная мебель, вот волосок и упал с головы, – оправдываюсь я.

- Взгляните внимательно, – восклицает Людмила Юрьевна и протягивает мне бумажку с волоском и лупу. – Судя по крутизне завитка, этот волосок – не с головы!

Словечки времени: «Не понял!», «Старик!» (обращение).

В отделе пропаганды

Шло время, и на свою беду я познакомился с Алексеем Фроловым – литсотрудником отдела пропаганды. Лешка был личностью замечательной – обаятельным, добрейшим и доброжелательнейшим человеком. Фролов обладал уникальным журналистским даром: он запросто писал газетные передовицы. Единственный в редакции, он мог за два-три часа из набивших оскомину политслов и политфраз, расположив их относительно друг друга особым образом, создать передовицу, которая своей политической заумью походила не на банальную ком-жвачку, а на философское осмысление верности курса комсомола на пути к светлому будущему.

Для меня это знакомство оказалось роковым. Заказав мне пару материалов для отдела пропаганды, Лешка расхвалил их перед редактором отдела Валентином Чикиным, в результате тот под предлогом подготовки к 50-летию Великого Октября потребовал на редколлегии перевести меня в отдел пропаганды. После общения с Алексеем Фроловым, Игорем Клямкиным, Александром Ципко, Владимиром Кокашинским и Валентином Чикиным я присоединился к бытовавшему в редакции мнению, что отдел пропаганды является неким интеллектуальным центром газеты. Плюс к этому Чикин пообещал мне широкую перспективу профессионального роста. Уходя из отдела рабочей молодежи, я поступил не просто не по-товарищески, но, пожалуй, подло по отношению к Виктору Дюнину, Анатолию Юркову, Виталию Игнатенко и Олегу Жадану. Я даже не попытался поговорить с ними, что-то объяснить, а молчком собрал свои пожитки и был таков.

В отделе пропаганды начался самый плодотворный период моей работы в «Комсомольской правде». Продолжалась и моя вредительская деятельность. Очередной жертвой пал сменивший Юрия Воронова на посту главного редактора газеты Борис Панкин – я организовал для него выговор из ЦК КПСС. Дело было так.

В «Комсомолке» мало обращали внимание на разного рода «указивки», передаваемые по ТАССу. На этот раз мимо нашего внимания прошло сообщение о том, что ЦК КПСС запрещает всем газетам, кроме «Красной звезды», отмечать юбилей знаменитого военачальника Уборевича, павшего наряду с Тухачевским и другими жертвой сталинского террора. (В те годы, после смещения Хрущева, наверху всерьез рассматривался вопрос о реабилитации Сталина).

На календаре – юбилей полководца и я посчитал своим долгом сделать заявку на очерк о нем. Зараженный революционной романтикой, влюбленный в произведения Артема Веселого, Исаака Бабеля и Бориса Пильняка, я, подражая их стилистике, восторженно написал о жизни и подвигах Уборевича, подчеркнув в конце беспощадность и жестокость Сталина по отношению к командным кадрам накануне войны. Это место Чикин с открытой душой вычеркнул, а очерк поставил в номер.

Каково же было мое удивление на следующий день, когда вместо поздравлений по поводу публикации мне намекнули, что моя судьба как сотрудника «Комсомольской правды» решается сейчас в ЦК КПСС, куда вызван главный редактор Борис Панкин. Выручили мой псевдоним и милейший Борис Дмитриевич. В ЦК на вопрос кто автор враждебного линии партии материала, он ответил:

 - Да ходит к нам какой-то отставной полковник, он и есть автор.

 Вернувшись в редакцию, Панкин заявил:

- Полковника в отставке В. Шлюшенкова мы больше не печатаем!

 Так я лишился псевдонима и с тех пор все заметки подписывал «В. Савченко».

Свежая голова

Работая в отделе пропаганды, я нанес редакции и существенный материальный ущерб. В газете существовал институт так называемых «свежих голов». Журналист, освобожденный на целый день от каких-либо обязанностей, вечером по мере напечатания газетных полос должен просматривать их свежим взглядом с целью обнаружения грубых ошибок и опечаток. Мера эта весьма необходимая – несмотря на существование в газете бюро проверки и целого отдела корректуры, грубые ляпы время от времени на страницы газеты все-таки прорывались. Как раз перед моим дежурством «свежей головой» такой ляп случился при Оле Кучкиной, когда она просмотрела, что на первой полосе в слове утеряна одна буква, и вместо «закрытие сессии Верховного Совета» получилось «зарытие» этой сессии.

Напуганный тем случаем, я особо внимательно стал читать принесенные мне полосы. И – о, ужас! – их оказалось не четыре, как обычно, а шесть – газета полностью печатала очередной доклад Брежнева. Я углубился в чтение, стараясь не отвлекаться от привычных «глубоких рассуждений» (к счастью, с использованием простых слов) Генерального секретаря. Работа шла медленно, редакцию уже покинули все сотрудники, последним собрался уезжать ведущий номера, вообще забыв про мое существование. И вдруг на третьей полосе я обнаруживаю целый абзац, слово в слово повторяющий один из абзацев на первой полосе и по смыслу совершенно там неуместный.

Звоню ведущему зам. главного Бирюкову, но телефон в его кабинете молчит. Приоткрыв дверь, слышу шаги в коридоре – слава богу, Игорь Дмитриевич тут как тут. Докладываю о случившемся, и мы остолбеневаем: уже включена главная ротация и 250 тысяч номеров газеты отпечатаны. Звоним домой Панкину, и он приказывает остановить ротацию, а напечатанные экземпляры пустить под нож.

Финансовый ущерб был огромен, но на следующий день он увеличился еще на 50 рублей – на эту сумму мне была выписана премия.

Повесть в газете

В Москве в Центральном музее вооруженных сил на стенде, посвященном войне в Испании, среди экспонатов есть светлая брошюрка библиотечки «Комсомольской правды» с большой фотографией летчика в кожаном реглане и названием «Хосе – Володя».

В 1967 году в честь юбилея Великого Октября отдел пропаганды и публицистики – так он стал называться в связи с юбилеем – объявил конкурс «Следопыты Октября». Рассчитан конкурс был в основном на школьные комсомольские коллективы, которые найдут что-то новое из истории страны и расскажут о подвигах своих дедов и отцов. Лучшим из присланных материалов оказался многостраничный труд (три папки убористого текста) курских школьников с рассказом о подвиге первого курянина – Героя Советского Союза – летчика-истребителя Владимира Бочарова, погибшего во время войны в Испании. Он, раненый, приземлился на франкистском аэродроме и был изрублен фашистами на куски, а ящик с его останками спущен на парашюте на одну из площадей Мадрида.

Заслуга курских школьников заключалась в том, что они не только рассказали о жизни Владимира Бочарова, но и провели настоящее историческое расследование по поводу этого трагического эпизода войны в Испании. Многие годы участие советских летчиков-добровольцев в войне на стороне республики тщательно скрывалось. Все наши летчики носили испанские имена, так у Владимира Бочарова был псевдоним Хосе Галарс. В это же время в Испании, правда, не под Мадридом, погиб другой герой-летчик, итальянец Примо Джибелли, семья которого жила в Москве. Джибелли воевал под своим собственным именем, скрывать его было незачем, и в нашей прессе появилось сообщение о том, что на мадридскую площадь были сброшены останки Джибелли, хотя он погиб за две недели до этого происшествия. И вот курские школьники, опираясь на свидетельства многих героев испанской войны, убедились, что изрубленным был именно Владимир Бочаров, тем более, что во многих испанских публикациях называлось имя Хосе Галарс и профессия – летчик-истребитель, а Джибелли летал на бомбардировщике.

Этим материалом поручили заняться мне. Необходимо было проверить все свидетельства, о которых писали школьники, и изложить их историческое исследование языком «Комсомольской правды». Кроме того, следовало приготовиться к нешуточной борьбе с будущими противниками публикации, ведь семья Джибелли была лично знакома с жившей в то время в Москве Долорес Ибаррури – лидером компартии Испании, с влиятельными сотрудниками ЦК КПСС и некоторыми бывшими работниками бериевского НКВД, участвовавшими в испанской войне.

После публикации в семи номерах «Комсомольской правды» эту газетную повесть напечатали отдельной брошюркой «Библиотечки «Комсомольской правды»». На мою просьбу оценить труд школьников Курска Долорес Ибаррури ответила категорическим отказом, а бывший сотрудник НКВД Лев Петрович Василевский обратился с гневной жалобой на меня к главному редактору Борису Панкину. Судя по тону заявления, можно было предположить, что именно Василевскому принадлежит авторство версии про Джибелли и именно он убедил в ее истинности и семью летчика, и саму Долорес Ибаррури.

Лев Петрович был вообще личностью уникальной. Он, как и Владимир Бочаров, родился в Курске, с 1927 года начал служить в ГПУ, в 1937—1938 годах руководил «Линией Д» (разведовательно-диверсионные операции) резидентуры НКВД СССР в Испании, был старшим советником Особого отдела Мадридского фронта, начальником оперативной группы НКВД. Затем в должности генерального консула был резидентом внешней разведки в Париже. Василевский участвовал в операции по ликвидации Троцкого, за что вместе с Судоплатовым получил Орден Красного Знамени. В 1945 году он был резидентом НКВД в Мексике как раз в тот момент, когда при взлете взорвался самолет с советским послом Уманским, впавшим к тому времени в немилость у Сталина. В 1948 году, когда Сталин приказал избавить МГБ от сотрудников-евреев, Лев Петрович стал заместителем директора Главного управления кинопроката, а в апреле 1953 года после смерти Сталина по решению Берии – тот помнил о своем преданном сотруднике – был назначен помощником начальника 9-го отдела МВД СССР (служба диверсий за границей). После ареста Берии Василевского уволили из МВД, исключили из КПСС, лишили воинского звания, но в 1959 году восстановили в КПСС и реабилитировали. Во время нашего знакомства ветеран-энкаведешник часто печатался в еженедельнике «Неделя» и «Комсомольской правде» и считал себя главным экспертом по испанской войне. На этом основании он настаивал, чтобы в отношении меня были сделаны серьезные оргвыводы.

Работая над этой историей, я обнаружил множество новых фактов и документальных свидетельств правоты курских школьников, но напечатали, естественно, лишь малую толику из них. Когда я выложил всю информацию перед собравшейся на обсуждение жалобы публикой, Василевский не знал, куда деваться от стыда за фактический донос на меня. Прощаясь, он посетовал, что я не посоветовался с ним заранее, и вроде бы, как мне показалось, осознал свои ошибки. Однако не таков был отставной влиятельный сотрудник НКВД. Заручившись поддержкой непонятно у кого в ЦК комсомола, он не поленился отправиться в Курск и мстительно устроить судилище над ребятами – участниками конкурса «Следопыты Октября» и особенно над их руководителем, учителем Шулем.

Прошло много лет. Давно нет Льва Петровича, но дело его живет. Недавно по телевизору выступил один из потомков Примо Джибелли и заявил, что останки именно его предка были сброшены фашистами на одну из мадридских площадей. Как видно, эта ошибочная версия, распространенная Василевским, дорога кому-то до сих пор.

Но в редакцию приходили и другие ветераны. Помню рассказ одного отставного полковника, ранее служившего в Генштабе и приходившего к нам в «Комсомолку» по старой памяти, так как в войну он дружил с зав. военным отделом «Комсомолки» Ю. Жуковым. В ту пору были изданы генеральские и маршальские военные мемуары, в которых утверждалось, что Сталин хорошо разбирался в военном деле. На наши вопросы, правда ли это, полковник ответил так:

- Представьте себе, что Сталину предстоит разговор с Жуковым или Рокоссовским. Сталин вызывает к себе из Генштаба Шапошникова или Василевского или Антонова и час–два подробнейшим образом выспрашивает у них все детали и тонкости предстоящей операции. Отпустив генштабиста, он вызывает на телефонный разговор Жукова или Рокоссовского или других генералов и поражает их воображение терминами и соображениями, только что почерпнутыми у генштабиста. Совершенно естественно, что потом эти генералы вспоминают, на каком высоком профессиональном уровне разговаривал с ними Сталин.

Интеллектуальный субботник

Середина шестидесятых. Вокруг бушевали страсти и споры, продолжается или уже закончилась хрущевская «оттепель». В «Комсомолке» мы взахлеб читали новые стихи Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной. Я, заручившись специальным разрешением ЦК комсомола, доставал для избранных новые синие томики Пастернака, изданные большим тиражом, но по политическим причинам не пущенные в широкую продажу и пылившиеся на спецскладе из-за того, что предисловие написал антисоветчик Синявский.

Были ли мы «шестидесятниками»? Конечно же, да. Но человеком, по-настоящему приблизившимся к званию «диссидент» был только Анатолий Стреляный. На страницах газеты, правда, в чуть завуалированной форме, он выступал, например, против колхозного строя, погубившего сельское хозяйство страны, против лысенковщины. Именно от него я получил для ночного чтения машинописные самиздатовские экземпляры книг «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Раковый корпус», «В круге первом» и «В августе 14-го» Александра Солженицына. Впоследствии он же дал мне на три дня «Архипелаг ГУЛАГ». Эта деятельность Стреляного для многих не была секретом, в том числе и для руководителей газеты. Однако никто его напрямую не выдал. Главред Борис Панкин решил обезопасить себя по-другому: он уволил Стреляного, но не помешал ему устроиться в АПН.

Из-за своих слишком обширных и сомнительных знакомств был уволен из «Комсомолки» и Алексей Фролов. А спустя какое-то время уже из журнала «Молодой коммунист» практически с «волчьим билетом» был изгнан другой выходец из отдела пропаганды «Комсомолки» Игорь Клямкин. Он был уличен в завуалированном антисоветизме.

С Анатолием Стреляным связано пробуждение моей давней страсти к простейшему кладоискательству. В те годы всячески поощрялся сбор бумажной макулатуры, а для школьников-пионеров он был обязательным. И однажды мы с Анатолием и его женой Еленой Воронцовой устроили своеобразный интеллектуальный субботник. Взяли по авоське и поехали на приемный пункт макулатуры, что находился за окружным шоссе, в стороне от дороги на аэропорт Внуково. Охранявшие вход собаки оказались не особенно агрессивными, сторожа быстро их успокоили, и мы очутились на обширной, окруженной невысоким заборчиком, площадке, которая почти сплошь была завалена грудами слежавшейся бумаги, старых картонок, оберток, ученических тетрадей, газет. На это нельзя было смотреть без слез. У нас под ногами догнивал, например, обширный архив истории строительства железных дорого в России с чертежами, схемами, картами, фотографиями и подлинными документами XIX века. Мы не углублялись в эту гору, только походили по ее поверхности, но зато разгрузили три приехавших из разных школ грузовика, что нам с удовольствием позволили сделать работники свалки, сами они были заняты освоением врученной нами бутылки сорокаградусной.

В результате мы увезли с собой сорок книг. Они были настолько хороши, что делить пришлось по жребию: мыслимо ли добровольно уступить, например, «Пособие по русской истории» профессора Ключевского? Или изданные в 1920 году записки Михаила Лемке «250 дней в царской ставке»? Или одно из первых изданий Лескова? Мне досталась, например, почти не тронутая временем книжка А.М. Зайончковского «Мировая война 1914 – 1918 гг.» 1931 года издания. Уже сейчас я поинтересовался в Исторической библиотеке: у них сохранился единственный весьма потрепанный экземпляр без карт.

От семидесяти лет до одного года – таков был возраст добытых нами книг. Что касается недавних изданий как русской, так и зарубежной классики, то мимо них мы просто проходили, а между тем, заинтересованные лица за день работы могли бы укомплектовать этими книгами целую типовую школьную библиотеку, об учебниках же, тоже школьных, и говорить нечего – их было неисчислимо много. И все это – только на одном приемном пункте макулатуры, в разных же районах Москвы их располагались десятки.

Вот так на наших глазах ни за что ни про что гибло культурное наследие страны из-за пионеров, совершенно не разбирающихся в том, какие ценности они выгребают из сундуков и шкафов бабушек и дедушек. Школьные учителя могли бы, конечно, хотя бы бегло просматривать, что тащат для вывоза на свалку их ученики, но им было, то ли некогда, то ли неохота.

В результате нашего культпохода мы не только обогатили свои библиотеки, но решили выступить по этому поводу на страницах газеты в рубрике «Сто строк публициста». Однако наша заметка очень не понравилась функционерам из ЦК ВЛКСМ, ведь застрельщиками кампании по сбору макулатуры были именно руководители комсомола.

Этот же эпизод положил начало моим поискам книг, выброшенных при разрушении старых московских домов. Одна из таких находок – изданная в 1710 году при Петре I книга «Описание артиллерии» Бринка – стала жемчужиной моей коллекции. Но о ней рассказ впереди.

Квартира в премиальном варианте

1967 год – звездный час Валентина Чикина и его команды. 50-тилетие Великого Октября необходимо было отметить по-особому. Отдел пропаганды переименовывается в отдел пропаганды и публицистики, в него вливаются Василий Песков, Валерий Аграновский, Леонид Плешаков, Валентин Ляшенко и мы – рядовые сотрудники: Алексей Фролов, Игорь Клямкин, Галина Ронина, Виктор Сагидов и я. Заместителями у Чикина работают Александр Егоров и Владимир Кокашинский. Материалы отдела идут на газетные полосы вне всякой очереди. Когда в конце года подводятся итоги, выясняется, что по количеству подготовленных и напечатанных строк на первом месте оказываюсь я. Отнюдь не из-за моего стремления отличиться, а от настойчивости Чикина и его способности, иногда даже в грубой форме, выжать из подчиненного сотрудника все соки до последней капли.

В юбилейный год я занимался ленинскими и революционными документами из архива ЦК КПСС. Публиковал материалы о взаимоотношениях Ленина и Горького, вел рубрику «Биография песни» – в этих заметках рассказывалось об истории создания и дальнейшей жизни таких, например, песен, как «Смело, товарищи, в ногу…», «Мы кузнецы и дух наш молод!», «Там вдали, за рекой…» и т.п.

Отдел регулярно печатал полосы под заголовком «Пятнадцать вопросов пятнадцати республикам», три полосы – «белорусскую» с Игорем Клямкиным, «казахстанскую» и «молдавскую» делал я. Не все получалось без сучка и задоринки. В казахстанской полосе верхушке ЦК комсомола республики не понравилась цитата из воспоминаний английского капиталиста Уркварта о нищей жизни казахов до революции и о том, что они в годы засухи вынуждены были пить воду из грязных луж. Эти «грязные лужи» просто потрясли и руководителей комсомола Казахстана, и уже тогда набиравшего силу поэта и ультра-патриота Олджаса Сулейменова. Он написал гневное письмо в ЦК КПСС (копии – в ЦК комсомола и Борису Панкину), выдав цитату за мысли автора полосы, то есть – мои. Тучи сгущались нешуточные, спасло только то, что в объяснительной записке я указал: цитата Уркварта взята мною из брошюры о социалистических достижениях Казахстана, изданной год назад в Алма-Ате и рекомендованной мне для использования председателем президиума Верховного Совета Казахской ССР Ниязбековым. Брошюру с выделенной цитатой и факсимильной подписью Ниязбекова – видимо, чёрт меня надоумил попросить его автограф на той книжке! – я приобщил к объяснительной записке. Благодаря этому всё обошлось.

Итог нашей работы подводился главным редактором в зале для гостей. Всем вручили почетные грамоты ЦК комсомола, а усевшись за стол, как было сказано – для чаепития, мы обнаружили, что в электросамовар налита не вода для чая, а многозвездочный коньяк. Это внесло в компанию определенное оживление и способствовало развитию беседы на животрепещущие темы. Для меня это обернулось знаменательным событием. Панкин отметил мой личный вклад в работу отдела и предложил после уничтожения содержимого самовар подарить мне на память. Чикин, всегда стремившийся съязвить по поводу высказываний главного, намекнул, что Панкин с самоваром для меня попал впросак – литсотруднику Савченко самовар этот просто нести и ставить некуда, так как у него нет своего жилья. Панкин, видимо, сгоряча и в небольшом подпитии заявил, что надо написать письмо управделами ЦК комсомола Светликову с просьбой выделить для литсотрудника Савченко однокомнатную квартиру. Я прекрасно понимал, что это высказывание главреда – шутка, и поэтому не придал ему особого значения. Но зато Валентин Чикин, постоянно стремившийся поймать Бориса Панкина на слове и упрекнуть в невыполнении обещаний, на следующий день буквально заставил Бориса Дмитриевича отправиться в ЦК комсомола с соответствующим письмом и, заручившись еще двумя подписями секретарей ЦК, что было обязательным в такого рода документах, вручить его Светликову. Через неделю раздался телефонный звонок, и чиновник из управления по распределению жилья в Москве сообщил, что мне выделена однокомнатная квартира жилой площадью 13,7 кв. метра в Беляево-Богородском – только что вошедшей в границы Москвы деревушке, где на одной стороне сельской улицы уже стояло несколько хрущевских пятиэтажек. Получить в 1967 году однокомнатную отдельную квартиру на одного человека – это был, по моему убеждению, просто немыслимо счастливый случай.

Дети «оттепели»

Но на этом мое редакционное счастье закончилось. Наступил 1968 год – год вторжения советских войск в Чехословакию и расправы над побегами «социализма с человеческим лицом», которые стремились прорастить в своей стране Дубчек и его соратники. На многих в редакции эти события произвели удручающее впечатление. Я не скрывал своих огорчений по этому поводу. Наверное, для того чтобы прояснить мою  политическую позицию, меня дважды вне всякой очереди назначали дежурным критиком именно тогда, когда в газете печатались материалы о событиях в Чехословакии. Я, естественно, стремился улизнуть от ответов на прямые вопросы по поводу этих событий, но на душе было слякотно.

Вот так взять и перепрыгнуть через несколько ступеней политического сознания мы, конечно же, не могли. Поэтому на первом этапе доверчиво согласились на возвращение, как тогда утверждалось, ленинских норм в политической жизни, не имея, в сущности, ни малейшего представления, каковы они, эти нормы, но свято веря во всё хорошее: возможность свободно говорить, обсуждать, полемизировать, бороться за чистоту и скромность, самоотверженно и бескорыстно служить стране. Бескорыстие и пало первой жертвой живой действительности. Понятие бескорыстие вступило в противоречие с непременной материальной заинтересованностью в любых делах. Пришло понимание, что без нее устойчивый общественный прогресс невозможен, альтернатива – только палка. Отсюда было рукой подать до признания в качестве движителя прогресса частной собственности, от которой даже самые заядлые большевики отказывались только на словах – в этом можно было убедиться, прикоснувшись к самой малой толике исторических документов, ставших доступными благодаря хрущевской «оттепели». Вот так романтика духовной свободы, стихи в Политехническом и на Маяковке, азартные споры на кухнях естественным образом стали сочетаться с желанием лучшего материального обеспечения, которое верхами скрупулезно дозировалось вполне неравномерно: для своих и для всех остальных.

Последующий отказ от «оттепели», закручивание верхами гаек одних шестидесятников привели в диссиденты, других заставили смириться. Ведь мы надеялись: потерпим, и хотя бы понемногу, но все-таки что-то изменится, но с каждым прошедшим годом убеждались – если что-то и изменилось, то только в сторону отката в прошлое. Спустя время стало ясно: одной из главных черт шестидесятников была простая человеческая наивность. Как мы верили в волшебную силу слова! Какой сладкой для нас была формула «Социализм с человеческим лицом»! На печатное слово в газете обязательно реагировали все – и главные начальствующие лица, и коллективы, и компетентные органы. Поэтому, будучи людьми, мало обеспеченными материально (мы, несмотря на принадлежность к самой популярной центральной газете, не имели, кроме членов редколлегии, доступа ни в 100-ю секцию ГУМА, ни в спецраспределители продовольствия), журналисты «Комсомолки» все-таки ощущали себя людьми значительными, определенным образом влияющими на жизнь страны.

Мы, в сущности, готовы были жить по канонам библейских десяти заповедей, но – на людях, в коллективе, среди единомышленников. А наедине с самим собой, надо признать, мы были такими же грешниками, как и все остальные. Кстати сказать, недаром советские идеологи придавали такое большое значение коллективу. Видимо, они хорошо усвоили уроки Зигмунда Фрейда, который, рассуждая о психологии масс и анализируя человеческое «Я», утверждал, что психология индивидуума своим стереотипом поведения резко отличается от психологии массы. Точно так же, как, скажем, в природе поведение животного-одиночки отличается от коллективного поведения семьи пчел или муравьев. Фрейд приводил такой пример: сирена на заводе созывает рабочих на митинг, перед толпой выступает оратор и призывает всех к оружию. Во двор въезжает фура с винтовками, рабочие их расхватывают и идут штурмовать указанный объект. Другая ситуация: ночью в квартиру рабочего звонят и предлагают взять винтовку и идти на штурм, в ответ рабочий, естественно, спускает пришедшего с лестницы.

Вот так случилось и с нами. Почувствовав неладное, власть после снятия Хрущева прежде всего нанесла удар по коллективам шестидесятников, по своеобразному политическому клубу в кафе «Молодежное» на улице Горького, по поэтическим митингам на Маяковке, джаз-клубам и клубам самодеятельной песни, по детищу молодых новосибирских ученых клубу «Под интегралом», и, в частности, по «Комсомолке». Последовал удар по головам. К тому времени наша наивная вера в силу слова привела к двум сенсационным в политическом плане публикациям. Статья Аркадия Сахнина «В рейсе и после» разоблачала безобразия на китобойной флотилии «Слава», генеральный директор которой А.Н. Соляник  был крепко повязан узами дружбы с партийными верхами в Киеве и Москве. За эту публикацию сняли с должности главного редактора Юрия Воронова. Другая статья – «На пути к премьере» Фёдора Бурлацкого и Лена Карпинского, можно сказать, первый антицензурный манифест – привела спустя время к отставке главреда Бориса Панкина. Последовало несколько административных десантов из ЦК ВЛКСМ, «укрепляющих» руководство редакции. Тем самым нам внятно дали понять, что мы сильно заблуждаемся насчет возможности свободомыслия. Повсюду, в том числе и в «Комсомолке», свободомыслие стало преступным.

К тому времени Чикин стал заместителем главного редактора, а все сотрудники знаменитого отдела пропаганды и публицистики разбежались по редакции кто куда, в отделе остался один я. Так что именно мне выпала честь встречать новых руководителей отдела. Членом редколлегии и редактором был назначен зав. архивом ЦК ВЛКСМ В.И. Десятерик, а завотделом – некто А. Ларионов. Оба не были газетчиками и ни в малейшей степени не представляли себе суть и специфику газетной работы. Мне они предложили сосредоточиться на изготовлении так называемых «ленинских уроков», к которым я никогда не имел и не хотел иметь никакого отношения. Пришлось задуматься о своей дальнейшей судьбе.

Уже в который раз выручил мой большой друг Вадим Горелов, благодаря которому я и попал в «Комсомольскую правду». Тогда он работал на радиостанции «Маяк», и у них освободилась должность обозревателя. Вадим порекомендовал меня главному редактору «Маяка» Юрию Летунову, который прославился впоследствии как создатель телевизионной программы «Время». Тот проявил интерес и позвонил своим коллегам по корреспондентской работе на космодроме «Байконур» Василию Пескову и Ярославу Голованову. Те охарактеризовали меня с самой лучшей стороны. Вопрос был решен.

К прискорбию Вадим Горелов погиб в автомобильной катастрофе. Его «Жигуленка» протаранил на «Чайке» водитель одного из самых высокопоставленных чиновников. Сын Вадима Денис стал замечательным журналистом.

Красавицы шестого этажа

Одно из самых сильных впечатлений, оставшихся от пребывания в «Комсомолке» – это, конечно же, прекрасная половина редакционного коллектива. Только «Комсомолка» в силу своей специфики центральной молодежной газеты могла себе позволить такую мощную концентрацию молодых талантливых красавиц.

Первая, безусловно, – абсолютно неприступная Наташа Карцева, она раз и навсегда была завоевана умнейшим аналитиком, создателем первого в СССР Института общественного мнения Борисом Грушиным. В хоровод редакционных красавиц буквально ворвались: аккуратненькая, предельно организованная Оля Кучкина; яркая блондинка Валя Малашина; лучший очеркист со строгим проницательным взглядом Люда Овчинникова, пережившая в сталинградском подвале Битву на Волге; а еще, похожая на куколку, скрадывающая расстояние коридора шестого этажа мелкими шажками точеных ножек Марина Чередниченко; необыкновенно женственные Галя Галлай и наш собкор по Ленинграду Валя Бианки; быстрые, живые, веселые, улыбчивые Вика Сагалова и Ольга Китаина; а чуть позже – очаровательные, глаз не отведешь, Элла Щербаненко и Лена Богомолова.

Истощив свой организм в процессе нахождения нужных слов, мы частенько выходили в редакционный коридор лишь за тем, чтобы пополнить вдохновение зрительными ощущениями, наблюдая, как мимо, покачивая бедрами, проходит одна из редакционных красавиц.

Яркими и красивыми были служебные романы – ведь немалое творческое напряжение в течение дня к вечеру требовало разрядки. Одухотворенность творческая и любовная мгновенно ломала все преграды!

А какие стихи мы читали нашим избранницам!     

«Пока есть время, милая,

            пока Париж не сожжен, не разрушен… 

            Пока есть время, милая…».

Люди Большого стиля

Прошло 40 лет.

Нежданно-негаданно вспыхнула во мне давняя любовь к «Комсомолке». Любочка Панова при встрече рассказала, что замечательная женщина Людмила Сёмина, сама выросшая в «Комсомолке», организовала единственный в своем роде в журналистском мире «Клуб ветеранов «Комсомолки», регулярно устраивает встречи бывших и нынешних «комсомолят», активно пропагандирует их творческие, писательские и журналистские достижения на крупных книжных ярмарках, издает газету «6-й этаж», завела фирменный сайт в интернете.

Как из небытия, будто и не прошло сорока лет, собрались вместе те, кто когда-то делал «Комсомолку» Большого Стиля: Владимир Губарев, Людмила Овчинникова, Константин Щербаков, Геннадий Бочаров, Ольга Кучкина, Лидия Графова, Инга Преловская, Леонид Репин, Анатолий Юрков, Зоя Крылова, Иван Зюзюкин, Михаил Блатин, Юрий Макарцев, Дмитрий Горбунцов, Виктор Грибачев, Ирина Хуземи, Виктор Сагидов, Виктория Сагалова, Марина Тарасова. Все они – живая память «Комсомолки» 60-х годов.

Наша журналистика была несколько иной, чем нынешняя. Мы работали, считая, что прав Мэтью Арнольд, английский поэт XIX века, сказавший, что журналистика – это литература на скорую руку. Главным жанром среди публикаций для нас был очерк, а очеркист – главным журналистом в газете. Очерк нёс читателю, кроме крупицы информации, культуру. Культуру языка, культуру размышлений, культуру доступа к чужому мнению. Таким подходом газета развивала в читателе личность, воспитывала нравственно. Сегодня в журналистике главное – броская информация, то есть сообщение о тех или иных событиях, которые в зависимости от уровня криминала могут сильно или слабо оказывать влияние на нервную систему, но никак не на воспитание чувств.

Но … Мы уходим, А новое время берёт своё.